Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

7

Разговор с отпрыском Берладника тут же выветрился из Памяти князя. Но однажды, в середине зимы, встретив во дворце Фросю, повелитель Галича, рассмеявшись, бросил:

– Да, забыл тебе, душенька, поведать! На охоте в Тысменице у меня просили твоей руки.

Девушка заулыбалась в ответ:

– Кто же, тятенька?

– Ростиславка Ивачич – помнишь ли такого? У неё в глазах вспыхнула тревога, и улыбка сделалась помощной, вроде бы растерянной.

– Что ж ты испугалась, деточка моя? Нешто я тебя дам в обиду? Повода печалиться нет.

– Ты ему отказал? – с дрожью в голосе прошептала та. Знамо, отказал! – И хотел пройти дальше, но, заметив, что она замерла ссутулившись, повернулся на пятках, взял её за плечи: – Фрося? Что такое? Ты, никак, готова слёзыньки пролить?

Нос княжны действительно покраснел, подбородок дёрнулся, но усилием воли Ярославна сдержалась и попробовала опять улыбнуться:

– Нет, соринка попала в око… Всё уже прошло.

– Не обманывай. Без обиняков говори: по сердцу тебе Чаргобай?

– Нет, ни капельки, тятя… Он, само собой, видный да пригожий, но какая мне пара? И к тому ж троюродный братец. Лучше остеречься.

– Вот и умница. – Осмомысл поцеловал дочку в лоб, а потом отцепил от пояса костяное писало (палочку из слоновой кости в золотой оправе и на золотой же цепочке) – им писали по деревянной дощечке, покрытой воском. – На тебе награду. Будет обо мне память.

Евфросинья приняла дар с поклоном и припала губами к его руке. Он её ещё раз погладил и, заторопившись, поспешил по своим делам. А княжна, сжав писало в жаркой ладони, всё-таки расплакалась, жалобно и тоненько завывая, как обиженная собачка. Всхлипывая, твердила:

Нет, нельзя, нельзя… Тятя поступил мудро… Лучше сразу, чем присохнуть навек… И печалиться из-за чепухи недостойно… – Но никак не могла усмирить рыданий, лобызала писало нежно, будто бы оно олицетворяло самого Ростислава.

А когда день спустя ей сказали, что Микола Олексич по приказу галицкого владыки скачет в Тысменицу – отвезти Настасьичу борзого щенка, повелела разыскать гридя и позвать его к себе для беседы. Тот пришёл, выпучив глаза, настоящий теленок, и губами шлёпал в недоумении:

– Кликала меня, свет мой, матушка?

Да, хотела видеть. – Отвела глаза, посмотрела в сторону. – Ты умеешь ли хранить не свои секреты?

– Отчего ж, умею. Предан его светлости всей душой.

– Ну, а мне?

– Так само собой. Ты и князь – единое целое, плоть от плоти, как говорится.

– Можешь ли в Тысменице передать свиток небольшой одному человечку?

– Отчего ж нельзя? Передам, конечно.

– Только чтоб никто не узнал про то?

– Даже Осмомысл?

– Батюшка – особенно.

Юноша нахмурился:

– Нет, сие не по правилам. Я таиться от князя не желаю.

– Господи, Миколка! Что же в том дурного? У княжон от отцов могут быть загадки. Или ты не хочешь меня уважить?

Он смутился ещё сильнее:

– Я тебе, Евфросинья Ярославна, в чём угодно помочь готов! Эх, была не была, сделаю, как скажешь. Где твоя заветная грамотка?

– Вот она, держи. – Девушка достала из рукава скрученный пергамент. – Значит, в самые его руки, больше никому.

– А кому – ему-то? – удивился Олексич.

– Разве ты не понял? Ростиславу Ивачичу, моему троюродному братцу.

– Будет сделано. – Улыбнувшись, запрятал письмо за пазуху. – Не тревожься, матушка. Лучшего гонца трудно подыскать.

