Текст книги "Перешагни бездну"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 50 страниц)

–  Вы их сами видели?

–  Нас они не трогают. Мы воду людям даем. Аллах любит тех, кто воду людям дает. – Турабджан уводил в сторону хитрые глаза.

–  Сколько их проехало? – допытывался домулла.

Сторож пожал плечами. Он не хотел впутываться. Вопрос домуллы ему не понравился. И все же он ответил:

–  Проехало восемнадцать вооруженных  и  двое  невооруженных.

–  О творец, – просипел Мирза Джалал. Он все еще не мог прокашляться. – Убери,    наконец,    этот ядовитый    дым!    Открой дверь, ты, Рыболов. Мы, городские, не привыкли к такому  невежеству.

Сторож, не ответив, пошел открывать дверь.

–  Мы напали на след. Мы едем в Чуян-тепа, а она в Чиян-тепа, – без особого подъема проговорил домулла. – Мы правильно едем.

–  Правильно едем. А албасты на дороге? – прохрипел Мирза Джалал.– Там    восемнадцать    бритв-сабель,    там  восемнадцать стреляющих на версту    ружей,    там    зубастый,    с окровавленной пастью  волк – ишанский  сын  Кумырбек – бек  головорезов,  там еще Одноглазый курбаши.

–  Они  переехали  нашу  дорогу  в том  месте,  где  мой  хозяин испугался  теленочка... – подзуживал  Ишикоч. – Они наехали  на стадо, напугали теленка, и он отстал от коровы, своей матушкш. Хи, а потом теленочек превратился в албасты, в горного злого дива Гуль-и-Биобони.

Можно говорить сколько угодно колкостей. Не полезет же Мирза Джалал, слишком важный, слишком высокомерный, в спор с забиякой, как на базаре иные делают. Не полезет. Можно поострить безнаказанно.

–  Они пересекли  нашу дорогу и нас не заметили. Они проехали за четверть часа до нас. Я сам видел всадников вдалеке,– признался вдруг Мирза Джалал. – Аллах снизошел к нам своими милостями. Кумырбек скор на стрельбу. Он нас не видел, а если бы увидел... Проехав Булунгурский мост, они поднялись на обрыв. Они ехали по краю обрыва, но вниз не смотрели. А если и смотрели! В тугаях стоит туман.

–  Надо было сказать раньше! – рассердился домулла.

–  Вы, Микаил-ага, человек войны, а я – человек мира. Ваше дело проявлять храбрость. Наше дело – проявлять слабость. Что бы  вы  сделали?  Кинулись бы  на  них?  А?  Кумырбек быстр  на стрельбу и убийство!

С яростью домулла разворошил суком пылающие ветви и не утерпел, чтобы не съязвить:

–  Ну-с, поклонник чертовщины, вот зачем вам понадобилось сделать из теленочка албасты. Но мы не из пугливых. На рассвете едем в Чуян-тепа. Неспроста появились здесь Кумырбек... и Одноглазый.   Не   иначе   из-за   нашей   героини. Не оставим же мы ее, несчастную, в беде.

–  Да,   да, – поспешил   согласиться   Мирза   Джалал. – Потихоньку, полегоньку, не торопясь, осторожно завтра чуть свет поедем в Чуян-тепа.  Потихоньку узнаем, что с прокаженными.

–  До Пенджикента  совсем  недалеко,– думал   вслух   домулла. – Там гарнизон.

Сторожу Турабджану Рыболову не пришлось спать в ту ночь. С запиской домуллы он отправился в Пенджикент предупредить начальника гарнизона о возвращении банды Кумырбека, давно уже не появлявшейся в долине.

Спалось тревожно. Что-то жгуче кусалось. Домулла, заснувший было с вечера очень крепко, проснулся. В открытую настежь дверь ползли, освещенные палевым светом, космы тумана.

Домулла встал и переступил порог. В лицо пахнуло болотной прелью, сыростью. Комары исчезли. Они не переносили прохлады.

На противоположной стороне дворика, огороженного высокими связками камыша, у фонаря «летучая мышь» сидела булунгурка и веточкой водила по песку.

–  Чего не спите? – удивился домулла.

–  Муж сказал не спать, слушать ночь и горы. Приказал вас разбудить, если что...

