Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

2

В Галиче она появилась лишь в начале марта, задержавшись в Италии из-за зимних морозов и непогод. Ехать через Венгрию ей претило, и она отправилась окружным путём – огибая по морю Грецию и Болгарию, а затем, на судне же, вверх по Днестру.

Город показался Евфросинье Мстиславне хоть и небольшим, но невероятно красивым – в распускающейся зелени, ладных теремах с черепитчатыми крышами и с кремлём на горе, где сиял позолоченными пластинами на стенах княжеский дворец. Это был сытный край. И на площади перед кафедральным собором нищих оказалось немного.

Ярослав принял родовитую гостью с почётом. Вышел, облачённый по этикету в дорогие одежды, в горностаевой мантии, опираясь на резной золочёный посох с набалдашником в изумрудах и бриллиантах. Был седым как лунь и от этого казался старше своих пятидесяти шести лет. А смотрел на княгиню доброжелательно, без какого-либо намёка на спесь.

Евфросинья объяснила причину своего посещения. Осмомысл задумался, а потом ответил:

– От Египта и Иерусалима до Галича далеко. Вроде нет и дела до событий там. Но когда речь идёт о Гробе Господнем, то отсиживаться по своим норам грех. Коли латиняне соберут войска, чтобы двинуться на Восток походом, я не окажусь в стороне. Несколько полков непременно выделю.

Бывшая венгерская королева горячо поблагодарила. И спросила мнение Галицкого князя, будут ли волыняне столь отзывчивы к её предложению. У того на лице отразилось сомнение:

– Ох, не знаю, матушка. Мы в последнее время хоть и не воюем, даже породнились – поженили внука моего, Ваську, с дочерью Романа Волынского, Феодорушкой. Скоро, видимо, стану прадедом. Но дела в их пределах вроде бы идут скверно. Недород третье лето. При таких невзгодах могут отказать.

– Несмотря, что мой прямой родич?

– Коль казна пуста, не до родственных связей. Извини уж за прямоту. – Он достал шлифованный изумруд и взглянул сквозь него на Мстиславну.

– Извиняться нечего. Будь что будет, а поеду к Роману непременно… – Посмотрела с грустью: – Нам-то вот с тобой породниться не удалось. Я о сём до сих пор жалею – больно Фрося мне твоя по душе пришлась. Как ея дела?

– Слава Богу, здорова. Подарила мужу шестерых детишек. Старший-то женился на половецкой ханше.

– Надо же! Отменно.

– Он ея крестил и назвал Агапья. В переводе с греческого – Любовь.

Евфросинья цокнула языком:

– Рада за них вельми. А сыночек твой?

– Княжич Олег в жены взял троюродную племянницу и живёт при мне. Я ему передам престол.

– Нет, а старшенький, с кем ты воевал?

Ярослав померк. Было видно: эта тема ему болезненна. Сухо произнёс:

– Непутёвый. Вертопрах. Не хочу слышать про него. Та вздохнула:

– Дети, дети! Мы растим их, лелеем, думаем, что будут нам опорой под старость. А они нас терпеть не могут, прогоняют и сживают со света. Ты мою гисторию знаешь.

Он ответил:

– Да, сочувствую. Я ж надеюсь только на младшего. И ещё на внуков. – А затем, прощаясь, задал вопрос: – Посетив Романа Волынского, ты куда?

– В Ляхию, Неметчину, Галлию. Стану уговаривать королей.

– Ежели не выйдет и поход не задастся? Бывшая венгерская королева развела руками:

– Брошу всё и подамся в Иерусалим. Постригусь в монахини на Святой Земле. Коли сарацины ея захватят, смерть приму у Гроба Господня.

Князь поцеловал Евфросинью в бородавчатую щёку:

– Ты великая женщина. Я. горжусь знакомством с тобою.

Гостья повздыхала:

– Ты один из немногих, кто сие может оценить.

