Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Настенька тепло раскланялась с Чаргобаем и при том отметила:

– Я прадедушку Чарга помню смутно, но, сдаётся мне, ты вельми на него похож.

– Ну, а ты похожа на мою маму Тулчу, – покраснев, признался молодой человек.

– Половецкая кровь сильна! Вот ведь кукушата, подброшенные в разные гнезда, вытесняют других птенцов, так и кровь диких степняков подавляет все остальные, что текут в наших жилах. Правда ли, Андроник? – И она взглянула на красавца мужчину, не скрывая кокетства.

Не сводя с неё обезумевших глаз, он ответил:

– Нет, славянская кровь тоже не слаба. Я, пожалуй, больше чувствую себя русским, чем ромейским греком.

– А по цвету волос не скажешь! – рассмеялась женщина, намекая на то, что Комнин брюнет.

– Но зато в душе русский. Полюбил охоту на туров всей душой. И к Тысменице, данной мне в удел дорогим двоюродным братом Ярославом, тоже привяжусь всем сердцем.

– Значит, получается, мы теперь твои подданные? – повела бровью Настя. – Можно ли рассчитывать на твою благожелательность к нам?

– Если я увижу взаимность…

– О, христианскую – безусловно. «Возлюби ближнего своего, как себя самого».

– О другой взаимности я и думать не смею.

– Именно: не смей! – И, взмахнув юбками, молодая женщина поспешила вслед за другими мужчинами.

Проводив её взглядом, сын Ирины подумал: «Смею, смею. Только надо действовать тонко, мягко, ненавязчиво, чтобы не узнал Осмомысл».

День прошёл прекрасно: лакомились домашними пирогами, пили домашнее пиво, отдыхали в саду под отягощёнными зрелыми плодами яблонями и грушами, забавлялись игрой в кости (побеждал исключительно Андроник), любовались вечерней зорькой – как огромное красно-рыжее солнце прячется за кронами деревьев дальнего леса. А в вечерних сумерках вспомнили про Арепу – стали уговаривать её погадать. Та вздохнула тяжко: «Ох, уморите вы меня этими проказами», – но покорно легла на стол – погружаться в транс. Настя держала свечку у её изголовья.

– Мамушка Арепушка, слышишь ли меня? – спрашивала она тихо.

– Слышу…

– Видишь ли Андроника, грека из Царя-града?

– Вижу, вижу…

– Что ты видишь? Долго ли скитаться ему?

– Нет, недолго… В скором времени он отбудет на родину…

– Станет ли затем императором?

– Станет, но не сразу… тысячу невзгод прежде перетерпит…

– Много ли процарствует?

– Года два, не боле…

– А потом? Отчего оставит престол? Нянька промолчала, крепко стиснув зубы.

– Мамушка Арепушка, слышишь ли меня?

– Слышу… – очень слабо проговорила старуха.

– Видишь ли Ростислава, что доводится племянником Осмомыслу?

– Вижу…

– Долго ли скитаться ему?

– Очень долго. Почитай что цельную жизнь…

– Стает ли он князем в Галиче или же в других землях?

– Нет, не станет. Токмо у других князей служить будет.

– Много ль проживёт он на свете?

И опять колдунья не ответила на главный вопрос.

– Мамушка Арепушка, – в третий раз произнесла Настя, – слышишь ли меня?

– Слышу, слышу…

– Видишь ли Олега Настасьича, сына моего дорогого?

– Вижу…

– Вырастет ли в здравии?

– Вырастет, вестимо…

– Станет ли он князем в Галиче или же в других землях?

– Станет… обязательно станет…

– Много ли прокняжит?

– Нет, немного, меньше полугода…

– А потом? Отчего оставит престол?

Старая женщина скрючилась, начала подёргивать шеей, бить руками и ногами в крышку стола. Испугавшаяся правнучка Чарга шлёпнула её по темечку, чтобы вывести из самогипноза, но уже было поздно. У Арепы начались предсмертные судороги и удушье. Изогнувшись и ударившись затылком о твёрдое, чародейка затихла. Как ни звали её по имени, как ни тормошили, – к ней сознание больше не вернулось. Настя, плача, целовала покойницу и молила простить их всех. А подняв зарёванное лицо, с ненавистью сказала:

– Сё Андроник виновен. Ты пошто заставил няньку гадать?