– Очень я на сё уповаю.

Но Микола знал свою службу справно: прямо из покоев молодой госпожи полетел доложиться её отцу. Повелитель Галича сильно помрачнел, взял послание, раскатал и прочёл:

«Здравие тебе, Ростислав Иванов! Шлёт тебе привет Е.Я., до которой ты имел дело с тятенькой. Не беда, не жалься о происшедшем. Мы с тобою друзья. Приезжай на Масленицу, как ты обещал. Буду ждать!»

Содержание записки успокоило Ярослава, даже развеселило; он скрутил её снова и отдал Миколе:

– Передай, кому велено. А получишь ответ – мне опять покажешь.

– Слушаюсь, батюшка, мой свет!

Посещение Тысменицы оказалось удачным – и щенка Доставил в целости, чем весьма порадовал мальчика, и пергамент вручил. Сын Берладника взял его нетвёрдой рукой (изо рта молодого человека доносился запах спиртного), отошёл к окну, где светлее, и читал какое-то время. Проворчал: «Друзья»!.. Радость-то какая!» – и сказал посыльному:

– Я писать не стану. На словах скажи, что меня на Масленицу в Галиче не будет. Впрочем, и в Тысменице тож…

– Как сие понять? – озадачился парень.

– Покидаю вас, подаюсь в дальние края.

– Коли не секрет, то куды? Тот сверкнул очами недобро:

– На кудыкину гору! Так я и откроюсь! Чтобы ты немедля донёс Ярославу?

– Мне-то что? Раз не хочешь – не говори.

– Он вельми обидел меня. Указал на дверь. Я такое стерпеть не в силах. Быть под ним доле не желаю.

– И столкуешься с недругами его?

– Кто приветит лучше – с теми и столкуюсь. Княжеский приспешник заметил:

– На опасную, друже, ты вступаешь стезю. Воевать с Осмомыслом худо. Он обламывал и таких, кто тебя сильнее.

– Да заткнись, Олексич! Мне твои советы даром не нужны.

– Просто предупредил. Поперёк батьки в пекло не лезь.

– Прочь ступай, а не то поссоримся. А поссорившись, даже подерёмся!

– Ой, была охота мне с тобой махать кулаками!

Так и разошлись. Выслушав Миколкин отчёт, галицкий владыка вздохнул:

– Чаргобайка глупой. Ничего не уразумел. От отца унаследовал буйный нрав. Он его и погубит.

– А княжне как про сё сказать? – обратился к нему подручный.

– Так и объясни. Чай, не слишком расстроится, дурочка.

Фрося перенесла известие об отъезде юноши внешне благопристойно, только переспросила:

– Говоришь, попахивало вином?

– И, признаться, сильнёхонько.

– Горюшко какое! Вот ведь дуралей! Можно же и спиться.

– Не переживай, матушка, мой свет, – попытался успокоить её Микола. – Скоро ты и думать о нём забудешь.

Девушка взглянула с вопросом в глазах:

– Ты о чём, касатик?

– Знаю один секрет. Но тебе поведаю. Моего Олексу Прокудьича направляет отец твой на Черниговщину, в Новгород-Северский. Удочку закидывать про-насчёт тебя – князю Игорю Святославичу. Дескать, если он к нам зашлёт сватов – мы не будем против.

Та заволновалась:

– Господи, помилуй! Каждый Божий день какие-то вести… Игорь Святославич… баяли, он славный?

– Баяли, гордец, но пригожий.

– Лучше свой гордец, чем унгорский.

– Тоже правда.

