Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

4

Целый год безраздельно правил Иван Берладник на бескрайних землях от Белгородской крепости до Ушицы, что находится чуть южнее современного украинского города Каменец-Подольского. С ним в союзе был и хан Чугай. Вместе они ограбили не один купеческий «кубарь», разорили не одну днестровскую и прутскую деревеньку, а рабов и рабынь запродали византийским грекам около пятнадцати тысяч. Все отребье стекалось к ним в отряды. Здесь была вольница, никакой работы, кроме разбоя, делай что хочешь и живи с кем попало!

Вскоре тут появился и боярин Феодор Вонифатьич. Он давно скрывался от суда Осмомысла, уличённый в измене, и давно хотел поменять в Галиче правителя. У Берладника он пришёлся ко двору, сделавшись вдохновителем Ивана и его печатником. Говорил, что Ушицу брать надо обязательно – ведь она ворота галицкого юга, отомкнув которые можно беспрепятственно двигаться на север, вплоть до Василёва. Но Губан резко возражал: воевать Ушицу – значит нарываться на большую войну с ополчением и дружиной князя, а такое столкновение неизвестно чем кончится. Лучше уж синица (в виде понизовской вольницы) в руках, чем журавль (Галицкое княжество) в небе.

И пока Ростиславов сын думал и гадал, что же предпринять, под Ушицу прибыл его сиятельный двоюродный брат во главе своей рати. Разделяла их одноимённая речка Ушица, впадающая в Днестр. Но ни та, ни другая сторона не пыталась её преодолеть.

В первую неделю противостояния счастье было на стороне разбойников: более 300 жителей городка и его окрестностей переплыли к Ивану, а с востока прискакали всадники, присланные Чугаем. Можно было атаковать крепость, как на лодке приплыл простой рыбак с грамотой от галицкого владыки. Прочитав её, князь-изгой побледнел как смерть.

– Что такое? – обратился к нему Феодор Вонифатьич в беспокойстве.

Тот ответил глухо:

– У него в заложницах дщерь моя, Янка. Коли не отступим, он ея убьёт.

– Не убьёт, пужает.

– Ты забыл, как с Людмилкой вышло? Хочешь повторения?

Феодор вдруг сорвался, заорал непочтительно:

– Ну, давай, Иване, сдавайся! Отводи войска, попрощайся с Галичем! Если ты такая кислятина, размазня и рохля! Если эта девка для тебя важнее княжения!

У Берладника на лбу вздулся красный шрам. Он схватил вельможу за бороду, притянул к себе и сказал сквозь зубы:

– Ты, ублюдок, пёс… Я, конечно, грешник и душегуб, но остатки совести не утратил покуда… в жилах моих течёт светлейшая кровь, не твоей чета… и губить своё дитятко не позволю!

Вырвавшись, вельможа проговорил:

– У тебя одно законное дитятко – Ростислав во Берладе. Остальными понасеяна половина Руси… Что ж, за каждого теперь печься?

Предводитель бродников произнёс, набычившись:

– Есть ли, нет ли – с ними не знаком. Дети не любви, но греха. А Людмилку любил всем сердцем. И она – меня. Дочку назвала именем моим – Иоанна. Нешто я злодей, позабуду это?

– Неужели отступишь?

– Да.

Вонифатьич запахнул кафтан, встал и вышел. Но потом вернулся и с порога с издёвкой бросил:

– Нет, перевелись князья на Руси. Два двоюродных братца – оба охламоны. Никому служить больше нет желания.

– Да пошёл ты, вор! – И Берладник бросил в него подвернувшейся под руку крынкой с молоком.

Но боярин дверь уж захлопнул, глина, врезавшись в дерево, брызнула черепками в разные стороны, молоко потекло на землю. «Так и жизнь моя, – горестно подумал Иван. – Разлетелась вдребезги, утекла, никому не принеся радости. Лишь пятно осталось, мокрое да грязное… Да, Губан оказался прав: надо возвращаться в Берлад. Бог противится моему стремлению править в Галиче».