3

Выдав дочку за Олега Настасьича, Янка зажила в Болшеве с младшими детьми и полгода провела безмятежно, Галич только по праздникам. Написала весточку брату Чаргобаю в Смоленск, но без приглашения в гости: обострять отношения с Осмомыслом, ставшим её сватом, не хотела. Но нежданно-негаданно Ростислав сам свалился как снег на голову – прискакал тайно, вызвал для секретного разговора. Встреча состоялась в первых числах 1186 года у заброшенной водяной мельницы, поздно вечером.

Сын Берладника выглядел каким-то взъерошенным, похудевшим, злым. От него несло винным перегаром. Неуклюже обнял сестру, ткнулся ледяным носом в её шею. И заговорил торопливо:

– Сделала отлично. Как змея, проползла в дом врага, усыпила бдительность. Галич наш!

– Ты о чём?

– Ярославку отравим. Дочь твоя задавит бастардуса у себя в одрине подушкой.

– Да Господь с тобою! Ты ополоумел, сидючи в Смоленске? Никого травить я не собираюсь. И давить тем боле. А Василий, внук, тоже ведь наследник, – и его зарезать? А прискачет Яков? Всех не перебить.

Он обиделся. Часто задышал:

– Стало быть, отказываешься помочь?

– Чаргобаюшка, дорогой! – ухватила его запястье женщина. – Перестань мечтать о галицком троне. Наше дело проиграно. Ни отец не сумел, ни мы. Видно, не судьба. Надобно смириться, жить, как есть. Я тут в Болшеве горя не знаю, с удовольствием воспитываю детей. И тебе пора завести семью. Глянь-ка – сорок лет! А один, как сыч.

Ростислав ответил:

– Значит, предала. Род Берладника предала. Помять о родителе. Как мы поклялись на его могиле в Се луне – завершить начатое им.

– Обстоятельства против нас. Осмомысл – благодетель мой: дважды приютил – в детстве и теперь.

– «Благодетель»! – фыркнул младший брат. – Нешто не его люди матушку твою погубили?

Женщина вздохнула:

– Да, конечно. Но в ответ на упрямство нашего отца. И считаю, князь передо мной искупил вину.

– Стало быть, простила.

– Получается, так.

– Ну, а я не простил – то, что не позволил мне жениться на Фросе. – Губы плотно сжал. – До сих пор забыть ея не могу. Больше не встречал таких дев… – Головой тряхнул и провёл рукой по плечу сестры: – Янушка, голубушка. Не бросай меня. Никого роднее в жизни не имею. Помоги завоевать Галич.

Та перехватила его ладонь, дружески пожала:

– Я с тобой во всём – только вот не в этом. Родственник отпрянул и сверкнул очами, полными презрения:

– Ну, так прочь, паскуда! Доле не хочу тебя знать.

– Дорогой, не надо…

– Прочь, сказал, с дороги! У меня сестры больше нет! – вспрыгнул на коня и умчался.

Дочь Берладника проводила его грустным взглядом. Прошептала с горечью:

– Бедный, бедный братик. Разве во вражде счастье? В вечной погоне за химерами? Счастье в покое и любви. Я теперь это поняла.

4

Старый Чарг посетил Олега во сне. Правнук никогда не видел прадеда в жизни, но Настасья рассказывала сыну о нём и описывала внешне. Именно таким чародей и явился пред ним – седовласый, седобородый, в белом балахоне, диадеме и с посохом. Отдалённо напоминал одряхлевшего Осмомысла. Оба образа как-то спутались в голове молодого человека.

Чарг проговорил:

– Здравствуй, внуче.

– Здравствуй, деде, – отозвался спящий. – Как там поживает маменька в небесных чертогах? Вы с ней видитесь?

– Ничего, ничего, отдыхает от земных бурь. Кланяется тебе.

– Передай и от меня мой поклон. Отчего она сама не явилась?

– Время не пришло. Я пока один. Дабы предупредить о грядущей опасности.

У Олега от страха застучало сердце:

– Что-нибудь с отцом?

– Верно угадал. Год ему отмерен. Должен завершить начатые дела, и допрежь всего помириться с сыном Володимером, братом твоим старшим.

Помолчав, Настасьич спросил:

– Но коль скоро они помирятся, Володимер и сядет на престол после тятеньки?

– Это главное, что хочу сказать. Что бы ни случилось, не оспаривай трон. Откажись от Галича добровольно. А иначе – смерть.