Глава третья

1

По приезде в Константинополь хитроумный Андроник не повёз Настю за город, к матери в имение, где жила Янка, а устроил свою новую любовницу в небольшом, но приличном доходном доме, сняв для неё этаж. Насте путешествие очень понравилось. Боль о сыне, разумеется, никуда не делась, но дорога, яркие впечатления и внимание византийца помогли ей поменьше вспоминать о разлуке. А митрополиты Дионисий и Григорий были с ней подчёркнуто вежливы, задавали вопросы на церковные темы – как в Галиции относятся к православным священникам, как живут монахи и грешат ли монашки. Время было летнее, жаркое, хорошее, ветер невеликий, а ладья плыла не спеша, но без остановок. В целом путь занял десять дней.

Главный город империи поразил внучку Чарга. Нет, она слыхала рассказы о его величии, красоте построек и немыслимом количестве горожан, но того, что предстало перед ней, молодая дама не могла и вообразить. Грандиозный Порт Золотого Рога простирался от горизонта до горизонта. Кораблей оказалось столько, что иные не могли добраться До пристани и причаливали бортами друг к другу. Берег кишел людьми всех оттенков кожи. Вонь стояла жуткая – и от выловленной рыбы, и от грязных рабов, разгружавших судна, и от выгребных ям.

Каменные стены Царь-града потрясали высотой, толщиной и фундаментальностью; после Второго крестового похода, проходившего в 1147-1148 годах (в ходе которого братья-католики попытались взять штурмом столицу братьев-православных и не смогли), византийцы отстроили заново многие бастионы и сторожевые башни, укрепили мосты, углубили ров.

А какие церкви! Бог ты мой, одного лишь храма Святой Софии для тогдашнего человека, несомненно, хватало, чтобы ощутить чувство благоговения. Кованые ворота открывались величественно, как врата рая. В полутьме собора даже в самый знойный полдень веяло прохладой. Витражи под куполом неизменно переливались всеми цветами радуги. Купол и апсида[15]15
  Апсида – в христианских храмах – алтарный выступ.


[Закрыть], выложенные золотистой мозаикой, вспыхивали жёлтыми искрами от зажжённых свечек. А колонны и стены во фресках и иконах останавливали на себе любопытный взгляд. Но, конечно, завораживали и сами размеры церкви – вышина её, впечатление, будто купол парит, не соприкасаясь с опорами, и сливается с самим небом! И когда на хорах начинали петь, а ведущий службу иерарх обращал слово к пастве, голоса, усиленные пространством и полусферами, заставляли трепетать даже безразличное сердце; запахи елея и ладана довершали эффект.

Многие другие храмы Константинополя выглядели не хуже.

Восхищение вызывал и дворец императора – Вуколеон. Также обнесённый толстыми стенами, он сиял на солнце золотой крышей, длинными рядами застеклённых окон, куполами, мозаикой. Женская его часть называлась Порфирой, и рождённые там наследники самодержцев получали титул «порфирородных». А среди служителей и помощников августейшего дома больше половины составляли скопцы. Иногда они занимали и высокое положение: например, первым советником Мануила I по вопросам внутренней и внешней политики подвизался евнух Фома. Во дворце его не любили и вполне справедливо называли подлым интриганом. Но монарх уважал Фому за живой изощрённый ум и прислушивался к даваемым им оценкам – положения в мире и стране. Именно скопец предложил расстроить свадьбу Евфросиньи Галицкой с королём Иштваном Венгерским и послать на Русь за Андроником двух митрополитов. А потом долго уговаривал императора ослепить вернувшегося двоюродного брата и насильно постричь в монахи. Но у Мануила были иные планы на этот счёт. Он сказал:

– Пусть вначале мне поможет окончательно отобрать у Венгрии Южную Далмацию и Хорватию. У Андроника немало неистраченных сил. Надо их направить в нужное государству русло.

– А потом? – проскрипел Фома. – Вдруг пойдёт войной на Константинополь?

– Не успеет. Я его переброшу на другой конец империи – в Антиохию и Киликию. Там, в жаре, между крестоносцами и магометанами, он забудет об интригах и женщинах.

– Сомневаюсь, ваше величество. Говорили, будто бы приехал с чужбины не один, а привёз русскую наложницу.

