Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

6

В первые дни кампании им везло. Подойдя к волынской столице, Юрий встал против Гридшиных ворот, а со стороны луга, у Киевских, встал его зять. Вылазки осаждённых пресекала конница Ивана Берладника, а резервные полки возглавляли сын великого князя – Борис Юрьевич – и племянник Долгорукого – Владимир Андреевич. И ничто бы действительно не спасло город от измора, если бы не помощь из Венгрии. Оказалось, что Изяславичи вовремя послали гонцов к королю Гейзе и его жене Евфросинье Мстиславне, своей тётке, при дворе которой в воеводах обретался и дядя – Владимир Мстиславич. Он-то и пришёл на выручку племянникам. На него бросили Берладника и Владимира Андреевича. Общими усилиями удалось оттеснить венгров к югу, вдоль течения Буга, к городу Червеню. Те укрылись за крепостными стенами, и достать их оттуда не представлялось возможным. Сами жители Червеня, между прочим, поддержали венгров, а не пришлых киевлян и орали сквозь бойницы бранные частушки, проходясь по матушке Юрия Долгорукого. А когда однажды юный Владимир Андреевич, рассердившись, слишком близко подъехал на коне к городским воротам и потребовал их немедля открыть, так как именно он собирается править Червенем, кто-то из бойницы выпустил стрелу, и она вонзилась в не прикрытое доспехами горло витязя. Захлебнувшись кровью, тот упал с седла и повис на стремени. Испугавшийся конь понёс, окончательно добивая умиравшего всадника. Вслед за ним помчался Берладник; вскоре скакуна удалось поймать, но от головы племянника Долгорукого оставалась одна кровавая каша.

Смерть Владимира неожиданно подкосила самого великого князя. Он велел никого к себе не впускать, пил вино бочонками и всё время плакал. Наконец уснул, прохрапел часов двадцать, а проснувшись, объявил, что кампания кончена, воевать больше не желает и уходит в Киев. Ярослав, не веря своему счастью, горячо поддержал решение тестя. Лишь один Иван продолжал упорствовать, не хотел уводить полки от Червеня и едва не убил посланного к нему для переговоров Бориса Юрьевича. Но Борис обратился к воеводам помельче и благополучно отбыл к отцу чуть ли не со всей представленной ратью. Оказавшись под Червенем в одиночестве, с несколькими конниками, Ростиславов сын бросился на венгров, вышедших из города, чтоб померяться силой, и, конечно, не выдержал, отступил, потерял друзей, чудом вырвался из кольца врагов, поскакал, не разбирая дороги, на юго-запад, оторвался от погони, переплыв Сосновку, потерял коня и, оборванный, грязный, совершенно подавленный, день спустя появился у Перемышля. Постучал в ворота монастыря Архистратига Михаила и спросил, жив ли Пётр Бориславич, поселившийся здесь много лет назад, после взятия города галичанами. Да, ответили иноки, но давно болеет и уже не встаёт с постели. «Можно его увидеть?» – «Отчего ж нельзя? Добрым христианам грех отказывать в милосердии».

В келье старого учителя было полутемно и душно. Приглядевшись, Иван увидел, что его наставник, похудевший вдвое, неподвижно лежит на лавке, вытянув костлявые руки на простыне вдоль тела. И на пальце правой руки изумрудной искрой блистает перстень.

Наклонившись к лицу больного, ученик прислушался. Нет, боярин дышал, и Берладнику сразу стало легче – от того, что успел повидать Петра до его кончины. Тот, оказывается, не спал и, открыв глаза, глухо произнёс:

– Кто здесь? Кто пришёл? Посетитель назвался.

Складки на щеках у вельможи разгладились, почерневшие губы растянулись в улыбке:

– Господи, Иване!.. Как я рад вновь тебя увидеть!

– Да, и я, и я! – Он упал на колени и по-детски уткнулся лбом в тощее плечо старика. – Ты мой друг единственный на этой земле. Все меня покинули… Больше нет надежды…

Бориславич взял его за руку:

– Полно убиваться, дружище. Тридцать лет – разве это возраст? Самый цвет для такого мужа, как ты…

– Ах, не тридцать, а тридцать два, да не в этом дело… Я раздавлен, разбит и утратил веру. Ничего впереди не вижу… Только мрак один.

