Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

3

Он, конечно, мог Звенигород обогнуть, не дразнить гусей, но азарт и ребячество взяли верх. «Кто меня узнает через столько-то лет? – размышлял Берладник, приближаясь к собственной старой вотчине. – Поглазею на родные места, загляну к Людмилке – как она провела эти годы, подурнела, чай? День да ночь, не боле, а затем опять в путь-дорогу». И велел своим провожатым дожидаться его в небольшой деревеньке Пустомыты, что в полуторе вёрстах от заветной крепости.

А Людмилка была его прежняя любовь – из зажиточных горожан, но отнюдь не боярышня. О женитьбе у них речь не шла: он как Рюрикович взять себе простую не мог. В общем, крутили шуры-муры, о которых судачила вся округа.

В Пустомытах Иван облачился в типичное крестьянское одеяние – свиту из сермяги, шубу, валенки и треух, в руки взял котомку и посох; а поскольку день тому назад наступили Святки, толпы колядующих шастали по дворам и улицам, то и присоединиться к одной из них и пройти в город незамеченным не составило для него труда.

На Торжке было, как всегда, многолюдно, лавки пестрели тысячами товаров – от горшков и бочек до заморских тканей и кож, от куриных яиц до сегодня выловленных рыб. Слышались крики зазывал, поросячий визг и ругня торговок. А на паперти нищие приставали к прохожим, христорадничая напористо, и бессовестно сплёвывали вдогонку тем, кто из жадности им не подавал.

Вроде бы и не было этого пятилетия; время шло, а в Звенигороде ничего не менялось.

– Ты откуда, дядя? – обратился к нему торговец квашеной капустой и мочёными яблоками.

– Я-то? Из Пустомыт, – отвечал Берладник.

– Из Пустомыт? – почесал в затылке папаша. – Что-то я не помню тебя. Из каковских будешь?

– Не, из Пустомыт я теперь, а вообще-то из Теребовля.

– И-и, не ближний свет! И каким же ветром тебя занесло-то в наши края?

– Дочку навещал. Дочка замужем за звенигородцем.

– Сколько ж лет тебе, коли дочка замужем?

– Скоро сорок стукнет.

– А на вид не дашь больше тридцати.

– Значит, хорошо сохранился.

Оба посмеялись. Тут Иван и сам вроде между прочим спросил:

– А наместником кто у вас? Всё Иван Халдеич?

– Нет, Халдеич помер. Князь прислал из Галича нового болярина – звать его Олекса Прокудьич.

– Что? Олексу? – выкатил глаза собеседник; но потом, опомнившись, пояснил своё удивление: – Он, слыхал я, убегал от гнева Владимирки с бывшим звенигородским князем… Что ж, теперь прощён?

– Знамо дело, прощён. Во грехах покаялся, в ножки князю падал. Послан управлять нашей стороной. А Ивана жаль.

– Что, Халдеича?

– Нет, другого, молодого, Ростиславова сына. То-то был задорный да шустрый! На тебя похож. Просто одно лицо. Только шрам…

– Надо же! Случается… – Шапку натянул по самые веки и поспешно скрылся в гуще покупателей.

К дому своей зазнобы выбрался под вечер. Сумерки сгущались, и резной верх её ворот выглядел причудливо, как орнамент заглавных букв в рукописных книгах. Деревянным молотком постучал в специальную плошку. Гавкнула собака, но совсем не злобно, больше для порядка. Выглянувший из дома мальчик на посылках спросил:

– Кто тама?

– Дома ли хозяйка?

– Где же ей быть – дома, ясно дело.

– Передай, что пришёл человек издалече. И принёс привет от ея давнего знакомца Ивана.

– Передам, коль не шутишь.

Мальчик убежал, и, наверное, полчаса не было заметно никакого движения. Наконец на крыльце появилась женская фигура – стройная, в повойнике и убрусе[10]10
  Повойник – старинный русский будничный головной убор замужних женщин, шапочка из ткани или полотенчатый головной убор. Убрус – старинный русский женский полотенчатый головной убор, платок, полотенце.