– Что, красивая?

– О, не мне судить… Люди утверждали, что якобы глаз не отвести. Он её не прячет, а выводит в свет, даже в воскресенье на Гипподроме усадил с собой рядом.

– Любопытно взглянуть.

– Трудностей не вижу: попросите сестрицу вашего величества, её высочество принцессу Елену – как вдову русского князя Георгия Долгорукого – пригласить обоих к себе на обед. Мол, хотела бы узнать новости – как там на Руси… и так далее… ну, а ваше величество вроде невзначай там появится…

– Неплохая идея. Мастер ты, Фома, на такие штуки! А поскольку Мануил овдовел год назад, женский вопрос для него стоял остро. И отбить любовницу у соперника (да ещё такого!) захотелось ему не меньше, чем сгноить самого Андроника где-нибудь в песках Малой Азии…

Первое известие о званом обеде напугало Настеньку. У неё задрожали пальцы, и она произнесла нервно:

– Вдруг узнает твоя мамаша? От неё, несомненно, Янка. Это же скандал!

– Перестань, любимая, – обнял её Андроник. – Я уверен, что они уже обе знают. Мы ведь не таимся, злые языки донесли… Ну и что такого? Янка для меня уже в прошлом. Ты теперь моя звёздочка.

– Как же дочка – Зоя?

– А при чём здесь дочка? Да ещё незаконная? Я законных-то детей не успел ещё повидать… равно как и жену… Мы давно живём порознь.

– Интересно, быстро ли наскучу и я тебе?

Грек расхохотался:

– Никогда, никогда!

– Ох, не зарекайся.

Тут же начала думать о наряде – в чём пойти на приём к вдовствующей княгине. Утром встала ни свет ни заря вымылась в большой каменной лохани, и служанка натёрла хозяйку ароматным маслом; привела в порядок волосы, облачилась в шерстяную византийскую тогу с вышитой каймой, а на ноги надела кожаные туфельки с золотистой пряжкой; голову прикрыла накидкой. Около полудня прикатил в коляске Андроник, и они отправились во дворец.

Интерьер Вуколеона поражал не меньше, чем его фасад. Мраморные лестницы в ковровых дорожках, золотые светильники в виде птиц, росписи стен и потолков, высоченные позолоченные двери и служители-негры; зала для приёмов была в Порфире не слишком велика, но мила. Мраморный стол утопал в цветах, а приборов стояло пять – для Елены с детьми и двух гостей.

У сестры императора оказалось малопривлекательное лицо – грубоватое, чересчур мужское. И глаза бледно-голубые, недобрые. Многие черты её перешли к Ольге Юрьевне, только мать была и стройнее, и выше. Долгорукая-старшая познакомила визитёров с младшими детьми: дочерью Марией и сыном Всеволодом, жившими с нею в Вуколеоне. (Двум другим сыновьям, вместе с матерью покинувшим Русь, Мануил преподнёс наделы – несколько городов по Дунаю и в Отскалане.) Поначалу беседа не клеилась: Настенька стеснялась княгини, брат с сестрой молчали, и обменивались репликами лишь Андроник с Еленой. Он рассказывал об охоте на туров у Ярослава, восхищался чудесной галицкой природой.

– Этот Ярослав… – пробурчала вдова Георгия. – Русские купцы с Поднестровья, что торгуют здесь пушниной и мёдом, говорили моим служанкам, будто Осмомысл вновь сошёлся с Ольгой.

Настенька потупилась ещё больше, сильно покраснев. Я была бы счастлива, – продолжала принцесса. – Детям нужен отец. Вот мои сиротинушки столько лет растут без мужской руки – разве хорошо? Пусть хотя бы Володимер-Яков не почувствует себя обделённым… Впрочем, уж не знаю, можно ли ему взять у Ярославки что-нибудь достойное. Вечно жил как блаженный. «Книги, книги!» Знание, конечно, вещь необходимая, но в разумных пределах. Мы же не философы, не учёные, не библиотечные крысы. Нам написано на роду управлять другими. Твёрдая рука и железная воля тут намного важнее разной схоластики. Например, мой покойный супруг, Царствие ему Небесное: книжек не касался и писал по-гречески с ошибками, но зато прокняжил – дай Бог каждому!