Княжич огорчился:

– Я мечтал о сём. Думал, что полажу с болярством.

– Не поладишь. Отпрыски казнённых отцом вельмож расквитаются с тобою, если примешь власть.

Молодой человек от растерянности ничего не произносил. Чарг продолжил:

– И не доверяй Зое. Правнук испугался:

– Что ты говоришь?!

– Ведь она тебе тайно изменяет.

– Не могу поверить…

– С гридями Усолом и Перехватом. Ты в Тысменицу на охоту, а она на прелюбодейство.

– Я ея убью!

– Убивать не надо, но имей в виду. И веди себя с нею осторожно. Тот, кто предал единожды, не надёжен и в остальные разы. – Предок посмотрел на него сочувственно. – Будь разумен, внуче. Ходишь на краю бездны. Не сорвись.

Осмомыслов наследник многое хотел ещё расспросить, но проснулся. Было раннее утро. У открытого настежь оконца прыгала какая-то птаха, радостно чирикая.

– Кыш, мерзавка! – крикнул ей Олег.

Та обиженно пискнула и, вспорхнув, улетела. Вспомнив о словах старика, княжич перекрестился. Боязливо пробормотал:

– Тятеньке один год… Зойка изменяет… Верить ли сему?

Верить не хотелось. Он накинул кафтан и отправился в одрину к жене. Женщина спала, разметав по подушке спутанные чёрные волосы. А под простыней колыхалась от мерного дыхания хорошо прорисованная пышная грудь. Муж бесцеремонно отбросил простынку и с каким-то остервенением, дико, по-животному, овладел супругой. Испугавшись, очнувшись, Зоя затрепетала, начала сердиться, гнать его, скулить. А Олег только распалялся, действовал грубее, озлобленней, вроде бы хотел отомстить, продырявить её насквозь. Наконец, поняв бесполезность сопротивления, дочка Янки отдалась ему безучастно-расслабленно. А когда он, закончив, откатился на бок, судорожно прикрылась и пробормотала с укором:

– Нешто любящие мужья поступают так? Ссильничал меня, словно бабу на сеновале. Грех, Олежка, грех!

Он ответил хмуро:

– Лучше бы молчала. Мне известно всё.

– Что? Не разумею.

– Про твою «преданность» любимому мужу.

– Ты меня в чём-то подозреваешь?

– Не подозреваю, а точно знаю.

– Говори.

– Говорить неохота. Я – в Тысменицу, а ты к малолеткам…

– Ложь! – У неё вспыхнуло лицо, и от этого она стала ещё прекрасней. – Плюнь тому в глаза, кто сказал такое!

– Пересохло во рту, и слюны не хватает.

– Хочешь, поклянусь – чем угодно? Жизнью, здоровьем? Чтоб язык отсох! Чтобы громом меня убило!

– Не смеши.

– Я чиста перед тобою и живу во время твоих охот как Христова невеста! – Зоя перекрестилась.

Княжич посмотрел на неё внимательней:

– Мне сказали точно, что ты злодейка.

– Врут! Нарочно! Дабы нас поссорить. – Молодая женщина прильнула к нему, начала гладить, целовать. – Милый мой, единственный. И всегда желанный. Верь мне, я твоя безраздельно. Обожаю. Боготворю!

Он вначале без удовольствия принимал её ласки, не хотел сдаваться, но потом природа взяла своё, плоть восстала, и супруги уже целовались страстно, растворялись друг в друге совершенно и стонали, изнемогая от вожделения… Так Олег пренебрёг одним из советов Чарга. А ведь зря: Зоя в самом деле иногда позволяла себе маленькие вольности. Зная добрый характер мужа, ничего не боялась; чувствовала власть над ним, презирая в душе за его доверчивость. Повторяла мысленно: «Никуда не денется. Захочу – буду вить верёвки». И вила постоянно.