[Закрыть] поверх него. Ростиславов сын сразу угадал в ней свою бывшую зазнобу. Вот она слегка приоткрыла створку дверей, врезанных в ворота, устремила на Берладника всё такие же ясные лазоревые глаза. И грудным низким голосом, чуточку картавя, спросила:

– Чей привет? От какого Ивана?

– Нешто позабыла? От того, что тобою прозывался «медвежонком-проказником».

Охнув, женщина прижала пальцы к губам. Стала всматриваться в его лицо:

– Ваня, ты? – А потом поправилась, низко поклонившись: – Извиняюсь, мой свет, батюшка княже Иван Ростиславлевич…

– Тихо! Полоумная… Я ведь тайно здесь. Мало ли – услышат…

– В дом-то не взойдёшь?

– Кто там у тебя?

– Кроме челяди да меня с дочкой – никого.

– Так ты замужем?

– Да… была…

– Овдовела, значит?

– Вроде этого. Я «соломенная вдова». Был супруг да сплыл.

– Где ж его нелёгкая носит?

– Бог весть!

В горнице накрыла обильный стол, но сама не ела, только потчевала Берладника и разглядывала его, глаз не отрывая. Он со смехом задал вопрос:

– Шибко изменился? Шрам на лбу и щеке. Безобразно, да?

– Нет, пожалуй, самую малость. Как-то посуровел. Ну, а я? Очень пополнела?

– То, что надо. Стала краше прежнего.

– Льстишь, поди?

– Правду говорю. – Отхлебнул вина. – Дочку как зовут?

– Яночкой, Янинкой.

– Сколько ей?

Покраснела, смутилась и сказала неторопливо:

– Да шестой пошёл…

– Как – шестой? – удивился он. – Это ж получается… – Молодой человек привстал: – Получается, что она – моя?

У Людмилки горели уши, пальцы нервно перебирали кисти по краю скатерти:

– Ванечка, оставь… Ты пришёл – ушёл… А душа болит!

– Нет, признайся прямо!

– Ну, твоя, твоя… Как не быть твоею?

– А про мужа – вранье?

– Отчего ж вранье? Я «соломенная вдова» и есть. Разве что не венчана…

– Ах ты господи! Вот ведь незадача! – Он вскочил, обнял женщину и, прижав к себе, нежно поцеловал. – Милая, хорошая! Надо же – Янинка!.. Можно повидаться?

– Погляди, не жалко. Только не говори о себе: девочка считает, что ея отец убит на войне.

– Хорошо, смолчу.

Кликнули служанку и велели привести кроху. Та вошла в горницу – пухлая, как шарик, голубые глазки блестели капельками финифти, – и уставилась на Ивана вопросительно. Вдруг сама спросила:

– Ты мой тятя?

У Берладника защемило сердце, он ответил с извиняющейся улыбкой:

– Нет, родная, не тятя. Выручила Людмилка:

– Это друг его, с той же самой войны. Видишь на челе шрам?

– Нет, неправда, – заявила малышка. – Мне Маруська по секрету сказала, что мой тятя жив, потому что князь, скоро он приедет за нами и возьмёт к себе во дворец.

– Я вот взгрею Маруську, чтоб не распускала язык! – рассердилась мать. – Забивает ребёнку голову неизвестно чем!

А лицо Янки неожиданно вспыхнуло гневом, точь-в-точь как у Ивана – при принятии главных решений. Дочка произнесла:

– Значит, не хотите признаться? Оба взрослых удручённо молчали.

– Не хватает храбрости? – продолжала девочка, и в её тонком голосе зазвенели слёзы. – Что же ты за князь, коли трус такой?

– Замолчи! – рявкнула Людмилка и ударила ладонью по скатерти. – Вырасти сначала, а потом суди.

Та уже рыдала, но смогла проговорить напоследок:

– Вырасту, конечно… И сего не забуду… Отольются кошке мышкины слёзки!..

Прибежавшая нянька увела её в детскую. Бывшие любовники чувствовали неловкость.