Запивая свинину итальянским вином, гость пытался защитить Осмомысла – за недюжинный ум и прекраснодушие.

– Мы, конечно, с ним чуточку рассорились, – говорил Андроник, расправляясь с мясом двузубой вилкой и столовым ножом, – по понятным причинам… Но другого такого князя, или короля, или императора я пока не встречал – доброго, открытого, светлого. Мы должны брать с него пример. Уж не знаю, как бы я повёл себя, если б у меня увели подругу… Видимо, велел бы изменницу придушить. Или сам убил бы. А правитель Галича мало того, что позволил ей уехать вместе со мною, так ещё и разрешил своему епископу проводить нас до Белгородской крепости. Вот что удивительно!

– Просто он безвольный, – расценила Елена.

– Нет, не думаю. Умный человек, князь не снизошёл до банальной мести. И уверен, если бы Настасья к нему вернулась, он её бы простил.

Молодая женщина, вздрогнув от этих слов, выронила вилку, и слуга-скопец тут же подал новую, чистую, а другой мгновенно подхватил с пола грязную.

– Нет уж, пусть не возвращается, – заявила хозяйка, – и оставит в покое семейство моей драгоценной доченьки.

Гость ответил с улыбкой:

– Я и сам её не пущу, не тревожьтесь… Неожиданно двери распахнулись, и вошедший церемониймейстер провозгласил:

– Его императорское величество Мануил Первый Комнин собственной персоной!..

По бокам в дверях выстроились гвардейцы, и меж ними прошёл коренастый мужчина средних лет в тёмно-красном Плаще с вышитыми на нём золотыми львами, а на голове его был надет лавровый венец, выкованный из чистого золота. Волосы он явно подкрашивал, а пигментные пятна на лице запудривал. И глаза имел как и у сестры – бледно-голубые, ехидные.

Все присутствующие преклонили колени. Император сдержанно улыбнулся и взмахнул перстами:

– Ничего, садитесь. Я не знал, Елена, что к тебе пришли посетители… Здравствуй, братец. Ты давно ли прибыл?

– Скоро две недели.

– Надо же! Не знал… И за это время ты ко мне не выбрался, не проведал и не поприветствовал? Ай, нехорошо! Я тебе простил все твои проступки, разрешил вернуться, даровав свободу, а в ответ вижу пренебрежение…

Поклонившись, Андроник отвечал с придыханием:

– Не хотел тревожить ваше величество собственной ничтожной особой…

– Ну, не скромничай, ты у нас фигура! Человек разносторонних талантов. Дипломат, военный, оратор… Я бы не хотел, чтобы эти твои способности пропадали втуне. И поэтому назначаю главнокомандующим нашими войсками в Далмации. Отправляйся туда немедленно.

– Ваше величество… – удивлённо пробормотал сын Ирины-Добродеи. – Вы так милостивы ко мне… даже чересчур… не уверен, справлюсь ли с подобной ответственностью…

– Постарайся справиться. И тогда моя милость будет в самом деле безмерной… А теперь представь мне эту юную незнакомку, с коей ты дерзнул появиться в Порфире.

Настенька смешалась вконец, но зато Андроник произнёс не без гордости:

– Русская аристократка из Галича. Мы с ней прибыли вместе – по причине взаимной склонности друг к другу.

– Понимаю, да… – Мануил подставил руку для поцелуя, и трепещущей внучке Чарга ничего не оставалось, как, склонившись, облобызать монаршие пальцы. – Как тебя зовут, чаровница?

– Я Анастасия, ваше величество.

