Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

2

Но, увы, до победы было пока что далековато. Изменивший на поле брани Святослав Всеволодович роли не сыграл: основную силу Изяслава Давыдовича составляли половцы – около двадцати тысяч всадников. Да ещё – дружина и ополчение Киева. У Волыни же вместе с Галичем рать не превышала пятнадцати тысяч. Вот и победи после этого!

Нет, разгром киевлян возле Василёва, безусловно, поел на пользу: неприятеля удалось прогнать с Галицкой земли. Но, пройдя Чёртов Лес, Изяслав Давидович и Берладник привели в порядок войска и закрыли путь на столицу. Не вступая с ними в новое сражение, Осмомысл и Мстислав повернули к югу, взяли город Белгород и замкнулись нем. Между ними и дружиной великого князя находился лагерь половцев. Если б удалось подкупить берендеев – дело было б выиграно! Возникал вопрос: что сулить и на чём сыграть?

Берендеи, или торки, тоже именовались «чёрными клоунами», но другим их крылом, не подвластным турпею Кондувею – со своими вожаками, зачастую враждовавшими друг с другом. Вот и в октябре – ноябре 1158 года, стоя между Белгородом и Киевом, половцы переругались между собой: Кондувей и Башкорд сохраняли верность Изяславу, не желали идти на мировую с Галичем и Волынью; но другие ханы – Каракоз, Тудор и Карас – были бы согласны уйти, если бы Мстислав наградил их богато, подарив несколько заманчивых городов. Споры заходили в тупик. И тогда ещё один командир берендеев, Кокен, взяв ответственность на себя, снарядил гонца в Белгород – с предложением о переговорах. Встреча не замедлила состояться. Вскоре соглашение было заключено, и довольные половцы той же ночью, даже не убрав походных палаток, ускакали в степи. Путь на Киев оказался свободен.

Изяслав Давидович, узнав о подобной низости берендеев, не желал поверить. Он схватил Берладника и помчался посмотреть на покинутый лагерь. Грустная картина открылась перед ним: догорающие костры, пологи шатров хлопающие от ветра, на земле – черепки, покрываемые мелким снежком… Словом, запустение.

– Что же это, Иване?! – с горечью воскликнул великий князь. – Наше дело проиграно? – И едва не заплакал.

– Нет, нельзя падать духом! – продолжал упорствовать Ростиславов сын. – Не имеем права! Киев не сдадим ни за что!

Но Давидович думал о другом:

– Я поеду к дружине, посоветуюсь с воеводами. А тебя прошу об одном: вывези из Киева княжичей, княжон и княгиню. Пусть пересидят в Вышгороде.

Между тем в стане киевлян поднялась настоящая паника. Воеводы, отвернувшись от Изяслава, сдали моментально без боя все свои позиции и вернулись в город. А Берладник уже не застал во дворце августейшее семейство: дети с матерью убежали, по слухам, то ли в Переяславль, то ли в Ропеск… Главный город Руси пал к ногам победителей.

Волыняне и галичане вскоре торжественно въехали в знаменитые Золотые ворота – самые широкие из остальных и самые неприступные для врагов. Сверху возвышалась многоярусная церковь Благовещения с позолоченным куполом, а народ толпился за высокими зубцами крепостной стены и размахивал шапками. Осмомысл, едучи верхом, то и дело поднимал руку с изумрудом и разглядывал сквозь него церкви и дворцы, вспоминал о своём прежнем посещении Киева – девять лет назад. Сколько же воды утекло в Днепре с тех пор! Сколько пережито и пройдено! И отца Владимирки больше нет на свете, Ярослав не тот юноша, что спасался от людей Долгорукого по подземным ходам и пещерам, он давно женат, трижды стал отцом и влюблён в прекрасную внучку Чарга… «Нет, о Насте больше не думать, – приказал себе галицкий правитель. – Это грех, а грешить я отныне не намерен».

