Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

6

Лагерь киевлян охранялся неплохо, но Петра Бориславича знали все, и его пропустили без промедления. Поначалу он зашёл в шатёр к своему ученику – Ивану Берладнику. Тот, увидев пестуна, чуть не подавился зелёными щами, поданными на завтрак. Удивлённо пробормотал:

– Господи, Петро! Вот не ожидал! Ну, садись быстрее и рассказывай, как ты очутился у нас. Рад вельми, что недуг твой минул. Кушать хочешь?

Но когда узнал о письме Владимирки, сразу помрачнел. И глаза сделались колючими, волчьими. Медленно спросил:

– Что ж ты станешь делать? Хлопотать за гадину? Пожилой учитель замялся:

– Но ведь я же дал ему слово…

– …за ублюдка, отравившего собственного брата, моего отца?

– Ваня, это слухи. Мы ж не знаем точно!

– …за мерзавца, погубившего безоружных унгорских лыцарей?

– Да, но он считал их своими врагами!

– …за проклятого самозванца, княжащего вместо меня?

– Нет, по старшинству он имеет право!.. Ростиславов сын резко встал из-за невысокого походного столика; а поскольку в руке его был зажат хлебный нож, вид рассерженного Берладника не внушал особого благорасположения.

– Отдавай письмо! – прорычал Иван. – Живо! Ну? На скатерть!

Оскорбительный тон боярину не понравился. Он хотя и выглядел тютей, тюфяком, мягкотелым созданием и старался сглаживать все конфликты, но не забывал о достоинстве и своём знатном происхождении; грубо помыкать собою никому позволить не мог. Встав напротив, Пётр Бориславич негодующе потряс дряблыми щеками:

– Я не смерд, Иване. Под твою дудку не пляшу.

– А под чью? – Капелька слюны, вылетевшая изо рта Берладника, описав дугу, оказалась на мясистом носу учителя.

Тот демонстративно вытер её ладонью:

– И плеваться в меня не след. Видно, плохо я тебя обучил достойному поведению.

Пальцы бывшего его подопечного сжали рукоять хлебного ножа – так, что ногти сделались белыми:

– Не отдашь, Петро?

– А иначе – убьёшь?

– А иначе – убью.

У вельможи вырвался досадливый вздох:

– Не стращай и очами не зыркай, вьюнош. Не тебе и не мне решать, прав Володимерко или нет. Я письмо доставлю по назначению. А уж там – не моя печаль. – С сожалением покачав головой, пожилой наставник повернулся к нему плечом.

– Коли не отдашь, нашей прежней дружбе – конец! – как-то жалобно крикнул молодой человек.

Дядька не ответил и направился к выходу. А Берладник поднял руку с ножом, чтоб вонзить его в спину Бориславича, размахнулся – и воткнул с обидой в столешницу, продырявив скатерть. И склонил низко бычью шею, чуть не плача…

Ну, а покаянная грамота, побывав у архиепископа и венгерских рыцарей, сделалась предметом долгого разговора Гейзы с Изяславом. Первый не желал поддаваться посулам (а в письме галицкий правитель обещал горы драгоценностей королю и все спорные вотчины – киевскому князю) и настаивал на суровом наказании; а второй склонялся взять богатый выкуп, присоединив к сыновьей Волыни целиком Перемышльскую землю – с Ярославлем, Звенигородом, Городком и Вишней.

– Володимерко вскоре и сам помрёт, – говорил киевлянин венгру, – он ведь пишет, что сильно ранен.

– Я ему не верю.

– Мы на слово полагаться не будем. Пусть вначале привезёт обещанное добро, золото, меха. Грамоты составим об его отказе от владения заветными волостями. Приведём к кресту…

– К моему кресту! – неожиданно горячо сказал Гейза. – Ибо есть патрикула!

А патрикулой назывался крестик, сделанный, по преданию, из частиц Креста, на котором был распят Сын Божий. Эта священная реликвия находилась при венгерском дворе больше двух веков и всегда бралась королями в походы.

– К твоему кресту, – согласился Изяслав, – крестоцелование он нарушить не сможет. А тем паче – патрикулы!

