Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

– Я показала её эмиру и... и сожгла,

–  А у меня есть копия, и в той фетве сказано, что господина эмира  сподобила  божественная  благодать.  Что ребенок  родился в его отсутствие через тринадцать месяцев после последней близости с супругой по имени Люси-ханум. Наивно, но, с точки зрения шариата, законно.

–  Вы чудовище!

–  Несомненно. Итак, ваши подписи!

Перо в ручке мадемуазель Люси дрожало, пока она сумела нацарапать свою подпись, одну, другую.

–  А теперь разрешите! – Молиар забрал обе бумаги и крадучись кинулся к выходу.

Через секунду он появился с двумя весьма солидными, облаченными в темные сюртуки, весьма представительными женевцами, в которых и за сто шагов можно было признать почтеннейших представителей почтеннейшего сословия женевских нотариусов, что подтверждалось их очками в массивных золотых оправах, фунтовыми золотыми цепочками поперек жилетов, массивными перстнями на массивных волосатых пальцах от мизинца до указательного, массивными красной кожи портфелями с золотыми монограммами. Поцеловав мокрыми губами ручку мадемуазель, они тут же за столиком заверили подписи Люси д Арвье ла Гар, госпожи супруги царствующего эмира бухарского Сеида Мир Алимхана и припечатали свое свидетельство столь массивными печатями, что ими можно было бы пользоваться в качестве холодного оружия на большой дороге между Женевой и Берном в ночной час. Во всех оформленных документах фигурировал в качестве законного и непременного свидетеля и доверенного Молиар Ишикоч, имя которого доставило немало затруднений означенным почтенным господам представителям сословия женевских нотариусов.

–  Глубокоуважаемая госпожа эмирша не считает возможным вступать в рассуждения   по поводу   гонорара, и с вами, господа, расплачусь я,– сказал напыщенным тоном Молиар, вновь и вновь целуя ручки Люси.

Он быстренько выпроводил почтенных нотариусов и удалился сам, посылая воздушные поцелуи мадемуазель Люси и подмигивая ей весьма заговорщицки.

Значительно позже мадемуазель Люси задумалась над одним обстоятельством. А как же почтенная нотариальная контора Женевы пошла на то, чтобы столь поспешно заверить документы? Ей удалось узнать, конечно, окольными путями, что Молиар Ишикоч пребывал в Швейцарии, облеченный самыми официальными полномочиями их высочества госпожи Бош-хатын, царственной супруги эмира бухарского.

К тому же ни для кого не являлось секретом, что та самая нотариальная фирма, которая столь молниеносно заверила подписи Люси, обычно такие операции производит в весьма длительные сроки, уходящие на всякого рода проверки, сверки, экспертизы. И что сокращение сроков допускается в виде редчайшего исключения.

Очевидно, такое исключение могло иметь место только потому, что за заверение подписей эмирш был уплачен весьма солидный гонорар и притом наличными в золотых франках.

Уже говорилось, что мадемуазель Люси не считала возможным проливать слезы. Путем логических умозаключений – а прелестная её готовка была способна и на такое – она пришла к утешительным выводам.

С точки зрения материнского долга она, мадемуазель Люси, ничем не повредила Монике и, наоборот, лишь утвердила её в высоком положении законной дочери эмира.

Все стороны оказались удовлетворены сделкой. Оставалось лишь вступить в деловые отношения с Бош-хатын и приняться совместно с ней в добром союзе рас-поряжаться имуществом Алимхана. Сам Алимхан во внимание не принимался.

И, наконец, со вздохом сожаления мадемуазель Люси признала:

– Нам с Моникой здесь тесно. Пусть она остается на Востоке, а я в Европе. А Робер!.. О, он чудовище!

Подписью на доверенности мадемуазель Люси, хоть немного, отщипнет от миллионов своего покровителя, любвеобильного Робера. Отомстит ему!

Но и он может отомстить, если узнает.

Холодок коснулся костлявыми пальцами её сердца. Будем справедливы к мадемуазель Люси – она теперь никогда не забудет свою дочь Монику. И воспоминания о ней нет-нет и вернутся. И слезы выступят на глазах, на холодных, прекрасных глазах красивой, увы, стареющей куклы. Потому что самые прекрасные куклы тоже стареют.