Миновали Ирининскую церковь («о десную» – по правую руку) и Георгиевскую («о шую» – по левую), встали на площади у Святой Софии. Люди, теснившиеся кругом, пали ниц. На высокой звоннице загремели колокола, и навстречу двум князьям вышел митрополит Константин с многочисленной свитой. Победители спешились, получили благословение иерарха и отправились на молебен в собор; поклонившись могилам предков – Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, вскоре проследовали на пир в княжеский дворец. Снарядили людей – сообщить Ростиславу Смоленскому о падении Изяслава Давыдовича и о том, что державный трон великого князя для него приготовлен…

Так была поставлена точка в бесконечной смене киевских владык: забегая вперёд, отметим – внук Владимира Мономаха Ростислав Мстиславич пробыл центральной фигурой на Руси целых восемь лет. Человек спокойный и мудрый, он всегда будет помнить, кто ему помог прийти к власти, добровольно уступив место, – любящий племянник Мстислав Волынский и расчётливый Осмомысл Галицкий. Он в долгу не останется и не раз поможет и тому, и другому…

Ну, а что же Берладник? Первое время князь-изгой оставался по-прежнему на службе у Изяслава Давыдовича. Вместе с ханом Башкордом помогал ему выгонять из Чернигова Святослава Ольговича, и победа была уже рядом, как пришедшие из Киева и из Галича войска расчленили рать нападавших и рассеяли их по окрестным землям. Тут дороги бывших союзников разошлись. Озверевший от этих неуспехов Иван убежал в Олешье, что в низовьях Днепра, сколотил, как в Берладе, банду из числа «бродников» – беглых смердов и нищих, начал грабить купеческие суда. Но терпеть подобное безобразие у себя под боком новый великий князь Ростислав Мстиславич не пожелал. Он собрал крепкую дружину, разместил их в ладьях-«насадях» и отправил вниз по течению реки. Киевляне с лёгкостью разбили разношёрстные группки головорезов и едва не отловили самого главаря. Но, как много раз до этого, князю-изгою удалось ускользнуть в последний момент. С ним бежали ещё несколько друзей. Миновав Днепровский лиман на дырявой барке-«кубаре», из которой без конца приходилось вычерпывать прибывавшую воду, храбрецы оказались в Белгородской крепости.

– Не податься ли нам в твой заветный Берлад? – обратился к Ивану новый его подручный – одноглазый Губан, от которого всегда пахло выгребной ямой, даже после бани. – Там, рассказывают, богато. Можно поживиться.

– Да, богато, – элегически согласился его предводитель, глядя в даль морскую. – Там жена моя, половчанка, и подросший сын. Ведь ему пятнадцатый год пошёл… Удивительно – пятнадцатый! Бреется, поди…

– Ну, тем паче! Что раздумывать?

– Ты не понимаешь, Губане. – Он скрестил руки на груди, сразу как-то набычившись; шрам на лбу выступил багровым шнурком. – Тут мои враги. Тут мой главный враг – подлый Ярославка. Тут моя земля! Вон за теми холмами – устье Южного Буга и уже Галиция. Я ея хозяин. Я, не он! И уйти, смириться, уползти, как побитый палками? Нет, скорей умру, чем признаю, что остался ни с чем.

– Так-то так, Иване, но откуда ж силы взять для войны с этим Осмомыслом? Ни людей, ни денег…

– Будет, будет всё! – повторил упрямо Берладник. – Недовольных много, и они побегут ко мне. Денег раздобудем – здесь живут рыбаки, мы обложим их данью… и купцов с товарами… А в Берлад – никогда не поздно. Это наша последняя гавань.

– Ну, гляди, гляди. Как решишь, так оно и будет.

– Значит, остаёмся. Коли сам недолго покняжу – то хотя бы сыну Ростиславу-Чаргобаю передам по наследству стол в Галиции. Никого иного не допущу. Пусть и не надеются.

3

В марте 1160 года Настенька и Янка, будучи ровесницами, справили своё семнадцатилетие. Обе сделались совершенно взрослыми: первая повыше, потоньше, с яркой красотой южной женщины, плавными движениями рук и гибкого стана; а вторая пониже, потолще, вылитая мать – синеглазая и курносая, перенявшая от отца грубоватость жестов и слов; внучка Чарга говорила высоким звучным голосом, а её подруга – низким и слегка вроде бы простуженным. И характерами они тоже отличались: половчанка жила чувствами, не умела их прятать, а зато русская всё держала в себе, говорила немного, поступала, заранее хорошо обдумав.

