Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

4

Тулча-Акулина приоткрыла глаза и увидела, что лежит на лавке в небольшой угрюмой избе, а в углу сидит отвратительная старуха, прямо Баба Яга, с шишковатым бородавчатым носом и неимоверно большими зубами, выпиравшими из-под нижней губы, как клыки кабана. Дочь Кырлыя села и спросила в смятении:

– Где я? Кто ты? Ведьма прокряхтела:

– Мы в лесной избушке, вдалеке от Берлада. По наказу Якуна, станешь жить при мне и охранничках-берладничках, что тебя стерегут снаружи. Просидишь на воде да хлебе, коли будешь и впредь упрямиться и не сделаешься его супругой на деле.

Потерев лоб ладонью, половецкая атаманша постепенно восстановила в памяти: как её скрутили трое неизвестных, залепили рот, вытащили из терема, бросили поперёк седла и умчали в ночь; как в лесной пещере, в отблесках костра, под всеобщий гогот и посвист полупьяных разбойников, обвенчали с Якуном насильно; как она отказалась с ним уединиться и ударила его по причинному месту носком сапожка; как Якун едва не упал, но потом очухался и ответил страшным ударом в голову… Больше она ничего не помнила.

Бабка продолжала:

– А когда не будешь зловредничать, он тебя простит и возьмёт к себе, чтобы ты жила за ним припеваючи.

Тулча огрызнулась:

– Ишь чего! Раскатал губу! Век ему меня женой не видать. Лучше пусть убьёт.

А карга на такие её слова даже бровью не повела. Чуть ли не зевнула:

– Стало быть, убьёт. У него это просто.

Обе помолчали. Наконец Акулина тоном избалованной девочки объявила:

– Я хочу до ветру! Выведи меня!

– Завсегда пожалуйста. Подымайся. Но учти, касатка: убежать от нас у тебя не выйдет. Нам Якун наказывал: лучше застрелить, чем позволить улепетнуть. Мы головушку свою подставлять не можем.

На дворе только рассвело, веяло прохладой, и огромные сосны окружали домик со всех сторон великанами из старинных сказок. У крыльца сидели двое сторожевых, вставших от скрипа дверных петель. Увидав старуху, а за нею Тулчу, преградили путь:

– Стой! Куда? Нам пущать не велено.

– Тихо, ирод, – шикнула охранница на берладника. – Может, ей в избе надо оправляться?

Стражники, подумав, позволили:

– Ладноть, пусть к ближайшим кустикам отбежит. Только ты и мы вкруг стоять будем.

– Не посмеете! – ощетинилась девушка. – Стыд и срам какой! Я при вас не сяду.

– Как желаешь, матушка. Коли хочешь терпеть – мы не возражаем.

Сидя под кустом, половчанка сказала сама себе:

– Ничего, ничего, срок ещё придёт, вы за всё ответите…

Между тем Иван во главе половецких воинов, подчинившихся ему по приказу ханши Карагай, окружил квартал, где обычно обитали берладники. Но нашёл в домах только стариков и жён с малыми ребятами. По рассказам, их мужчины усвистели вчера с Якуном на охоту. Поразмыслив, звенигородец обратился к Татуру:

– Слушай, брате, что тебе скажу. Выбирай подручных – одного-другого – и скачи с ними в дальний лес. Разыщи Якуна. Передай: все дома с домочадцами берладников у меня в руках. Заживо спалю, коли не отдаст мне обратно Тулчу. И ещё добавь: коли ты с подручными не вернёшься к вечеру, я начну сбрасывать в колодцы детей. Пусть не сомневается: воли у меня хватит.

И степняк отправился исполнять задание.

К вечеру разбойники подвалили к городу, но ворота перед ними открывать не спешили. Ростиславов сын крикнул сквозь бойницу:

– Я впущу одного Татура, чтобы передал мне ответ Якуна.