Тем же днём он отвёл своих людей от Ушицы. Удивлённые половцы развернули коней и подались обратно к хану Чугаю. Вместе с ними уехал Феодор Вонифатьич. Лишь один Губан радовался этому повороту событий. Он, как мог, приобадривал главаря, уверяя, будто счастье их ещё впереди, на дунайских землях.

Неожиданно предводителю бродников доложили, что к нему по Ушице приплыла на челне какая-то молодица, уверяющая всех, что она – его дочка. Князь-изгой вскочил:

– Где же, где она?

– Тута дожидаетси.

В горницу зашла Янка – в кожаных штанах всадника, сапогах под колено и мужской куртке; мокрые её пшеничные волосы были перепутаны и висели сосульками. Он узнал эти голубые глаза и курносый нос – в точности Людмилкины; и себя узнал в выражении плотно сжатых губ.

– Здравствуй, отче, – вроде бы простуженным голосом пробасила она. – Не прогонишь ли?

– Господи, о чём ты! – И родитель раскрыл объятия. – Ну, иди ко мне, дай поцеловать моё чадо! – Заглянул в лицо. – Хочешь кушать? Я сейчас распоряжусь. Как ты добралась до меня?

– Убежала от Осмомысла и добралась, – дёрнула плечами она.

– Ну, садись же, садись. Ах, какая ты молодчина, что убежала! Мы теперь поедем в Берлад, я тебя познакомлю с мачехой и братом. И уже никогда больше не расстанемся, вплоть до самой смерти.

– Вплоть до самой смерти. – Дочка посмотрела в упор и, себя не сдержав, рассмеялась громко.

Но Иван не понял истинного смысла её веселья.

Глава седьмая

1

Обустройством дворца в Тысменице, по приказу князя, занимался его приспешник Тимофей. Он когда-то хотел стать попом и учился на богослова, но потом сбежал в Киеве из-под стражи, обвинённый в убийстве боярина (в пьяной драке) и пошёл во служение к галицкому Владимирке – в качестве прислужника-компаньона княжича. Отличался недюжинным умом и обширными книжными познаниями. Никогда не имел семьи, а детей Осмомысла боготворил и любил с ними заниматься. О случившемся между Настенькой и правителем он узнал в числе первых. Так сказал: «Коли есть любовь, это не Преступно. Венчаны не венчаны – дело второстепенное. Пусть меня попы за подобную крамолу ругают». И с большим увлечением взялся за строительство дома, где влюблённые могли бы встречаться. К осени хоромы были готовы, и слуга съездил в Василёв, перевёз бывшую послушницу и Арепу в новое их жилище. Внучка Чарга прыгала от радости, хлопала в ладоши и кружилась с Тимофеем по горницам.

Князь её проведал в сентябре и нашёл совершенно счастливой, беззаботной и намного более женственной, чем прежде. Всё глядел и не мог налюбоваться, как она щебечет, потчует его и ласкается, преданно заглядывает в глаза. А об их бушующих, ненасытных ночах, полных хмельно страсти, легендарный Боян мог бы спеть под гусли новый потрясающий гимн.

Можно сказать одно: оба обожали друг друга. Не могли расстаться. И клялись в любви при каждом прощании. Обещая дни считать до очередной встречи.

Но, конечно, княгиня не осталась в неведении – ей не преминули тут же передать. Интересно, что раньше, не имея оснований ревновать мужа, Ольга закатывала ему скандалы, плакала и ругалась. А теперь, зная точно – и о выстроенном дворце, и о переезде юной соперницы из монастыря в новый дом, и о частых свиданиях, – повела себя хладнокровно, твёрдо. Дождалась Ярослава с охоты (по его словам, он в Тысменицу ездил бить оленей и туров), заглянула в двери, поклонилась вежливо:

– Здравия желаю, с возвращением, Бог в помощь. Он ответил рассеянно:

– Благодарствую… Как вы без меня?