– Не греши на свою судьбу. И терять надежды нельзя. Я вот умираю, а и то надеялся – встретиться с тобою в последний час. И Всевышний внял мольбам моим. И теперь нет в моей душе скорби и тревог. Так и ты должен ждать и верить.

– Боже мой, во что? – Князь-изгой приподнял лицо, мокрое от слёз.

– В лучшее и светлое. Ты все годы жил мыслью об отмщении, черпал силы в злобе, тёмные вынашивал планы, и поэтому счастье обходило тебя стороной. Отрешись, забудь. Жизнь начни сначала. Праведную, добрую. Возвратись в Берлад – там твоя супруга и сын. Встреться с ними, стань заступником и главой семейства. В церкви помолись, исповедуйся батюшке. И тогда благодать, я уверен, снизойдёт на тебя, и поймёшь, чем заполнить остаток жизни.

– Уж не знаю, смогу ли. Всё внутри черно, будто пепелище…

– Вспомни о птице Фениксе, возрождающейся из пепла. Так и ты должен возродиться.

– Я, увы, не Феникс…

Говорили долго. Пётр Бориславич вдруг спросил:

– А который час нынче?

– Да уж полдень, думаю.

– Солнце высоко! А в моей распроклятой келье – словно вечер, сыро и темно. Очень хочется подышать свежим ветерком. Сделай милость, Иване, вытащи меня на простор.

– С превеликой радостью.

В прошлом грузный, похудевший пестун весил мало, и Берладник с лёгкостью поднял его с лавки. Нёс неторопливо и аккуратно, чтобы не задеть за простенки длинной внутренней галереи. Медленно сошёл по ступенькам, пнул подошвой дверь – и безумный солнечный свет брызнул им в глаза, ослепил, объял, тёплый ветер ударил в ноздри.

Сладостно зажмурившись, престарелый учитель пробормотал:

– Божья лепота! Господи Иисусе! Вот ведь благодать! – Он смотрел на милые, с детства знакомые поля, речку Сан и буковый лес на другом её берегу, лодки на воде, птиц над водою; он глядел в бескрайнее голубое небо и на белоснежные облака, улыбался и повторял: – Что ещё в жизни надо? Есть ли более весомое счастье?

Нежно посмотрел на ученика:

– Милый мой Иване… ты мне вместо сына… Как же хорошо, что мы свиделись!.. Чай, устал держать? Сделай милость, дай мне прикоснуться к земле.

Подогнув колени, тот неспешно посадил его у края тропинки.

– Тёплая, душистая! – восхищённо пролепетал старик, гладя землю ладонями. – Из нея мы вышли и в нея уйдём… Это правильно. В этом высший смысл. Мы – песчинки земли, мироздания, космоса, и негоже мнить себя царями природы, будучи песчинками. А гордыня – грех. Ибо так же бренна, как всё остальное. Мы песчинки, частички, но частички великого, необъятного и бессмертного! Целое немыслимо без частей, но и части без целого. Кто сего не понял – глупец! – Тихо улыбнувшись, он прикрыл глаза и, внезапно откинувшись, умер.

А Берладник, поддерживавший спину наставника, осторожно положил его на траву и заплакал в голос, неожиданно осознав, что любил Бориславича более отца своего.

Постоял, помолился, стоя на коленях, осеняя себя крестами.

Но потом, сразу успокоившись, снял с руки покойного изумрудный перстень и засунул себе в калиту[11]11
  Калита - кожаная сумка для денег в Древней Руси, носилась на ремне у пояса.


[Закрыть], что висела на поясе. Встал и пошёл звать монахов, дабы те позаботились о теле усопшего и похлопотали насчёт похорон.

А отпев и похоронив старого боярина, Ростиславов сын вскоре скрылся из Перемышля. Путь его лежал на восток. Мудрые слова, сказанные Петром перед смертью, совершенно не просветили его. Он опять жаждал мести. И своей новой жертвой выбрал Юрия Долгорукого.