Старая служанка Арепа искренне любила и ту и другую, посвятив им жизнь, заговаривала болезни, отгоняла нечистую силу и следила, чтобы девушки не опаздывали на службы в церкви. Если и покрикивала порой, то не злобно, а просто строго, как и подобает наставнице.

Много раз Настенька и Янка обсуждали между собой, как себя вести дальше: оставаться в монастыре или уходить в мир? И, в зависимости от возраста, их обуревали разные мечты – то отправиться к половцам, кочевать вместе с ними по степям и делить добычу от набегов на русские селенья; то удачно выйти замуж за богатых и знатных молодых людей, нарожать детишек и вести хозяйство; то постричься в монахини, дать обет безбрачия и молиться за тех, кого любят. Но весной 1160 года Иоанна, отведя подругу в дальний уголок монастырского сада, где они работали, зашептала, чтоб никто из посторонних не слышал:

– Водовоз Брыкун мне сказал намедни: в Понизовье объявился родитель мой. С ним ватага бродников, и они орудуют возле Кучелмина. Я решила туда бежать.

– Как? Зачем? – испугалась Анастасия.

– Есть одна задумка, – сузила глаза дочь Людмилки. – Кое с кем надо посчитаться…

– Ах, опять ты за старое! «Мой отец такой, мой отец сякой, не прощу ему маменьку!» И не надоело? Мой отец, Микита Куздеич, тоже поступил с моей маменькой бесчестно – ну, так что с того? Я же не мечтаю его зарезать!

– Каждый рассуждает по-своему. Мне с отцом тесно на земле.

– Ну, сама подумай! Он – вожак разбойников, грабит, убивает людей. Как его найдёшь, как вотрёшься в их круг?

– И сомнений нет: назову себя, он меня и признает. Обживусь, привыкну, а потом – выпущу кишки.

– Ой, не говори, страх Господень! Слушать не желаю.

– …или отравлю…

– Перестань сейчас же! Гадости какие… Погляди сама, Божий свет каков: яблоньки цветут, пчелы прилетели, муравьишки выползли. Воздухом весенним нельзя надышаться! Разве же не чудо? И лишать себя этой прелести, думать о могильных делах? Ты его убьёшь, а тебя убьют те его дружки. И кому от сего станет лучше?

Дочь Берладника помрачнела:

– Маменьке-покойнице. Будет отомщена.

– Ну ведь глупо, глупо! Маменьке-покойнице станет Хорошо от того, что живёшь ты в радости, сытая, счастливая, а не рыщешь, точно бродница, по разбойничьим логовам. Говоришь азартно: «отомщу, зарежу»! А попробуй доберись до отца: по пути злые люди могут ведь прибить да и ссильничать тож. Вот уж угораздит тебя!

– Не накаркай, дура! – обозлилась Янка.

– Дура не дура, а тебе уйти помешаю.

– Интересно, как же?

– Расскажу о твоих намереньях матери-игуменье. И Арепке.

– Только попытайся! Сразу пожалеешь.

– Ой, а что такое?

– Отлуплю тебя, как последнюю сучку.

– Ты – меня? Да поди допрыгни, каракатица, клуша! Я тебе сначала выцарапаю глаза и волосья повыдергаю по одному!

– Погань половецкая!

– Воровское семя!

И, вцепившись друг в друга, дали волю рукам и ногтям, яростно сопя, плюясь и кусаясь. Рухнули на землю, принялись кататься. Наконец более проворная Янка повалила противницу на спину и, схватив за шею, начала душить. Настенька хрипела и дёргалась:

– Отпусти, погубишь!.. Глупая, отстань!..

– Попроси прощения.

– Ну, прости… пожалуйста…

– Поклянись, что не донесёшь на меня.

– Жизнью своей клянусь… задыхаюсь… ах…

– Не своею жизнью клянись, а любезного тебе Осмомысла!

– Нет… не стану… жизнью его – не стану!..

– Ну, тогда прощай. – И сдавила горло до последней возможной степени.

– Хр… шо… кл… сь…

– Что? Не слышу? Громче!

– Жизнью… Ярослава… пусти…

– Жизнью Ярослава клянёшься?

– Да!..