Отворили дверку, врезанную в створку ворот. Половец зашёл и сказал:

– Дело плохо, однако. Он княжну отпускать не хочет. Но боится и пожара на своих улицах. И поэтому предлагает решить дело поединком. Кто из вас победит, тот и станет не токмо мужем Тулчи, но и править в городе.

Молодой человек нахмурился, размышляя сосредоточенно. А потом кивнул:

– Так и быть, согласен. Бьёмся на ножах. Никакого иного оружия при себе иметь не положено.

У посредника погрустнели глаза:

– Ох, Иване, ты идёшь на смерть. Тот пожал плечами:

– Хватит, хватит, не каркай. Прочь ступай. Драться будем полчаса спустя.

Первым из ворот появился небольшой отряд половецких воинов во главе с Олексой: он прокладывал путь, обеспечивая проезд Ивану. Наконец на караковом скакуне[7]7
  Караковый – тёмно-гнедой, почти вороной.


[Закрыть]промчался сам звенигородец – двигался как можно скорее, чтоб уменьшить берладникам возможность поразить его стрелою из лука. По краям открытой каменистой площадки оба единоборца спешились, сбросили кафтаны и остались в нательных вышитых рубахах.

Безусловно, Якун выглядел мощнее: плечи шире, туловище крепче, ноги колесом. Он вращал глазами, скалил зубы и рычал, как рассерженный медведь. Вислые усы трепетали от ветра.

Но зато Ростиславов сын был моложе на десять лет. А по толщине рук и шеи мог соперничать со своим противником. Только рост был намного меньше да и ноги тоньше, не такие тумбы.

Заходящее солнце красным пятнышком промелькнуло на лезвиях их ножей. Медленно, пригнувшись, оба воина обошли место схватки по часовой, а затем и против часовой стрелки. Тяжело дышали от напряжения. Сплёвывали наземь. Ни один из них не решался нанести удар первым.

С севера площадку окружали берладники, с юга – половцы. Те и другие подбадривали дерущихся:

– Ну, Якуне, давай! Врежь князьку! Отомсти за простой народ!

– Вай, Иване, почему уходишь? Нападай скорей! Покажи, как волки задирают ослов! – И свистели в два пальца.

Всё же атаману разбойников изменила выдержка: с воплем «Зарублю!» он шагнул вперёд и размашистым жестом полоснул соперника по груди. Нож рассёк полотно рубахи и слегка задел тело: из царапины выступила кровь.

– Так! Ага! – обрадовались берладники. – Повтори! Ещё!

Тот не замедлил повторить, и другая царапина оказалась на левом плече Ивана, обагрив распоротую рубаху. Половцы слегка приуныли, а когда неудачливый жених Тулчи получил третью рану – самую глубокую, поперёк брюшины, поняли, что дело проиграно.

Судя по всему, четвёртый удар должен был решить дело. Но Якун промахнулся, чуточку промазал и, вспоров воздух вместо живота неприятеля, даже потерял равновесие. Истекая кровью, молодой человек пригнулся и, вложив уходящие силы в рукоятку ножа, что есть мочи вогнал его в подреберье похитителя. И упал на колени, утирая сукровицу.

А Якун запрокинул голову, выронил оружие, сделал шаг назад и, свалившись на спину, начал мелко дёргать руками и ногами, испуская дух.

Подбежавший к звенигородцу Олекса обнял его за шею:

– Поздравляю, друже. Мы теперь на коне!

– Да, спасибо, – просипел Иван. – Выручай княжну… Это главное… Половцы дотащат меня до одрины… – И уткнулся носом в песок, потеряв сознание.

5

Но княжна и сама сумела за себя постоять. На обратном пути со двора неожиданно напала в сенях на свою охранницу и засунула её голову в бочку с колодезной водой. Фурия побулькала и обмякла.