–  А что вы делаете?

–  Рамль! – охотно ответила булунгурка и смело поглядела на домуллу. Рамль – это гадание.

Женщина оказалась словоохотливой.

–  Смотри! Копаю ямки в песке. Ряд за рядом. Ямки соединяю ярычкаыи по паре. Все ямки нашли пару. Одна осталась. Неладно получилось.  Ох,   Турабджан... Не попал бы в омут на переправе.

Но она не волновалась ничуть. Она знала, что муж ее опытен и ничего с ним не случится. Она зевнула.

–  Идите спите – я посторожу, – предложил домулла.

Со снеговых гор дул бодрящий ветер, и сон у него пропал.

–  Э, нет. Турабджан сказал:  «Кони у начальников хороши. Как бы Кумырбек не позарился. Сторожи!» Муж у меня строгий. Палка у него крепкая, а бока у меня мягкие...

–  Э, слышу разговор. – Из хижины вышел, кутаясь в халат, Мирза Джалал.            – Слышу, говорят. И вы, Микаил-ага, не спите. И мне что-то не спится. Пойдемте! Коней, что ли, посмотрим.

ВОЛШЕБНЫЙ   ДОКТОР

                                                         Смотри!    Этот   мир – вихрь,

                                                         неостанавливающаяся   тень.

                                                                         Омар Хайям

                                                         Как я устал от морей и от гор на пути моем.

                                                          О Хызр, покровитель странников,

                                                          помоги мне своей благосклонностью!

                                                                                      Хафиз

Микаила-ага и Мирза Джалала соединяли узы дружбы еще с 1922 года, с беспокойных времен, когда по Зарафшанской долине бродили остатки басмаческих банд. Тревожно было на дорогах и в кишлаках.

... В ту ночь Мирза Джалалу не хотелось спать. Нет-нет, и до его слуха доносило дробный перестук, точно рассыпали мешок орехов по железному листу. Где-то стреляли – и далеко и вблизи. Ползла ночь, полная тревоги.

Лежа навзничь, ощущая затылком плотность ватного ястука, Мирза Джалал смотрел вверх на балки потолка, на которых трепетный огонек лампы высвечивал цветной поблекший узор, столь сложный, что никак не удавалось проследить все его хитросплетения.

И череда  мыслей хитро сплеталась.  Самая  пытливая  память могла сколько угодно разбираться и так и не разобраться в путанице завитков и линий, узлов и завязок, стройных и прекрасных, но таких неясных и неопределенных: и колеблющаяся в иссиня-голубоватом небе перистая голова финиковой пальмы, и тусклый свет горловины бухарского зиндана вверху, над головой, и искаженное лицо губернатора, и смешно покачивающийся  на  ишаке караванбаши, и каменное бесстыдство истуканов индусского храма, и скачка на коне с саблей в руке, и холодок Каабы на губах, и льдистое дыхание плоскогорий Тибета, длинных, как жизнь, и мертвых, как смерть, и неистребимый стыд в сердце, и жгучая боль в спине от палок эмирского палача, и юная аравитянка, которую он спас рыцарски от насильника, и мучения перехода через Нубийскую пустыню, и желтый оскал черепа на камне у юрты, где-то на Тянь-Шане, и жгучее ощущение обиды,  когда он узнал, что арабские шейхи,  купленные Лоуренсом,  предали  его,  и  ночевка в пещерах...

В мире трое жалки: властелин, лишившийся трона; богач, впавший в нищету; мудрец, живущий среди дураков. Слабое утешение. От мыслей нет сна. Так стучит в голове. Стучит...

Мирза Джалал встрепенулся и сел в постели. Со двора доносился стук. Кто-то стучал в ворота курганчи.

– Ночь, а стучатся... Кто? – сварливо залопотала со сна жена аравитянка. Она зябко натянула ватное одеяло на коричневые налитые плечи. – Спать не дают.

Недовольно Мирза Джалал посмотрел на дверь. В каморке у ворот жил привратник. Когда-то на Афрасиабскон дороге он привлек внимание Мирза Джалала манерой говорить: «Боже правый! Ему не до нас. А ты старый знакомый, дай рубль взаймы».