– Мы ж не думали… – принялись оправдываться мужчины. – Разве ж кто желал ея смерти?

– Убирайтесь, слышите? Дайте мне одной попрощаться!..

Удручённые Ярослав, Чаргобай и Андроник вышли на крыльцо. Ночь стояла тёплая, звёздная, безлунная. Где-то между брёвен стрекотал сверчок – тонко, жалобно, вроде бы оплакивал половчанку-волшебницу.

– Жаль несчастную, – сокрушённо сказал галицкий правитель, – добрая была и весёлая, с Настеньки пылинки сдувала…

– А однако же кое-что поведала любопытное, – отозвался Комнин. – Будто бы добьюсь императорства… Ха! Занятно!

– А меня, судя по гаданию, ждёт нелёгкая доля, – сумрачно вздохнул сын Ивана. – Княжить, вишь, не стану…

– Так ещё неизвестно, что слаще – княжить иль не княжить, – бросил Осмомысл. – Средь князей истинно счастливых людей немного… Про Настасьича тоже напророчила странное: коли станет княжить, стало быть, Володька помрёт? Али отречётся? Ох, тревожно мне, друзи, боязно!..

Во дворе у кого-то залаяла собака, ей ответила вторая и третья. Но потом всё смолкло. И Тысменица, и Галиция погружались в сон. Надо было набраться сил, чтобы выдержать все дальнейшие испытания.

4

Главным врагом Ярослава в то нелёгкое лето сделался, как ни странно, византийский император Мануил I Комнин. Надо сказать, что его сестра Елена, изгнанная Андреем Боголюбским из Суздаля и переживавшая за судьбу своей дочери, Ольги Юрьевны, поливала зятя почём зря. А к самой сестре Мануил отнёсся очень нежно: поселил её с дочерью и младшим сыном у себя во дворце, старшим же её сыновьям выделил во владение несколько византийских городков в среднем и нижнем течении Дуная. И прислушивался к тем оценкам, что она давала галицкому князю.

Тут ещё пришли два недобрых для императора известия. Первое – о готовящемся бракосочетании Евфросиньи Ярославны с Иштваном III, упрочающем союз между Венгрией и Галицией. И второе – о прекрасном приёме, что оказан был Ярославом Андронику Комнину, убежавшему из башни Анемы. Этого стерпеть Маниул не мог.

Посоветовавшись с сестрой и своим помощником – евнухом Фомой, он отправил в Киев своего посла, близкого родича, чтобы тот уговорил великого князя не поддерживать Галич и Венгрию в случае войны с Византией, сохраняя нейтралитет. Князь, польщённый столь высоким визитом и богатыми, ценными дарами, с радостью согласился выполнить все условия.

Далее правитель Константинополя вызвал к себе из Австрии герцога Генриха Язомирготта (тот был женат на племяннице Мануила) и послал его с аналогичной миссией к Фридриху Барбароссе, императору Священной Римской империи. В эту империю входили Германия, часть нынешней Швейцарии и Север Италии. Герцогу также удалось заключить соглашение – если и не поддерживать Византию открыто, то и не сражаться на стороне её недоброжелателей.

В-третьих, глава Царь-града снарядил посольство к самому Осмомыслу, предъявив ему следущие требования: а) не поддерживать Венгрию в её войне с Византией; б) разорвать помолвку Евфросиньи и Иштвана; в) возвратить Андроника на родину.

Состояло посольство из двух византийских митрополитов – Дионисия и Григория. Прибыли они в конце августа 1165 года и остановились в покоях старого епископа галицкого Кузьмы. Тот отправился во дворец к князю, чтобы доложить обстановку. Но навстречу ему вышел Кснятин Серославич и сказал, что владыка не принимает, так как нездоров и находится у себя в одрине.

– Что такое с их светлостью? – испугался церковный иерарх.

Оглядевшись по сторонам, не подслушает ли кто из челяди, и понизив голос, первый из бояр вопросил:

– Ты не знаешь разве?

– Нет, не ведаю, истинно не ведаю! – и перекрестился.

– Тимофей донёс, будто бы Настасья спуталась с Андроником.

