Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

2

Добродея-Ирина родила Андроника в четырнадцать лет и теперь, глядя на него, постаревшего, приближающегося к пятидесяти пяти годам, не могла поверить, что вот этот немолодой, но ещё импозантный мужчина – её сын. Было видно, что он устал: уголки губ опущены книзу, верхние веки – набрякшие, налитые сном. Говорил неторопливо, иногда двумя пальцами массировал переносицу, дабы сосредоточиться. За столом ещё находились Чаргобай и Янка. Шестилетняя Зоя мало тронула сердце отца: посмотрев на девочку, он поцеловал её в лоб и велел не шалить, слушаться родных, а минуту спустя совершенно о ней забыл. Шутка ли сказать: девять отпрысков! Трое от грузинской царевны, двое от Феодоры и по одному ребёнку от ещё четырёх любовниц. Всех не сразу вспомнишь. Да и надо ли, если разобраться? Мать спросила:

– Как ты будешь жить в Пафлагонии? Там такая жара и сушь.

Сын ответил:

– Отосплюсь и воспряну духом. А потом посмотрим.

– Я надеюсь, ты не собираешься больше воевать с Мануилом?

– Он был добр ко мне. Я поклялся на Кресте в верности ему и царевичу. И пока бунтовать не стану.

– Ах, «пока»? До каких же пор?..

– Извини, нечаянно вырвалось. Пожилая дама воскликнула:

– Умоляю, Андроник, оставь! Что ты говоришь? Посмотри на себя: поседел, полысел, а по-прежнему рвёшься в Вуколеон, как мальчишка! Хватит, успокойся. Трон не для тебя.

У него растянулись губы в улыбке:

– Поживём – увидим. Помнишь, Ростиславе, мне одна половчанка нагадала? Буду императором под конец жизни – хоть и мало, но буду.

– Хо! И ты поверил? – усмехнулась Ирина.

– Как ты думаешь, Ростиславе? Молодой человек сказал:

– В жилах моих – кровь кудесника Чарга. Не могу не верить. Многие пророчества наших ясновидцев сбываются.

Гость повеселел:

– Видишь, ма! Кстати, а жива ли внучка этого Чарга и твоя двоюродная тётка… как ея?.. та, с кем я вернулся с Руси?

– Ты уже забыл имя? – удивилась Янка.

Он потёр лоб ладонью:

– Столько лет прошло… Настя, Настенька! Господи конечно! Где она? Вы ведь были подругами.

– Мы подруги по-прежнему. И она живёт со мной в доме Кантакузина.

– Да не может быть! Вот ведь удивительно… Значит, она одна?

Дочь Берладника вкратце обрисовала жизнь её товарки.

– Мы должны встретиться, – заявил Андроник, странно оживившись. – Если будет согласна, заберу Настасью с собой в Пафлагонию.

– Как? А Феодора с детьми? – поразилась мать.

– Именно – с детьми! Не могу же я обрекать их на муки, зной и неудобства? Нет, они останутся тут, в Константинополе. Пусть растут и учатся…

– Но Настасья собиралась возвратиться в Галицию, – вставил Чаргобай. – К маленькому сыну.

– От нея Галиция никуда не уйдёт. Я теперь важнее. Хороша ли она по-прежнему?

Янка произнесла сдержанно:

– Годы не украшают нас… Но отец её дочери не поверил:

– Это ты нарочно клевещешь, потому что ревнуешь.

– Я? Ревную? Не смеши меня! Он отрезал:

– В общем, решено: едем к тебе домой, и немедленно! Добродея покачала головой грустно:

– Ты, мой мальчик, не меняешься совершенно. Будто бы юнец, а не убелённый сединами муж. – Поднялась и поцеловала его. – Неужели больше никогда не увидимся? Я похлопочу: может, Мануил разрешит перебраться поближе к Царю-граду?..

– Был бы очень рад. Но боюсь, это невозможно. Ничего, мама, не печалься. И прости за всё. Я не лучший сын, часто попадал в дурные истории, но считал и считаю тебя самым дорогим человеком на свете. – И поцеловал её с нежностью.

А она, прижавшись к необъятной его груди, повторяла мягко:

– Береги себя. Не доставь мне несчастья получить известие о твоей смерти.