ПАЛОМНИК ОТКРЫВАЕТ ДВЕРИ

                                                        Встретить что   дервиша,  что   

                                                        кобру,  все одно – жди беды.

                                                                                   Ахикар

Рано утром мистер Эбенезер на скорую руку перекусил в своем пансионате и направился в отель «Сплэндид». В гостиной номера «люкс» он обнаружил спокойно восседавшего на софе в позе Будды самого господина Молиара. На этот раз ничто, кроме белоснежного, все таких же чудовищных размеров тюрбана, не выдавало, что он продолжает разыгрывать из себя индийского йога.

Изумительно сшитый фрак, лаковые ботинки, брюки в серую полоску с дипломатической, отлично отутюженной складочкой,– все говорило, что маленький са-маркандец является клиентом лучшего женевского портного.

Молиар ничуть не стушевался, когда мистер Эбенезер быком ринулся на него с обычными своими грубостями:

–  Дьявольщина! Опять вы здесь! Кто вас пустил?

–  Для йогов нет стен, но на сей раз портье внизу удовлетворился нашей визитной    карточкой в обертке  из довольно ценных купюр.

–  Опять карточка! Вы лучше сделаете, если сейчас же уберетесь со своей визитной карточкой.

–  Не раньше, чем её высочество соблаговолит приказать мне, – все с той же улыбочкой промычал Молиар и громко шлепнул губами.

–  Послушайте, вы! – надменно проговорил мистер Эбенезер.– Я не знаю и знать не желаю, зачем вы ворвались сюда в гостиную. Но предупреждаю, что если еще будете надоедать и...

–  ...и федеральная    полиция  прервет    дервишеское паломничество некоего йога, хотите вы сказать. Ф-фу! Боже правый! Что швейцарской  полиции до  веселого легкомысленного  жуира-индуса, развлекающегося в меру своих средств в стране, где все только и делают, что развлекаются и... платят за развлечения.

–  Довольно! Мне некогда!

–  Что предосудительного в.фантазии сегодня одеться  факиром, а завтра    лордом?    Что противозаконного, если коммерсант Молиар захотел представлять экзотический  Восток,  а завтра  решил показаться перед всеми «как денди лондонский одет». Что из того, если умный эксплуатирует человеческую глупость: с картежником перекидывается в картишки, с китайцем играет в маджонг, с коллекционером собирает раритеты, с любителем роз толкует о розах. Да и вы сами не откажете мне в остроумии, в умении рассказать анекдот, показать изящный фокус... Смотрите!  Р-раз!

И он вытащил из носа ошеломленного Эбенезера носовой платочек, за ним дру-гой, третий.

–  Прекратите глупые шутки!

–  А мне показалось, что вы шутник. Боже правый. И разве неприятно вам, например, встретить за столом гурмана, отлично разбирающегося в пикантных соусах и тонких винах? Понимающего в музыке! Могущего порекомендовать таинственные лекарства! Могущего познакомить с изящнейшими швейцарками! Кстати, а пробовали ли вы вот такие сигареты?

Почти машинально мистер Эбенезер взял из массивного золотого портсигара, протянутого Молиаром, сигарету.

–  Пари, что ничего более божественного вы не курили, – давая прикурить, усмехнулся Молиар. – Даже в Аламуте у Старца Горы  его  верные  мюриды-ассасины   не наслаждались  подобным табачком. Какие грезы! Какие видения! О, – вскочил он в поклоне при виде вошедшей Гвендолен, – простите невежливость!  Я совсем забыл, – и он мгновенно принялся разворачивать неизвестно откуда появившийся у него в руках сверточек.

Как ни была раздражена   мисс, она не могла   не воскликнуть:

–  Какая прелесть!

Перед самым лицом её трепетала и зыбкой радугой переливалась прозрачная бенаресская кисея.

–  Это вам, бесподобнейшая и прекраснейшая мисс!

И, как ни странно, дары-безделки растопили лёд. Непреклонные, жесткие воспитатели, принявшие только вчера категорическое решение не впускать к себе этого странного, подозрительного проходимца, не только очень мило приняли его и завтракали с ним, но и допустили, чтобы он встретился вновь с Моникой и беседовал с ней, правда, очень недолго.