У епископа перехватило дыхание:

– Да не может статься! Ведь такая присуха у них была…

– Получается, что сплыла…

– Слава Богу! Может, образумится Ярославка-то, проклянёт сию ведьму половецкую и вернётся в лоно семейства?..

– Надо уповать. А пока света Божьего не видит, плачет и не ест ничего. Страшно поглядеть.

– Хорошо, хорошо, пусть покается. Поблудил – ответь. За грехи-то положены муки да терзания. – Он огладил совершенно белую бороду, покачал головой в синем клобуке и продолжил: – Лишь бы смертоубивство не учинил по глупости.

Кснятин криво усмехнулся:

– Ой, какое смертоубивство! Нешто он способен на сё? Прежде чем букашку прихлопнуть – трижды повздыхает да передумает. А Настасью он любит, несмотря на измену.

– Но Андроника теперь вышлет. Собственно, посольство за сим и прибыло.

– Вероятно, вышлет, – согласился вельможа. – Остальные претензии Мануилки вряд ли выполнимы. Мы ж уже отправили нашу дружину во главе с Избышкой – драться на стороне унгров супротив греков. Там и половцев ещё – видимо-невидимо вместе с нами… Да и Фросю не вернёт, знамо дело. Коль уже сговорено…

– Жалко, жалко. Нам с Царём-градом воевать не пристало. Мы ведь православные, веру приняли по греческому канону. С латинянами-унграми русским не по пути.

А боярин же только отмахнулся:

– Я твердил Ярославу много раз. У него одно на уме: «Иеропия, Иеропия»! «Унгрия да Ляхия»! Срамно слушать… Но теперь, ежели расстанется с Наськой да помирится с Ольгой, Мануилковой племянницей, может быть, одумается, переменит взгляды.

– Помоги Господь! Мы молиться станем за сё. А уж ты, Кснятинушка, подсоби встрече Ярослава с митрополитами. Ить они послание к нему привезли от его императорского величества…

– Постараюсь, отче.

Да, вначале Осмомысл не поверил сообщению Тимофея об измене Настеньки и, схватив его за грудки, чуть не задушил, повторяя: «Врёшь! Не может быть!» Тот хрипел и боясился: «Истинно, поверь! Вся Тысменица уже знает… Над тобою смеются…» Князь обмяк, сморщился, затих. Глядя вдаль, в окно, сам себя спросил: «Что ей не хватало, дурёхе? Нешто я любил ея мало?» Тимофей, поправляя вылезшую из-за пояса рубаху, сокрушённо ответил: «Может быть, и мало. Бабы – существа непонятные. Сами зачастую не ведают, что хотят. Сладкого объевшись, наслаждаются горьким. Всё у них не так, как у нас, мужей…» – «Может, возжелала стать императрицею? Так Андроник женат…» – «Мало ли чего ей наплёл!» Галицкий правитель голову откинул назад, смежил веки и проговорил одними губами: «Настя, Настя! Как же ты обидела меня больно… отплатила злом на добро… Никогда не смогу простить – никогда, никогда…» – и заплакал. А его слуга и товарищ подумал: «Сможешь, к сожалению. Приползёт, покается – и простишь».

Целую неделю пролежал он пластом, никого не желая видеть, ни о чём не желая слышать и отказываясь от пищи, только воду пил. Но к концу недели кое-как опомнился, съел овсяной каши и позвал к себе Серославича для доклада. Выслушав его, а особенно – о посольстве из Византии, повелел позвать двух митрополитов, чтобы получить от них послание императора.

Встреча состоялась день спустя. Ярослав уже во многом воспрянул, хоть и выглядел довольно бледным, говорил приветливо, потчевал приезжих гостеприимно. Те отметили его дружелюбие и учтивость, совершенное отсутствие спеси, тонкие замечания по соотношению сил в Европе и по интересам Галиции в этой связи. «Если Его Величество не гнушаются заключить союз с бусурманами-сарацинами, то сам Бог велел не вести войну с братьями-христианами – будь то латиняне унгры, будь то православные мы, – говорил им русский. – А тем более что я родственник Комнинов – через Добродею-Ирину и Ольгу Юрьевну. Мы с последней были в ссоре, но в ближайшее время сможем замириться и восстановить разрушенную семью». Прочитав письмо византийца, писанное по-гречески, собственными глазами и поняв его совершенно без переводчика (это обстоятельство также удивило Дионисия и Григория), Осмомысл сказал:

– Что ж, Андроника мы отправим восвояси вместе с вами. Здесь даны гарантии его безопасности, я им верю и надеюсь, поверит мой двоюродный брат. Наши с ним отношения осложнились, и задерживать у себя доле не хочу. – Он задумался на одно мгновение, а потом продолжил: – с Унгрией сложнее. Боевые действия уже начались, отзывать Избыгнева и дружину поздно. Но в дальнейшем обещаю не поддерживать короля Иштвана в распрях его с Константинополем… А касаемо судьбы дочери… – Ярослав раскатал пергамент. – Здесь написаны такие слова… «Знай, что ты отдаёшь свою дочку за злонравного и бесчестного человека, ибо никогда не внимал он ни праву, ни истине… Коли брак состоится, мы его не признаем законным, а сочтём лишь любовной связью…» Что имеет в виду император?

Дионисий ответил:

– Двоежёнство не поощряемо Церковью Святой.

– Двоежёнство? О чём вы?

– Иштван уже сговорён с дочерью герцога Эррика Остерайхского.

– Полно, это шутка. Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева Унгрии, не пошла бы на подобный обман.

– Видимо, боялась, что Галиция не поможет иначе войсками, – объяснил Григорий. – Унгры – клятвопреступники, верить им нельзя.

Потрясённый князь нервно скручивал и раскручивал свиток грамоты. Произнёс подавленно:

– Всё равно не верю. Ведь ко мне приезжали из Унгрии бояре, привозили дары от ея величества… приглашали дочь – сами приглашали!.. – и при сём договаривались с другой?

– Наше дело – предупредить, а решать будет ваша светлость.

– Я пошлю к унграм своего вельможу, дабы он проверил весть. Да и в случае чего – вывез дочку обратно в отчий дом. Обещаю, господа: коли свадьба Ярославны расстроится именно по причине вероломства Иштвана, я порву с ним союз и, пожалуй, перейду на сторону Царя-града в битве вашей за город Землин и владения унгров в Сербии.

– Несомненно, его императорское величество был бы весьма рад этому повороту взглядов у владыки Галича…

Мастера интриги, византийцы умело вели тонкую игру. Кснятин Серославич, по приказу Ярослава приехав в Тысменицу, заявил Андронику, что ему в приюте отказано; что митрополиты привезли послание Мануила, где он заверяет двоюродного брата о помиловании и восстановлении добрых отношений; что для возвращения в Византию нет препятствий.

Сын Ирины-Добродеи выслушал сообщение с кислой миной, а потом спросил:

– Чем я вызвал неудовольствие Осмомысла?

– Нас не уполномочили говорить о причинах.

– Но твоё собственное мнение?

– Мне неловко его высказывать. Ваша честь и сама знает.

– Ты про что?

– Про отдельные обстоятельства личной жизни вашей чести в Тысменице.

– Стало быть, о них доложили князю? Серославич развёл руками:

– Земли наши невелики, Русь – большая деревня, все друг друга знают, и секреты сохранять невозможно.

– Но в таком случае не грозит ли опасность для небезызвестной тебе особы женского пола, если я уеду один? Видимо, она подвергнется унижениям и опале?

– Я бы не исключал данной вероятности, – скромно ответил Кснятин. Он, всегдашний противник связи Ярослава и Настеньки, умирал от желания удалить её с глаз правителя – и чем дальше, тем лучше.

– Хорошо, мы отбудем вместе.

– Князь предвидел и это. Он просил передать, что Олег Настасьич с вами не поедет и останется дома.

Рассердившись, Комнин ответил:

– Ярослав жесток. Забирать ребёнка у матери! Да она не захочет расстаться с мальчиком.

– Пусть подумает и сделает выбор.

У Андроника глаза сделались колючими:

– Мы обсудим и решим в ближайшие дни.

– Дело не терпит отлагательств. Послезавтра в путь.

– Послезавтра?! – с удивлением повторил византиец. – Осмомысл смеётся надо мною, человеком одной крови с императором?

– Осмомысл не прощает нанесённых ему обид.