– Добре, добре… Ты, я вижу, поохотился всласть? Много настрелял дичи?

Осмомысл почувствовал, что в словах жены есть второе дно, и забеспокоился. Посмотрел с укором:

– Ты, никак, смеёшься?

– Я? Смеюсь? Да чего ты выдумал? Нешто мне дозволено над тобой смеяться? Просто я стараюсь шутить, чтобы не сказать лишнего.

– По какому поводу?

– О твоей охоте. Видно, очень тебе охота, что уже не таясь ездишь к потаскухе. Позабыв о долге, о моём достоинстве, о семье, о детях. Всё себе в охотку!

Князь пробормотал:

– Ты пойми, прошу…

– Понимаю, как же! – не дала ему досказать дочка Долгорукого. – У тебя присуха! Прикипел, прилип. Жить без нея не можешь. Свет один в окошке. «Милушка-зазнобушка»! Как поют в народе: пламень сердца и пожар души. Ничего не скажешь. Мне вот Бог не дал. И велел не глядеть на чужих мужей. Думать о твоём благе. Я и думаю. Говорю крыто: никаких обид. Полюбовница тебе всех дороже – оставайся с нею. Но меня больше не тревожь. В Болшев перееду вместе с детьми…

– Нет, детей не дам! У неё сузились глаза:

– Тут уж извини. Либо я и дети, либо эта краля. Третьего не дано.

Ярослав ломал пальцы с хрустом. Подошёл к окну, поглядел на двор. Тихо попросил:

– Погоди чуток. Не могу решиться.

– Я годить не желаю! – заявила Ольга. – Коли расставаться, так сразу! Сколько можно жилы тянуть, резать по живому? Назначай мне выплату, на которую я стану отдельно кормиться. Больше ничего не прошу.

Он вздохнул печально:

– Что ж, тогда разъедемся… Видно, суждено… Но учти: буду наезжать в Болшев постоянно, дабы видеть деток, говорить с ними и играть, дабы не забыли отца…

– «Не забыли отца»! – сморщившись, передразнила княгиня. – Да такого отца и забыть не грех, право слово!..

Их разрыв был воспринят в Галиче с осуждением. Многие считали, что владыка не прав. Даже Кснятин Серославич, самый преданный из бояр, близкий человек, управляющий канцелярией и хранитель печати, долго убеждал Осмомысла одуматься. Говорил, волнуясь:

– Что нашло на тебя, господина здравого? Помрачение разума? Приворот? Болезнь? Нет, понять могу – все мы не безгрешны и порой даём волю чувствам, изменяем супругам на стороне, – но семей не бросаем, возвращаемся в их святое лоно! Девки девками, а жена женой! И не надо путать одно с другим.

– Я не путаю, – мрачно отвечал сын Владимирки. – Я люблю Настасью. И своих детей. Ольга мне противна.

– Понимаю тож. Но князья, цари тут не в силах что-либо менять. Вы должны слыть примером для подданных. А уже шепоток пошёл: «Ярославка заговорённый», «половецкие ведьмы его охмурили»! Как бы не пошла смута.

– Это Вонифатьич и его люди распускают слухи.

– Очень может быть. Только семя брошено в благодатную почву! Галичане не довольны твоим поступком. И во имя замирения в обчестве должен ты прогнать полюбовницу, вновь объединиться с Гюргевной.

– Не могу. Не стану!

– Ну, а как толпа пойдёт на Тысменицу – жечь колдуний, испоганивших князя?

– Брошу на толпу конницу!

– Ну, а если конница развернёт удила супротив тебя?

– Кликну на подмогу половецкую чадь – Вобугревичей, Улашевичей и Бостеевых отроков. Постоят ужо за Чаргову внучку!

– Ох, опасный путь – стравливать православных и нехристей. Может завертеться такая буча, что костей не соберём после!