Но Молиар не счел возможным злоупотреблять гостеприимством мисс Гвендолен и мистера Эбенезера. Отвешивая изящные поклоны, он исчез, оставив запах спирта, гашиша, и восточных благовоний.

–  Что с вами? – вдруг спросила  мисс  Гвендолен,  поднимая глаза от кисеи, которую она примеряла к своим плечам у трюмо.

Мистер Эбенезер полулежал в кресле, глаза его медленно и пьяно бродили в пространстве. Язык ворочался во рту с трудом:

–  Си-га-ре-ттт-а! Ошеломительный букет. Ну и проныра этот тип!

–  Он очень опасен! Мне сообщили, что пороги здешних самых солидных банков отирает некий визирь госпожи бухарской эмирши Бош-хатын. Наш господин йог – уж не этот ли самый визирь. Да встряхнитесь, не спите! Примите меры: пусть сегодня же разузнают все про этого господина.

Не понадобилось и двух суток, чтобы получить из Лондона досье.

–  Он такой же йог, как я сиамский король, – докладывал мистер Эбенезер мисс Гвендолен. – По-видимому, русский. Долго жил в Бухарском эмирате. По-видимому, горный инженер. Возглавлял геологоразведочные экспедиции. Если это не ошибка, им интересовался покойный Керзон, даже, по-видимому, знал его лично. Какие-то проекты концессии на золотые прииски и нефть. Вот откуда у этого    дервиша-факира-йога-циркового фокусника интерес к бухарской принцессе.

–  Слишком много «по-видимому», но достаточно для того, чтобы сказать вам – вы шляпа, Эбенезер.

–  Меры приняты. Больше он не переступит порога.

Но меры, видимо, запоздали.

Моника ушла. Вернее сказать, она не вернулась в «Сплэндид» с верховой прогулки.

Особенно нравились Монике из всех женевских развлечений прогулки верхом на лошади. Со всем увлечением молодости она пристрастилась к этому излюбленному времяпрепровождению местной английской колонии. Девушка любила лошадей с детства... Узбекский кишлак – это кони: кони в арбе, кони под седлом, кони в копкари. И хоть девочек в Чуян-тепа не поощряли ездить на лошадях, но Моника чувствовала себя в седле уверенно и смело. А Аюб Тилла приводил порой во двор великолепных карабаиров, неведомо откуда взявшихся и неведомо кому принадлежавших. Позже, в Пешавере, Моника показывала чудеса верхового искусства, обгоняя в скачке не только изнеженную мисс Гвендолен, но и таких великолепных наездников, как Пир Карам-шах или доктор Бадма. Она особенно любила скакать во весь карьер, чем приводила в изнеможение своих спутников по прогулке.

В окрестностях Женевы аллюр карьер у дам-амазонок не в моде, но именно однажды на довольно извилистой горной дороге Моника пустила своего английского скакуна карьером и скрылась вскоре из глаз мистера Эбенезера и мисс Гвендолен. И... не вернулась.

Головоломных троп, дорожек и пропастей в Альпах много.

Поиски её высочества принцессы велись долго, настойчиво, но никаких следов ни Моники, ни её английского скакуна так и не обнаружилось. Странную историю сохранили в тайне от прессы. В газетах не появилось ни строчки.

Намечавшееся в одной из авторитетных подкомиссий публичное выступление принцессы Алимхан с декларацией о защите суверенитета и независимости Бухарского ханства пришлось отложить на неопределенный срок.

Строились самые невероятные догадки. Наиболее реальные пути вели к барону Ротшильду и его «шайке». Барон Робер отмахивался и заверял: «Почёл бы за честь, если бы столь прелестное существо переступило порог моего жилища. За такой деликатес я отдал бы все, но, увы, я тут ни при чем!»

Сразу же отпали подозрения и в отношении туркестанского националистического общества и «Комитета спасения России». Каждый их шаг был на учете «Интеллидженс сервис».

Действительно, к исчезновению принцессы Алимхан они отношения не имели.

Швейцарская полиция могла сообщить – мисс, Моника накануне роковой прогулки разговаривала в вестибюле отеля «Сплэндид» с уже известным полиции факиром-йогом.