Откуда бы Мирза Джалалу быть «старым знакомым» у нищих. Но Мирза Джалал не только дал милостыню убогому философу, но и привел его домой, обласкал и поселил у себя. Никаким философом нищий, конечно, не был. Работал с прохладцей, но пожить любил. Один управлялся с блюдом плова. В кургалче его прозвали Ишикоч – Открой Дверь! Настоящего имени его никто не знал.

Мирза Джалал прислушивался к голосам во дворе. Там было промозгло, неуютно и пахло влажной глиной. Он набросил на плечи чапай из верблюжьей шерсти, сунул босые ноги в холодные кавуши и, шаркая подошвами, вышел.

На террасе он спросил у темноты: «Кто там?» Он ничего не видел: ночи осенью темпы и беззвездны. Ползли холодные струйки воздуха по голым щиколоткам, и он посетовал на свое любопытство, вспоминая жаркую податливую аравитянку под одеялом.

Позже он, усмехаясь, говорил: «Таинственнее флюиды проникли, через стены, постучали в мозг, заставили открыть ворота судьбу. Суждено было встретить того, кто распахнул мне ворота нового».

В темноте он едва различил, что во двор въехал всадник. Глухо простонал: «Спасибо! Ворота закройте!»

Послышалось шуршание, скрип подпруг и ремней, и что-то тяжелое упало.

–  Свету! Принесите свету! – шумел Ишикоч.

Прикрывшая от ветра ладонью огонек лампы, вышла из дверей аравитянка.

У самых копыт коня лежал, судя по гимнастерке, красноармеец. Лежал, неловко закинув голову и столь же неестественно подвернув под себя ноги. «Что с ним?» – испугалась женщина. Тут Мирза Джалал повысил на привратника голос. Внутри у Мирза Джалала вдруг тонкой болью заныла жалость.

Путник постучался в ворота, путник попросил гостеприимства. Чужак стал гостем. Гость ближе родственника.

Неизвестный нашел в курганче все, что он мог найти в родном доме: заботу, уход, постель, настои лекарственных трав, целебные бальзамы для ран, полезные больному кушанья. Мирза Джалал в лечении своих домочадцев придерживался «Канона» Абу Али ибн Сины. И не потому что не верил врачам. Нет, такие раны он научился лечить во времена вахаббитских войн в Аравии, Триполи, Судане.

Раненый не приходил в себя много дней.

Аравитянка, рабыня и супруга Мирза Джалала, ныла: «Кяфир навлечет беду на твой дом! Господин, выкинь его за ворота. Прикажи отвезти в город».

Но разве можно везти раненого на арбе. Езда на пригородных дорогах, по колдобинам из замерзшей глины и из здорового вытрясет душу.

Под воздействием целебных бальзамов, настоев целебных трав, благодаря заботам больной пришел в себя и заговорил. Он – комиссар Красной Армии. В перестрелке с бандой на Янги-Казан-арыке его ранили, и он отстал от своих. Рана не очень его беспокоила, и он сгоряча решил, что сможет доехать верхом каких-то сорок верст от Ургута до города. Сил не хватило, и он постучался в ворота... Никак не верил, что полтора месяца лежал без сознания...

– Самонадеян больно, – замялся он. – А дому сему благодарность.

Его, исхудавшего, слабого, не беспокоили вопросами. Усиленно кормили, поили. Он расспрашивал, как его лечат. Попросил показать бальзам. Проявил осведомленность ввосточной  медицине и шутя  заметил:  «Да  я  вроде  сам  тибетский  доктор». Когда его спросили, привезти ли из города русского врача, сказал: «И так лечение отличное.  Вылечили же... Если  не в тягость,  подержите у себя».

Хорошо лежать на мягких одеялах в высокой михманхане. Чисто, холодновато. В углу светится керосиновая лампа. За низким столиком сидит в бархатной ермолке, в подбитом мехом халате бронзоволикий человек с ассиро-вавилонской иссиня-черпой бородой. Вероятно, такими были ассиро-вавилонские цари Саргон, Ашурбанипал.