– Может, и не надо было скрывать? – повздыхал Берладник.

– Вот ещё, придумал! Завтра ты уедешь – поминай как звали! Ну, а мне расхлёбывать?

Он опять подошёл к голубушке, вновь поцеловал и спросил:

– Завтра, говоришь? Эта ночка – наша? Женщина ответила:

– Чёртушка такой… Наша, наша, само собою…

Но уйти в одрину им не удалось: за окном послышался конский топот, и в ворота дома начали дубасить: «Открывать! Немедля! И не сметь бежать! Все пути отрезаны!» Это был люди Олексы Прокудьича. Видимо, торговец, что узнал Берладника, сообщил властям, а в Звенигороде ведали, у кого искать пропащего князя, если он объявится…

Как ни умоляла Людмилка схорониться в подпол или попытаться уйти огородами, тот не уступил. На его лице, повторявшем дочкино, появилась хищная, упрямая мина: «Не тревожься, душенька. Я ещё вернусь. Мне Прокудьич причинять вред не станет», – и безропотно вышел за ворота.

Во дворце наместника галицкий боярин с нетерпением ожидал сына Ростислава. И когда его привели, принял холодно, но без злобы. Обратился вежливо:

– Здравия желаю, Иване. Ну, какими судьбами? Прежний друг уселся напротив:

– Ехал мимо – вот и завернул.

– А куда путь держал, если не секрет?

– Далеко, отсюда не видно.

Наглый тон царапнул Олексу. Он сказал с нажимом:

– Не дерзи, сделай одолжение. Тут командую я. Захочу – закую в колодки и отправлю в Галич.

– А посмеешь?

– Коли надо – глазом не моргну.

– Верю, верю. Так и быть, оставим препирательства. Предлагаю уговориться: я тебе излагаю всё, как есть, ну а ты не станешь чинить препятствий и отпустишь меня подобру-поздорову. Ладно?

– Коли не увижу, что ты опасен.

– Если так – заковывай сразу.

– Ох, каков петух! Будет, не ершись. Слушаю тебя.

И Берладник рассказал без утайки: про намерение Изяслава сколотить союз против Долгорукого, про замужество Евдокии и про миссию его в Венгрию.

– Против Долгорукого, говоришь? – произнёс задумчиво княжеский наместник. – Но не против Владимирки?

– Ишь, чего захотел! Ты мои намеренья знаешь.

– Да, спросил по-глупому. У тебя с Владимиркой счёты старые… Но за откровенность спасибо.

– Кушай на здоровье.

Несколько мгновений каждый из двоих думал про своё. Наконец Иван оборвал молчание:

– Значит, я свободен?

– Погоди, не спеши. Ночь тебе придётся провести в яме. Я ведь присягнул галицкому князю и, понятное дело, отпускать его недругов не имею права. Утром, как пойдёшь ко мне вроде для допроса, двинешь караульного по лбу (да не зашиби его насмерть) и сигай через частокол. Там увидишь приготовленного коня… Это всё, что могу сделать для тебя.

У Берладника отлегло от сердца:

– Я не сомневался, Олексе.

– Полно, полно, ступай. – Он взмахнул платком, а потом добавил: – Лучше б ты уехал в Берлад, право слово… – И совсем напоследок сообщил: – А насчёт моей жены будто в воду глядел: ждёт уже шестого дитятю…

Ростиславов сын рассмеялся:

– Ты, Прокудьич, скоро переплюнешь Гюргея!

– Не, его обогнать в этой части сложно…

4

В жизни Осмомысла всё произошло, точно в поговорке: «Стерпится – слюбится». Мало-помалу безобразность Ольги перестала его сильно задевать, а медовый месяц, проведённый в любовных игрищах, окончательно умиротворил и привил потребность в частом исполнении супружеского долга. Это вошло в привычку. Более того: перерывы в общении тяготили, вызывали досаду, выливавшуюся затем в приступы неуёмной страстности. Их объединила постель. А потом к альковным делам присоединились взаимные интересы – начиная от прогулок и вкусных яств и кончая книгами. Дочка Долгорукого была неглупа, понимала по-гречески и латыни, знала много библейских притч. Но, конечно, видела, что её молодой супруг несравненно более начитан и образован, любит постигать новое и делиться этим с другими; и она сыграла на подобной слабости: часто задавала ему вопросы из различных областей знаний и наук и внимательно выслушивала его объяснения. Ярослав считал, что жене действительно интересно, а княжна искусно исполняла роль верной ученицы. Так они и беседовали долгими вечерами: он – листая книги, а она – сидя за шитьём.