– Так, – сказала Тулча. – Неплохое начало. Осмотрела окошки и убедилась, что они заколочены снаружи – значит, выбраться незаметно для караула было невозможно. Что ж, пришлось тогда идти в «лобовую атаку»: выудить из холодной печки крупный чугунок и, подняв шум, спрятаться за дверью. Забежавший со света берладник ничего не увидел в полутьме избы, начал озираться растерянно, и немедленно его голова оказалась внутри чугуна. Паренёк заметался, широко растопырив руки, загудел в «шеломе», но удар скамейкой по донышку сосуда успокоил его мгновенно.

Акулина сняла с пояса разбойника полусаблю-полутесак, села на корточки возле двери и, когда в проёме появился второй охранник, мастерским ударом поразила его снизу вверх – прямо в сердце. Третьего дозорного удалось вывести из строя пущенной с крылечка стрелой. Лишь четвёртый одержал верх над Тулчей: конный всадник, объезжавший окрестности, он, приблизившись сзади, заарканил половчанку петлёй и стянул верёвку поперёк груди. Как ни силилась девушка разорвать ненавистный шнур, как ни сбрасывала его с себя, ничего не вышло. Всадник спешился, закрепил пеньковые путы, примотав её руки к телу, а конец аркана привязал к столбику крыльца. Вытер пот со лба, гадко улюлюкнул:

– Что, попалась, птичка? Не была б ты женой Якуна, я б тебе устроил… за моих погибших братков… У, проклятая! – замахнулся с сердцем, но стегнуть не посмел.

– Дуралей, – сделала гримаску княжна. – Лучше отпусти, а не то мой жених Иван из Большого Галича сделает из тебя кашу-размазню.

– Руки коротки. Пусть сначала одолеет Якуна.

Так и просидели до вечера. С наступлением сумерек появились полчища мошкары, облепившей лицо и голые кисти Акулины. Дочь Кырлыя взмолилась:

– Заведи в избу. Нешто самому не противно? Тот, отмахиваясь от гнуса, радостно ответил:

– Может, и противно. Но глядеть, как ты мучишься, очень приятно.

– Вот Якун увидит меня покусанной и тебя прибьёт.

– Как сказать! Может, наградит ишо за мою ему преданность?

Вдруг из леса послышался конский топот. Караульный встал со ступенек крыльца и сощурился, силясь в темноте разглядеть, кто приехал. Человек пятнадцать вооружённых людей появились из-за деревьев. Замелькали факелы.

– Тут! Гляди!

В центре оказался командир отряда. Он узнал невесту Ивана, спрыгнул с лошади и приблизился к Тулче. Ошарашенно произнёс:

– Господи помилуй! Что с твоим бедным личиком?

– Это ты, Олекса! Слава Богу! – слабо пошевелила она вспухшими губами; щёки, подбородок и веки до того раздулись, что смотреть на красавицу без боли было невозможно. – Развяжи скорее… Ничего, пройдёт… Как вам удалось?.. Где Якун?

Галицкий боярин рассказал обо всех событиях. А охранник Акулины, услыхав, что его главаря больше нет в живых, рухнул на колени и, рыдая, стал молить победителей о пощаде.

– Измывался над тобою, паскудничал? – обратился к девушке её избавитель.

– О, не то слово! Задушила бы своими руками, да нелепо пачкаться.

– И не надо, поквитаемся сами. – Он кивнул своим приближенным: – Вздёрните подлюку. А потом догоняйте нас. Мы в Берлад возвращаемся.

Тем и кончились эти беспокойные дни. Свадьба половчанки и русского состоялась через две недели. И берладники признали Ивана новым своим атаманом. Летом разгромили князя Бориса и вернули себе не только Малый Галич, но и крепость Тулчу, стали контролировать всё низовье Дуная. Слава о разбойниках снова прокатилась по Южной Европе. А главу преступников перепуганные купцы называли просто: Иван Берладник.

С сентября он не брал с собой в налёты супругу: в августе она ему сообщила, что под сердцем у неё – их ребёнок.