Сын Ирины нахмурился и проговорил недовольным тоном:

– Послезавтра так послезавтра. Передай, что я выполню все его условия.

Вскоре судно с двумя митрополитами и другими членами константинопольского посольства отбыло из Галича. Их до устья Днестра провожал епископ Кузьма. Близ Тысменицких лесов на ладью сел Андроник с Настасьей. Ростислав-Чаргобай, испросив дозволения князя поступить к нему на воинскую службу, получил согласие и в дорогу не собирался. Только обнял обоих путников и сказал на прощанье:

– Я вельми переживаю за Янку. Как она воспримет, что с тобою прибудет иная женщина? Очень мне прискорбно сие. Жаль, что не смогу поддержать ея сам.

– Янка сильная, – отвечал Андроник, – безусловно, справится.

– Ой, не знаю, не знаю. В ней отцова кровь, а она такая: если возненавидит кого, то безудержно, яростно и зло.

– Не убьёт же она меня! – снисходительно улыбнулся красавец мужчина.

– Может, и убьёт.

Настенька едва не теряла сознания от переживаний, опиралась на руку любовника и старалась не смотреть в глаза окружающим. Если бы спросили её: как же ты смогла, отчего решила круто изменить свою жизнь? – то, наверное, внучка Чарга не нашла бы достойного ответа. Всё произошло неожиданно, бурно, странно…

Да, конечно, Андроник ей понравился с первого же взгляда. И не столько правильными чертами лица, умными глазами, белозубой улыбкой, сколько бархатным басовитым голосом, словно бы клокочущим у него в горле, и заветными сладкими словами, что он говорил. Став главой в Тысменице, часто заезжал, оставался ужинать. Рассуждал занятно, строил фразы необыкновенно красиво, остроумно, образно – женщина могла его слушать часами. Ярослав, разумеется, был не хуже, мудрый, тонкий, ласковый, – но уже привычный, без интриги, без неизвестности… А Комнин притягивал неразгаданной тайной, силой, темпераментом… И однажды она сдалась. Это было жаркой августовской ночью. Византиец приехал ужинать и остался. Может быть, они слишком много выпили? Или эта ночь, душная и знойная, явно предгрозовая, притупила их волю и дала распахнуться чувствам? Как определить?.. Он ласкал её страстно, сильно, даже грубовато, чем весьма отличался от всегда с нею нежного Осмомысла, целовал-кусал, а потом внезапно погрузил своё лицо в её лоно и губами начал втягивать возбуждённую до предела плоть, отчего стало так приятно, что она даже закричала от наслаждения. Мысли перепутались, и кипящая любовная лава обожгла обоих, захлестнула, утопила в себе… и уже не позволила выбраться наружу, жгла всё время, не давая расстаться… Чад, угар, сумасшествие…

И когда встал вопрос: уезжать ли с возлюбленным или же остаться с ребёнком, Настя предпочла первое. И не потому, что боялась гнева князя, и не потому, что была плохой матерью. Просто не могла без Комнина больше. Словно заболела, словно попала в гипнотическую зависимость, постоянно испытывая ненасытную жажду общения с ним, ни о чём другом думать не хотела.

Но, вступив на корабль и уже отчалив, видя, как бурлят за бортом синие днестровские воды, а фигурка Ростислава на берегу отдаляется, уменьшается и теряет чёткость, вдруг похолодела: «Боже, что я делаю?! Для чего покидаю эти края? Кем я стану в Царе-граде? Новой императрицей, как сулит мне Андроник, или брошенной надоевшей наложницей? Что скажу Янке? А Олежка? Он пока маленький, поревёт и забудет, – а потом, через много лет, сможет ли простить?» – и представила его бледное, унылое личико, полные слёз глаза, плачущий безутешный голос: «Мама! Маменька! Не бросай меня! Мне тут без тебя будет сильно плохо!..» – и едва не бросилась головою в волны, чтобы возвратиться назад. Сын Ирины понял её состояние, обнял, поцеловал:

– Полно, не терзайся, поверь: он не пропадёт. Ты нужнее мне.

– Нет, неправда, – сокрушённо сказала Настя. – Маленький, беззащитный… без отца и матери… кем он вырастет?