Ни в Женеве, ни где-либо в Швейцарии после того дня его не видели.

ОТРЕБЬЕ

СПЕСЬ

                                                Со злым  будь злым, с добрым  будь добрым.

                                                Среди  рабов  будь    рабом,  среди   ослов – ослом.

                                                                      Саади

В день, когда мистер Эбенезер и мисс Гвеидолен-экономка возвратились из Женевы в Пешавер в свое бунгало, их ждал сюрприз. Дворецкий сикх, обычно аккуратный, величественный, подтянутый, выглядел встрепанным, растерянным. Прикладывая ладонь к съехавшему на самые брови тюрбану, к глазам, к сердцу, к бороде, к желудку, он бормотал:

–  Господин  гневается,  господин кричит, господин угрожает. Он чуть не плакал, этот всегда невозмутимый, преисполненный достоинства слуга.

–   Господин меня дернул за бороду!

Священна и неприкосновенна борода сикха. Нет большего оскорбления, чем коснуться бороды сикха!

В белоснежной гостиной мисс Гвендолен-экономки первое, что обращало на себя внимание – это брошенные на письменном столике в беспорядке винчестер, подсумки, маузер в деревянной кобуре.

–  Он... он... прискакал верхом, – заикался дворецкий. – Он назвал меня, —да отсохнет у него язык! – именем самого поганого, грязного животного. Он дернул меня за бороду. Я убью его!

–  Убивать никого не надо,– пыталась успокоить сикха мисс Гвендолен.– Где он?

–  Спит в столовой на софе.

Полный беспорядок внес в бунгало Пир Карам-шах, что он делал всюду, где бы ни появлялся.

Навести порядок в Белой гостиной и в столовой не стоило большого труда.

Труднее было сикху дворецкому собраться с мыслями. Он принадлежал к многомиллионной суровой секте сикхов-сейхов, что свято соблюдают обет «хейль гуру» и носят пять «к»: «катг» – одеяние сикхов, «каро» – железный перстень, «кандо» – стальной нож, «канга» – гребень и «кес» – никогда не подстригаемые длинные волосы и бороду.

Надо сказать, что и Пир Карам-шах искусно обматывал голову великолепной сикхской чалмой и любил ошеломлять дворецкого тонким знанием сокровеннейших тайн сейхов: «Мудрейший глава общины обоюдоострым кинжалом размешал сахар в воде и пятикратно окропил ею мне голову, прояснив мне мысли, – не то посмеивался вождь вождей иронически, не то рассказывал на полном серьезе. – И я отпил пять раз из горсти мудрейшего сладкой воды и дал страшную клятву в верности общине!»

В лице дворецкого Пир Карам-шах имел преданнейшего раба. Но сегодня, грубо ворвавшись в бунгало, вождь вождей оскорбил в нем высокие чувства сейха. Делать этого не следовало. Сикхи очень мстительны...

Оказывается, Пир Карам-шах прискакал в виллу еще на восходе солнца, вооружённый до зубов, вырядившись бадахшанским царьком, да так, что его и узнать было невозможно. Сопровождавшие его, по обыкновению, гурки разбудили шумом и гамом все бунгало.

Попытки дворецкого объяснить, что хозяева отсутствуют, вызвали у Пир Карам-шаха спесивое замечание: «Что мне твои хозяева!»

Он наполнил комнаты бунгало бряцанием оружия, запахами конюшни, козлиных загонов у дымных очагов, грубой степняцкой бранью. Пир Карам-шах на коне перевоплощался в кочевника настолько, что забывал о какой-то там европейской вежливости.

Его разбудили. Отшвырнув покрывавший его ярчайшего рисунка бадахшанский халат из плиса – «сультанзиль», он сонно поднялся и тут же развалился в кресле, покрытом кружевным, связанным ручками мисс Гвендолен чехлом. Колесики шпор его белых, из кожи горного кийка сапог заскрежетали по полированной ножке. Пир Карам-шах выкрикнул в более чем одеревеневшее лицо мистера Эбенезера:

–  Велик аллах и пророк его Мухаммед! Справедливость и разум  восторжествовали в башках наших  крыс – лейбористских министров. Война! Понятно!