7

А Иванов план был довольно прост: устранить великого князя и тем самым расчистить место для нового – Изяслава Черниговского. Тот уж не спасует и пойдёт воевать западные земли – Галич и Волынь. Что-нибудь изгою непременно перепадёт!

Кое-как добравшись до Киева, он отправился в дом к боярину Петриле Громадьевичу, давнему противнику Юрия, и, назвавшись звенигородским странником, попросил о встрече. «Да скажите хозяину, – наставлял холопов, – что имею важные для него вести от опального Ивашки Берладника». Те пошли докладывать.

Вскоре гостю разрешили войти. Видимо, вельможа лишь недавно проснулся – был какой-то заспанный, с мятым, одутловатым лицом, борода всклокочена, волосы на пробор не расчёсаны. Запахнув домашний кафтан (на простых деревянных пуговицах-«кляпышах», но, как видно, пальцы ещё не слушались, и застёгивать его оказалось долго, а холопы привести одежду в порядок не успели), посмотрел на пришельца исподлобья:

– Кто таков? И какие вести?

Мнимый странник сделал шаг вперёд и стянул с головы мужицкую шапку:

– Аль не признаёшь? Киевлянин вздрогнул:

– Свят, свят, свят! Да неужто сам Берладник и есть?

– Ну, а то!

– Говорили, что ты повздорил с Гюргейкой и бежал в Берлад.

– Как бежал, так и воротился.

– Ведь узнают же – схватят.

– Коли выдашь – схватят.

– Я не выдам… – У него на лице возникло смущение. – Но пойми меня правильно: предоставить кров тоже не могу. Больно уж опасно.

– Крова мне не надо. Более того: ты меня схватишь сам и повяжешь, как полагается. Под конвоем и отправишь к Гюргею.

Челюсть у Петрилы отвисла:

– Ты в своём ли уме, Иване? Лезешь на рожон!

– Семь бед – один ответ! – усмехнулся тот. – Как-нибудь смогу отвертеться… А вот для тебя это будет козырь – заслужить доверие его светлости. Пригласить на пир… И попотчевать лучшими из яств… – Он извлёк из мешочка-калиты изумрудное кольцо с ядом.

– Ба, да это ж перстень покойного Изяслава Мстиславича! Он его в могилу унёс…

– Он унёс подделку, поразившую кожу злой отравой… не без нашей помощи… Здесь отрава тоже, но внутри, под камнем, и ея надо высыпать в питье…

Покраснев, Громадьевич замахал руками:

– Нет, уволь, этого не сделаю!

– Ты ж терпеть не можешь Гюргейку? – удивлённо посмотрел на него Иван.

– Ну, так что с того! Убивать-то зачем? Сам подохнет.

– Иногда не лишне помогать Провидению. Киевлянин упорствовал:

– Не возьму греха на душу.

– Ладно, не бери. Я, с кем надо, договорюсь. От тебя надобно одно: чтобы выдать меня великому князю и потом его пригласить на пир. Остальное устрою.

– Ох, не знаю, не знаю, однако, – продолжал качать головой вельможа. – Думаешь, получится?

– Меньше трепещи, и тогда выйдет в лучшем виде.

Вскоре Долгорукому слуги донесли: именитый боярин Петрила Громадьевич задержал у себя Ивана Берладника и велел свести того в княжеский дворец. Киевский владыка развеселился и сказал, что желает лично побеседовать с баламутом. Подкрепившись доброй чаркой фряжского вина, распушив усы и высморкавшись наземь (что тогда не считалось предосудительным), Юрий вышел во двор.

Начинался май, и окрепшее после зимней спячки солнышко жарило вовсю. На деревьях трещали клейкие листы. Споря с ними, заливались радостные птахи.

Под крыльцом стоял связанный Берладник – в зипуне я простых портах; на ногах его были сапоги, но не новые и поэтому просящие каши. Поглядев на задержанного, повелитель Киева произнёс:

– Ну, хорош, ничего не скажешь! Настоящий князь! Все кругом засмеялись. Но Иван ответил ему спокойно:

– Князь-изгой так и должен выглядеть.

– Ой, не прибедняйся. Если бы служил мне безропотно, то нужды б не знал.