Да и внешне Ольга сделалась приятнее: галицкие фрукты, тёплый южный воздух, регулярная интимная жизнь помогли её коже очиститься, потерять желтоватый оттенок и порозоветь, а движения стали мягче, плавнее, женственнее, взгляд приобрёл теплоту и лукавость. Словом, сын Владимирки не жалел о своей женитьбе, даже временами считал, что ему повезло: на жену-некрасавицу вряд ли кто польстится…

Благодатные перемены наблюдались и в самом Осмомысле: он мужал, делался спокойнее и контактнее, чаще улыбался и уже не слишком боялся реальной жизни. Чувствовал: если что случится с отцом, не останется на свете совершенно один.

А Владимирко, убежавший из Киева при содействии Избыгнева Ивачича в город Перемышль и узнавший, что его не преследуют войска Долгорукого, а, наоборот – в Галич возвратился наследник с Ольгой Юрьевной, поспешил домой в объятия сына и любезной снохи. Как-то на охоте, греясь с княжичем у костра, даже откровенно признался: «Если бы не ты, если бы не свадьба, мне пришлось бы туго – супротив Гюргейки и Изяславки. Ну, а то, что она красотой не блещет, это не беда. Я ведь тоже с матерью твоей, половчанкой, жил не по любви. У правителей любовь и женитьба не всегда совпадают». Ярослав ответил: «Понимаю, о чём ты.

Но хочу сказать, что свою супругу я люблю по-своему. Женщина она неплохая». У отца загорелись в глазах ироничные искорки; он проговорил, помешивая золу: «Ладно, я не спорю… Но боюсь, что ты пока плохо представляешь, какова она – истинная любовь…»

В ночь под Рождество – 25 декабря 1149 года – умер Чарг. Накануне вечером он пришёл во дворец и довольно долго настаивал, чтобы князь его принял. Галицкий владыка, опасавшийся чародея, так как верил, что искусство колдуна – от нечистого, а обидное слово, не понравившееся кудеснику, может обернуться порчей и сглазом, вышел с неудовольствием и старался не смотреть на пришельца. Ноги держали половца с трудом; бледный, высохший, тот едва стоял, опираясь на посох; кожа выглядела прозрачной, и в потухших зрачках не светилась жизнь.

– Что случилось, старче? – обратился к нему Владимирко, отводя глаза.

– Разреши, я присяду, княже, дабы не упасть? – очень тихо произнёс прорицатель.

– Сделай милость. – И уселся тоже. – Слушаю тебя.

– Я дерзнул потревожить твою светлость, ибо нынче ночью усну вечным сном. А уйти, не предупредив, полагаю опасным. – Он передохнул, собираясь с мыслями. – Первое – про Галич. Опасайся унгров. Изяслав не страшен, если не придёт король Гейза. Коли так случится – должен нанести удар первым, а иначе погибнешь.

Перепуганный князь сглотнул, но сказать ничего не смог. Чародей продолжил:

– Далее – про Киев. В нём опять воцарится Изяслав. Но не прерывай связей с Долгоруким, он твоя опора и закончит дни киевским владыкою. Третье, и последнее: у меня две внучки. Старшая в Берладе, и тебе до нея дела нет. Младшая, Настасья, появившаяся на свет от любви моей дочери-покойницы и беспутного болярина Микиты Куздеича, проживает в моём дому. Ей всего только шесть годков. Я умру, и она останется с нянькой-половчанкой Арепой да Другими слугами. На ея отца нет надежды – он распутник и мот. А поскольку девочка крещёная, наши половцы будут с нею недобры. Приюти ж дитя, не позволь погибнуть. Я ведь дал тебе дельные советы, и они тебя смогут сильно выручить. Обещаешь, княже? – У него слезились глаза и Дрожали руки.