Но второй совет не давал княжичу покоя – об отце и брате. Говорить родителю напрямую, что тому обещано жизни только год, сын, конечно, не стал: побоялся перепугать, смутить. Лишь однажды, помогая ему разбирать накопившиеся дела – жалобы-челобитные, – вроде между прочим сказал:

– Вот родится у Васькиной Феодоры княжич или княжна… Не позвать ли братца Якова на крестины? Всё ж таки его внук… или внучка…

Ярослав обычно относился к упоминаниям об опальном отпрыске с раздражением, доходящим порой до вспышек ярости. Но на этот раз неожиданно встретил предложение младшего наследника с интересом, даже как-то радостно:

– Знаешь, я и сам давеча подумал… Годы мои преклонные, а уйти в могилу, не простив уродца, было бы прискорбно. Ты не сомневайся: данному мною слову изменять не хочу – и ему престола не завещаю. Галич только твой! Но зачем совсем уж упорствовать и гноить несчастного? Хоть какой-никакой, а сын. Дам в кормление, например, Перемышль. Пусть переберётся со своей попадьёй окаянной, коли так случилось… Я ведь тоже разрывался между Ольгой Юрьевной и Настасьей… Эхе-хе, грехи наши тяжкие!.. И коль скоро ты сам поднял этот вопрос, я, пожалуй, пойду навстречу. Нынче же отправлю гонца в Путивль. Как ты думаешь?

Младший вида не подавал, что ему разговор этот неприятен, шелестел пергаментами по-прежнему, кротко покивал:

– Так и надобно поступить, отче. По-христиански, по-человечески. Я тобой горжусь, ты великий князь!

Осмомысл поёжился:

– Мальчик мой, мальчик мой! Как нам мало отпущено жизни! Не успел оглянуться – весь уже седой и в морщинах. «Всё ещё впереди!» – казалось. Без конца откладывал «на потом». А упущенные мгновения никогда не вернутся. Ты себе представь: ни-ког-да! Недодумал, недолюбил, недостроил, недоузнал… Лишь сыра-земля впереди. И забвение – моментальное, неизбежное забвение – мир уйдёт вперёд, про меня забыв…

Сыну стало жалко отца – встал перед родителем на колени и поцеловал край его кафтана. Произнёс душевно:

– Не забудут, отче. Галич станет помнить всегда. Славное твоё время, возведённые храмы и монастыри, школы и приюты. Силу, мощь, достаток! Бедную мою маменьку… Ты войдёшь в анналы.

Ярослав невесело усмехнулся:

– Если только крохотной строчкой!

– От иных не остаётся ни единой буковки… Растворилась дверь, и вошёл взволнованный Миколка Олексич:

– Батюшка, мой свет! Горюшко у нас. Не вели казнить, а вели слово молвить.

– Так скорее ж молви! – разрешил правитель.

– Болеславушке Святославне дурно сделалось. Где стояла, там и упала, болезная. Отнесли в одрину и хлопочут возле нея, но она покуда без чувств.

Сделавшись бледнее извёстки, Осмомысл поднялся:

– Что ж такое, Господи? Вроде не хворала ничем… Вызвать лучших лекарей, знахарей – всех, кто понимает. Умереть не дадим! – И заторопился к снохе (а фактически – жене) в терем.

Вскоре к Болеславе возвратилось сознание, но с постели встать уже не смогла – что-то жгло её изнутри, подрывая силы. Никакие средства не помогли. За неделю растаяла как свеча и скончалась в муках. Мы теперь бы сказали – скоротечное белокровие; но тогда просто говорили – «трясовица» и «потягота». В общем, «Бог забрал».

Для владыки Галича это было страшным ударом. Он едва стоял на ногах во время заупокойной службы. А когда гроб с покойной опускали в склеп церкви Пресвятой Богородицы, князь упал на колени и в слезах воскликнул:

– Славушка моя дорогая… Не хочу прощаться… Скоро мы увидимся…

Шёпот пошёл в народе. Бормотали: «Смерть себе пророчит!» Нескольким боярыням стало дурно.