– Как же не роптать, коли посулил подарить Волынь, а затем сбежал с поля боя как наскипидаренный?

Долгорукий нахмурился. Во дворе повисла напряжённая тишина. Наконец владыка проговорил:

– Подарю, подарю. Только не Волынь – тебе, а тебя – моему любезному зятю Ярославу. Пусть поступит с убивцей его родителя по закону. – И взмахнул перстами: – Уведите прочь, стерегите зорко. И немедля направьте в Галич гонца – пусть пришлют за Берладником людей, забирают к себе и делают что хотят! Он мне опостылел. Видеть не желаю.

Да, такой поистине царский подарок дорогого стоил. Осмомысл оценил его по достоинству и буквально в тот же день отрядил в стольный град небольшую дружину во главе с боярином Кснятином Серославичем, чтобы привезти узника в колодках. Но пока они добирались до Киева, там пошёл ропот: мол, каким бы ни был плохим Иван, выдавать его галичанам постыдно, не по-христиански. Долгорукий отмахивался от подобных мнений, гнал заступников из дворца, обрывая на полуслове. Те решили действовать по церковной линии и уговорили нового митрополита – грека Константина (он всего лишь год как приехал из Византии) – с несколькими игуменами достучаться до совести великого князя и спасти Берладника. Тут уж Юрий не мог не принять ходатаев, выслушал их сумрачно, а потом ответил: «Коли сам митрополит Киевский и всея Руси сделался заступником, вынужден смириться. Не отдам Ивана в Галицию. Но и отпускать не хочу. Пусть пока посидит у меня в остроге в Суздале. А потом решим». Так и сделал.

Пленного в колодках и в сопровождении восьмерых всадников повезли на телеге вдоль Десны на северо-восток. Двигались небыстро и, едва миновав городок Остер (он стоит при впадении речки с тем же названием в Десну), оказались окружёнными гридями черниговского князя. Те сказали: «Или вы отпустите его добровольно, или же отправитесь к праотцам». Караул сразу покорился и в момент разбежался кто куда. А с Ивана сбили колодки, разрешили сесть на коня, и во весь опор кавалькада поскакала в Чернигов. Там приезжих встретил князь Изяслав Давыдович и повёл в гридницу за стол. Улыбнулся гостю:

– Видишь, как просил, так и поступили. А когда ждать вестей из Киева?

Ростиславов сын рассмеялся радостно:

– Думаю, что скоро.

И не обманул: к вечеру 17 мая появился гонец, посланный киевскими боярами. И поведал о недавних событиях: Юрий Долгорукий побывал на пиру у Петрилы Громадьевича, а вернувшись, упал и умер. Отпевают его в Киево-Печерской лавре и должны похоронить там же, в церкви Спаса на Берестове. А по городу прокатилась волна избиений суздальцев – окружения великого князя и его приспешников; чуть не покалечили даже сына покойного, проживавшего во дворце, – Василия Юрьевича, – тот едва унёс ноги; но зато в сельцах за Днепром, где усопший проводил часы в неге со срамными девками, называя эти места земным раем, не оставили бревна на бревне, в щепки разнесли. И теперь городская знать призывает Изяслава Давидовича на княжение.

Удовлетворённый черниговец встал из-за стола, подошёл к Берладнику, крепко с ним обнялся, произнеся:

– Любо, Иване, любо! Ты мой первый друг и товарищ ныне.

– Дашь ли править Галичем и Волынью?

– Дам, конечно, разговору нет! Посажу в Чернигове Святослава Ольговича, а другому Святославу, Всеволодовичу, предоставлю Новгород-Северский, – оба за нас в огонь и в воду пойдут. Вместе с ними раздобудем на западе для тебя владения.

Тот склонился в пояс:

– Я сего не забуду до конца дней моих. – А потом поднял кубок и крикнул: – Слава новому великому князю киевскому!

И дружинники гаркнули в ответ:

– Слава! Слава!