Иоанна разжала пальцы. Та хватала воздух губами, точно выловленный из речки пескарь. Утирала рукавом царапины на лице. Отползала прочь. И бубнила обиженно:

– Ну и полоумная… чуть не порешила… мерзавка… Дочь Берладника выглядела не краше, перепачканная в сукровице и соплях. Отвечала с нотками раскаяния:

– Ладно, не серчай, это я вспылила… Ты ж меня в гневе знаешь… ничего не помню, злоба застилает глаза…

– Знаю, знаю…

– Ну, прости, Настасьюшка. Не сердись, хорошая.

– Не подлизывайся – противно!

– Ты скажи, что простила, я и отлеплюсь.

– Вот ведь приставучая! Так и быть: прощаю.

Обе помолчали. Но потом Янка не без гордости задала вопрос:

– Но теперь уж веришь, что смогу убить? Внучка Чарга судорожно закашлялась:

– Верю, верю, очень даже верю!

– А сбежать отсюда поможешь?

– Как же не помочь? Я ж тебя люблю, дуру окаянную…

Было решено сделать следующее: подпоить водовоза Брыкуна (при обители, кроме сада, был ещё большой виноградник, и послушницы вместе с сёстрами во Христе сами изготавливали вино, зревшее потом в погребе), облачить Иоанну в его одежду и на водовозной подводе выехать за ворота города – в сумерках, под вечер, чтобы караульные на воротах не заметили такого обмана. Вряд ли бы этот план удался – слишком уж несбыточным он выглядел, слишком много условий надо было выполнить для его успеха, и реальных шансов оставалось ничтожно мало; но сама действительность помогла безумной мечте дочери Людмилки. Не успели девушки подступиться к своей задумке, размышляя над возможностью выкрасть у старицы, что заведовала хозяйством монастыря, ключ от винного погреба, как разнёсся слух: к Василёву подошло ополчение Осмомысла – князь пошёл воевать Берладника. И тогда Настенька отправила к Ярославу Арепу – с просьбой о свидании. На куске бересты накорябала так: «Божья раба Анастасия бьёт тебе челом. Окажи помощь Янке, и она поможет Галичу. Дай добро на встречу». Прочитав записку, сын Владимирки ощутил, как усиленно стучит сердце, рассердился на себя самого и, вспылив, накричал на посыльную:

– Что ещё за встреча, Арепка? Вы опять задумали меня соблазнить? Так сему не сбыться!

Та не знала, что и отвечать, кланялась всё время и шамкала:

– Ой, про что ты толкуешь, батюшка, мой свет, я не ведаю. Мы ж от чистого сердца преданы тебе. Ничего дурно го в мыслях и не держим… Он слегка смутился:

– Будет, не скули. Лучше-ка поведай, как живёте-можете?

– Да живём по-старому. Жаловаться грех, а и хвастаться особливо нечем. Слава Богу, что в здравии.

– Это верно. Девочки, поди, взрослые совсем?

– Взрослые, вестимо. Днями справили ужо семнадцатую весну.

– Охо-хо, семнадцатую! Годы так бегут, просто не угнаться… Настя хороша?

– Точно зорька ясная.

– Женихов-то нет?

– Да откуда ж взяться, коли мы сидим взаперти, в монастырских стенах сутки напролёт? А из мужеского рода видим токмо Брыкуна-водовоза!

– Понимаю, да. Ну, ступай, Арепа. Насте передай, что подумаю над ея челобитной. Может, и приму.

Ярослав как чувствовал: надо было дома остаться и послать в поход одного Ивачича. Ольга отговаривала его: не ходи, уймись, тысяцкий управится без тебя; после Рождества и Крещения перенёс лихоманку – вдруг опять застудишься? И детей-погодок не хотелось бросать – младшей скоро семь, а Володьке девять. Осмомысл подолгу с ними возился – обучал грамоте и счету, заставлял пересказывать гимны, сочинённые великим певцом прошлого – Бояном и передававшиеся изустно, а порою просто играл – в чижика и куклы. Отпрыски души в нём не чаяли.