По обыкновению он бредил войной.

–  Война?.. Предположим, – протянула тихо мисс Гвендолен.– Но в чём дело?    И почему этот костюм... мастуджскин, что ли? Эта грубая суконная чалма... Шутовская бахрома, стекляшки-бусы? Хвост из фазаньих перьев. Какой маскарад! И даже медные серьги... подвески. Вы проткнули себе уши? А этот синий халат райской птички? Откуда он у вас?

–  Наш друг рядится под горца-мастуджца, – процедил,  не скрывая раздражения, мистер Эбенезер. Не столько шумные, торжествующие вопли Пир Карам-шаха о войне расстроили хозяина бунгало – он не любил и просто боялся всяких событий, – сколько царапина, оставленная шпорой вождя вождей на красном дереве кресла.

–  Ни черта вы не понимаете, Гипп! У дикарей всех встречают по одеянию. Вот такие-то перышки, вот этакая    бахромка на сапожках, вот такие полфунтовые медные серьги и давно не стриженные волосы и делают меня в глазах всяких мастуджцев-бадахшанцев «своим в доску». Да, да! Ликуйте, радуйтесь! Теперь мы ударим Россию Бадахшаном прямо в подреберье! Через Тибет, Китайский  Туркестан зайдем комиссарам во фланг с Востока. Всей Центральной Азией навалимся    на большевиков! Хватит! Довольно вашей слюнтяйской, дамской дипломатии, сэр! Теперь мы заговорим языком пулеметов... та-та-та...

Он с грохотом соскочил с кресла и чуть не сшиб с ног мисс Гвендолен-эконом-ку, тоже с сожалением смотревшую на роковую царапину.

–  Простите,  мисс, но у нас разговор не для девичьих ушей.

Говорил он совсем уж не любезно, но мисс Гвендолен не сочла нужным понять намек. Она подставила, не без изящества, к самому лицу Пир Карам-шаха свою мраморно бледную узкую кисть руки, укоризненно сказав:

–  Вы орангутанг, сэр! Общение с горными дамами-грязнухами вышибло из вас джентльмена. Сядьте!

Несколько растерявшийся вождь вождей поцеловал руку мисс и бухнулся снова в кресло.

–  Приношу извинения, но мне некогда.

–  Не знаю, почему вы нарушили указание и явились в Пешавер,– промурлыкала  кошечкой мисс Гвендолен, осторожно  коснувшись мизинцем уголка глаза. – Простите, у меня мигрень, но сейчас я не о мигрени, а о вашем приезде. В Лондоне это вызовет неудовольствие, сэр. Вы афишируете свои связи с бунгало, сэр! И вы отлично знаете это, сэр.

–  Должен я, наконец, сам знать, что происходит?  И что затеял Живой Бог? Мне донесли, что какая-то чертова невеста Живого Бога приехала или приезжает    в Бадахшан в княжество Мастудж. Её там ждут. Чего вы скажете?

–  Простите, сэр, и из-за этого вы прискакали в Пешавер? Разве испортился прямой телеграфный провод из Дира?

Вождь вождей ничего не ответил. Мисс Гвендолен-экономка выговаривала тоном классной дамы:

–  Рано или поздно нам не избежать открытой войны с господами большевиками. Но всему свое время. Вы делатель королей. А чем плох Живой Бог? Разве из него не получился бы царек Бадахшана?  Богат.  Авторитетен.  Миллионы  поклонников,  раболепных, безропотных.    И ведь Ага Хан не прочь воссесть на трон – разожглось в старике честолюбие. Еще немного – и его капиталы  пошли бы в наше дело.

–  Старый упрямец, дегенерат,– пробормотал Пир Карам-шах,

–  Он прежде всего делец, коммерсант, банкир. И вкладывает деньги он лишь в дело, дающее прибыль.

Тихо прозвучали над самым ухом слова:

–  Вы навсегда заперли нам двери Хасанабада.