Глава шестая

1

Перемены в Киеве потрясли Ярослава. Он, конечно, был немало унижен поведением тестя – посулить ему в подарок схваченного Ивана Берладника, а затем быстро передумать и отправить галицкое посольство во главе с Кснятином Серославичем домой, даже не особенно извинившись! Но внезапная смерть Долгорукого перекрыла эту обиду. Ситуация на Руси сразу изменилась не в пользу Осмомысла: он лишился главного своего защитника, покровителя и союзника. Старшие дети Юрия (те, что от матери-половчанки, прежде прочих – Андрей Боголюбский) относились к младшим (от матери-византийки), и к Ольге в частности, более чем прохладно. Оба Святослава – Всеволодович и Ольгович – продолжали лавировать, присоединяясь то к этим, то к тем. А Иван Берладник без конца науськивал нового великого князя на Волынь и Галич.

И в самой Галицкой земле было неспокойно: с юга давили половцы, с севера грозил старый недруг – Мстислав Изяславич и его дядя Владимир в союзе с венграми. А внутри колобродили бояре, помышляя опять призвать на княжение Ивана Берладника. Как спастись, усидеть на троне? Сын Владимирки лихорадочно искал выход.

Тут ещё семейная жизнь отвлекала мысли. Возвратившись домой из ничем не кончившегося похода, он узнал, Что в его отсутствие мать Манефа донесла жене о свидании с Настенькой. Ольга разъярилась и велела выслать мнимую соперницу в город Василёв, в тамошний женский монастырь Покрова Богородицы; заодно услала туда же Янку и Арепу. Встретила правителя благодушно, долг супружеский исполнила с жаром, но на следующее утро не утерпела и попробовала съязвить:

– Так ли я стара, что тебя тянет на молоденьких?

– Что? О чём ты? – полусонно спросил её благоверный.

– О твоей любви к Чарговой писюхе.

Тот едва не подпрыгнул на одре; сон как будто рукой сняло. Начал возмущаться:

– Что ты там несёшь? У тебя с умом, часом, не болезнь? А жена больше не могла себя сдерживать и ничтоже сумняшеся вывалила всё – и о донесении матери Манефы, и о ссылке опальных в Василёв. Потрясённый муж просто онемел. А потом с такой непрязнью вперился в супругу, что она даже испугалась: вдруг прибьёт? Но владыка Галича только задышал часто и проговорил с отвращением:

– Дура. Ненавижу.

Ольга засопела, прикрываясь простынкой:

– Ничего, остынешь. Мы обвенчаны по закону. Жить со мной обязан.

– Я верну сосланных тобою сегодня же.

– Не смеши людей. У тебя с боярами и без этого отношения скверные, не даёшь им веча. За любой предлог могут ухватиться. А супружеская измена – чем не повод? Феодор Вонифатьич спит и видит.

Он потряс беспомощно кулаками:

– Да пойми ты, глупая, – я ея как дочку люблю! Между нами ничего не было и быть не могло!

– Вот и хорошо. Пусть сидит подальше отсюда. С глаз долой – из сердца вон. Чтоб действительно ничего не могло случиться. Для твоей же пользы. О спасении тебя от греха пекусь.

Отвернувшись, князь ответил угрюмо:

– Не переборщи. Палку перегнёшь – я тебе умышленно изменю.

– А вот это вряд ли. Мне твой нрав известен. Можешь пасть по слабости, но не по злобе.

Осмомысл смолчал. И подумал только: «Плохо ж ты меня знаешь, дорогуша…»

Но заботы о судьбе княжества захлестнули его надолго. Ярослав вызвал во дворец Кснятина Серославича и велел собираться в дорогу:

– Снаряжаю во Владимир-Волынский. Будешь бить Мстиславу челом. И просить союза. Ведь поодиночке – и его, и меня – Киев разобьёт. А коль скоро мы сплотимся, да ещё призовём его дядю с венграми, тут уже Давыдович много раз отмерит, прежде чем отрезать – для Ивашки Берладника!

У боярина вспыхнули глаза:

– Княже, я любуюсь тобою! Ты нашёл единственно здравый ход. И скупиться на посулы нельзя – соглашусь на всё, что попросят волыняне.

– Злата, серебра, дорогих мехов дам с тобою не мерено.

– Я толкую не про богатство. Посулить им надобно Киев.