– Постараюсь, ма…

Нет, Ирина доживёт до восьмидесяти лет и скончается на руках Андроника – императора Андроника I… Но случится это очень и очень ещё не скоро…

3

Настенька гуляла в саду с Янкиными детьми и учила их называть по-русски разные цветы, как служанка кликнула её в дом. Внучка Чарга ничего сначала не поняла, а потом, по дороге, обратила мысленный взор в тот заветный уголок подсознания, что порой посылал ей импульсы-наития. И в мозгу возникли четыре слова: «дальняя дорога», «море», «горы», «надежда». И сама себе задала вопрос: «Возвращение в Галич?» – и сама себе же ответила внутренним сомнением. Нет, не Галич. Может быть, потом. Не сейчас.

Поднялась по лестнице и попала в залу. А увидев профиль крупного лысоватого мужчины – волевой подбородок, нос горбинкой, – сразу ощутила сердцебиение. Он взглянул на неё – быстро, испытующе и, довольный, расплылся, не разочаровавшись; встал, пошёл навстречу:

– Здравствуй, дорогая… – и хотел обнять, но она отстранилась:

– Нет, прости… не желаю, не надо.

– Всё ещё злишься на меня?

– Вряд ли, ни к чему…

– Я готов искупить вину. Оба мы стоим на руинах прошлого. Предлагаю начать сначала. – Усадил её напротив себя и налил вино в чашу из кувшина.

– Как – начать? – продолжала теряться в догадках Настенька.

– Взять тебя с собой в Пафлагонию. У неё на лице появилось недоумение:

– Янка, слышишь? Почему молчишь? Та пожала плечами:

– Все свои возражения я ему сказала по пути сюда. Он и слушать меня не хочет.

– Слава, ты? – обратилась к двоюродному племяннику. Ростислав ответил:

– Я – как ты. Или вместе поедем на Русь, или вместе отправимся за Андроником в ссылку. Больше потерять тебя не хочу. Помогу, когда вы опять рассоритесь.

Будущий император хмыкнул:

– Русские такие смешные! Из всего делают трагедию… Что ж, согласен ехать втроём. Назначаю Чаргобая собственным оруженосцем.

Молодой человек огрызнулся беззлобно:

– Как-нибудь обойдусь без таких должностей… Послужили – хватит!

Выпили вина, и Андроник спросил!

– Ну, так что ты решаешь? Внучка Чарга не могла поднять глаз:

– Я должна подумать. Он проговорил с жаром:

– Думать некогда! Мануил разрешил задержаться в столице только на сегодня, чтобы встретиться с матерью. Завтра на рассвете должен уезжать.

– Не могу поступать столь скоропалительно…

– Только так! Здесь тебя ничего не держит. А меня – тем более! Я войду в этот город как триумфатор – или не войду вовсе. В Пафлагонии дождусь своего заветного часа. Соберу немало сторонников. И хочу, чтобы первыми из них были вы с Чаргобаем.

Настя сделала ещё один крупный глоток из чаши. Улыбнулась невесело:

– Но ведь ты не можешь на мне жениться, потому что состоишь в браке с первой своей супругой.

– Разве это для тебя важно?

– Из-за этого я рассталась с Исааком Ангелом.

– Господи, сравнила! Он же холостяк и не захотел под венец, потому что всего боится. Я бы согласился немедленно, но меня вынуждают обстоятельства.

Галичанка в замешательстве посмотрела на Чаргобая:

– Слава, ты действительно мог бы с нами отправиться?

– Безусловно. Если уж называться оруженосцем, то твоим, и больше ничьим!

Растерявшись вконец, молодая женщина низко склонила голову и, прикрыв глаза, прошептала:

– Право, я не знаю… Тут вмешалась Янка:

– Умоляю, Настя, не поддавайся, выстой. Я тебя толкала в объятия Мануила и Исаака – потому что считала их порядочными людьми, но теперь говорю: одумайся! Ты же знаешь Андроника, он тебе изменит с первой же попавшейся юной пафлагонкой. А в моём доме будешь независима и спокойна…

Настя усмехнулась:

– Приживалкой? Нянькой?

У подруги дёрнулась нижняя губа.

– Ты неблагодарна…

– Нет, прости, не хотела тебя обидеть – вы с Кантакузином сделали для меня очень, очень много, вашу доброту не забыть вовек… Но пришла пора делать выбор. Завтра на рассвете еду в Пафлагонию.