В общем, договорились. И отправили Петра Бориславича в Перемышль – передать Владимирке свой ответ. Тот, узнав о решении победителей, чуть ли не в присядку пошёл – всплёскивал руками, хохотал и тискал посредника, мало походя на израненного воина, отдающего Богу душу. Радостно гудел:

– Всех озолочу – и тебя, и их. Подпишу любые пергаменты. Поклянусь на любом кресте – лишь бы вырваться из этого плена, голову спасти. Потому как золото – дело наживное, вотчины – сегодня нет, завтра снова есть, а вот новая голова вырасти не сможет: лично проверял на других!

Пётр Бориславич, чувствуя себя невольным участником недостойной игры, лишь смотрел с укором, но владыке Галича возражать не смел.

Около недели ушло на посылку Избыгнева Ивачича в стольный град на Днестре, сборе там под присмотром Осмомысла требуемых богатств и доставку их обозом к Перемышлю. Церемония крестоцелования проходила в замке Голые Горы, где присутствовал и Пётр Бориславич, всё подробно описавший в своём дневнике. Побеждённого князя привезли лежащим на дрогах, он был бледен и стонал от Несуществующих ран. Поднимали его под белые ручки Кснятин Серославич и Избыгнев Ивачич. Поклонившись собравшимся рыцарям, Изяславу и Гейзе, галицкий правитель шёпотом попросил у них извинения, выражал покорность и едва ли не на коленях умолял короля и великого князя по-отечески отнестись к Ярославу-Христофору, сделав его вассалом Венгрии и Киева. «Не сегодня-завтра я умру от ран, – лепетал Владимирко, – и мой долг – позаботиться о единственном сыне…» Многие при этих словах понимающе вздыхали. Наконец появился венгерский архиепископ с патрикулой в руках и поднёс её к губам повелителя Галича. Тот облобызал этот крошечный крестик столь благоговейно, что никто не усомнился в искренности его помыслов.

Вскоре победители удалились: венгры в Венгрию, киевляне в Киев. Изяслав уговорил Петра Бориславича вновь отправиться вместе с ним на Днепр и ещё пожить у великого князя во дворце. А Ивана Берладника он назначил собственным наместником в Перемышле. Здесь и состоялась памятная встреча дяди и племянника (князя галицкого с Ростиславовым сыном).

У Владимирки больше не было причин притворяться раненым, и, сбежав с крыльца, он стоял, подбоченясь, глядя, как Берладник спрыгивает с лошади.

– Ты пошто приехал, Иване? – вроде с удивлением произнёс отец Осмомысла. – Мы тебя не ждали.

– Отчего ж не ждали, коли я наместник? – дерзко отозвался племянник.

– Ты – наместник? Чей же, право слово?

– Так известно чей – киевского великого князя Изяслава Мстиславича.

– Нешто есть такой князь? – поднял брови галицкий правитель. – Долгорукого помню… Изяславку как-то не очень…

Захлебнувшись от ярости, молодой человек воскликнул:

– Погань, тать! Ты ж патрикулу целовал, христопродавец!

– Я? Патрикулу? А-а, такой малюсенький деревянный крестик? Он и силы-то не имеет никакой, кто ж в него поверит! – И, сцепив руки на груди, посоветовал: – Так что отправляйся, Иване, с моего двора. Я сегодня добрый и велю отпустить тебя с миром, а не колотить и не затравить псами. Коль не нравится – можешь забирать Перемышльскую землю, если сможешь… Где они, твои спутники по рати? Киевляне да унгры? А-у-у!.. Что-то не видать… Эх, не думал я, что покойный братец выродит на свет подобного простофилю. Смех и грех!

А Берладник вскочил в седло и сказал на прощанье – тихо, но отчётливо:

– Смерть твоя, Володимере, на пороге. Долго тебе не жить.