Галицкий правитель облегчённо вздохнул: понял, что старик ничего дурного ему не сделает. И ответил весело:

– Можешь быть спокоен: я беру Настасью под своё покровительство.

Чарг с трудом поклонился:

– Да хранит тебя Небо. Ухожу бестрепетно. – И, едва волоча ноги, удалился из залы.

В ту же ночь он скончался. Половцы, проживавшие в Галиче, а именно: Вобугревичи, Улашевичи и Бостеева чадь – увезли его тело в степь, где стояли их священные идолы – знаменитые половецкие бабы, – справили по кудеснику тризну, труп сожгли, а пепел развеяли. Внучку же и няньку по приказу Владимирки привезли к нему в кремль.

Князь сошёл с крыльца, направляясь в церковь Святого Иоанна, где обычно молился, и увидел в санках всю закутанную в шубу и платок девочку – смуглую, чернобровую и черноглазую. Пальцем указал на неё:

– Чаргово отродье? Поселите ея в северном крыле. Должный уход составьте. Пусть пока живёт. После поглядим. – И забыл о существовании Настеньки навсегда.

Новые заботы переполнили ум Владимирки. Из Звенигорода прискакал человек Олексы Прокудьича и доставил от наместника грамоту. В ней писалось, что боярином был отловлен князь Иван Ростиславич по прозвищу Берладник, пробиравшийся по приказу Изяслава в Венгрию. На допросе показал, что весною во Владимире-Волынском соберутся силы Мстислава, венгров и поляков и пойдут на Киев. Можно эти планы нарушить, если подстеречь королевское войско где-нибудь в Карпатах. Большего ж разведать не получилось, так как пленнику, брошенному в яму, удалось бежать.

Смяв пергамент, Галицкий владыка подумал: «Прав старик оказался-то. Вот ведь леший! Ну, спасибо ему: встречу унгров теперь во всеоружии. Не пройдут к Волыни мимо Галича!»

Зиму и начало весны провели в подготовке к бою. Знали, что венгерское войско спустится с Карпат либо через Дуклу, либо по Верецкому перевалу, а затем пройдёт мимо Перемышля. Соответственно, выставили дозоры, а на речке Сане скрытно расположили несколько ударных полков. Оставалось ждать.

Первые дозорные прискакали с Дуклы: разглядели тысячную рать во главе с самим Гейзой II; якобы венгерские рыцари встали лагерем у верховий Днестра – видно, ожидая пополнения, следующего для безопасности по иному пути. «Не дадим им соединиться! – приказал Владимирко. – Нападём внезапно и порубим до одного!»

Этот план реализовали великолепно. Тёплым майским вечером рыцари сидели в своих шатрах и, не слишком заботясь об охране, пировали напропалую. Тут на них, полупьяных и беззащитных, налетел отец Ярослава. Конники рубили сплеча перепуганных, мечущихся мужчин. Удалось ускакать только Гейзе и десятку его приближенных: через Дуклу они возвратились на родину. Галичане же уничтожили около девятисот человек, самый цвет венгерской аристократии.

Правда, с гор спустились свежие силы, предводимые Иваном Берладником. Сталкиваться с ними было уже опасно, и Владимирко отступил, улизнул в прикарпатские леса. А его племянник без поддержки конницы Гейзы нападать на Галич тоже побоялся и проследовал мимо Перемышля на Волынь. Здесь он встретился с Изяславом. Сделав дочь польской королевой, тот приехал из Кракова тоже с многотысячной ратью, и ничто уже не мешало двинуться на Днепр – отвоёвывать «матерь городов русских».

В середине лета весть о битве за Киев докатилась до Галицкого княжества: Юрий не смог выстоять и бежал к себе в Суздаль. Стало ясно: вот теперь уж настанет черёд Владимирки. Началась подготовка к большой войне. Ярослав помогал отцу, но не забывал и беременную супругу: ведь она летом сообщила, что под сердцем носит ребёнка.