Одобрительный возглас вырвался из груды Андроника. Он схватил запястья бывшей своей возлюбленной, с воодушевлением крепко сжал и сказал:

– Душенька, спасибо!

Чаргобай ничего не выразил, про себя же подумал: «Это ненадолго. Он её действительно скоро бросит. И тогда мы отправимся с ней на Русь. Я свалю династию Осмомысла, чтобы самому сесть на галицкий трон!»

А зато Янка, не перенеся глупости подруги, встала и пошла к выходу. Ни к кому конкретно не обращаясь, бросила с досады:

– Мир сошёл с ума!.. Вразуми ея, Господи! И не дай погибнуть!

4

Пафлагония – это часть современной Турции, побережье Чёрного моря от Эрегли (а по-гречески – Ираклии) до Синопа. И едва ли не всю её территорию занимают Понтийские горы, высота которых достигает четырёх тысяч метров. Климат жаркий, а осадков до обидного мало. Жизнь – не сахар, короче. А особенно – в XII веке, без горячей воды в водопроводе, кондиционеров и шоссейных дорог.

Городок Эней, бывший когда-то крепостью, взятой с ходу Александром Македонским на его пути в Индию, прилепился к берегу горной речки, неширокой, но бурной, с обжигающе холодной водой, вечно вспененной на неровных бурых камнях. Древние городские стены, кое-где разрушенные и поросшие деревцами, представляли невесёлое зрелище, создавая образ одичания и убогости. Гарнизон насчитывал четыреста человек. Комендант города олицетворял собой основную византийскую власть в радиусе нескольких сотен вёрст. До ближайшего крупного Черноморского порта – Амастриды – надо было ехать несколько дней верхом.

Появление в Энее ссыльного Комнина потрясло до основания местное общество. Не Андроник ходил на поклон к коменданту, а семейство коменданта почитало за честь посещать пристанище императорского родича, говорить о погоде и о политике, угощаться вином и тушёной свининой с лигурийской капустой, – благо, им идти было близко, через сад, где опальной августейшей особе выделили небольшой домик. Все считали, что Настя – его супруга, а Берладников сын – их телохранитель. Но когда настоятель местной церкви, нарушая тайну исповеди, сообщил коменданту полученные им от внучки Чарга сведения – что она вовсе не жена, а наложница, – тот вначале был весьма шокирован и отказывался поверить, а потом решил, что, должно быть, в столице так принято, нравы там иные, а порфирородным виднее, как жить. И с кем.

Обживались медленно. Настя, продолжая внутренне сомневаться, правильный ли выбор она совершила, огорчалась по пустякам, раздражалась, плакала. То её выводила из себя слишком острая местная еда, то бегущий по ложу скорпион, то гортанный выговор смуглых пафлагонцев. Наконец она начала ревновать Андроника к дочке коменданта – рыхлой семнадцатилетней девице, у которой таз был примерно вдвое шире плеч. И хотя в свои двадцать девять Настя оставалась такой же красавицей – стройной, моложавой и нещадно выдёргивала возникавшие то и дело белые волоски, юная соперница очень волновала её, вплоть до неприличия, безобразных сцен, устраиваемых любовнику. И однажды на исповеди призналась:

– Батюшка, грешна.

– В чём же, дочь моя?

– Пожелала смерти Гликерии, дочери Хрисанфа. Но потом одумалась и молила Господа о прощении.

– А за что же ты не взлюбила ея?

Были на обеде у коменданта, и Андроник обменивался с нею тайными намёками.

– Да неужто? Какими?

– Говорил, что она похожа на языческую богиню Кибелу, плодородную и животворящую, и пророчил ей выводок детей.

– Да ведь он шутил, полагаю.

– Да, теперь я тоже так думаю. Но тогда не смогла сдержаться и послала Гликерии мысленные проклятия.

– Нынче перед сном десять раз прочти «Отче наш», и тебе полегчает.

– Непременно, батюшка.

Тем бы это нелепое откровение Настеньки и кончилось, и забылось навсегда, если бы у дочери коменданта не возникла жесточайшая лихорадка. Поп, в очередной раз нарушив тайну исповеди, рассказал Хрисанфу о былом признании иноземки – как она желала девушке зла. И по мере ухудшения состояния заболевшей подозрения в Настенькином сглазе только возрастали.