На колышке, вбитом в стену, висит – бери и прямо надевай на голову—аккуратно свернутая белая чалма. Такие носят ишаны. Судя по тому, что колышек полированный, а чалма из индийской кисеи, хозяин не бедняк. О том же говорят и расписанные стены михмаиханы, и шелковые одеяла, и яркий наряд смуглянки, которая вертится в михманхане, ясно – из любопытства.

У комиссара давно уже настороженный взгляд на тех, кто кичится белой индийской чалмой и может облачать жену в шелка и покупать ей ожерелья, браслеты и перстни бог знает в какую цену...

Он зажиточен, этот ассиро-вавнлонянин, но какой он враг, если нянчится с ним, кяфиром, «урусом», да еще с комиссаром с двумя орденами Красного Знамени? Он вылечил его, кяфира, кормит бульоном из курочки, молочной рисовой кашей, белыми лепешками, поит настоящим черным индийским чаем с сахаром. А ведь сейчас ничего из продовольствия не достать, не купить.

Говорить еще трудно, очень трудно. Выговоришь одно слово – и обливаешься потом.

Он тогда потерял сознание, попытавшись объяснить, о чем надо уведомить комполка... А когда пришел в себя, недоумевал, почему он все еще в михманхане, почему его не забрали в военный госпиталь.

Хозяин оправдывался: на дворе зима. Идти в город верст десять по грязи и снегу. Живущие в курганче не молоды, идти тяжело. Аравитянка молода, но глупа. Да и куда пойдет молоденькая женщина, не знающая ни Самарканда, ни языка, ни людей? Да у нее еще сын грудной.

Но все хорошо. Он «афсун» – волшебный доктор, врачеватель тяжких болезней. У себя в курганче он держит кровоостанавливающие пилюли «нэкоин иоллы». В сочетании с пчелиным медом они чудодейственны.

Но комиссар никак не мог набраться сил, слабость одолевала. К ранению присоединилась малярия. Хинин в курганче нашелся, и комиссар принимал его в дозах, предписанных в свое время полковым врачом. Тем не менее приступы, следовавшие с неизменностью в определенные дни и часы, крайне изнуряли. Высокая температура, испарина, головокружение выматывали силы.

Человека, который мог бы сходить в город, не нашлось. Комиссара, очевидно, считали пропавшим без вести. Его, конечно, разыскивали.

Однажды, опираясь на хозяйский посох, комиссар проковылял в конюшню. Конь встретил его ласковым похрапыванием. Кусок лепешки он «схрупал» мгновенно. Он терся плюшевой мордой о щеку комиссара. Видать, кормили его и чистили как следует. А кто хорошо смотрит за конем гостя, хороший человек.

С добрым чувством комиссар выбрался из теплого сумрака конюшни на двор и подставил лицо порхавшим снежинкам. Хозяин курганчи, удивительно высокий, весь в черном, что придавало ему еще больше величия, стоял посреди двора и смотрел снисходительно на гостя.

–  Вижу, ваши недуги плохо поддаются лечению. С завтрашнего утра будьте любезны пить горячее молоко со свежим медом... с ургутским медом.

«С ypгутским» прозвучало многозначительно, и комиссар невольно вскинул голову. Мирза Джалал чуть поморщился.

–  Вам что-то не нравится? – поинтересовался комиссар.

–  Вы гость. А гостю надо знать обычаи народа, где он живет. И хлеб здесь не такой, как в России, и вода, и воздух, и... люди, И их вера, и обычаи. И даже лечиться приходится иначе.

Комиссар ребром ладони смел рассыпчатый снежок и уселся на доски айвана. Он смотрел на хозяина курганчи испытующе.

–  Уважаемый Мирза, – заговорил он, – хоть я из России, а немного знаю местные нравы...

–  Прекрасно! – насторожился   хозяин. – Вы – русский.   Русские живут в России. Мы мусульмане. Мы живем у себя в Узбекистане. Когда человек приезжает в чужую страну, он встречает отчуждение и даже вражду, особенно, если он хочет заводить свои обычаи и порядки.

–  А так ли прекрасны все здешние   обычаи?   Так ли они безукоризненны?

–  И у нас рядом с хорошим есть плохое и несправедливое. Но разве в России все хорошо? Едете к нам ниспровергателями зла, когда у вас самих есть зло.