Но внутри неотвязно билось: «Василёв, Василёв, Василёв…» И решимость не вспоминать, и желание навестить, вновь увидеть. Он, вполне возможно, справился бы с собой, никуда бы не ездил, если б не донесения с южных рубежей княжества: шайки бродников во главе с Иваном захватили Понизье, рыбаков и купцов обирают до нитки, похищают девушек, умыкают живность; и когда Кснятин Серославич обратился с вопросом, кто из воевод сможет навести там порядок, князь ответил: «Я». – «Сам пойдёшь?» – удивился печатник. «Да». – «Но ведь ты заверил Мстислава Волынского, что прибудешь к нему под Мунарев – сообща прогонять обнаглевших берендеев?» – «Нет, сначала Берладник». У боярина подскочили усы от улыбки: «Не причиной ли тому пава, что заключена в Василёве? Говорят, она тебе по сердцу пришлась?» Покраснев, Ярослав бросился на него с кулаками: «Сплетник! Пустомеля! Как ты смеешь, тля? Я тебя ужо взгрею!» – чем себя выдал окончательно.

А теперь, после разговора с Арепой, продолжал гадать: встретиться, не встретиться? Если встретиться, как себя вести? Вон уже болтают чего: записали Настю в его наложницы. Даже до отца Александра дошло. Он спросил на исповеди, накануне похода: «Обо всех ли грехах ты поведал мне, сыне?» – «Обо всех, владыка, от тебя не смог бы таиться ни в чём, даже в самом крохотном». – «А не в крохотном, а вполне приметном?» – «В чём же, отче?» – «Грех прелюбодейства не лежит на тебе? Люди бают…» – «Нет, клянусь, точно перед Господом: чист, невинен – телом и душой». – «Не грешишь ли в воображении? Ибо восхотеть чужую жену запрещал Создатель даже в помыслах своих». – «В помыслах грешил, – повинился князь. – Но давно отверг сии искушения. Всё забыто». Духовник усомнился: «Поостерегись, укроти лукавство. Мне солгать нетрудно. Но своей душе? Но Ему, который всё видит? Оправдаться сможешь ли в свой смертный час? » – «Я не знаю, отче…»

И теперь, в доме Василевского воеводы, совершенно потерял голову. Находиться от Настеньки на соседней улице и не сметь увидеть, выслушать её просьбу, просто угостить сладким пряником? Что он за властитель, раз всего боится – слухов, пересудов, смешков? Ярослав уж и в мыслях греха не держит – посему при встрече не приблизится к девушке совсем. Шага к ней не сделает. Будет говорить вежливо, но холодно. Как и подобает правителю. Ведь она не стала бы снаряжать Арепу по пустячному поводу! Долг его – принять, разобраться, оказать поддержку, позаботиться о благе подданной своей. Что же здесь Дурного? Это богоугодное дело…

И не мог решиться. Потому что знал, чем всё может кончиться.

И уже накануне выступления войск дальше – по течению Днестра ниже, к городу Ушице, осаждённому силами Берладника, Осмомысл не выдержал, кликнул паренька на Посылках, распорядился привести к нему из монастыря Покрова Богородицы их послушницу Анастасию… А когда уже отослал, чуть не передумал, не вернул с полдороги, и опять передумал – не вернул… Ждал, молился:

– Господи, прости! Обещаю Тебе: я ея не трону. Я люблю жену. Пусть у Ольги непокорный нрав и лицом не больно красна, телом не заманчива, но куда ж деваться? Я поклялся у алтаря ей не изменять. И детей люблю, а особенно – Фросю. Лапушку мою. Заиньку, цветочек. И Володьку тож, хоть он и шалун. Мне семьи иной вовсе и не надобно. Я любуюсь Настенькой просто со стороны – как красивой птичкой, как хорошей песней… Разве это грех? – И ведь понимал, что кривит душой, что его чувства глубже, шире, непонятней, и не мог их унять, и крестился, и причитал.

Даже вспомнил о давешних словах Владимирки, сказанных ему как-то на охоте: «Ты пока плохо представляешь, какова она – истинная любовь». Неужели он теперь представляет? Эти муки – и есть любовь?

Доложили о приходе Настасьи. Он уселся в деревянное кресло, волосы поправил на лбу, пододвинул ниже обруч-диадему. Проглотил комок, вставший в горле. И велел негромко:

– Пусть она войдёт.

В тёмных очертаниях возникшей фигуры Ярослав узнал свою ненаглядную. Вынул изумруд из мешочка, приложил к глазам. Пальцы у него чуть заметно тряслись.

Сердце затрепетало пеночкой в силке: «Господи Иисусе, как она прелестна! Сё Твоё творение, Вседержитель! Я, Твой раб, недостоин обладать сим».