Как-то раз Андроник, появившись дома в сильном подпитии, сел напротив своей наложницы и сказал:

– Коли ты не снимешь порчи с этой заболевшей и она умрёт, то энейцы схватят тебя и сожгут заживо как ведьму.

У неё от ужаса пробежали мурашки вдоль спины. Губы прошептали чуть слышно:

– Ты меня пугаешь.

– Говорю, что знаю. Комендант вне себя. И священник на его стороне. Стоит им обратиться к пастве, возбудить толпу, и тебя никто уже не сможет спасти.

– Что мне делать, ответь? Я ведь ворожу редко, не умею, не обучалась. Кое-что помню из приёмов Арепы… И клянусь, что не насылала напасть на хворую, просто совпадение!

– Разбираться поздно, время дорого. Чародействуй, как можешь.

– Мне не удалось и родную-то дочь спасти, а с Гликерьей и подавно ничего не получится.

– Начинай, не медли.

Настя запёрлась в комнате без окон и, поставив на столик блюдо с водой, разместила по его окружности шесть Церковных свечек. Запалила их фитильки, положила в воду золотое кольцо с тем расчётом, чтобы отражения всех шести огоньков оказались в его центре (а она смотрела, стоя на табурете). Находясь как бы в фокусе заповедного пламени, начала читать заклинания, заговаривать блюдо-чару, колдовать, волхвовать. И в какой-то момент в отблесках на воде проступили черты седовласого Чарга. Он проговорил:

– Помогу тебе… исцелю недужную… Но не ворожи боле никогда. А не то сгоришь. – И пропал из виду, точно растворился. Свечки ж на столе стали гаснуть поочерёдно.

Бледная как призрак, половчанка вышла к Андронику протянула чашу с заговорённой водой и произнесла:

– На, пойди в дом к Хрисанфу, пусть Гликерья выпьет.

– Ты считаешь, поможет?

– Будем уповать.

В ту же ночь заболевшая сильно пропотела, жар уменьшился и к утру спал совсем. Через день она встала с постели а неделю спустя вышла подышать свежим воздухом в сад.

Радости родителей не было границ. Но зато комендант со священником и другие энейцы, слышавшие о чуде, совершенно поверили, что Настасья – ведьма.

5

Лето и сентябрь 1172 года миновали спокойно. Зной превозмогали, прячась в самую жару по домам или по садам под деревьями, часто купались в речке и с большим удовольствием пили свежее холодное молоко. А в конце сентября жизнь дала трещину: в комнате Андроника Настенька нашла женскую заколку, явно не свою. Разумеется, сын Ирины отрицал вину и не признавался в измене, но когда она пригрозила, что нашлёт на него ослабление мужской силы, нехотя открылся: мол, случайно у него была близость с молочницей, приносящей к ним в дом продукты каждое утро. Умолял простить, уверяя, что не получил от связи ни малейшего удовольствия и давно раскаялся. Внучка Чарга простила, но замкнулась в себе, погрустнела и подолгу теперь молилась под образами. Тут явился молочник и сообщил, что его жена умерла; перед смертью она поведала ему о грехе с Комнином и о подозрении, что её сглазила русская колдунья. Если же они не хотят огласки, пусть заплатят приличную сумму. Начался скандал с криками и руганью. На подобный тарарам прибежал Чаргобай и попробовал выставить молочника вон; выхватив из-за пояса нож, тот напал на сына Берладника; защищаясь, последний оттолкнул обманутого мужа ногой; падая, несчастный напоролся на штырь железной оградки, окружавшей клумбу, и скончался на месте.

Доложили Хрисанфу. Комендант был весьма раздосадован происшедшим и впервые высказал Андронику недовольство ссылкой порфирородного именно в Эней. Но потом остыл и заметил, что попробует замять инцидент, если Настя и Ростислав их покинут. А иначе будет вынужден передать убийцу судебным властям, равно как и ведьму – властям церковным. Выхода иного никто не видел: внучка и правнук половецкого мага стали собираться в дорогу.