Он остановился, потому что на лице комиссара, бледном, изможденном, он прочитал нечто вроде улыбки.

–  Скажите, зачем вы, узбек, ездили в Африку, Аравию, Индию и бог весть еще куда?– Он, видимо, не заметил, что у хозяина  курганчи  в  недоумении  вскинулись  его  густейшие брови, и  продолжал: – Разве не для  того,  чтобы, исправлять  в  чужих странах плохие порядки и обычаи, водворять справедливость? Зачем вы, чужак для арабов, брали в руки меч, чтобы освобожд арабов от ига иноземцев, от всяких там инглизов, турок, французов, итальянцев? Да, тогда ваша сабля не висела на стенке михманханы, а рубила головы захватчиков.

–  Йие! – простодушно поразился Мирза Джалал. – Вы меня знаете? Вы   знаете   обстоятельства    моей   жизни? Но, молчу, вы гость, а гостю не задают вопросов.

–  Ничего. Я отвечу. Мы знаем вас, слышали о вас, товарищ Мирза Джалал,  мы – коммунисты,  рабочие,  крестьяне,  батраки России – здесь совсем не за тем, в чем вы сейчас меня упрекнули. Почему вы не допускаете, что есть люди, проникнутые высокими идеалами справедливости, что они беззаветно воюют против зла, гнета, рабства. Они, эти люди, отдают жизнь за свободу и счастье тех, кого они даже не видели в лицо, чьи обычаи для них, как вы сами сказали,  чужие и непонятные.  Таких   борцов   за высокие идеалы у нас называют большевиками. Пример таких людей вдохновляет.

Мирза Джалал думал вслух:

–  Я и сам смотрю. Что за люди? Сколько сложено русских голов, сколько пролито крови, сколько похоронено на чужой земле в безвестности, их имена не высечены на могилах... У ворот Бухары я видел молодого солдата. Мертвый, он сжимал в руках винтовку.   У него   на   ботинках   подошвы   порвались, а одежда вся в заплатах. Мертвый, он обнимал винтовку... В Судане мы находили в карманах у пленных инглизов золотые серьги, вырванные из ушей женщин. Скажи жадному – вот яд, и жадный все равно съест его. Безумие жадности владеет им. А вы? А ваши? Однажды я обедал с красноармейцами в Байсуне. Ели просяную кашу без масла и пили кипяток вместо чая. За что же, за какие цели ваши люди воюют, терпя нужду и лишения?

Снежок все падал, и запорошил камзол Мирза Джалала, и побелил его черную ассиро-вавилонскую бороду, а брови превратил в клочья ваты.

–  Что ж, вы проникли в суть вещей, но есть ведь еще и связь явлений.   Приглядитесь к бойцам    Красной Армии.   Найдите там капиталиста или бая, помещика или фабриканта. В Красной Армии рабочий с моего   родного   Путиловского   завода,   казанский крестьянин, воронежский батрак. Их позвал Ленин освобождать трудящихся мира от тирании. Они воюют за идею.

Мирза Джалал покачал головой.

–  Идея?   Идеалы?   Я знаю   смысл этих   европейских   слов. И у меня были идеалы. Однако сколько бы не отказывался человек слушать клевету, все же, если он долго живет среди клеветников, начинает жить взглядами грязных людей.

–  У бойцов Красной Армии нет корыстных целей, они воюют за справедливость. Историк Тацит – он жил два тысячелетия назад– писал: «Мы – римляне – завоевали чужие страны,  побуждаемые алчностью и распутством». Вот так и по сегодняшний день империалисты завоевывают страны – англичане Индию, японцы Маньчжурию, итальянцы Триполи, немцы Африку. Но даже враги не посмеют сказать, что мы, большевики, воюем, чтобы завоевывать...