И на этот раз как в воду глядел…

7

Ярослав не участвовал в отцовой кампании, а сидел безвылазно в Галиче весь минувший год. Было на то несколько причин. Первая, и самая главная: князь боялся подвергать Осмомысла слишком большой опасности в случае провала задуманного. Даже разработал план отпора, если враг будет осаждать их столицу. И оставил в городе неплохую дружину. Во-вторых, зрение у княжича становилось хуже, близорукость явно росла. По совету лекаря снарядили человека в Константинополь: тамошние медики научились шлифовать драгоценные камни столь искусно, что недужный, глядя через линзы, видел все предметы более отчётливо. Но посыльный куда-то запропастился – может, загулял с казёнными средствами, может, умер. А вояка без глаз никому не нужен в походе – или сразу убьют, или попадёт в плен. Ну и, в-третьих, молодой супруг оставался дома при беременной Ольге, ждал рождения первенца. Юрьевна носила свой большой живот с гордостью, думала о будущем чаде беспрерывно и мечтала часто, чтобы появившийся отпрыск был пригож и лицом, и телом. «Вот бы хорошо, если бы не взял ни моей дородности, ни излишней худобы Ярослава, – рассуждала она, – стал бы вроде Гаврилки Василича – сильный да фигуристый, кровь с молоком! Но умом и усидчивостью в отца. А в меня – крепостью характера и смекалкой. Нам ведь, Долгоруким, в смётке не откажешь. А унгорская и греческая кровь моей маменьки даст ему спокойствие в сочетании с южной пылкостью…»

Роды начались вечером 17 марта 1151 года, и течение их было быстрым, лёгким, так что хлопец выскочил, точно Маслом смазанный. Повивальная бабка показала его княжне: толстый, тёмно-розовый, в сгустках крови и слизи, он сучил ножками и ручками, не крича, а хрюкая. «Ой, какой потешный, – улыбнулась мать. – Мальчик, мальчик! Словно по заказу!»

Кликнули отца. Ярослав появился на пороге одрины взволнованный, чуть ли не дрожащий, словно сам рожал; первым делом обратился к жене: «Как ты, душенька?» – но ответа не слышал, потому что с ужасом смотрел на новорождённого, омываемого в тазу. «Господи, какой безобразный! – оценил Осмомысл про себя. – Ровно головастик. Это есть моё продолжение? Ни за что б не поверил. И к тому же – мальчик. Значит, не породниться вовек с новгород-северским князем Святославом Ольговичем, как он предлагал! Вот не повезло!»

– Что, не нравится? – догадалась Ольга, уловив его взгляд.

– Ой, да отчего же? – спохватился тот и натужно растянул губы. – Замечательное дитя… Будет новый князь. Маленький Володимерко…

Женщина согласно моргнула:

– Хорошо, Володимерко. В честь твоего родителя и великого моего деда – Володимера Мономаха.

– Володимера Крестителя, Красно Солнышко тож, нашего общего предка.

– Да. А по святцам как?

– Можно Марком, а можно Яковом. Я смотрел.

– Лучше Яковом: Яша, Яшенька… Так оно приятнее.

– Я перечить не стану. – И потом пошутил: – Назови хоть горшком, только в печь не сажай!

– Тьфу, типун тебе на язык! – рассмеялась Юрьевна. Выйдя из одрины, Осмомысл прошёл по галерее дворца, освещённой несколькими факелами, и спустился с крыльца во двор. Ночь стояла звёздная, тёплая и тихая. От конюшни тянуло конским навозом, сеном; где-то за трубой надрывался ополоумевший мартовский кот. И журавль колодца выглядел в полутьме таинственно.

Молодой папаша повернул налево – к северному крылу дворца. А поднявшись в терем, постучал в одну из дверей. Низкий женский голос недовольно спросил:

– Кто? Какого лешего? Полночь на дворе!

– Это я, Арепа, открой, – отозвался юноша.

– Батюшки светы, не признала со сна светлейшего… Не гневись уж, родименький, не ругай старуху-то…

– Ладно, не сержусь, отворяй.

Внучка Чарга и её нянька занимали две уютные горницы; жили не роскошно, но сносно и ни в чём не знали нужды. А поскольку княжич помнил о своей матери-половчанке, то всегда испытывал интерес к быту её соплеменников. И особенно – к древним их обычаям, ворожбе. Знал, конечно, что Святая Православная Церковь недолюбливает язычников, а епископ Кузьма с амвона не один раз призывал прихожан положить конец дьявольским действам старика-чародея, даже договорился однажды до того, что безбожника Чарга следует живьём сжечь; самосуд едва не свершился, но вмешательство Владимирки пресекло безумие; вскоре ясновидящий умер, поручив заботу о Насте и няньке князю, а его наследник иногда заходил к пожилой половчанке – поболтать на её языке и послушать, как она поёт.