Уезжали вечером, под покровом тьмы, чтобы не мозолить глаза любопытным энейцам. Настя и Андроник обнялись на прощанье. Он сказал:

– Я тебя никогда не забуду. Женщина вздохнула:

– Я тоже. – А потом добавила: – Пусть твоя мечта сбудется. Царствуй справедливо и не обижай подданных. А иначе они тебя свергнут. От любви толпы до ея ненависти – шаг один.

– Ты мне это пророчишь? – улыбнулся он.

– Понимай как знаешь. – Ростислав подсадил её в седло, и уже с коня чародейка бросила: – Будешь в Царе-граде – не забудь про Янку; я люблю подругу и ея детей, в том числе и Зою. Позаботься о них.

– Слово рождённого в Вуколеоне.

Сын Берладника тоже дружески стиснул руку аристократа:

– Янка моя сестра, и надеюсь, что ей не придётся туго под твоей властью.

– Ты об этом говоришь как о деле решённом, словно завтра мне въезжать в Константинополь императором! Может, ничего не получится и умру в Понтийских горах?

– Я на всякий случай. – Вспрыгнув на коня, молодой человек воскликнул: – Счастлив будь, Андроник!

– Да и вы не держите зла, – отвечал вельможа с грустью в голосе.

Цоканье копыт смолкло в темноте.

Будущий монарх чувствовал: с этими двумя он уже не встретится.

Глава шестая

1

Болеслава доносила второго ребёнка и благополучно разрешилась от бремени в сентябре 1172 года. Мальчика назвали по-славянски Ярославом, а по святцам Василием.

Но его родители вскоре разошлись окончательно. Мать и новорождённый продолжали находиться в княжеском дворце в Галиче, а Владимир-Яков, поругавшись с отцом переехал в Болшев. Вскоре к нему от мужа-священника убежала попадья Поликсения с сыном Георгием. Ничего подобного общество не знало давно, со времён любви Осмомысла и Настеньки.

Ольга Юрьевна попыталась было всех примирить. Первым делом посетила супруга, вставшего недавно после простуды и поэтому слабого ещё, бледного и хмурого. Князю исполнилось сорок два, стригся он теперь коротко, а зато отпустил довольно длинную бороду. Видел хуже прежнего, даже изумруд плохо помогал, а другой, посильнее, заказали в Царь-граде недавно и ещё не доставили. Посмотрел на вошедшую княгиню тусклыми глазами и не поздоровался. Женщина спросила:

– Как себя чувствуешь, батюшка, мой свет? Галицкий правитель неопределённо взмахнул рукой.

– Выглядишь получше. Третьего дня вовсе походил на покойника.

– Вот спасибо, утешила!

– Говорю без обиняков. Коль уж ты пошёл на поправку, можно потолковать о делах. Как нам Яшенькину совесть пронять, прямо не приложу ума – тошно, неприятно. Чем его прижучить?

Ярослав огорчился ещё больше. Тяжело вздохнул:

– Он давно отбился от рук. В том вина моя. Проглядел, не понял. Не увлёк примером. Не наставил на путь истинный. Не сумел воспитать, занимался собою и заботами княжества, а родному сыну не привил уважения ни к делам, ни к наукам.

Долгорукая не стала отрицать очевидного, потому что была с ним согласна. И ещё со своей стороны с лихостью добавила бы целый ряд обвинений. Но в раздоре не ощущала надобности и поэтому произнесла философски:

– Что ж теперь себя упрекать! Прошлого не вернёшь. Надо думать о настоящем. Может, по церковной линии действовать? Нового епископа Кирилла упросить отправиться в Болшев и поговорить с охламоном? Заодно пристыдить дуру Поликсению?

– Можно, да не думаю, что поможет. Коль у них любовь…

– Ах, «любовь, любовь»! – наконец не выдержала она.

Что папаша, что сын – только про любовь и толкуют! Не любовь, а похоть – коли говорить своими словами! – Ты опять за своё… Потому как не ведаешь настоящей любви, к сожалению.

– А моя к тебе – нешто ложная?

Он молчал, не желая ввязываться в ничего не стоящий спор. Женщина решила тоже не развивать скользкой темы и опять свернула на сына:

– Значит, ты оправдываешь Якова?

Осмомысл обхватил туловище руками и сидел согбенный. Произнёс негромко:

– По-житейски я его понимаю. Но по-княжески и по-христиански извинить не могу. Примирюсь, если бросит пить и блудить, возвратится к Ваське и Болеславе. А иначе власть ему завещать не вправе.