–  Позвольте, нам... мне, – мягко возразил Мирза Джалал и, ведя рукой  по бороде, смахнул  с нее снежинку. – Мудрость ищите, будто она на дне океана. Вы говорили про римского философа. А я вам скажу про мудреца из Азии, про Ахмеда Югнеки. Он написал в своем труде «Атебат ил хакоик» – «Врата истин»: «Это книга искусства, ибо пока я писал, выбирал одно слово и отбрасывал сто». И еще записал он: «Огонь не тушится огнем». Войны не истребить войной. Разве допустимо проливать море крови и слез, чтобы люди поняли, что они братья? А вы воюете. Почему? Старый вол топора не боится. И я не боюсь вам сказать.– И он вытянул вперед темные натруженные кисти рук со вздувшимися жилами. – Эти руки рубили в Судане насильников-инглизов, а куски их трупов разбрасывали среди колючек пустыни, а кости их бросали в челюсти преисподней. О, если бы в законе Мухаммеда имелась хоть одна справедливая буква! Двадцать тысяч суданцев – борцов за справедливость – на моих глазах скосили за пять минут пулеметы генерала Китченера. И это справедливость!

–  Какая справедливость?

–  Чистая! – Мирза   Джалал   нахмурился.   Что-то   дрогнуло в душе философа  из курганчи. – Справедливость – свойство  избранных. Мой друг, суданский   полководец   Ахмед Фадл, был избранным, – горячился      хозяин. – Носители      справедливости – «асли» – благородные. Ахмед Фадл был совершенством благородства. Справедливость горда. Ахмед Фадл был горд, потому что он защищал Судан от кровавых    колонизаторов.    Справедливость – море, а море не перегородишь. И все же боец за справедливость Ахмед Фадл умер на моих руках, слабый, ничтожный, поверженный английской    пулей в час    роковой    битвы на острове    Абба. И разве я сумел  отомстить за  попранную справедливость,  хоть потом я и напоил свой меч кровью поработителей?

Говорил он страстно, убежденно, хотя слегка замялся при слове «асли».

Этим сразу воспользовался комиссар:

–  Возьмем вас. Не в вашей натуре безвольно,  сложа  руки, ждать справедливости. И вы доказали это, сражаясь против несправедливости в Африке, в Азии, в Бухаре... И на букашку не наступишь, чтобы она не запищала. А вы позволяете себя затоптать. Вы не боялись эмира, вы плевали на царских губернаторов. А теперь? Помните у поэта: «Перестал быть воином, закис в уксусе». Вы заперли ворота в жизнь. В чем же дело? Мы думали, что вы больны, и ждали, когда вы наберетесь сил и придете к нам.

–  И вы первый   постучались   ко мне... – проговорил    Мирза Джалал.

–  Конь спешил домой. И вдруг луна помогла, осветила ворота. Назовите это случаем... счастливым. Случай привел меня к вам.

–  «Слова коснулись ушей хана. Он испустил сердечный вздох, и огонь ярости запылал в его сердце», – бормотал хозяин курганчи. – Не смотрите так. Я в своем уме. На память пришли слова еще из одной книги. Да, вы меня привели на край крутизны, и я стою   над   бездной. Я жил   тихо,   незаметно. А вы хотите, чтобы я бросился в нее... я, у которого   дни   жизни идут по кругу. Я живу долго, прожил много. На языке   я   держал и мед, и соль, и перец.

–  Еще в далеком прошлом предки говорили: разбивший сердце матери низвергается  в бездну  преисподней.  Подлецы  и  мерзавцы разбивают сердце вашей матери-родины, а вы наслаждаетесь сознанием справедливости. И на вас небо не давит? А вы не бросайтесь в бездну, вы перешагните через нее!

–  Чего ж от меня хотят... от старого, усталого, больного?

И он заговорил быстро, взволнованно.

Его давно мучит, беспокоит мысль о себе. Он давно хотел пойти к советским властям попросить работу, но от одной мысли, что ему откажут, все внутри переворачивалось. Ему могли сказать: «Где вы были раньше? Почему мы должны верить вам, бывшему бухарскому вельможе? Бывшему чиновнику губернатора?»

Но каков комиссар! Можно подумать, что комиссар видел, как он метался в постели бессонными ночами? Как в ужасном возбуждении он мерил шагами ковры своей комнаты? Как, забравшись в самую чащобу виноградника, остервенело рубил саблей – память о суданском походе – хворост и сучья, лишь бы найти выход ярости? Или этот русский командир подсматривал за ним, подслушивал его мысли? А теперь спокойно смотрит сквозь порхающие снежинки и произносит слова, так отвечающие на его самые сокровенные мысли.

Кто много терпит, на того много возлагается.