– Ба! Конечно! Молодец, Кснятине!

– Скинем Изяславку и посадим Мстиславку – тем обезопасим себя с трёх сторон.

– И тогда оба Святослава в нашу пользу заговорят.

– Кто бы сомневался!

Долгих две недели путешествовало посольство и благополучно возвратилось домой: с соглашением о взаимопомощи. Правда, сам Мстислав не хотел княжить в Киеве, но готов был расчистить путь для другого дяди, правившего в Смоленске; галичане не возражали. А ещё Мстислав предложил послать для начала в «матерь городов русских» пышное посольство от всех земель: если Изяслав выдаст им Берладника, виноватого в смерти трёх князей (Юрия Долгорукого, Изяслава Мстиславича и Владимирки Володарьича), то войны не будет; если же не выдаст – пусть пеняет на себя. Осмомысл после этих слов лишь развёл руками:

– И желать лучшего нельзя! Правду говорят: сам не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь!

Кснятин спросил:

– А кого пошлёшь за Иваном? Надо, чтоб надёжный и знатный.

– Да вот хоть Избытка Ивачич – чем не родовит и не предан?

– Говорить-то уж больно не мастак.

– За него скажут остальные. А присутствие галицкого тысяцкого сделает посольство солиднее.

– Ладно, будь по-твоему.

Волыняне взяли на себя всю организацию предприятия. И сумели уговорить большинство князей. К Изяславу Давидовичу собрались посланцы не только западных земель, но и даже двух Святославичей, а ещё представители польского и венгерского королей, находившихся со Мстиславом в родстве. Санный поезд прибыл в Киев по весне 1158 года. Приняли их красиво, угощали отменно, одарили богато. Но на главный вопрос – о Берладнике – Изяслав ответил с недоумением:

– Да с чего вы взяли, что он у меня? Выдал бы его с превеликой радостью, но никак не в силах, бо ещё осенью возвратился в Берлад. И вообще – стоит ли о нём толковать? Кто такой Иван? Жалкий князь-изгой, никому не нужный. Ссориться с соседями из-за этой шавки? Я не уважал бы себя, если б сделал так. Словом, не взыщите. И расстанемся в мире.

Но Избыгнев Ивачич разузнал у своих киевских друзей: князь великий сказал неправду. Или – полуправду: сына Ростислава в Киеве действительно не было, но не с осени, а всего лишь с третьего дня – услыхав о приезде посольства по его душу, ускакал на юг, под прикрытие «чёрных клобуков» Кондувея. А когда представители разных княжеств разъедутся, то вернётся назад.

Прямодушный галицкий тысяцкий ляпнул на прощальном пиру во дворце Изяслава без обиняков: ваша светлость соврамши, стало быть, прощения просим, но придётся «пойти на вы». Глазом не моргнув, князь предупредил: ну, так пожалеете – одолею вас, шелудивых, Ваньку посажу на княжение, а иных нынешних превращу в изгоев! И расстались в ссоре.

Обе стороны начали усиленно готовиться к схватке. Киев попытался раскачать враждебную коалицию: отдал в вотчину Святославу Ольговичу крупные города – Мозырь и Чичерск; оба Святослава поклялись Изяславу в верности и пообещали поддержать его в случае войны. На совместном пиру в городе Лутаве даже написали грамоту Осмомыслу: если не пойдёшь против нас – мы тебя не тронем, если же пойдёшь – уничтожим.

Получив письмо, Ярослав переполошился. Он не знал, как себя вести – то ли оставаться в союзе с волынянами и совместно с ними выступить в поход не позднее июня, то ли отсидеться, потянуть время, выждать.

Тут ещё перехватили гонца, посланного Феодором Вонифатьичем в Киев, а при нём обнаружили послание, обращённое к Ивану Берладнику. Галицкий боярин призывал последнего поскорее отвоёвывать стол у проклятого Осмомысла, обещая прямо: «Как завидим у наших стен твои стяги – так отступим от Ярослава!»