5

Жизнь Ивана Берладника складывалась в Венгрии замечательно. Мало того, что его вскоре по приезде милостиво приняла королева – Евфросинья Мстиславна (как и брат, внешне напоминавшая земноводное, – но скорее не жабу, а простую лягушку) и представила мужу – королю Гейзе; Мало того, что Гейза согласился воевать на стороне шурина Изяслава, лично возглавив конницу мадьярских вельмож и Доверив Ивану провести пехоту по Верецкому перевалу; здесь Берладник встретил собственного дядьку – перемышльского боярина Петра Бориславича.

Дядькой он был не в родственном смысле, а по должности – как наставник, учитель и пестун. Человек образованный, тонкий и порядочный, тот пытался привить сыну Ростислава все премудрости предыдущих столетий; и хотя получалось это не особенно плодотворно – мальчик откровенно скучал над пергаментами и книгами, отдавая предпочтение верховой езде и кулачному бою, – тем не менее оба относились друг к другу с теплотой и любовью.

После смерти родителя юный князь взял Петра в Звенигород, где боярин помогал ему заниматься делами вотчины. А когда галичане предложили Ивану захватить престол и сместить Владимирку, Бориславич рьяно его отговаривал; не сумев добиться успеха, не поехал со своим подопечным; так они поссорились и расстались.

Вскоре сын Ростислава потерпел поражение и бежал в Берлад. А боярин-учитель, испугавшись, что направленный из Галича наместник – Иван Халдеич – будет над ним измываться, сам уехал в Венгрию, где жила его двоюродная сестра, будучи женой рыцаря-мадьяра.

При дворе короля Пётр тоже преподавал, обучая, по желанию Евфросиньи Мстиславны, принцев Иштвана и Белу русской грамоте.

(Будучи не чужд сочинительства, Бориславич вёл подробный дневник. Несколько позднее многие куски из его пергаментов станут частью сводов русских летописей. И события, о которых речь пойдёт впоследствии, нам известны только благодаря записям Петра).

Словом, обретение дядьки очень обрадовало Ивана. Прежние обиды забылись, и наставник с учеником весело болтали, сидя за кружкой светлого токайского. За прошедшее пятилетие пожилой пестун изменился мало – был таким же добродушным и рыхлым, с бабьим голосом и пальцами-колбасками. На одном из пальцев, как и прежде, отливал зелёным толстый перстень с крупным изумрудом.

– А скажи, Петро, – посмотрел на драгоценность Берладник, – там внутри всё ещё находится яд?

Дядька начал кудахтать – это у него означало смех:

– Фу, Иване, ты уже большой мальчик, а по-прежнему веришь в глупые небылицы! Это ж я говорил нарочно, чтоб ученики предо мною трусили.

– Нет, я знаю верно. Кто-то из холопов, нанятых Владимиркой, влез к тебе в светёлку, снял у спящего перстень и достал отраву, а затем подсыпал моему отцу.

– Чушь какая! Яд как был на месте, так и есть до сих пор…

Молодой человек захлопал в ладоши:

– А, купился, купился! Я тебя поймал! Пётр конфузливо опустил глаза:

– И не стыдно подлавливать старика-учителя, подпоив его вином?

– Ладно, не сердись. И скажи по совести: для чего тебе этот самый яд?

– Может пригодиться.

– Ой, не ерунди: нешто ты способен кого-нибудь отравить?

– Боже упаси!

– А тогда зачем?

У боярина пролегла на лбу печальная складка;

– Для себя храню. Коли заболею смертельно. Чтоб не множить мук – ни своих, ни близких людей.

– Вот чудак! – произнёс Иван укоризненно. – Самому травиться – превеликий грех.