Глава третья

1

Суздальский князь Юрий Долгорукий (по крещению – Георгий, а в народной молве – Гюргей) был женат дважды. Первым браком – на дочери половецкого хана Аепы, от которой произвёл на свет нескольких детей, в том числе и Андрея, более известного в истории как Андрей Боголюбский. Резвая и смешливая половчанка обожала охотиться, но однажды раненый кабан сбил её с коня, а затем набросился на упавшую из седла княгиню. От полученных ран женщина скончалась.

Вскоре киевский князь Владимир Мономах сговорил за сына, Юрия Долгорукого, дочку византийского императора Иоанна II Комнина. Звали её Еленой, и она была наполовину гречанкой, а наполовину венгеркой. Свадьба состоялась в 1125 году, и от этого союза появились новые дети – восемь сыновей и две дочери. Старшая из них, Ольга, отличалась вредным, непослушным характером и довольно непривлекательной внешностью. Но зато младший сын – Всеволод – был всеобщим любимчиком, добрым и приветливым.

После смерти Владимира Мономаха киевский престол занимали разные его сыновья и племянники, Юрий же Долгорукий, помогая одним и враждуя с другими, в целом был доволен своей судьбой и наделом: Суздальское княжество процветало, богатело и крепло. Но зато Елене, его жене, не хотелось жить в стороне от главных событий, где-то в захолустье. И она без конца подзуживала супруга: надо перебираться в Киев, чтоб занять престол предков Юрия, средь которых были и Владимир Красное Солнышко, и, конечно же, Ярослав Мудрый. Долгорукий реагировал на неё вяло: человек не честолюбивый, больше охочий до женского пола, нежели до военной славы, он сгорал от любви к подданной своей – первой красе Суздальской земли – Анастасии, бывшей замужем за боярином Кучкой. Ну, понятное дело, Кучка не испытывал большой радости от своих ветвистых рогов и в одно прекрасное утро укатил из Суздаля, увезя супругу в собственное имение на реке Москве. Юрий рассвирепел, бросился в погоню и, поймав боярина в чистом поле, с ходу зарубил.

Поле с той поры называлось Кучковым. А село, по имени речки, Москвой. Дату же убийства Юрием Долгоруким мужа своей любовницы – 1147 год – мы теперь всенародно празднуем, отмечая как время основания им будущей российской столицы. Неисповедимы пути Господни!

Впрочем, это к слову.

Наконец нудьба Елены возымела действие: Долгорукий в пятьдесят восемь своих лет всё-таки решился завоёвывать Киев.

На престоле же в «матери городов русских» находился в то время Юрьев племянник – Изяслав. Чтобы его свалить, нужно было создать мощную коалицию нескольких князей, и к тому же не помешала бы помощь половцев.

Непростые переговоры шли с Владимиркой Володарьичем Галицким. На словах он поддерживал Долгорукого, так как враждовал с Изяславом, но идти в поход не хотел, не отчётливо понимая получаемой выгоды. И тогда от Юрия пришло обещание: если дело сладится, если сяду в Киеве при твоём участии, выдам дочку Ольгу за наследника твоего – Ярослава; мало того, что этим браком закрепим союз наших княжеств, так ещё получится, что их дети станут племянниками нынешнего византийского императора – ведь родной брат Елены, Мануил I Комнин, около восьми лет уже правит в Константинополе.

Поразмыслив, Владимирко согласился. Более того: отрядил посланников к королям Венгрии и Польши, чтобы те прислали подмогу. И решил сына взять с собой на войну: пусть увидит Киев, воздухом подышит военным и конечно же познакомится с будущим тестем – Юрием Долгоруким.