Пир Карам-шах резко повернул голову и столкнулся со взглядом оловянных глаз мистера Эбенезера. Тот придвинулся еще ближе и заговорил:

–  Вы запустили черную кошку под полу Алимхану. Ага Хан и так по традиции не переваривает бухарских эмиров за их священные войны в прошлом против исмаилитов, за то, что он – противник  ортодоксального ислама – перехватил  пост  председателя Лиги мусульман. А история с рабыней Резван, которую вы купили или похитили в Бадахшане и швырнули в постель эмиру! Резван, оказывается, дочь одного бадахшанского князька, царя...  как их там называют в горах, пред-назначавшего её в дар Живому Богу. А история с Моникой! Попытка её просватать за Ибрагимбека! Что же получилось в конце концов. Задет престиж духовного владыки всех исмаилитов. Ага Хан не поступится религиозными принципами. Посягнувшего на невесту Живого Бога ждет ужасная кара...

–  Конфликт с Живым Богом поразительно не вовремя,– процедила  мисс Гвендолен.– Бухарский центр мы не сбрасываем со счетов.

–  Ставка этого эмира без эмирата Алимхана бита, – воскликнул Пир Карам-шах. – Вы преувеличиваете его роль, мисс.  Пора ему на свалку истории.

И, проведя по лицу и бороде ладонями, он не без сарказма возгласил:

–  Нет бога, кроме бога!  Мы – мусульмане и  верим  в  могущество ислама.    Да возьмет Ибрагимбек в свою железную руку зульфикар – священный меч ислама!

–  Я не мусульманский газий и даже вообще не мусульманка, – отпарировала     Гвендолен-экономка. – Даже  мусульманину невежливо перебивать леди. Это между прочим. Вы ещё можете благочестиво – пророческими речениями – повергать в страх суеверных мусульман, окружать ореолом неумолимого рока свою личность, но только не... Ага Хана. А он, прошу покорно вас учесть, во всей нашей комбинации был и остается важной фигурой... если не самой важной,– совсем тихо добавила она.

Неясно, слышал ли последнюю фразу вождь вождей, но он ограничился нетерпеливым пожатием плеч.

Создалась странная ситуация: два таких крупных деятеля – Пир Карам-шах, вождь вождей, обладающий в Северо-Западных провинциях полномочиями и властью почти диктаторской, и мистер Эбенезер Гипп, имперский чиновник, облечённый едва ли не меньшей властью и прерогативами – выслушивают указания той, кому в лучшем случае надлежало бы потчевать их кофе с поджаренными на спиртовке в сливочном масле типичными английскими «тостами».

Но мисс Гвендолен-экономка даже не заметила, что в пылу спора вышла за рамки своей более чем скромной роли.

–  В газете «Трибюн» изложена официозная точка зрения на суть вопроса,– чуть усмехнувшись, заметила она, и сразу слиняла нежная глазурь с её щёк и проступили кирпичные тона, как случалось всегда, когда очаровательная  экономка  превращалась в вершителя имперских дел. – Да, некий Притап Сингх в «Три-бюи» пишет: «Воинствующий панисламизм изжил себя в практике великобританской азиатской политики. Всем понятно, что на основе учения корана не может существовать ни одно независимое государство. Мусульманские народы не терпят, когда их разоряют собственные тираны, пусть тоже мусульманские, прикрываясь авторитетом корана. Узы, которые раньше объединяли людей, прихожан одной мечети, обветшали и рассыпаются. Только первобытные дикари еще могут верить в коран. А большевики своими школами сделали чернь грамотной и подрезали в Бухаре, Самарканде, Коканде корни ислама». От себя в дополнение к Притяну Сингху добавлю: в международной политической игре эмир Алимхан еще сохранился как синтез ислама и монархии азиатского типа. В эмира Алимхана, в его халифскую миссию, еще верят многие. И, конечно, нам приходится пока считаться с эмиром под вывеской – Бухарский центр.

–  Вот, оказывается, кто кроется под газетным  псевдонимом Притап  Сингх! – отвесил шутовски поклон Пир Карам-шах. – Мисс экономка подрывает устои тысячелетней религии.