Галицкий правитель от отчаяния падал на колени перед образами и, сплетя пальцы, воздевал их к лику Богородицы:

– Помоги! Вразуми! Спаси!

– Замирись с женой, замирись с женой, – продолжал настаивать на своём Серославич.

Что уж говорить об отце Александре! Осмомысл ни разу его не видел столь несдержанным. Старец негодовал, потрясал кулаками и грозил проклясть, призывал страшным голосом:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа одумайся! Повелитель тьмы искушает тя. Принял образ молодки-чаровницы. И завлёк в свои сети. Осознай, отринь. Замоли грехи, истово покайся. И тогда Бог тебя простит. А иначе – вечные муки в преисподней!

Ярослав подавленно возражал:

– Нет, неправда, Настя – не исчадие ада… Добрая и ясная, точно лучик солнца. Точно соловьиная трель! И к тому же она крещёная, ходит в церковь, соблюдает посты. А вина её только в том, что меня любит больше жизни. Разве ж сё погано?

– Геть отсюда, из чертог моих! – пальцем указывал на дверь духовник. – Видеть не желаю, слушать ереси. Станем говорить после возвращения Ольги в галицкий дворец. А теперь – ступай!

Сын Владимирки мог бы, разумеется, и побить его за неуважение к князю, вырвать бороду, бросить в яму (многие правители того времени мало церемонились с неугодными церковниками), но, как человек мягкий и незлобивый, не хотел даже думать о таком способе выяснения отношений. Только, повздыхав, уходил из кельи духовника.

Кроме Тимофея, лишь один боярин с пониманием отнёсся к страсти повелителя – перемышльский его наместник Олекса Прокудьич. За последние годы он слегка обрюзг, нагуляв солидный животик, а число собственных детей довёл до восьми. Старшего из отпрысков – девятнадцатилетнего Миколу Олексича – и привёз ко двору владыки, чтоб пристроить на приличное место в свите князя. Парень был плечистый, здоровый, но ещё теленок телёнком, опускал лаза и робел в присутствии Осмомысла, заливаясь красой. А родитель его расхваливал что есть мочи: мол, покладистый, исполнительный, не свистун, не бражник.

– Плод моей любви с жёнушкой Глафирой, – сообщил е без удовольствия. – От любви самые прекрасные дети рождаются. Потому как любовь суть добро и благо.

– Суть добро и благо, – повторил Ярослав. – Ну, а коль любовь незаконна? Не освящена Господом?

– Не бывает незаконной любви! – объявил вельможа. – Ибо нам ниспослана свыше. Ибо животворяща! Пасть в любви нельзя. Лишь возвыситься, сделаться мудрее и чище… Сам подумай, княже: дикари и нехристи любят не меньше нашего и детей рожают, может быть, проворней, чем мы! Стал бы Бог это допускать, если б осуждал, проклиная? Значит, дело не в вере. Я вот верую, что в любви, в истинной любви, в детях от любви, мы и приближаемся к смыслу бытия.

Ярослав приветливо улыбнулся:

– У тебя, смотрю, целая теория, как сказали бы греки!

– Почему бы нет? Чай, мы тут на Руси не дурнее прочих мудрецов!

– Ну, а сын твой какого склада? Книжник или воин?

– Отвечай, Миколка, – обратился к тому отец, – что тебе милее?

Теребя шапку, юноша ответил:

– Книг читал немало, но могу и мечом махать, коль нужда заставит. Помогал тятеньке по хозяйственной части – надзирать за плотниками и мостовщиками. Наводил порядок на гульбищах…

– Да, по части порядка на него можно положиться, – подтвердил Прокудьич.

– Любо, любо. Я поставлю его под начало Гаврилки Василича; ну, а выкажет себя в службе молодцом – сделаю седельничьим.

Оба благодарили, кланялись почтительно. Вызвав Тимофея, князь велел ему проводить юношу к Гаврилке, просветить по части галицких порядков, а тем временем стал с Олексой беседовать о делах. Спрашивал с тревогой:

– Что там Перемышль и Звенигород? Не бунтуют ли? Не желают ли отложиться из-за неспокойствия в Галиче?