Всю жизнь Мирза Джалал испытывал судьбу, терпел лишения, переносил несчастья, оплакивал гибель друзей, не имел личной жизни, нес на плечах свою ношу. Многие падали, раздавленные ее тяжестью, а он все нес...

Теперь этот свалившийся неведомо с каких небес комиссар толкует ему то самое, чем он терзал себя тысячу раз. И тысячу раз за последние годы он твердил себе: неужели ты состарился и у тебя не осталось сил?  А не потому ли так говоришь, что испугался  неистовой  решимости  большевиков  разрушить  все  старое, весь дряхлый, страшный, но привычный мир. Или ты не разглядел, что они разрушают ради творчества. Или в тебе говорит старая нетерпимость к иноверцам. А?

Сейчас этот шантан проницательности заговорит о мусульманах и русских.

–   Да, тот, кто может нести груз, пусть несет. Но  чтобы груз не раздовил, надо разделить ношу с братьями – кто бы они ни были, таджики ли, русские. Но для этого вы должны быть единомышленниками. И тогда надо отбросить слова «му-сульманин»,   «христианин»,  «идолопоклонник»,  а   оставить  слова «единомышленник», «революционер», «коммунист»!

–  Готов!    Готов! – прозвенел в тишине   дворика    возглас. – Обед готов! Все мы – рабы желудка, а я самый главный! Обедать!

В дверях летней кухни стоял с железным черпаком в руках Ишикоч с раскрасневшимся лицом, весь в облаках пара и соблазнительных запахов.

–  Мы – рабы желудка, а желудок – наш господин. Уважаемые, все усилия народов, все мечи и копья, пушки и ружья – все ради желудка. Повелители мира погибали из-за чревоугодья.

Мирза Джалал махнул рукой, приказал:

–  Идите, идите! Мы разговариваем.

–  О!  Когда мудрецы говорят, невежи  молчат. Придерживай язык, не спи  много!  Побеждай желудок! Знаю!  Справедливость в еде! Но в еде досыта и для всех! Обедать! Обедать! Обед на дастархане!

–  О  пророк!  Не  болтайте!   Болтуну сводит  горло.  Товарищ комиссар, вы хотели   что-то   сказать? А Ишикочу   безразличной справедливость и несправедливость,– извинился Мирза Джалал, –  Одно скажу: у каждого дерева своя тень, у каждой страны свой обычай. Привычный ад лучше неведомого рая.

–  Надо сначала познать этот «рай», как вы его назвали. Путь долог, перевал высок, ущелья глубоки. Главное – смыть грязь пороков щедростью души. Подождите, не отвечайте! Не давайте ответа сейчас. Арабы говорят: слово, сказанное к месту, дороже  рубина.

–  Да, вы правы. У человека два уха, один рот. Два раза слушай, один раз отвечай.

–  А  я  вам  отвечу:   когда  уши  закрыты,  жизнь  идет  мимо. И еще я хочу сказать. Вы удивились, откуда я знаю вас. А я даже знаю, что говорят про вас: «В какую б темноту Мирза Джалал ни вступил, он ее просветлит». Вы считаете, что дорога для вас закрыта. Нет. Пойдемте с нами!

И вновь разговор прервал Ишикоч.

Он пробежал по снегу в кавушах на босу ногу – так разжарило его у кухонного очага, встал между спорщиками, засунул ладони за поясной платок – бельбаг, поднял вверх одутловатую пунцовую физиономию и заголосил с азартом:

–  Пусть я хитрец! Но я родился в год Обезьяны. Всю жизнь я, слава богу, кувыркался среди невзгод, но помру я не от голода. Я иду кушать. Я  буду есть восхитительный, сочный, пахнущий душистыми розами плов, а вы, мудрецы, ешьте мудрость. О, как вкусна мудрость! Вах! Вах! Но плов лучше!

–  Ум не в том, чтобы раскрывать и закрывать рот... – с досадой проговорил Мирза Джалал. – Начало благопристойности – обуздание своего языка, друг мой.

Но слова его не устрашили маленького самаркандца. Он дурашливо ломался;

–  Ухожу! Ухожу!