Настя поклонилась, начала что-то говорить о записке-бересте, принесённой Арепой, извинялась за беспокойство. Он её прервал:

– О делах потом. Сядь, не трепещи. Хочешь ли вина? Девушка смешалась:

– Мы его не пьём, только причащаемся…

– Ты уже большая. И тебе позволено всё, коли это в меру. Я, пожалуй, выпил бы с тобою немного. Или не согласна?

– Воля твоя священна, княже.

– Ах, не говори столь витиевато. Ты да я – давние друзья. Вот и потолкуем по-дружески.

Вызванный слуга не спеша наполнил их кубки. Ароматное крепкое вино чуть кружило голову, помогало подавлять непонятную внутреннюю дрожь. Внучка Чарга сделала глоток боязливо, но потом расслабилась, даже улыбнулась.

– Ну, поведай о своей Янке, – разрешил правитель.

– Просит дозволения вместе с ополчением двинуться на юг.

– Те-те-те! Это для чего же?

– Воевать с отцом. Хочет отмстить за кончину матушки своей.

Ярослав скривился:

– Снова те же глупости! Нет, сие немыслимо. Женщины не ходят на брань.

– Но ея дома не удержишь. Собиралась сбежать, чтоб добраться до тятеньки и его зарезать.

Князь перекрестился, встал из-за стола и прошёлся, заложив руки за спину, взад-вперёд по горнице. Посмотрел задумчиво:

– Значит, говоришь, что полна решимости отомстить?

– Ни о чём другом больше не мечтает.

– Хм, занятно… Может пригодиться… – Из кувшинчика он подлил вина в кубки. – Так и быть, я ея беру. Выпьем за удачу похода и чтоб Янка возвратилась назад без единой царапины!

– Грех за сё не выпить. – Сделала ещё несколько глотков.

– Нет, до дна, до дна! – настоял владыка.

– Не могу больше, княже. У меня и так уже мысли вперемешку. ..

– Коль подруге ты желаешь добра, то нельзя оставлять ни малейшей капли. Есть такое поверье.

Девушка с трудом подчинилась. Неуверенной рукой отняла кубок от лица, понесла к столу и, поставив на край, уронила на пол. Захотела поднять и едва сама не упала. Осмомысл её подхватил, обнял, заглянул в беспомощные глаза. Пылко произнёс:

– Любишь ли меня?

– Больше, чем люблю. Ты моё светило…

– Станешь ли моею?

– Я почту за высшее благо.

– А не станешь ли раскаиваться потом?

– За мгновение любви твоей предпочту гореть в огненной геенне!..

Он шагнул к дверям и замкнул щеколду. А затем, вернувшись, опрокинул девушку на стол и с такой страстью овладел, что она, вскрикнув, удивилась: неужели это наяву с нею происходит? – и волна сладострастных спазм пробежала вдоль её позвоночника, замутила голову. Настя, изгибаясь, ощущая испарину, что-то зашептала невразумительно, закатила глаза и на пике судорог потеряла сознание. Но потом довольно быстро очнулась.

Князь стоял над нею, хлопал по щекам и смотрел встревоженно. Облегчённо проговорил:

– Слава тебе, господи, задышала! – И, прикрыв её наготу, быстро навёл порядок в собственной одежде.

Внучка Чарга села и схватилась пальцами за виски, так как всё ещё не могла избавиться от недавнего опьянения. Ярослав помог ей спрыгнуть со столешницы, притянул к себе, звонко поцеловал в губы. Улыбнувшись, заметил:

– Душенька, голубушка, ненагляда! Ты моя навек!

– Я твоя навек, – повторила Настя, вроде находясь в сладком полусне.

– Я построю для тебя дворец где-нибудь в Тысменице, окружу сотней слуг, искупаю в роскоши, наезжать стану каждый месяц или даже чаще.

– Или даже чаще, – согласилась она.

– И ничто нас не разлучит, ни земля, ни небо…

– Ни земля, ни небо…

– Потому что мы созданы друг для друга.

– Да, – ответила половчанка радостно. – Мы друг другу сужены Провидением. И Господь не накажет нас за эту любовь.

– Бог и есть любовь. Как же можно наказывать за себя самого?..