Запалив свечу, Арепа щёлкнула запором. В приоткрытой двери княжич разглядел, что она босая и в исподней рубахе; волосы, несмотря на тонкую седую косичку, после сна в беспорядке. А во рту у няньки был один-единственный нижний зуб, да и тот жёлтый и кривой. Посмотрев с прищуром, бабушка спросила:

– Уж, никак, княженушка тоя опросталася?

– Верно: мальчиком, – улыбнулся тот.

– Радость-то какая! Дай твою ручку облобызать, батюшка! Здравия желаю новому колену светлого твоего рода! – И, повысив голос, повернула голову: – Настя, Настя, не спи! Вылезай проздравить его светлость: сын у них родился!

– Да не надо было внучку будить, – укорил её Ярослав.

– Как же можно спать, коли радость такая в доме!

Из соседней горницы появилась заспанная восьмилетняя девочка в длинной ночной рубашке: чёрные волосы тоже заплетены в косу, в чёрных глазах отражается красное пламя свечки; поклонилась низко:

– Здравия желаю – и тебе, и наследнику твоему любезному.

Он не удержался, подошёл и поцеловал её в лоб:

– Вот спасибо, голубушка; да и ты не хворай, хорошая. – И опять повернулся к няньке: – Я ведь что зашёл? Погадай, Арепушка, предскажи судьбу моему сыночку.

Бабка испугалась, начала отмахиваться ладонью:

– Вот чего надумал! Нешто вам, крещёным, се дозволено?

– Так ведь не узнает никто.

– Как, а Бог?

– Бог простит.

– Нет, никак нельзя. И тебе негоже, и меня ещё, чего доброго, за такие дела захотят изжечь!

– Брось, Арепка, не причитай. Чарга мы спасли, и тебя спасу в случае чего.

– Ох, не знаю я… И не ворожила давно. Всё уже забыто. – На её морщинистом, высохшем лице промелькнула некая загадочная игривость.

– Как же можно сие забыть? Ты ж впитала с молоком матери, Чаргу помогала. И не удивлюсь, если вдруг поведаешь, что и Насте передала своё мастерство. – Он взглянул на девочку, а она хихикнула:

– Ну уж мастерство!.. Так, по мелочам… Мамушка Арепушка, уступи же княжичу, погадай, пожалуйста…

Нянька ещё упрямилась и придумывала всякие увёртки, но в четыре руки её уломали. Посерьёзнев, бабка проговорила:

– Так и быть, попробую… Не люблю я этого, потому как силы много теряешь, цельный день потом пролежу пластом… Ну да как тебя не уважить, княжич, особливо коли сам наполовину половецких кровей? Но скажи по чести: сообчить всю правду или токмо одно хорошее?

Осмомысл тревожно хрустнул пальцами:

– Нет, сполна.

– Что же, вольному воля, светлейший… Настя, подсоби. Как решусь рассудка, спрашивай меня постепенно, плавно. А потом щёлкни по затылку, чтобы я очнулася.

– Хорошо, Арепушка, так и сделаю.

Старая колдунья взобралась на стол и легла на него, руки перекрестив, как покойница. И велела девочке:

– Ты держи свечку ровно, над моим лицом, но чтоб воск не капал на лоб, а не то проснуся.

– Знаю, знаю, не беспокойся.

Та прикрыла глаза, начала шептать какие-то заклинания. Постепенно её лицо, жёлтое в отблесках свечи, сделалось восковым совершенно. Нос и подбородок страшно заострились, а глаза запали. «Господи, помрёт!» – испугался княжич и хотел было осенить себя крестным знамением, но не стал, боясь, что оно сорвёт ворожбу.

– Мамушка Арепушка, слышишь ли меня? – ровным голосом произнесла Настя.

Женщина ответила через сжатые губы:

– Слышу…

– Видишь ли младенчика, маленького княжича, народившегося сей ночью?

– Вижу… вижу…

– Хорошо ли будет расти, сделается ли отроком, а потом и мужем?

– Хорошо… сделается справным…

– Добрым али злым?