2

За прошедшее пятилетие Ярослав ещё больше вырос. К девятнадцати годам это был высокий близорукий юноша с Длинными бесцветными волосами, убранными под кожаный обруч-диадему, говоривший, как правило, мало и негромко. Прозвище «Осмомысл», данное ему с лёгкой руки Серослава Жирославича, так и закрепилось за княжичем; несерьёзное на первых порах, обрело оно со временем подлинное значение – молодой человек действительно был умён и разносторонне начитан, мог на равных вести беседу с богословами или послами. А за кроткий, добрый нрав люди относились к нему с симпатией.

Лишь отец Владимирко говорил о нём с сожалением: никудышный воин и вообще тюфяк; дескать, не сумел закалить его тело и характер, воспитать себе смену; пропадёт Галич без меня!

Да и сам Ярослав с содроганием думал: вот умри отец – что с ним будет? Сможет ли управлять, оградить княжество от недругов – внутренних и внешних? Мысль о бегстве от мирской жизни в монастырь часто посещала его.

Но идея жениться на Долгорукой неожиданно понравилась Осмомыслу. Он ещё сохранял девственность и о брачной жизни знал немного, самую её суть, но не более, и фантазия рисовала красочные сцены близости с супругой, ласки и восторг обладания.

– Тимка, расскажи, как ты в первый раз был с девицею? – обращался княжич к своему помощнику, старшему и опытному.

– Так известно как, – неохотно отвечал тот. – На Ивана Купалу, в стогу.

– Ну, и что? Ты ея уламывал?

– Не, она меня сама затащила.

– Дальше, дальше! Говори в подробностях.

– Да не помню я, вот те крест – не помню. Пьяный был зело. Помню, что пондравилось, а куда, чего – хоть убей, не помню! – Он краснел и старался не смотреть господину в глаза.

– Ну, а после? Ты ведь жил ещё с бабами?

– Жил, конечно.

– Здесь-то помнишь?

– Ой, да полно мучить меня, свет мой, княжич. В краску всего вогнал. Не могу я в первородных своих грехах признаваться. Стыдно.

– Тьфу, какой дурак. Я ж тебе не поп, не прошу покаяться. Об одном поведай: что берет в душе верх при сем – разочарование или радость?

Тимофей молчал, размышляя. И произносил, наконец:

– Поначалу – похоть. Тут не до стыда. Забываешь обо всём, лишь бы добиться цели. Как добился – радость: вот оно, свершилось! А потом – разочарование: вроде и не стоило затеваться, глупость всё и блажь. На себя досада, что не смог совладать с безнравственным вожделением. Господи, спаси и помилуй! – Он крестился с чувством.

А наследник Владимирки думал: «Коли Бог велел: «Плодитесь и размножайтесь!» – отчего мы считаем сие нечистым? И того, кто не ведал брака, почитаем святым? Может, наоборот, он как раз и есть грешник, что не смог продолжить свой род? Почему Ева согрешила, плод вкусив запретный? Для чего было создавать женщину не такой, как мужчина, и затем осуждать их взаимное влечение? Есть ли в этом смысл? Не кощунственны ли мысли мои? Как понять, не прослывши еретиком?»

Но в поход на Киев собирался с большим подъёмом. Даже его отец, занятый делами по сбору войска, обратил внимание: сын уже иной, не пытается всеми правдами и неправдами увильнуть от битв, а, наоборот, с нетерпением дожидается часа выступления. Нешто повзрослел? То-то было б счастье!

В сорок пять своих лет галицкий правитель выглядел значительно старше. И мешки под глазами, и лысина, и седина в бороде делали его почти пожилым. Приступы безумия с ним случались реже, да и кровожадность теперь проявлял нечасто. Года три назад уничтожил человек двести – и всё. Но ведь как было не свирепствовать? Понукаемый киевлянами, взбунтовался Звенигород, не желая подчиняться Владимирке. Лишь благодаря воеводе Ивану Халдеичу удалось подавить измену: трёх бояр-зачинщиков воевода собственноручно казнил и тела их скинул с городской стены. Тут и сам Владимирко с войском подоспел, круто обошёлся с непокорным городским вечем: всех, кто проявлял симпатии к прежнему правителю – Ивану Ростиславичу – и хотел подчиняться непосредственно Киеву, или утопил, или обезглавил.