– И-и, какое там, батюшка, мой свет! – заверял наместник. – Про твои здешние невзгоды я узнал только по приезде. Там у нас о раздоре князя с княгиней слыхом никто не слыхивал. А и то: милые бранятся – только тешатся. Наш народ это понимает.

– Говорят, Вонифатьич где-то объявился. А его влияние на бояр местных велико. Всяко может статься.

– Нет, о Перемышльской земле можешь не болеть: мы тебя не оставим. Я бразды держу крепко.

Ярослав сказал с благодарностью:

– Очень, очень славно! Надо бы тебя наградить, да не знаю чем. Назови – постараюсь выполнить.

Тот взмахнул рукой:

– Мне богатств не надобно, всё моё богатство – это дети. Разреши при монастыре Архистратига Михаила школу завести – и для девочек, и для мальчиков из богатых и просто зажиточных семейств. Им наука, и тебе вырастет подмога.

– Да о чём разговор! Заводи, бесспорно. Я пришлю много новых книг. – Он пожал ему локоть, с чувством произнёс: – Эх, Олексушка, милый, как мне не хватает башковитых помощников! Всё наперечёт – то туда, то сюда бросаю, а кругом одни беды да напасти! Только-только от внешних врагов отбились – глядь, внутри завелась зараза… Стыд!

– Потому как народишко тёмный и чего хочет, не разумеет. Надо просвещать! Сызмальства выкармливать деловых людишек.

– До всего руки не доходят. Но твои слова верные. При монастырях будем открывать школы, выпишем учителей из Царя-града. И собрания книг устроим, как у греков, – библиотеки. Только б денег на всё хватило!

– На такое благородное начинание урезать казну нежелательно.

Не успел Прокудьич ускакать из Галича, как примчался гонец от Настеньки. Та просила князя поскорее приехать: при смерти лежит, хочет попрощаться. «Господи, никак, отравили? – ахнул Ярослав. – Если она умрёт, я и сам руки на себя наложу». Несмотря на вечер и дождь, не раздумывая, отправился в путь – вместе с Тимофеем и рубаками Гаврилки Василича. Ближе к полночи были уже в Тысменице; мокрые, продрогшие, грязные, ворвались во двор Настенькиного дома.

– Как она? Проводи скорей! – бросился правитель к вышедшему дворскому. – Что, плоха?

– Бегали за батюшкой. Он ея соборует.

– Боже, соборует! Лекарь был? Говорил о чём?

– Лекаря у нас сроду не водилось, есть одна знахарка смышлёная, да Арепка никого подпущать к Настасье Микитичне не хочет. Акромя попа.

– Вот ещё паскуда! Я сейчас ей всыплю!

Пробежав по дощатой галерее, Ярослав распахнул двери спальни и увидел на одре свою ненаглядную: та лежала ничком, руки на груди, а дородный священник мазал ей елеем губы и виски.

– Настенька, любимая! Слышишь ли меня? – Князь рванулся к её постели, наклонил лицо к изголовью. – Это я, родная!

Приоткрыв глаза, та смотрела на него с отчуждением.

Но потом узнала.

– Батюшка, мой свет… – прошептала радостно. – Ты приехал! Вот как хорошо!.. Не серчай, что побеспокоили…

– Ай, о чём ты! Только поправляйся скорее.

– С Божьей помощью… Мне теперь, после елеосвящения, стало много легче.

– Слава тебе, господи! Я пойду надену сухое и вернусь к тебе.

– Приходи быстрей.

Обнаружив Арепу в смежной горнице, он едва ли не с кулаками набросился на приспешницу: отчего не пускает знахарку, отчего не лечит сама? Та сидела поникшая, вроде в полусне; отвечала невнятно, сбивчиво; но наследник Владимирки понял главное – силы свои потратила на спасение заболевшей и сейчас жизнь его зазнобы вне опасности.