– Добрым… но упрямым…

– Станет ли он слушаться родителев?

– Плохо… Вижу их раздоры великие… скверные раздоры…

– Будет ли женат?

– Да, два раза… наплодит детей – мальчиков троих…

– Доведётся ль ему покняжить?

– Да, не слишком долго…

– Отчего недолго?

– Происки врагов… Много лет проведёт у чужих людей…

– Доживёт ли до старости?

– Не успеет…

– Отчего не успеет? Что, его убьют? Нянька тяжело задышала:

– Нет, нельзя, нельзя… ничего не вижу… Ярослав прошептал:

– Про меня спроси: молодым ли умру?

– Матушка Арепушка, а про Осмомысла расскажешь ли? Но пророчица больше не могла говорить, только мелко вздрагивала всем телом. Внучка Чарга вздохнула:

– Не серчай уж, княжич, но ея силы на исходе… Надоть пробуждать, – и довольно сильно шлёпнула Арепу по темечку.

Ясновидящая открыла глаза. Перестала дёргаться, и её лицо начало оттаивать, возвращаясь к жизни. Наконец, поймала молодого отца в поле зрения и спросила мягко:

– Вышло, нет? Ты остался довольный? Он погладил старуху по худому плечу:

– Благодарен, милая. Ты открыла мне многое… Я велю, чтобы вас обеих потчевали сытнее.

– Нет, спасибо, не нужно… Нам хватает всего…

– Перестань: от хорошего хуже не бывает. – Посмотрел на девочку: – До свиданья, Настя. Позаботься о нянюшке. Я потом ещё загляну.

– Будем рады, княжич.

По дороге в свою одрину сын Владимирки думал об услышанном. В целом предсказание его успокоило: мальчик не умрёт в детстве, вырастет большой, народит ему внуков; ну, а то, что нравом будет непрост, это ничего – у кого из нас характер примерный?

И уже в одрине, помолясь, отходя ко сну, напоследок отметил: «А Настасья вырастет красавицей. Вот кому-то повезёт с молодой женою… Жалко, что не мне!» Да, в отличие от Арепы, он пророком не был. И не мог предугадать последующие события…

8

А судьба Осмомысла предрешилась в Киеве: Изяслав велел уничтожить Владимирку за его своеволие и постыдное вероломство. Он сказал Берладнику: «Делай с ним что хочешь. Я на все твои действия закрою глаза. Ибо не желаю выглядеть посмешищем перед Гейзой. Мне король поверил и не стал продолжать войну. Что ж, выходит, зря? Нет, терять союзника-унгра не могу. А тем более – мужа сестры. Выручай, Иване». Вместе с тем двигаться походом на Галич оба не имели ни времени, ни возможностей. Значит, приходилось искать новые пути. И тогда Ростиславов сын вспомнил о кольце Петра Бориславича.

Навестив старого учителя, жившего опять во дворце киевского князя, он радушно воскликнул:

– Ну, давай мириться! Я в шатре у себя непотребно вспылил и теперь жалею.

А наставник ответил:

– Ты вспылил-то правильно. Это я жалею, что позволил себя уговорить галицкому прохвосту. Видишь, как оно обернулось всё. Перемышль вновь не наш, я у Изяслава вроде прихлебателя. Тяжело, Иване.

– Тяжело, конечно. Но исправить можно. Дядька посмотрел с недоверием:

– Ты к чему это клонишь, не пойму?

– Надо подсобить Изяславу, чтобы он вернул себе Перемышль.

– Да каким же боком?

– Съездить в Галич и забрать у Володимерки крестоцеловальные грамоты, раз он их нарушил.

– Ну, забрать – и дальше?

– Дальше ничего. Остальное с ним сделают другие. В том числе и я.

– Ты поедешь тоже?

– Уж само собою. Только под другим именем, в платье простого мечника, изменивши внешность.

Пётр догадался о возможных последствиях и поник. Помолчав, сказал:

– Ладно, с Володимерком расквитаешься, это дело святое. Сядешь в Перемышле. Я с тобой поселюсь, это хорошо. Но куда денешь Ярослава? Он не виноват, убивать его жалко.