И теперь Галицкое княжество по устройству своему отличалось от других на Руси: ни в одном из крупных городов больше не было веча; и боярам, старикам негде стало спорить, выяснять отношения, проявлять недовольство. А с другой стороны, у Владимирки перемерли все ближайшие родичи – кроме сына; он не мог рассадить на местах никого из клана, опирался только на друзей-наместников. Но известное дело: кто сегодня друг, завтра может сделаться неприятелем и возглавить объединение ропщущих бояр… Да, не слишком спокойное хозяйство оставлял родитель наследнику…

Впрочем, в мае 1149 года думали совсем о другом: о походе на Киев. Собирали рать, создавали запасы фуража, перевязочных материалов, лекарств. Ждали появления союзников – венгров и поляков. Выступление намечалось на конец месяца.

В то же самое время Изяслав Киевский не сидел и не ждал покорно своего смещения. Первым делом он отправил доверенных бояр к королеве Венгрии с просьбой повлиять на мужа и не помогать Галичу. А поскольку королевой была Евфросинья Мстиславна – старшая сестра Изяслава, это удалось. Во-вторых, он женил собственного сына на одной их польских принцесс, чем предотвратил полновесное участие Польши в этой кампании. В-третьих, сговорился с теми из половцев, что давно осели в Поднепровье (назывались они по-разному – торки, берендеи, ковуи, турпеи; на Руси же им было имя одно – «чёрные клобуки»: по высоким чёрным цилиндрическим шапкам, очень напоминавшим головные уборы православных священников). Да и собственное войско в Киеве собралось приличное – три с половиной тысячи. И поэтому Изяслав без раздумий выступил первым: он решил вначале разделаться с непокорным Владимиркой, посадить сына в Галиче и уже затем потягаться силой с Юрием Долгоруким.

А от Киева до Галиции переход небольшой, трое суток на лошадях. Главное – миновать Чёртов Лес, простирающийся вдоль верховий Южного Буга, и уже за ним – городок Теребовль, находящийся во владении у Владимирки. Там прямая дорога к его столице.

Утром 21 мая княжича Ярослава срочно вызвал к себе отец. У родителя на щеках горел лихорадочный румянец, он взволнованно дышал и покусывал нижнюю губу. Крикнул сыну:

– Прохлаждаешься? Дрыхнешь? А враги не дремлют, топчут Галицкую землю конскими копытами!

– Как сие возможно? – обомлел Осмомысл. Князь мотнул головой, раздражённо бросив:

– «Как, как»! Я и сам не верил. Мне намедни Чарг сказал: будто бы привиделось ему, что его племянник, чёрный клобук Кондувей, приближается с полчищами с востока. Думал: врёт старик, выжил из ума. Но на всякий случай отослал дозорных. Час назад они прискакали: Теребовль окружён Изяславом, а отряды половцев разоряют сёла по течению Стрыпы.

– Господи Иисусе!

– То-то и оно. Не сегодня-завтра будут у наших стен. Мы должны отбиться.

– Чем? Какими силами? Унгры не пришли, а от ляхов-то всего ничего, жалких два полка…

– Сами справимся. – Он схватил наследника за запястья, больно сжал: – Ногу в стремя, сыне! Я зайду с севера и ударю половцев от Бучачи. Ты с Избыгневом проберись по югу Чёртова Леса, где Подольская Скала, чтобы выйти к Гусятину Броду. Там и встретимся. Изяслав не успеет глазом моргнуть, как мы сбросим его в воды Збруча!

Побледнев, Осмомысл ответил:

– Как прикажешь, отче. Голову сложу, но не отступлю. – И не произнёс, но подумал: «Коли Богу угодно видеть меня с Ольгой Юрьевной, то моей погибели не допустит!»