Ольга Юрьевна сразу ощетинилась:

– Всё-таки Настасьич?

Муж взглянул на неё близоруко, холодно:

– Почему бы нет? С новым епископом Кириллом я провёл уже разговор. В случае чего, Церковь узаконит Олегово положение, я издам указ…

– Коли ты пойдёшь на такое, – жёстко отрубила княгиня, – мы с тобой снова разойдёмся. И уже навсегда.

– В монастырь уйдёшь? – кашлянул правитель.

– Может, в монастырь.

– Ладно, не горячись раньше времени. – В голосе его прозвучали добрые нотки. – Лучше поезжай в Болшев, потолкуй с Яшкой, попытайся усовестить, пронять. Вдруг получится?

– Хорошо, подумаю.

Но сначала она пошла к Болеславе. Та сидела на лавке и внимательно наблюдала, как малыш сосёт тучную белёсую грудь кормилицы, с жадностью хватая тёмно-красный сосок. Подняла на свекровь серые в зелёную крапинку глаза:

– Здравствуй, маменька.

– Здравствуй, здравствуй, доченька. – Подошла, коротко коснулась щекой щеки, села рядом. – Васька-то прожорлив, как я погляжу.

– Шалопай да буян. Что ни час, просит титьку. Скоро нам одной кормилицы станет мало.

Бабушка рассыпчато рассмеялась:

– Да хоть десять! Лишь бы вырос настоящим орлом. Не в пример отцу… – Выждала мгновенье и заговорила опять: – Князь меня направляет в Болшев. Буду увещевать сына. Может быть, вдвоём?

У черниговки на лице появилось брезгливое выражение словно бы княгиня предложила ей что-то неприличное:

– Не подумаю даже! И тебе, матушка, мой свет, не советую. Не послушает да ещё унизит; будучи в подпитии – даже обхамит. Или ты не знаешь? Мне, по правде сказать, без него даже лучше: меньше огорчений, больше времени для родного дитятки.

– Так-то так, – согласилась старшая, – да не так-то вовсе. Муж с женой должен проживать вместе. А тем более – княжич и княжна. Осмомысл без конца грозит завещать престол своему Настасьичу. Надо что-то делать.

Как желаешь. Я и пальцем пошевелить не хочу. Выдали меня по расчёту, словно вещь продали на торжище; стало быть, какая тут сердечная склонность? Только равнодушие. Ну, уехал, живёт с другой, мне от этого ни жарко ни холодно.

– Но у вас Васятка. Как он без отца?

– Как-нибудь осилим. Я ему передам свои знания, чем живу и о чём мечтаю. Может быть, и дедушка Ярослав мудростью поделится.

– Он поделится, как же! – зло ответила Долгорукая. – Думает о себе одном. Или книги читает из Царя-града, или туров гоняет в Тысменице. А семья для него – нуль без палочки.

Болеслава ей возразила – мягко, но уверенно:

– Ты несправедлива, матушка, мой свет. Галич Ярославом может гордиться. Да, в отличие от других князей, он не ходит в походы, не воюет со степняками, не пирует с дружиной по многу ден. Но хозяйство его в порядке. Правосудие вершится исправно. На границах спокойно. Урожаи отменные, и торговля идёт привольно. Люди богатеют! Ну, а то, что Бог не создал его образцовым родителем и мужем, – ничего не поделаешь. Совершенных людей не бывает.

Ольга Юрьевна только фыркнула:

– Расписала – ух! Настоящее житие святого! Иль сама к свёкру прикипела? – посмотрела едко.

– Ой, о чём ты! – вспыхнула невестка. – Он в отцы мне годится. Я его уважаю как родителя и великомудрого князя. Боле ничего.

– Знаю, знаю, просто так съязвила. Складно говоришь – хоть сегодня его причисляй к лику праведников, а со стороны глядючи, он и впрямь выглядит солидно. Но попробуй, поживи бок о бок с таким блаженным!.. Ну, молчу, молчу. Значит, не поедешь со мною в Болшев? Что да, тогда не сетуй, коли у меня ничего не выйдет!