Бывший ученик рассмеялся:

– С Володимерком меня не равняй, я своих братьев не травлю… Прогоню, и всё. У него жена – Ольга Долгорукая, вот и пусть едут в Суздаль.

– Обещаешь?

– Слово тебе даю. Памятью клянусь моего родителя – убиенного Ростислава Володарьевича: пальцем Осмомысла не трону.

– Ну, тогда больше нет сомнений. По рукам!

Сборы получились недолгими. Проводить боярина вышел Изяслав – в шапке с горностаевой оторочкой, шубе нараспашку. Трижды поцеловал и заверил:

– Положись во всём на Ивана. Я ему доверяю. Как избавится от злодея и ворога, присоединит к Волыни Галицию, купит для тебя в Перемышле дом. Сможешь коротать свою старость. А захочешь возвратиться ко мне – милости прошу.

– Благодарствую, княже. Надо будет обдумать. Ехали неспешно: Пётр Бориславич сидя в санях, как ребёнок, укутанный волчьими и медвежьими шкурами, а десяток всадников по бокам – в том числе и Берладник. Ночевали в монастырях и на несколько дней задержались в Теребовле, ожидая окончания сильной вьюги. К Галичу приблизились в самый разгар крещенских морозов.

В городе Болшеве (ныне – Болыповцы) Ростиславов сын перекрасил бороду и усы, сделав их из светлых тёмно-рыжими, и подстриг на иной манер, а поверх шрама на левый глаз повязал чёрную широкую ленту – вроде бы кривой. В платье простого мечника, на себя прежнего он теперь действительно походил мало.

– Ох, гляди, распознает Володимерко, заподозрит неладное и убьёт, – сетовал наставник. – Может, и меня заодно.

– Не узнает, – усмехался Иван. – Я ему попадаться-то на очи не стану. Наше дело простое – состоять при конях дружинных, задавать им овса. И в палаты носа не покажу.

– В чём тогда твоя доля будет?

– Тайна за семью печатями. И никто о ней знать не должен.

В Галич въехали около полудня. О прибытии киевлян вскоре доложили Владимирке. Он вначале от встречи с Бориславичем отказался, но прогнать не прогнал и велел разместить в гостевых палатах кремля. В том-то и состояла его ошибка. Потому как из гостевых палат можно при желании посетить винный погреб. Или поварню. Завести дружбу с виночерпием. Или стряпками. Словом, получить доступ к яствам и питью князя…

А отец Ярослава принял посетителей лишь к исходу недели, в постный день – пятницу, что позволило ему по закону не выставлять на стол ни вина, ни мяса, ни птицу, – лишь одни овощи да каши, – и такой приём был, конечно, издевательством, оскорблял чувства старого боярина. О, ему пришлось вытерпеть многое, многое другое: и презрительный тон галицкого князя, и всё ту же тираду о незначимости патрикулы, на которой он клялся, и солёные шуточки об уме Изяслава. Галичанин ухмылялся похабно: «Ну, попробуйте, бляшки-киевляшки, отымите у меня все мои волости! На чужой каравай рот не разевай!» – и в конце швырнул чуть ли не в лицо перемышльцу крестоцеловальные грамоты. С тем вельможа и удалился.

В тот же вечер он с дружиной выехал из города, снова заночевал в Болшеве. Перед сном спросил у Берладника:

– Что, не вышло? Тот сказал загадочно:

– Может, вышло, может, и нет. Скоро мы узнаем.

И действительно: рано утром в горницу к боярину заглянул слуга:

– Батюшка, мой свет, там внизу во дворе дожидается твоей милости нарочный из Галича.

– Али что случилось? – удивился учитель.

– Ой, случилось, случилось, страшно произнесть!

– Ну, давай, говори скорее.

– Вроде князь помре.

– Как это – помре? Я же полдничал с ним вчерась.

– Ой, не знаю, не знаю, наше дело холопское.

Неожиданная мысль посетила наставника. Он дрожащей рукой надавил на тайную кнопочку своего знаменитого перстня. Щёлкнула пружинка, изумруд откинулся. И под ним яда не было.

– Господи, – прошептал старик. – Да когда ж Иван у меня его выкрал? Не во сне ли? Ах, какой проказник! Вот ведь оголец!..