– Будто я не знаю! Так, на крайний случай – если допечёт…

А весной 1150 года, собираясь в поход на Русь, ученик уговорил Бориславича ехать вместе с ним. И хотя наставник не терпел насилия, был далёк от схваток и битв, мысль вернуться на родину, вновь увидеть дорогой Перемышль и уйти не в чужую землю, а в свою, отцовскую, захватила его всецело. Так он оказался рядом с Берладником на Верецком перевале через Карпаты.

Но разгром галицким правителем лучших частей венгерского войска изменил планы боярина: опасаясь за свою жизнь, он проследовал вместе с Иваном мимо Перемышля и попал во Владимир-Волынский, где и познакомился с Изяславом. Пётр Бориславич, умный, благообразный, очень ему понравился, и они много говорили на различные философские темы. «Я беру тебя с собой в Киев, – накануне похода объявил свою волю князь. – Коль откажешься – затаю обиду. Мне зело будет не хватать наших задушевных бесед». Раз такое дело, то пришлось согласиться. В общем, вместо западной оконечности Галицкого княжества дядька Берладника оказался в сердце Руси, во дворце великого князя, в лучших его приятелях.

Осень и зима прошли незаметно, а весной появился гонец из Венгрии: Гейза сообщал, что в апреле двинется на Галич, и просил Изяслава присоединиться. Киевский правитель начал собираться в поход и однажды заявил перемышльскому боярину:

– Ты, Петро, поедешь со мною. Может, посоветуешь что премудрое или развлечёшь на досуге. Я к тебе привык. И скучать стану от разлуки.

– Вот попал я, как кур во щи, – думал пожилой педагог, едучи в повозке княжеского обоза. – Лучше бы сидел в Венгрии. Нет, оно, конечно, милость Изяслава почётна, ем и пью от пуза… но уж больно хлопотно. Нет уединения и покоя. А в мои годы это поважнее вина да пищи».

Возвращаясь на Русь, венгры поступили благоразумнее: выставили дозоры и следили за возможным перемещением неприятеля; но отрядов Владимирки видно не было, и мадьяры беспрепятственно подошли к речке Сану. Встав походным лагерем, Гейза распорядился выслать навстречу Изяславу пышное посольство из числа лучших рыцарей. Вскоре появился и шурин – во главе пяти тысяч киевлян. Два владыки встретились у Ярославля Перемышльского (ныне это польский городок Ярослав, так же как и старый Перемышль – ныне польский Пшемысль), отобедали вместе и произвели смотр вооружённых сил. Пиром и парадом остались довольны.

– Где Владимирко? – обратился король к великому князю.

– Донесли, будто с войском движется сюда. Мы ему устроим самую достойную встречу!

– О, не то слово! – Гейза опустил вислые усы в винный кубок. – Как здоровье Петра Бориславича? Мне Иван давеча сказал, что старик простужен.

– Да, хандрит и кашляет. Просит отпустить его в Перемышль – поклониться могилам предков, помолиться в монастыре и, приди его смертный час, хочет умереть на родной земле.

– Он хороший человек.

– Умный, незлобивый. Я его люблю.

– Да, и я. Буду опечален, коли в гроб сойдёт.

– А моя печаль станет неизбывна.

– Но противиться воле боярина, видимо, не стоит. Раз его душа тянется домой – пусть поедет.

– Ты, наверное, прав. Я позволю ему уехать.

– Может быть, отеческий воздух исцелит беднягу?

– Дал бы Бог, дал бы Бог!

А поскольку от Ярославля до Перемышля можно легко доплыть по Сану на лодке, то Петра Бориславича быстро довезли до знакомой пристани. Он, увидев очертания дорогого города, даже прослезился, долго утирал красные глаза вышитым платком. Поселился вельможа в старой обители Архистратига Михаила, и услужливые монахи, многие из которых знали его родителя – княжьего ловчего Борислава Захарьича, помогли избавиться пожилому книжнику от недуга. Не прошло и недели, как наставник Берладника начал посещать храм, выходить во двор и гулять по берегу Сана. Здесь-то он и увидел, как в ворота города залетает на полном скаку небольшая княжеская дружина – вся в пыли, кони загнаны, стяг разорван. «Ба, ба, ба! – изумился Пётр. – Да, никак, это сам Володимерко? Стало быть, разбит?»