В тот же день заглянула княгиня в дом батюшки Георгия, чтобы посоветоваться с Матрёной: как им быть с Поликсенией? Попадья сидела при разговоре вся пунцовая, только причитала:

– Вот позор-то, позор, лучше провалиться сквозь землю! Ведь такая дочечка была славная, все молитвы знала назубок и по дому всё делала. Ну, конечно, по молодости захохочет прегромко, или побежит за околицу с девками водить хороводы, или заупрямится, коли не по ней. Так и мы были не спокойней в юные года! Но сынишку прижить от княжича? Да сбежать от родного мужа? Это ж страх Господень! Мы с отцом от этих вестей поседели аж!

– А поехали вместе в Болшев? – предложила гостья. – Каждая со своим чадом будет толковать. Может, так надёжней получится?

– И отца Дмитрия привлечь! Он ея супруг, пусть употребит власть. Коли надо – отхлестает вожжами! Чтобы знала, паршивка, как сбегать к полюбовничкам, Господи, прости!

– Нет, давай сначала по-бабьи, по-простому да по-хорошему. Вожжи припасём напоследок. Пусть сперва княжич от нея отвернётся.

– Неужели же отвернётся, матушка, мой свет? – с беспокойством спросила та, неизвестно чего желая больше на самом деле.

Ольга крякнула:

– Ах, понятия не имею, душенька, – может, с лестницы меня спустит.

– С лестницы? Тебя? Долгорукая отмахнулась:

– А с него станет, с губошлёпа! Ну, так едем, да?

– Я готова хоть сей момент.

– Значит, поутру завтра.

Был уже ноябрь, а погоды стояли нехолодные, снега не предвиделось вовсе, и колеса повозки грязь разбрызгивали в разные стороны, иногда увязая в липкой глине по самую ось. Голые деревья вроде бы стеснялись своей наготы. Рыже-бурый ковёр из опавших листьев набухал от сырой земли. Лишь вороны, не желавшие улетать на юг, бесконечно кружили в небе, каркали, как лаяли.

Болшев показался тоже каким-то набухшим, серым и простуженным. Княжич вышел на удивление трезвый, вымытый, с подстриженной бородёнкой. От души облобызался с княгиней, ласково сказал «здравствуй» попадье. Но предупредил – вроде балагуря, но веско:

– Коли просто проведать – милости прошу. Коли уговаривать разбежаться с любушкой моей – и не затевайте. Только поругаемся.

– О делах потом, – увильнула Ольга. – Дай с дороги-то отдышаться: все кишки растрясло по этим дорогам.

Он ответил:

– Сделайте любезность, отдыхайте, выходите к столу. Я велю накрыть.

Во дворце беспорядка не наблюдалось: чисто, ладно и проветрено – ни тебе паутины, ни сора. Челядь бегала резво. Кто наладил жизнь? Сам Владимир? Или молодая наложница? Оставалось загадкой.

Долгорукая выслала попадью для разгляда. Та пошла искать дочку и нашла в зале для пиров, называемой гридницей: Поликсения отдавала распоряжения слугам, как чего ставить на столе. Увидав Матрёну, сразу застыдилась, краской залилась, начала бормотать нечленораздельно:

– Маменька… ну вот… здравствуй… извини…

Мать, ни слова не говоря, подошла к наследнице и с размаху вмазала ей такую пощёчину, что холопы рты раскрыли от изумления, а потом засуетились, опустили глаза, вроде ничего и не видели, стали убираться из залы торопливо.

– Сучка! Потаскуха! Блудница! – продолжала неистовствовать родительница. – Зенки-то забегали, стыдно стало! Не меня бойся, дура, но суда Божьего. Рано или поздно за всё ответишь.

Горько всхлипнув, слёзы утерев рукавом, дочка прошептала:

– Люб он мне, мамусенька, шибко, шибко люб… Жить я без него не могу… И дитя у нас… Гошенька, Георгий… в честь папусеньки нашего…

– «В честь папусеньки»!.. У тебя супруг! Надо ж понимать!

– Он хороший человек, отец Дмитрий… добрый, славный… но чужой. Не смогла, не переборола себя… опостылел он…

Сев на лавку, попадья распустила узел платка. И произнесла мягче:

– Аж вспотела, тут с тобой споря… «Опостылел»! А зачем замуж шла, коли не хотела?