– Что с ней было-то, говори скорее!

– Было, что и есть…

– Я не разумею.

– Твоего ребёночка носит под сердцем… первый месяц покуда… чувств лишается то и дело… ничего есть не может – всё наружу лезет… видно, сглазил кто… порчу я сняла, Настю заговорила… лучше всякой знахарки…

Осмомысл, счастливый от полученного известия, крепко обнял старую:

– Ты прости, Арепка, что журил тебя понапрасну. Я ж не знал, отчего Настасья недужна!

– Ничего, касатик, не извиняйся. Ты гляди сам не захворай: мокрый весь до нитки. В баньке пропотей да горячего вина выпей. А меня отпусти соснуть. Не в себе я что-то…

– Ну, иди, иди. Бог тебя спаси!

После бани он опять поднялся к подруге. Молодая женщина не спала и смотрела на него с умилением. Ярослав поцеловал её в щёку и почувствовал на губах вкус оливкового масла, сохранившегося после соборования. Произнёс негромко:

– Душенька, голубушка… Мне Арепка открыла тайну…

– Так ты, стал быть, знаешь? – засмущалась она.

– Знаю и спешу успокоить: я невиданно, несказанно счастлив.

– Правда, что ль?

– Правда, правда. Это дорогое и очень желанное для меня дитя…

– …но побочное.

– Но побочное… Отчество моё он носить не сможет. Ну, да что с того? Ведь необязательно быть наследным княжичем. Я его и так обеспечу как законного отпрыска.

– Или, овдовев, женишься на мне… Осмомысл усмехнулся:

– О, такие мысли грешны! Смерти никому не желаю, даже Ольге Юрьевне. И вообще, – иронично добавил он, – я подозреваю, что она переживёт нас обоих!

– Не накличь беды! Через левое плечо трижды сплюнь.

– Ох уж эти твои приметы! – Но повиновался и сплюнул.

2

Янка не ожидала, что отец обрадуется её появлению, и была немало обескуражена. Много раз она представляла, как свершается придуманное ею отмщение: нож под самую рукоятку в животе у Берладника, в крайнем случае – яд в бокале вина; и заранее приготовленные слова: «Ты упрёшь как червь, ибо никогда благородным не был!» Но фантазии рассыпались в прах от приветливых и весёлых слов Ивана, от гостеприимства и того неподдельного удовольствия, что блистало в его глазах при общении с дочерью. Он предстал в совершенно новом свете: не холодным убийцей, не зловещим татем, а неглупым молодцеватым дядечкой с белоснежной улыбкой и красивыми сильными руками. Идеально сидел в седле и за словом в карман не лез. После некоторых раздумий девушка решила с казнью повременить; съездит пока в Берлад и подышит воздухом половецких степей, поживёт, посмотрит, а потом видно будет.

Ростиславов сын объявил своим бродникам, что намерен искать счастья на Дунае. Кто захочет с ним – с радостью возьмёт; для кого Днестр краше и родней – зла держать не станет и отпустит с миром. И, в конце концов, с ним отправились полторы тысячи разбойников, остальные растеклись по южным рубежам Галицкой земли.

По совету Губана, поостереглись заходить во владения хана Чугая – тот держал обиду за невзятый город Ушицу. И поэтому двинулись не на юг, а на запад, к речке Сирету. А поскачешь берегом по её течению вниз – обязательно окажешься рядом с Берладом: ведь река Берлад и впадает в Сирет. Очень даже просто.

Одного не учёл Губан (заодно с Берладником): отношения болгар к беглым русским смердам. Ведь недаром же слово «сброд» одного корня с «бродником»! Не успели люди Ивана отвести душу в первом же попавшемся болгарском селе, поозоровать и поизмываться, как мужчины соседних сел их подкараулили и отделали почём зря. Загоняли в реку и нещадно топили. Ноги унесли человек четыреста. А по мере продвижения к цели шайка продолжала редеть: кто-то погибал в новых стычках с болгарами, кто-то уходил грабить в паре, в тройке, а кого-то убивал сам Берладник за непослушание. И к заветному городу подошли самые упорные и надёжные, около сотни, вместе с ними – Янка.