Но он не ушел, пока комиссар и хозяин курганчи, все еще споря, не отправились в вихре снега, мокрые, продрогшие, в михманхану. Ишикоч шлепал кавушами по скользкой глине и,  посмеиваясь, тараторил:

–  Что есть бедность? Не называйте бедностью отсутствие имущества...  Бедность – это  отсутствие  пищи,  бедность – это  когда в доме нет и чайрака   муки... Да, счастье для бедняка, когда и ты, и твои дети, и мать твоих детей сыты сегодня и будут сыты завтра. О справедливость мира!

Он смеялся от души, ахая, всхлипывая, с повизгиванием, выкриками, шлепая себя по бедрам. Так оглушительно смеются завсегдатаи в чайханах, когда молнией вспыхивает шутка остроумца, суеслова и прохиндея. И сразу все любители чаепития ахают и хохочут.

Всегда мрачный Мирза Джалал рассмеялся. По-видимому, и для Ишикоча это оказалось неожиданностью. Разинув смешно рот, он почти с испугом взирал на колышущиеся завитки бороды, на белые зубы, на съехавшую на ухо бархатную ермолку Мирза Джалала.

–  Не надо... Полно!.. – замахал он руками в священном ужасе. – Пронницательнейшему  столпу  знаний  не подобает  смеяться над бесхитростной шуткой.

Все еще подавляя смех, Мирза Джалал говорил:

–  Справедливость! Вы послушайте его! Мы с вами, комиссар, говорим час о справедливости  и не дошли до сути. А он раскрыл рот и... все? Справедливость – это когда мать семейства не льёт слез в пустой котел на холодном очаге... Да, язык Ишикоча без костей, а ломает кости. Язык твой умнее тебя самого...

Когда они поели плова и, вымыв руки, взялись за холодную, точно с ледника, дыню, Мирза Джалал сказал:

–  Однажды   в   поисках   справедливости я, ваш раб,  решил пойти по пути наивных, думающих найти  истину у величайшей святыни в Мекке. В  коране записано:  «Обязательство у людей перед аллахом – хадж для тех, кто в состоянии совершить путь к нему. И поймите его, как он вывел нас на прямую дорогу, хоть до того вы в заблуждались. Найти истину, найти справедливость!» Все идут в священную Мекку – и паломник Мирза Джалал побежал...

Он долго сидел молча, устреммв взгляд в стену. Что он там видел? Перед ним проносились картины прошлого...

–  Все обряды проделал, каялся – паломник! Несчастный, невежественный, темный человек, постигший все премудрости исламской науки... Сорвал с себя одежды и обернул себя тряпицами – хиррувемами. И шел по палящему аравийскому зною. Со спины паломника слезала опаленная солнцем  кожа.  Голова  паломника лопалась от духоты. Неделю, пока тащились от Раббоки до Мекки, паломник не стриг ногтей, не смел давить на теле комаров и насекомых. Отдавал свою плоть во власть бешеных аравийских блох. Вместе с тысячами и тысячами других оберегал себя от вожделения. Час за часом твердил молитвы во славу аллаха, искореняя из своего сердца злобу на всех своих врагов, на эмира, на губернатора. Изнемогал от слабости, голода, жажды, боли в суставах, ссадин и нарывов. Ходил вокруг Каабы. И его обливали водой. И он целовал черный камень. И только разрушил веру, но так и не узнал, что такое справедливость? И вот нашелся человек, живущий в подворотне, нищий, без роду, без племени. Он разъяснил все. А вы не пророк ли, Ишикоч достопочтенный? Вы не из святых ли ревнителей благочестия? Уж не наставник ли вы, не пир ли дервишей вы, Ишикоч? А я ваш покорный мюрид?

Боже правый, знаки почтения ничуть не радовали Ишикоча. Он пугался все больше и больше. Его потрясало поведение почтенного хозяина. Мирза Джалал менялся на глазах, и Ишикоч не представлял, к чему приведут такие перемены.

Во всяком случае Ишикоч знал одно: тихой жизни в уютаой курганче пришел конец. И все свои слова и советы, если бы онмог, он взял бы обратно.

– Не учи дедушку кашлять! – кряхтел он так тихо, что слышал свое бормотание лишь сам.– Боже правый! Мы – умные. Разберемся.