–  А кто мог заподозрить в фанатике Пир Карам-шахе господина полковника Лоуренса?.. Итак,  мы полагаем, – и  «мы» прозвучало так многозначительно, что лицо вождя вождей сделалось озабоченным,– полагаем – Алимхан не годен в качестве главы и руководителя. Истерические его лозунги и установки в консервативном панисламисчском стиле отпугивают всю немусульманскую Индию, не говоря уже об исмаилитах. Нежелателен и ваш протеже Ибрагимбек – оголтелый фанатик и садист.

–  Это ново!

–  Придётся искать решение, приемлемое в широком плане. Британия выступит освободительницей мусульман Туркестана от гнета большевиков. Опереться придется не на Алимхана и не на Ибрагимбека, а на умеренное крыло Бухарского центра и таких деятелей, как Усман Ходжа, Чокаев, Валидов с их туманными ло-зунгами «демократий» и «республик».

Пир Карам-шах вскочил:

– Потянуло гнильцой либерализма Артура Гендерсона и Макдональда! Захватили министерские портфели и суют нос в колониальную политику. Когда конь ломает ногу, и лягушка – жеребец! Это конец империи! Азиатам чужда самая мысль о республике. Азиаты привыкли сдирать с либералов кожу и сажать их на кол. Мы очищаем Туркестан от всяких там либералов, а вы, мисс, навязываете нам всякую шваль.

До сих пор под взглядом стальных глаз мисс Гвендолен-экономки вождь вождей держался скованно. Но вот он стряхнул гипнотические оковы и предстал   перед   собеседниками диким, свирепым.

–  Никаких полумер! Алимхана к черту! Всяких усманходжаевых к черту! Зелёное знамя войны понесет Ибрагимбек. Меч зульфикар зазвенит на весь Туркес-тан, и звон отзовется во всем мусульманском мире. При первой крови газии осатанеют... кровь, золото, женщины! Первая победа над красными – и все правовер-ные пойдут за нами. На развалинах Советов мы, воители ислама, воздвигнем Великий Бадахшан!

–  К Бадахшану  Ибрагимбек отношения  не имеет.  Бадахшаном мы займемся вместе с Ага Ханом.

–  Нет! Ибрагимбек покорит Бадахшан. К нему мы присоединим китайские    Синцзян с Кашгаром, мусульманские Сычуань, Дарваз, Ишкашим,  Кафиристан!    Столицу федерации  исламских государств учредим здесь, в Пешавере. Мы создадим коалицию с великим Тибетом! Присоединим Туркестан и всех мусульман России. Центрально-азиатская империя под эгидой Британии! Полный крах марксизма на Азиатском континенте! Теперь или никогда!

–  Извините, сэр, еще немного, и вы начнете мечом зульфикаром крушить мебель!

Впрочем, мисс Гвендолен-экономка ничуть не испугалась буйных телодвижений Пир Карам-шаха. Её молочно-белое лицо даже не порозовело.   Лишь трепетала левая    бровь, к которой она го и дело прикасалась мизинчиком.

–  Но Тибет – это буддисты.  Северная  Индия – конгломерат религий – иидуисты, исмаилиты, мусульмане, язычники. В каком же виде вы преподнесете им исламское господство? Всё это мало реально.

–  Чего проще! А на что корпоративное государство? Неограниченная  власть!  Сильная рука!  Никаких демократий, профсоюзов, парламентов. Диктатура  элиты из состоятельных и знатной верхушки. Массы трудятся и подчиняются. Предприимчивые и беспокойные умы займем войной, а войну сделаем привлекательным и прибыльным занятием: захватим соседние территории, как это...  «жизненное пространство...» с предоставлением  права  грабежа и полной безнаказанности. За нами пойдет вся эта нищая сволочь, подыхающая среди своих скал от голода и холода. И, главное, такой порядок полностью соответствует  жизненному укладу Центральной Азии с её феодалами, князьками, первобытными традициями. Никакой ломки в быту азиатов! Дадим им оружие, поманим добычей.   А в какой   упаковке, они   и не заметят. Пойдут за нами с энтузиазмом.

–  За кем?

–  То есть как – за кем! Мы – белые... представители высшей расы, поведем их, а понадобится – и подгоним.

–  Это же... это фашизм!

–  Назовите как  хотите:  халифат,  панисламизм,  пантюркизм, фашизм – азиатский фашизм... Название сути не меняет.

–  Фашизм.