Несмотря на трудности, девушке понравилась эта жизнь – полная опасностей, рукопашных, скачек, вздыбленных коней и забрызганных кровью сабель; жар костра, обжигающе горячее мясо только что застреленного и зажаренного оленя; удалые песни, подожжённые соломенные крыши болгарских хат… Об убийстве родителя дочка больше не помышляла – он ей очень нравился, и она его почти что любила. Ростиславов же сын просто с ней носился, опекал во всём и держал в обозе во время схваток; но такую сорвиголову-то не больно удержишь – много раз она надувала телохранителей и, вскочив в седло, вламывалась в гущу сражения; получала от отца нагоняй, но гордилась своей отвагой, тем, что не отставала от мужчин-соратников.

А уже в Берладе ожидало Ивана грустное известие: половчанка Тулча, окрещённая Акулиной и обвенчанная с ним в православной церкви, умерла восемь лет назад. Но была жива ханша Карагай – мало постаревшая, всё такая же прямая и строгая; посмотрела на князя-изгоя с укоризной: где ж ты был, дорогой зятёк, отчего не прислушался к предсказаниям моего отца – чародея Чарга? Он, склонив голову, спросил:

– Сможешь ли простить? А она ответила:

– Я простить смогу. Но простит ли Небо?

За её спиной стоял пятнадцатилетний отрок, чем-то неуловимым в лице схожий с Настенькой; общая порода чувствовалась во всех – в Насте, в Карагай, в этом мальчике – тот же профиль, чёрные глаза, матовая смуглая кожа…

– Здравствуй, Ростиславе, – произнёс Берладник и шагнул вперёд. – Хочешь ли обнять блудного отца? Или тоже сердишься?

Наклонив голову почтительно, тот проговорил без какого-либо смятения:

– Мне сердиться не за что. Я тебя судить не могу. Коли странствовал столько времени, стало быть, имел вескую причину. Рад, что ты вернулся. И обняться могу с превеликой радостью.

Ханша не препятствовала этому порыву родственных чувств, только наблюдала со стороны с плохо скрываемым недовольством. Наконец, мужчины наобнимались, разглядели друг друга как следует, и Иван сказал:

– А теперь я представлю вам дочь мою Янку – Иоанну. Я любил её матушку, Людмилу, сидючи в Звенигороде, до побега из Галича, до венчания с Акулиной. И не знал о её рождении. После многих лет, после страшной и безвременной Людмилкиной смерти, мы соединились. И, Бог даст, надолго. Будьте с нею как с равной, привечайте, как я. А коль скоро кто обидит Янку, дело станет иметь со мною.

Девушка заметила гордо:

– До тебя дело не дойдёт, мой любезный тятенька: за себя постоять сумею и обидчики от меня получат весомо!

Все заулыбались, даже Карагай. А Иванов сын, протянув руку единокровной своей сестре, произнёс по-доброму:

– Разреши мне по-братски поцеловать тебя, Янка. Я всегда тужил, что расту один. И поэтому радуюсь вельми твоему обретению.

– Да, и мне неплохо, – подтвердила она. – Я жила взаперти в женском монастыре и внезапно вырвалась на свободу, а к тому же заполучила столько милых родичей! – И, как старшая, с долей снисходительности, щёку подставила, чтобы Ростислав-Чаргобай её чмокнул.

Словом, поселились под одной крышей.

Городишко Берлад чем-то напоминал Василёв: небольшой, в меру грязный, с православным храмом и монастырём, узкими горбатыми улочками и гусями в пруду. Янке он не слишком понравился, и она бы затосковала, если бы не дружба с братом. Чаргобай к ней благоволил, приглашал кататься на лошадях и показывал местные красоты. Между делом говорил откровенно:

– Я в Берладе долго не засижусь. Здесь – медвежий угол, «берлога», дикари, светлой дали не видно.