5

За три года жизни в Путивле старший сын Осмомысла успокоился совершенно, даже меньше пил. Всё прошедшее виделось ему каким-то далёким, незначительным, даже смехотворным. Для чего было бороться с отцом, доставлять родителям неприятности, мучить – и себя и других? Счастье не во власти, не в решений чужих судеб; счастье в тихой семейной жизни, воспитании детей и собак, в собственном крольчатнике. Да, Владимир отдался любимому делу с новой силой, целое хозяйство завёл, шкурки отдавал на продажу. Помогал сестре пережить разлуку с супругом и сыном, а потом вместе с нею радостно встречал возвратившегося Игоря. Правда, отругали Овлура, не сумевшего вызволить обоих, и хотели вновь его направить – за Владимиром-младшим. Так бы и случилось, если бы не вестник-половец, прискакавший с грамотой от хана Кончака. Из неё узнали, что в донецких степях поженились княжич и ханша и молодожёны в скором времени собираются приехать на Русь. Радость была великая, Евфросинья больше не плакала, не стенала, стоя на городской стене и часами вглядываясь в даль, а порхала бабочкой и могла говорить только о наследнике.

– Как ты думаешь, – спрашивал её брат, – мне племянник разрешит остаться в Путивле? Я уже прикипел к этому уютному городку. А перевозить кроликов и борзых в Новгород-Северский – значит потерять по дороге половину зверья. Жалко Божьих тварей.

– Да конечно же разрешит, – уверяла Фрося. – Вы с ним ладите. И приглянешь за ним на первых порах, посоветуешь что-нибудь, поддержишь. Мне спокойнее будет, если ты останешься.

Так и получилось. Новобрачные прибыли по весне 1186 года. Княжич выглядел повзрослев прежнего, вёл себя степенно и вдумчиво, а его юная супруга оказалась уже с приличным животиком, пребывая на седьмом месяце. Всем она понравилась очень – обаятельная, живая, птичка пеночка. Вскоре её крестили, нарекли Агафьей, а потом провели бракосочетание по церковным канонам.

Дядя и племянник вновь установили тёплые отношения, вместе проводили свободное время и рассказывали друг другу разные байки: старший – о жизни в Галиче, Польше, Червене, младший – о половецком плене. Только петь под гусли не пел, сколько ни просили, – говорил, что сейчас сочиняет некую песнь о походе отца и не хочет показывать работу незавершённой.

Но в июне у Агафьи-Аюль родилась прелестная девочка, и крестить её приехал Игорь вместе с семейством. Торжества были шумные, весь Путивль гулял, а на третий день пира молодой отец попросил принести ему гусли. Извинился перед родителем – дескать, вещь ещё не совсем закончена, есть неточности и провалы, но по случаю праздника хочет обнародовать.

– Что же это, гимн? – улыбнулся князь. А Владимир-младший потупился:

– О, какое! Не с моими скромными силами гимны слагать. Это простое Слово… о твоём, тятенька, полку… – И, пройдясь пальцами по струнам, затянул проникновенно: – «Не пришло ли время, братие, начать, по обычаю предков, трудную повесть о полку Игореве, Игоря Святославича?..»

Все притихли и внимали сосредоточенно. При повторных строках: «О, Русская земля! Ты уже за холмом!» – на глаза многих наворачивались слёзы. А проникновенный плач Ярославны Фрося не могла выслушать без рыданий; еле сдерживала себя, чтоб не прерывать сына. И Овлур, возведённый в бояре, сидя с новобрачной – дочкой тысяцкого Рагуила, заливался краской, слушая те места, где упоминалось его участие в бегстве Игоря.

Несмотря на печальный сюжет, песнь окончилась здравицей в честь владыки Новгород-Северской земли – на подъёме, на высоком звучании.

Долго в тишине звенела струна. Все молчали. Не было сомнений: «Слово» хорошо, ярко, сочно; но понравится ли оно самому герою? Ведь поход его провалился, столько человек погибло впустую. Надо ли об этом упоминать? Может, лучше смолчать?

Игорь Святославич тяжело дышал, глядя на узор белой скатерти. Наконец посмотрел на отпрыска с болью, мрачно произнёс:

– Ну и песнь… я не ожидал… думал, снова будет что-то цветистое, неуклюже-льстивое, как обычно… Ты ж отважился правду сказать о моей ошибке… Как сие назвать?

Сын ответил сухо:

– Называй как знаешь. Я иначе не мог. Пусть поход твой послужит уроком для других горячих голов.