Мисс Гвендолен очень холодно смотрела Пир Карам-шаху в глаза. Она изучала вождя вождей и всё больше убеждалась, что он выходит из-под контроля.

Ей всегда Пир Карам-шах импонировал своим размахом, предприимчивостью, энергией. Её пленяла в нем фанатичная преданность Британской империи. Лучшего служаки на Востоке Англия не имела. И мисс Гвендолен, называя Пир Карам-шаха «рыцарем империи», в тайне увлекалась этим некрасивым, сухим, желтолицым, неприятным по внешности и очень черствым человеком.

И сама черствая, холодная, прямолинейная во взглядах, мисс Гвендолен хотела верить, что Пир Карам-шах податлив на женскую ласку. Ей казалось, что она сумеет подчинить его своему обаянию. Были же у него слабости. Смог же он, при всей своей рационалистичности, дать обволочь себя мистикой ислама со всей абсурдностью его догм. Значит, вождь вождей не деревянный, не каменный, а человек из плоти и крови.

Но авантюристические, с фашистким привкусом замашки и повадки Пир Карам-шаха претили мисс Гвендолен. С аристократической брезгливостью она относилась к фашиствующему сброду сэра Мосли, Муссолини и каких бы то ни было «фюреров» и «дуче». Они нехорошо пахли. И её поразило очень неприятно, что в человеке, который привлек её своими недюжинными качествами и размахом своей деятельности, вдруг выявились столь отталкивающие взгляды. До глубины души продукт «доброй, старой Англии», мисс Гвендолен, будучи консервативной в своих взглядах и убеждениях, решила, что Пир Карам-шах идёт поперек официальной линии Лондона.

Деревянно прозвучал её голос:

–  Вернемся к дочери Алимхана. Вы забываете о болезненной щепетильности восточных людей.    Брачным связям придают они решающее значение. Предполагалось, что Моника, став пусть сотой женой Ага Хана, объединит две азиатские финансовые империи. А попытка просватать девочку за мужлана Ибрагимбека бросила тень на неё. Живому Богу не подходит девица, в репутации которой появилось хоть вот такое пятнышко. Возможно, потому Ага Хан не решается    провозгласить Монику официально своей женой.

–  А как важно было бы отвезти девушку на север, в Кундуз. Отдать её Ибрагимбеку.

–  Едва ли. Да и не нужно. Судьбу Моники решает Ага Хан, и мы ничего не сделаем, пока он раздумывает.

–  Мое дело меч и винтовка, – отрезал Пир Карам шах. – Да и что там, если пострадает   невинность какой-то   денчонки, когда речь идет об империях!

Он не заметил, что его слова шокировали мисс Гвендолен. Ему не мешало бы помнить, что при англичанке не следует вести разговоры на скользкие темы. Девушка в обществе выше подозрений. Если возникает вопрос о потере невинности, конец всяким чувствам: мать перестает быть матерью, кормилица требует вернуть молоко, люди отворачиваются.

–  Мирить эмира  с Живым Богом я не собираюсь, – грубо продолжал вождь вождей. – И тот и другой нам мешают. Остается Ибрагимбек. Или Лондон изменил свое мнение?

–  Да! – вмешалась мисс  Гвендолен, опять забыв свое положение экономки, но тут же поправилась: – Впрочем, мистер Эбенезер в курсе последней имперской почты.

–  Новых установок    не получено,– скучно    процедил мистер Эбенезер Гипп. – В Лондоне очень осторожны. Они не говорят ни «за», ни «против».  Они хотят, видимо, прощупать господина главнокомандующего и по-прежнему наста-ивают  на  поездке его в Дакку в генеральный штаб.

–  Черт их побери! Мало им моих дскладов.

–  Однако есть сообщение, что Ибрагим по-прежнему самовольничает. Устроив кровавую баню хезарейцам и правительственным афганским войскам в Ташкургане и Кундузе, он опасается, мести, боится по дороге  заполучить где-нибудь   в долине Пянджшира или в Хайберском проходе пулю мести в живот. – Мистер Эбенезер довольно всхлипнул. – Это в пуштунском вкусе. Но так или иначе я снёсся со штабом, с Даккой. Вот, ознакомьтесь, ответ.