– Ярослав его не покинет. Помнишь ли гадание старой няньки? Твой Настасьич сделается князем.

– На короткое время…

– И короткого времени иногда бывает достаточно, чтобы люди тебя навсегда запомнили. Мне она тоже предрекла недолгое царствие. Лучше быть кометой на небе, чем свечой в склепе.

– Ах, Андроник! – с горечью воскликнула внучка Чарга. – У меня сердце разрывается на две половинки. Понимаю, что поступаю дурно, но иначе поступить не могу.

– И не надо. Мы нашли друг друга, и у нас родятся новые дети. Не простые, а принцы крови, будущие повелители необъятной империи. Это ли не счастье?

Настенька уткнула лицо в складки его кафтана и глаза зажмурила, словно бы боялась белого света; тихо произнесла:

– Счастье, счастье… Будет ли оно?

В тот же день Осмомысл, как ему доложили об отъезде матери Олега, поскакал в Тысменицу. Ехал и скорбел, каждый миг вспоминая: тут они с Настенькой катались верхом, тут купались в речке, тут сидели на траве, ели вишни и стреляли косточками – кто дальше… Первая и последняя его любовь в жизни. Больше такой не будет. Впереди – только пустота, вялое примирение с Ольгой, возвращение её в Галич, внешнее благообразие, появление на людях вдвоём; но в душе останется вечный холод, незаполненность никем и ничем, одиночество и неверие; невозможность никому открыться начистоту… Старшие дети к нему безразличны; только Ярославна была привязана, но она теперь в Венгрии; а Олег ещё слишком мал… Но оставить всех и уйти в монастырь тоже не получится – совесть не позволит, стыд пред галичанами, перед Русью; коли взял на себя ответственность – не пасуй, тяни; как Господь Бог Иисус Христос крест на себе понёс на Голгофу, падал, но тащил; каждому положено крест на себе нести, на котором тебя же распнут…

Город был по-прежнему тих. На дворе дворца князя приветствовала дворня, Ростислав-Чаргобай низко поклонился и возвестил:

– Все, кто собирался уехать, отбыли. Дом пустой.

– Где Олежка?

– У себя в светёлке.

– Я пройду к нему.

Мальчик бросился на шею к отцу и обвил ручонками ворот его рубахи. Радостно сказал:

– Тятенька, родимый! Ты меня не бросишь? Галицкий правитель нежно поцеловал сына в щёку и провёл ладонью по каштановым шёлковым волосам:

– Нет, как можно! Мы с тобой навек вместе.

– Да, а маменька нас покинула. С этим противным греком. Я ея ненавижу!

– Милый, так нельзя говорить. Что бы она ни сделала, будет неизменно твоею маменькой. А родителей почитать нам наказано свыше. И ругать, проклинать их – тягчайший грех.

Паренёк надул губы:

– Как ея любить, если нас она любить не желает?

– Нет, она по-прежнему любит. Уж тебя-то во всяком случае. А с другой стороны, у любви нет правил; можно любить и безответно.

– Ты ея любишь безответно? – Мальчик с интересом заглянул в глаза Ярославу.

Тот слегка смутился, голову склонил. Но ответил твёрдо:

– Не люблю. – Поразмыслив, поправился: – Мне теперь до нея дела нет.

– Ну, а коли она вернётся – что, простишь? Улыбнувшись, родитель снова поцеловал его в щёку:

– Пусть сперва вернётся. Там посмотрим!

Усадил Олега на лавку, рядом с ним устроился, начал разговаривать как со взрослым: мальчик будет жить во дворце в Тысменице, при наставнике Тимофее, слушаться которого должно беспрекословно, тот отчитываться начнёт перед князем каждую неделю, а как выдастся у отца свободный денёк, он и посетит любимого отпрыска, чтобы вместе провести время.

– Приезжай-ка почаще! – попросил малыш. – С Тимофеем-то я в ладах, только он не родитель мой, мне бывает с ним скучно. Ни тебе попрыгать, ни тебе порезвиться…

– Я тебе привезу борзого щенка. Вот ужо с ним набегаешься как следует!

Сын вздохнул:

– Борзый пёс – это хорошо. Я его любить стану. Только всё одно не заменит ни маменьки, ни тятеньки…