Сын Владимирки приказал Гаврилке Василичу захватить Феодора, привезти в княжеский дворец в кандалах для суда и казни. Но боярин был предупреждён доброхотами и сумел вовремя исчезнуть. Ситуация складывалась опасная, отлучаться из города князь боялся, предпочтя этим летом на Киев не наступать.

И немедленно был наказан за трусость.

Потому что Киев сам напал на его владения. В августе 1158 года Изяслав и Берладник при поддержке войск Святослава Всеволодовича и половцев, миновав Чёртов Лес, захватили Теребовль и Коропец. Брошенная им навстречу дружина во главе с Избыгневом обратилась в бегство. Осмомысл послал Кснятина во Владимир-Волынский, умоляя помочь, сам же затворился в столице и почти не выходил из церкви Святого Иоанна, призывая силы небесные не позволить врагам одержать победу.

Целый месяц длилась осада. Наконец с севера ударил подоспевший Мстислав с дядей Владимиром и венграми. Изяслав и Берладник откатились к городу Василёву, возле стен которого и произошло решающее сражение. Бились крепко – с перерывами двое суток. Первым дрогнул Святослав Всеволодович: раненный в плечо, он велел своим полкам отступать. Вслед за ним отступили и половцы-турпеи. А под вечер 25 сентября окружение с Василёва было снято.

Ярослав, сопровождаемый Гаврилкой Василичем, поскакал в женский монастырь Покрова Богородицы. Было уже темно, и монашка-привратница, увидав в свете фонаря кавалькаду вооружённых дружинников, от испуга чуть не лишилась чувств. Побежали доложить матери-игуменье, та вскочила с постели, бросилась встречать дорогого гостя. Запылённый, нервный, он уселся в трапезной, от еды отказался, но вино пригубил и сказал, чтобы привели половчанку Арепу, Янку и Настасью.

Те вошли гуськом, поклонились, встали. Князь достал из мешочка на поясе отшлифованный изумруд и взглянул сквозь него на женщин.

Старая служанка сделалась седой совершенно, выпал последний зуб, и лицо изменилось, вроде его приплюснули.

Янка подросла, и в её чертах стало больше женского, от покойницы-матери; только узкие, плотно сжатые губы повторяли в точности выражение губ рассерженного Берладника.

Настя похудела; отблески горящих свечей делали её узкое лицо очень смуглым, удлиняли нос и усиливали глазные тени; вроде бы она недавно болела и ещё не успела прийти в себя.

Осмомысл прокашлялся и спросил:

– Что, Арепа, как вы тут живете?

– Слава Богу, батюшка, нас не забижают. Но, само собою, у тебя во дворце было много слащей. – Шамканье старухи выглядело потешно, отчего галицкий владыка сразу успокоился и повеселел.

– Ну, а ты, Иоанна, сожалеешь о чём-нибудь?

– Сожалею, княже, что войска киевлян не вошли в Василёв.

– Вот как? Почему же? – поразился он.

– Я б тогда смогла увидеться с тятенькой.

– А-а, понятно… Ну и что б ты ему сказала?

– Что такой муж, как он, недостоин жить. И воткнула бы ему ножик в сердце.

Настя перекрестилась, а у князя вырвался смешок:

– Так бы и воткнула?

– С удовольствием.

– Да ведь это грех – убивать отца!

– Он приносит людям только несчастья. Не отец, а диавол. И убить такого – благое дело.

Покачав головой, Ярослав заметил:

– Ну и мысли отроковицы!.. Аж мороз по коже!

– Да она дикарка вообще, – встряла служанка-половчанка. – Слушается плохо. И порой сестрицам-черницам непотребно дерзит.

– Старая доносчица, – огрызнулась Янка. Князь прикрикнул:

– Цыц! Разговорилась! Кто Арепу тронет – дело будет иметь со мною. И тогда шутки плохи!

Дочь Ивана потупилась. Осмомысл опять поднёс к глазам изумруд:

– Ну, а ты, Настасьюшка, что такая грустная?

– За тебя и за галичан тревожилась больно.

– Наложила на себя добровольную епитимью, – вновь пожаловалась Арепа.

– Что за епитимья, да ещё добровольная?