У отца на устах промелькнула улыбка:

– Чепуха. Люди не учатся на чужих ошибках. Посему вот мой приговор: «Слово» твоё прекрасно, спору нет, но забудь его навсегда, да и всё забудьте, кто слушал. Вроде его и не было. А узнаю, Володимере, что в другой раз кому-то спел, – мы с тобою рассоримся. Коль не хочешь со мной ругаться, вычеркни из памяти навсегда. Обещаешь?

– Обещаю, отче.

Прибежали скоморохи, начали потешить пирующих, и досадное впечатление от творения молодого князя постепенно изгладилось. Лишь потом, после завершения праздничного застолья и ухода Игоря, несколько человек подошли к Владимиру, чтобы выразить ему своё восхищение «Словом». В том числе и Фрося – обняла наследника, крепко поцеловала в щёку:

– Душенька, сыночек! Не грусти, не переживай. Ты же знаешь отца – вспыльчивый не в меру. Он обдумает и поймёт, будет благодарен ещё.

Тот спросил её радостно:

– Значит, тебе понравилось?

– Очень, очень! Я была растрогана и поражена. Ты действительно не хуже Бояна. Диво дивное – кровушка моя, мой родной комочек, – а слагает песни, как никто не сумеет!

Отцепив от пояса давний дар Осмомысла – костяное писало, – протянула отпрыску:

– На, возьми, мой милый, дедовский подарок. Ты его заслужил по праву!

– Матушка, спасибо. Мне твоё одобрение – лучшее из похвал!

Евфросинья подмигнула ему и шепнула на ушко:

– То, что я скажу, может быть и скверно, только скрыть не сумею: не стремись выполнить отцовский наказ – «Слово» не забывай. Петь другим не пой, но из памяти не вычёркивай. Бог даст, и пригодится.

У Владимира от счастья засверкали глаза. Он расцеловал дорогой родительнице руки.

Дядя тоже на другой день похвалил племянника. А потом предложил:

– Коль отец запретил тебе «Слово» петь, ты его запиши.

– Как это? Зачем? – удивился юноша.

– Чтоб не затерялось. И навек не исчезло. Грех выбрасывать такой самоцвет!

– Нет, опасно. Вдруг дойдёт до тятеньки? Огорчать его не желаю. Ссориться – тем паче.

– Даже если дойдёт, как он догадается, что ты сам записывал? Кто-нибудь другой, кто сидел за столом. Слушал – записал.

– Дядечка, страшуся.

– Ничего не бойся. А запишешь – оставь у меня. Схороню в ларце, сохраню как зеницу ока. И никто посторонний про сё знать не будет. Ты обдумай.

– Хорошо, обдумаю.

Две недели спустя молодой человек сунул родичу скрученный в трубочку пергамент. Евфросиньин брат покивал ему с удовольствием, вновь заверил: «У меня – как за каменной стеною!» А затем в течение месяца дважды переписал стихотворный текст – для себя и для Фроси. Между прочим, кое-что подправив, кое-что убрав… И замкнул на ключ оба списка у себя в сундуке.

Плавно бы и дальше текла жизнь Владимира-старшего у Владимира-младшего в Путивле, если бы гонец не привёз из Галича весточку от отца. Ярослав заверял беспутного сына, что его прощает, даже на сожительство с поповой женой смотрит не сердясь, так как нет больше Болеславы, и зовёт вернуться, обещая отдать не бразды правления княжеством, но бразды Перемышля.

Рассмеявшись радостно, Яков проговорил:

– Постарел, однако. Чувствует, что силы его уходят. И решил смириться.

Рассказал о грамоте Поликсении. Та воскликнула:

– Да неужто едем?

– А то! Перемышль пожирнее Путивля будет. Перестану сидеть за хребтом племянника. Да и Галицкая земля всё же мне милее Северской.

– А когда в дорогу?

– Съезжу навещу Фросю напоследок. Может, не увидимся больше, а она столько для меня сделала. Да к началу жовтеня двинемся ужо.

В качестве одного из подарков сестре он повёз список «Слова о полку Игореве».