Да, его догадка оказалась верной: Изяслав и Гейза нанесли галицкому войску небывалое поражение; только крохотному отряду во главе с князем удалось под конец сражения убежать с поля боя и укрыться в Перемышле. Город затворился, но, не подготовленный к длительной осаде, мог в любой момент сдаться. Побеждённый Осмомыслов родитель должен был на что-то решиться. Но на что? Просто сдаться киевлянам и венграм он не мог из гордости и, естественно, боязни положить голову на плаху. Ведь ни Гейза, ни Изяслав просто так его теперь не помилуют, – только лишь почувствовав крайнюю свою выгоду… Но какую? И кому поручить миссию посредника? Как найти верные ходы?

Поздним вечером Пётр Бориславич, помолясь, собирался уже лечь в постель, как к нему в келью постучали. И вошедший перепуганный инок сообщил:

– Батюшка, мой свет, призывают тебя к себе настоятель отец Мефодий и какие-то светские, понаехавшие к его преподобию.

У боярина вспотели ладони:

– Кто такие? Для чего я им?

– Не могу знать, не сподобился.

– Передай: я сейчас оденусь и выйду.

Светскими оказались галицкий боярин Кснятин Серославич и ещё двое гридей. А приехали они в монастырь по приказу Владимирки – князь велел привести престарелого учителя пред свои ясны очи.

– Что, немедля? – удивился вельможа. – До утра не терпит?

– Ни мгновения, – отрубил Кснятин. – Наши жизни – в твоих руках.

– Господи помилуй! Отчего же так?

– Скоро всё узнаешь.

Вид Владимирки поразил наставника: бледный, потный, с синими кругами под глазами; на владыку богатейшего княжества он не походил, а скорее напоминал испуганного ребёнка. Бросившись навстречу боярину, повелитель Галича взял его за оба запястья, с силой сжал и проговорил:

– Ты моя надёжа, Петро. Коли сделаешь, как я попрошу, будешь есть на золоте и ходить в шелках да сафьяне! Обещаю!

– Княже, княже, – не спеша произнёс Пётр Бориславич, мягко отнимая у него руки, – не части, я ж пока и в толк не возьму, что ты хочешь от меня, недостойного.

Тот отпил из чаши вина, вытер бороду, начал объяснять более спокойно. Первое: как ему доложили, у боярина прекрасные отношения с Изяславом и Гейзой, и другого посредника трудно подыскать. Далее: обращаться не к ним самим, а сначала передать покаянное письмо от Владимирки – для венгерских рыцарей и венгерского архиепископа, находящегося в расположении войск. Убедить их изустно. Смысл один: мир и жизнь на любых условиях. Наконец последнее: если ничего не получится и зловредные победители ответят отказом, отравить обоих – ядом из фамильного перстня с изумрудом.

Бориславич ахнул и невольно закрыл одной ладонью другую, защитив от света роковое кольцо.

– Да откуда ж тебе про отраву известно? – вымолвил вельможа.

– Слухами земля полнится. Ты ведь в Перемышле человек известный… Ну, Петро, говори скорее: что, согласный ли мне помочь, сделаешь по совести?

Престарелый учитель ответил:

– Нет, светлейший княже, от сего уволь. Мухи пальцем не трону и на склоне лет убивать никого не стану. Прямо говорю. А доставить грамоту архипастырю и унгорским рыцарям – это попытаюсь. И скажу ещё от себя, дабы убедить. Но получится, нет ли – на то воля Божья. У Владимирки прояснилось лицо, просияли глаза. Даже улыбнулся немного:

– И на том спасибо. Вот, бери письмо. Под покровом очи выйдешь незаметно из города – на воротах стражники предупреждены. Ну, а там уж – на своих на двоих. – И слегка пальцем погрозил – больше в шутку, чем серьёзно: – Но без доброй вести не возвращайся. Лучше сразу травись из этого перстня!

– Понимаю, Володимере. Приложу весь остаток сил.