– Ой, она вечно перепутает! – засмущалась девушка. – Никакая не епитимья, а простой обет: жить на хлебе и на воде до победы наших. – И слегка поправилась: – До твоей победы, дорогой княже…

Сын Владимирки сделал вид, будто пропустил это уточнение, а вернее, тот акцент, что был сделан на словах «твоей» и «княже», и вздохнул печально:

– Нет пока победы. Вот когда возьмём Киев…

– Вы пойдёте на Киев? – встрепенулась Янка.

– Со Мстиславом Волынским решили тако.

– И отловите моего родителя?

– Коли Бог поможет.

– А тогда казните?

– Может, и казним.

– Жаль, что я сего не увижу. Вот бы посмеялась! Ярослав поднялся:

– Ты в себе ли, Янка? Слушать не желаю! Прочь поди, глупая охальница! Проводи-ка ея, Арепа.

– Слушаю, мой свет.

Оказавшись наедине с Настей, он приблизился к ней вплотную, чтобы видеть выражение глаз воспитанницы без шлифованного камня. И спросил негромко:

– Значит, вспоминала меня?

– Нет, не вспоминала, – помотала головой внучка Чарга, – ибо не забывала ни на мгновение. Все мои молитвы – только за твоё здравие.

Осмомысл дотронулся до её руки – маленькой, холодной.

– Ты замёрзла, душенька?

– Что-то зябко нынче… скоро месяц жовтень…

– Дай-ка я согрею. – И поднёс пальчики к губам. – Нежные какие… шёлковая кожа… – Подышал и, не выдержав, робко поцеловал.

Настенька стояла ни жива ни мертва, от волнения прикрыв веки. Продолжая сжимать тонкое запястье, повелитель Галича произнёс:

– Ольга подозревает нас… Оттого и велела выслать за тридевять земель…

У несчастной затрепетали ресницы:

– Ты меня вернёшь к матери Манефе?

– Нет. Не знаю. Ведь она наябедничала княгине.

– Бросишь снова тут?

– Может, на какое-то время… Уж не знаю, что делать. Перед Господом Богом я женат. И как христианин… не имею права… Но душа-то болит!

Он привлёк её худенькое тельце к себе и держал, обняв, точно дорогую реликвию. Девушка прижалась виском к его бороде, прошептала в ухо:

– Стало быть, и ты вспоминал?

– Часто, часто… Говорил супруге, будто между нами – лишь отеческая любовь… Но хочу признаться, что тебя люблю… не совсем как дочь…

– Ах! – воскликнула она. – Я умру от счастья!

– Ты ведь тоже любишь меня, голубушка?

– О, всем сердцем, княже! Я твоя всецело… Неожиданно Ярослав поник, отпустил её плечи, даже отстранился, пробурчал угрюмо:

– Нет, грешно, грешно… мой священный долг… у меня княгиня – жена… трое деток…

Настенька сказала:

– Я ведь и не хочу сделаться княгиней. Сё не мой удел. Просто быть с тобою – не больше.

– Ты не понимаешь! Бояре… точат на меня зубы… мы с тобой не можем… – Он взглянул на неё как побитый пёс. – Душенька, прощай! Нам не суждено быть вдвоём.

– Ошибаешься, суждено, – тихо проговорила она, густо покраснев.

– Что? О чём ты? – вздрогнул Осмомысл.

– Мне Арепа гадала.

– Ну? И дальше?

– Вышло, что мы будем точно муж и жена. И у нас сын родится.

– Я тому не верю.

– У нея гадания все сбываются. Испугавшись, повелитель Галиции замахал руками:

– Нет! Сему не быть! Вы с Арепкой – ведьмы! И нарочно приворожили меня!

Девушка закрыла лицо руками:

– Ох, какой навет! Господи, за что?

Но влюблённый князь продолжал безумствовать:

– Убирайся! Сгинь! Ты – исчадье ада! Я себя презираю! – И сломя голову выбежал из трапезной.

Встретивший его Гаврилко Василич выкатил глаза:

– Что такое случилось, батюшка, светлейший? На тебе лица нет!

Тот вскочил в седло:

– Едем, едем отсюда! Мы не можем медлить. Завтра снова в бой! – Он таким воинственным раньше не выглядел никогда.