– И куда подашься? – спрашивала девушка.

– Для начала – в Константинополь. Или ты не знаешь: наша с тобой двоюродная бабка Ирина-Добродея – тётя ныне правящего императора?

– Ох, неужто? Не знаю.

– Да, представь себе. Прадед Володарь трёх имел детей: старшего сына – Ростислава, нашего с тобой деда, в честь него меня и назвали; среднего – Володимирко, от которого произошёл Осмомысл; и Ирину-Добродею, дочку. Вот её-то и выдали за принца Исаака Комнина, дядю императора. Правда, тот скончался четверть века тому назад. Но она-то жива-здорова!

– Верно знаешь?

– Верно. Спрашивал заезжих купцов. Проживает в загородном поместье и ругается с сыном Андроником, страшным женолюбом.

– Женолюбом, ха! – посмеялась та. – Да ведь он, наверное, тоже пожилой?

– Нет, немногим старше нашего отца. Значит, чуть за сорок.

– Вот ведь интересно! Ну, приедешь – и что? Скажешь: здрасьте, я внучатый племянник! А они: не желаем знать, прогоните прочь!

– Нет, не думаю. Ибо мне от них ничего не надо – ни жилья, ни денег; лишь замолвить одно словечко при дворе императора, чтобы взял на службу. Послужу, проявлю себя по достоинству и войду в доверие. Захочу – останусь в Царе-граде, захочу – поскачу на Русь, требовать себе вотчины. У меня не меньше прав на Галицию, чем у отпрысков поганого Осмомысла!

Янка сдвинула брови и произнесла холодно:

– Ну, во-первых, Осмомысл не поганый, а очень добрый. То, что он в раздоре с нашим родителем, не вина его, а беда. Ярослав отнёсся ко мне отечески, приютил, приветил, воспитал при монастыре. Я ему за сё вечно благодарна… Во-вторых, на Русь соваться тебе не след: коли батюшка ничего не смог, ты, я думаю, и подавно не сможешь. Там сильны боляре. Только те князья управляют, за кого большинство боляр. А тебя, с чужбины, вряд ли кто поддержит.

Ростислав молчал, перемалывая в уме сказанное сестрой. Наконец ответил:

– Поживём – увидим. Что вперёд загадывать! Первым делом надо пробиться в Константинополь…

– И когда поедешь?

– Вот весной шестнадцать исполнится – и тогда решусь.

– Может быть, вдвоём?

Натянув поводья, он остановил рысака и уставился на неё испуганно:

– Тоже хочешь?

– Почему бы нет? Мне одной в Берладе сделается скучно. А увидеть Царь-град… «Рим второй»… и столицу православного мира!.. Разве плохо, разве не заманчиво? Помогу тебе на первых порах, а потом, Бог даст, выйду замуж за богатого грека. Лучше на Босфоре, чем в Василёве!

– Да, наверное, ты права. Надо всё обдумать как следует…

Но обдумать не получилось: город внезапно атаковали сыновья болгарского князя Бориса – Фёдор и Асень. Началась осада, длившаяся полторы недели, и берладники, плохо вооружённые, не умеющие вести длительных сражений с хорошо обученными войсками, начали сдаваться. Почерневший Иван призывал их к сопротивлению, не смыкая глаз, днём и ночью метался от бойницы к бойнице, сам участвовал в отражении штурма, но не смог в конечном итоге изменить положения. Неприятель оказался в Берладе.

Ханшу Карагай пощадили: половцы в ту пору были союзниками болгар и расправу над вдовой знаменитого хана Кырлыя им бы не простили. Но зато Ивана и его детей взяли в плен. На телегах, в колодках, повезли на юг, в древний болгарский город Тырнов, чтоб затем продать в рабство византийцам.