– О, какое милое имя! Ты позволишь ли мне называть тебя по-гречески Анастасо?

– Как вам будет угодно, это для меня честь и счастье.

– Не стесняйся, милая. Здесь, в Вуколеоне, рады твоему появлению. Можешь приходить, как захочешь. А тем более что Андроник скоро уедет и твоё свободное время будет не загружено…

– Ваше величество, я хотел бы взять Настасью с собой в Далмацию, – вставил фразу двоюродный брат.

– Даму? На театр военных действий? Ты с ума сошёл! – возмутился правитель. – Запрещаю, слышишь? Анастасо отныне под моею эгидой [16]16
  «Под эгидой» – под защитой, покровительством (эгида – в древнегреческой мифологии – щит Зевса, символ покровительства богов).


[Закрыть]. Отправляйся с Богом и не волнуйся: мы её в обиду никому не дадим.

Отпрыск Ирины-Добродеи моментально понял, что его обыграли по всем статьям. Он едва не набросился с кулаками на коварного императора, но присутствие двух десятков гвардейцев принуждали к благоразумию. Между тем развеселившийся Мануил сказал:

– Ну, сестрица, не стану тебе мешать. Тот вопрос, по которому я зашёл, можно обсудить позже. Кушайте спокойно. И приятного всем аппетита!

Но обед, конечно, сразу расстроился. Как ни прилагала Елена усилий, чтобы возобновить разговор, гость ей отвечал коротко и сдержанно, а потом и вовсе поднялся:

– Да простит меня ваше высочество, к сожалению, нам уже пора: мысли о походе не дают мне покоя, надо собираться.

– Жаль, что всё так случилось, Андроник. Я не ожидала сама, – тоже встала хозяйка. – Но сердиться грех: на Руси недаром говорят, – тут она перешла на русский, – «человек предполагает, а Бог располагает»… вместе с императором… – А прощаясь с Настей, не забыла повторить приглашение: – Заходите, душенька, когда пожелаете. Покровительство самодержца дорогого стоит.

– Польщена весьма… и воспользуюсь этим непременно…

На обратном пути в коляске, сидя рядом с любовницей, грек заметил зло:

– Поздравляю: ты теперь – его фаворитка.

– Господи, о чём ты! Я тебя люблю, и буду ждать. Он скривил верхнюю губу:

– Ты не понимаешь… Это дело уже решённое. Воля Мануила священна.

– Перестань! Без тебя не будет в Вуколеоне моей ноги.

– Твоего желания спрашивать не будут. За тобой пришлют.

– Не поеду.

– Увезут насильно.

– Посели меня где-нибудь в другом доме.

– Люди эпарха моментально разыщут. Настенька вскричала:

– Что же получается – у меня нет выбора?! Тот ответил с грустью:

– Никакого. Мы с тобой в ловушке. И, пока я не стану императором, возражать бессмысленно.

Женщина сказала упрямо:

– Выход есть всегда. Например, свести счёты с жизнью.

– Разве это выход! Это малодушие. А вот сделаться любовницей императора и подсыпать ему яд в бокал, чтобы привести к власти милого тебе человека – совершенно другое дело…

Галичанка смотрела на него широко раскрытыми, перепуганными глазами:

– Ты… меня… подбиваешь… на преступление? Я должна тебе изменить, чтобы отравить императора?

Он смутился:

– Нет, не подбиваю, а так – размышляю вслух… Ехали какое-то время молча, а потом внучка Чарга холодно спросила:

– Говори честно: ты не можешь ничего сделать или же не хочешь?

– Я в смятении, Настенька, потрясён, раздавлен. И не знаю, что с нами дальше будет.

– Но зато знаю я: нашей с тобой любви конец, – помертвевшим голосом высказала она и заплакала.

Сын Ирины-Добродеи облизал высохшие губы:

– Да, боюсь, ты права. Мы всего лишь пешки в чужих руках…