– Так уж вышло, само собою.

– Дура – прости, Господи! Дура и есть. Поликсения тяжело вздохнула:

– Тятенька-то что? Сильно переживает?

– Нет, плясал на радостях! – съерничала Матрёна. – Знамо, убивается. Выпороть велел.

– Что ж, пори, я согласна. Только от Ярославича не уйду по моей доброй воле. Если сам вдруг захочет – ну, тогда придётся. А иначе буду с ним до могилы.

– «До могилы»! – снова передразнила мать. – Вот ведь полоумная… Ну, иди сюда, дай хоть поцелую. Щёчка-то горит? Ничего, остынет. Я же от души и за дело. Не смогла сдержаться.

Между тем и княгиня, поскучав у себя в палатах, разыскала сына. Он смотрел, как дворовый парень чистит его сафьяновые сапожки, обернулся к Ольге и пошёл ей навстречу:

– Отдохнула? И слава Богу. Что там в Галиче? Все меня бранят?

– Кто бранит, а кому дела нет. Возвернуться бы тебе, Яшенька. Попросить прощения у отца, он уже остыл, больше не ругается. С Болеславкой тоже договоримся. Восстановим мир.

Тот слегка поморщился:

– Умоляю, не начинай. Я решил окончательно. Лучше быть простым галичанином, но с моей любушкой-голубушкой, чем правителем-бобылём или с нелюбимой женою. Тут вопросов нет.

Женщина взглянула на отпрыска кротко, с некоторой грустью, провела пальцами по его скуле и виску, наклонилась, поцеловала в плечико:

– Мальчик мой хороший… Как же всё теперь сложится? Княжич улыбнулся:

– Разве ж угадаешь! Как написано на роду, так оно и выйдет. Хочешь поглядеть на внучка? Он такой резвун!

– Младший, от Болеславки, тоже ведь игрив. Ест за четверых – словно ты в детстве. Без него не скучаешь?

– Матушка, пожалуйста, не трави душу.

– Хорошо, хорошо, не буду.

Посмотрела на двухлетнего Гошку: белобрысого, с оттопыренными ушами. Что-то лопотал и периодически сосал пальчик. А потом напустил в штаны. Молодой папаша беззаботно смеялся, тискал отпрыска, помогал прислужницам переодевать ребёнка в сухое. А княгиня подумала: «Он и вправду счастлив. Надо ли ломать ему жизнь? Может быть, оставить в покое? – Но потом сама себе возражала: – Как, отдать Настасьичу княжество? Ни за что на свете. Я, наследница Юрия Долгорукого и великих императоров из Царя-града, никогда с этим не смирюсь. И костьми лягу, но любезного Яшеньку посажу на стол. Видимо, чуть позже. Он теперь ещё не готов…»

Словом, их поездка кончилась одним семейным обедом – к удовольствию обеих сторон. Ольга и Матрёна уезжали весёлые, без обид на детей, с лёгким сердцем. Но по возвращении в Галич всё переменилось.

Кснятин Серославич бросился к владычице, хлопая глазами и тряся бородой; выпалил растерянно:

– Ой, беда, беда, матушка, мой свет!

– Что случилось? – похолодела она.

– Ярослав… князь наш дорогой… нас покинул…

– Умер? – У неё ком поднялся к горлу.

– Да Господь с тобою! Слава Богу, живёхонек. Он поехал в Тысменицу…

– Тьфу ты, лиходей, Кснятинка! Напугал меня! Что же в том дурного – в Тысменице? Нешто он не ездил туда и раньше?

– Ездил-то он ездил, да не за тем.

– А зачем теперь?

– Тимофей прислал весточку: из Царя-града прикатили Настасья и Ростислав, сын Берладников…

– Господи, Твоя воля!..

– Понимаешь, нет? Ярослав как прочёл, так и побелел. Глазыньки – что блюдцы, губки затряслись. Заметался по клетям, точно раненый ирбис[21]21
  Ирбис – снежный барс.


[Закрыть]. А потом Гаврилку Василича кликнул: мол, седлай коней, едем, едем! И умчались как ветер.

Ольга Юрьевна, осенив себя крестным знамением, тихо оизнесла:

– Вот и кончилась моя жизнь. Потеряла мужа. Во второй, и в последний, раз.