Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"

Автор книги: Михаил Казовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

5

Что греха таить – Ярослав действительно потерял голову в Тысменице. Чувствовал себя молодым и счастливым, позабыл об угрозе переворота и витал в облаках. Сердце, как говорится, не камень, а тем более – его, любящее и доброе.

Вроде бы сначала он приехал охотиться. Но нежданно-негаданно поднялась метель, ветер дул ужасный, на аршин впереди ничего не видно, – о каком лесованье речь могла идти? Князь сидел в истобке своего дворца, грелся и играл в кости с сыном. Тот выигрывал, радовался, визжал. Вместе с ним радовался Трезорка, разгонял пыль хвостом и лизал хозяина в ухо. Где-то через час Осмомысл спросил:

– Мамка-то захаживает?

– Да, намедни была, провела со мною время от обеда до ужина.

– Ничего, здорова?

– Ой, такая красивая, как Царевна Лебедь!

У родителя пересохло во рту. Он налил себе пива из жбанчика, сделал несколько коротких глотков. Мальчик произнёс:

– А давай ея на завтра на обед позовём? Галицкий правитель насупился:

– Ни к чему. Не нужно.

– Ты не хочешь ея увидеть?

– Не хочу. Не знаю. – И опять отпил.

– Может, опасаешься?

Брови у отца удивлённо вспрыгнули:

– Я? Чего?

– Что опять полюбишь ея. Как раньше. Помолчав, Ярослав ответил:

– Может, и боюсь.

– Что же в том дурного? Мы тогда будем вместе трое.

– Я не волен в сём. Галичане не поймут и осудят.

– Эка жалость! Что тебе до всех галичан?

– Я им князь. Я им как отец.

– Но допрежде отец ты мне. Кто тебе дороже?

– Так нельзя рассуждать. Долг превыше любви.

– Кто это сказал? Ничего на свете нет превыше любви. Осмомысл отрицательно покачал головой:

– Но моя любовь не освящена Богом.

– Бог благословляет любую любовь.

Искренне растрогавшись, он привлёк Олега к себе, обнял и прижал к сердцу. Нежно прошептал:

– Мальчик, мальчик мой! Ты, конечно, прав. Я и сам так всегда считал. Но обычаи и поверья сильнее нас. Мы не вольны действовать по свободному произволу. И тем более правящее семейство, на виду у всех. А ребёнок воскликнул с горечью:

– Что ж, давай, делай нас несчастными!.. – Посидел, насупившись, но потом его осенило: – Хочешь, бросим кости? Коли выйдет у меня больше, позовём маменьку обедать. Коли у тебя – то не позовём. Пусть решает жребий!

Рассмеявшись, родитель дал согласие:

– Хорошо, будь по-твоему. – Кинул кубики с точками в бронзовый стаканчик, поболтал, потряс и выкатил на серебряное блюдце. Получилось вот что: два по шесть, третий – пять.

– Ох, семнадцать! – приуныл парнишка. – Мне не обыграть.

– Нет, попробуй.

Было видно, что сын волнуется: и мешал нетвёрдой рукой, и шептал над стаканчиком что-то заговорщицки, даже поплевал в него, – наконец накрыл блюдцем и перевернул. Поднял медленно.

Кубики лежали все тремя шестёрками.

Ярослав смутился, а Олег начал танцевать и хлопать в ладоши:

– Вышло, вышло! Бог помог! Ты не можешь теперь не выполнить!

И Трезорка прыгал вокруг него, ласково потявкивал. Князь проговорил:

– Ну, деваться некуда, надо приглашать. – А в сердцах подумал: «Боже, что я делаю?» – Завтра же с утра пошлём человека.

Мальчик возликовал:

– Любо, любо! Тятенька, родной, дай мне руку твою облобызать.

– Будет, не дури. Коли хочешь – поцелуй в щёку.

– С удовольствием!

Накануне обеда Осмомысл одевался сам, сидя перед зеркалом (вычищенным до блеска серебром в ободке), подстригал усы и расчёсывал бороду, даже маленький прыщик выдавил на ноздре. Золотистой пилочкой правил ногти. За обшлаг рукава сунул изумруд. И, надев шапку с оторочкой, вышел.

В те далёкие времена все обедали рано – около полудня. Но метель пока что не прекращалась, света белого не хватало, и в большой пиршественной гриднице по углам горели светильники. У стола стояли Олег и Настасья. Мальчик улыбался широко и открыто, радуясь случившейся встрече, а зато внучка Чарга выглядела бледной, озабоченной, не решаясь глаз поднять. Сев на тронное место, галицкий владыка сказал:

– Здравия желаю. Можете садиться.

Слуги засуетились, начали накладывать блюда в тарелки, наливать питье. Тягостная пауза затянулась. Первым нарушил её Олег:

– Тимофей считает, что метель на убыль пошла.

– Да, похоже на то, – согласился князь, разрывая руками крылышко фазана. – Коли так и будет, завтра же поедем охотиться.

– А меня возьмёшь?

– Нет, тебе ещё пока рано. Лет с тринадцати, может быть… Коли доживём.

– Отчего не доживём? – удивился мальчик.

– В жизни бывает всяко… В Галиче боляре бунтуют: недовольны указом о молодшем наследнике и моей поездкой в Тысменицу.

Тонким голосом Настенька спросила:

– Не уехать ли мне отсюда? Для всеобщей пользы? Ярослав, помедлив, ответил:

– Для меня пользы в том не станет. А во имя сына останься. – Пригубив из кубка вина, с невесёлой полуулыбкой отметил: – Да и ехать тебе разве есть куда?

Женщина заплакала, наклонившись к блюду. Вытерла платочком покрасневшие веки, пересилив себя, тяжело вздохнула:

– Путь на Небо никому не заказан.

Галицкий правитель, видимо решив, что она говорит нарочно, вознегодовал:

– Шутки, что ли, шутишь? Хочешь меня пронять? Ничего не выйдет, сразу заявляю.

Та произнесла:

– Я не покривила душою. И уже пыталась однажды. После смерти Дунюшки, девочки моей бедной. Только Чаргобай помешал, вынул из петли.

У Олега вырвалось:

– Как же ты могла, маменька?! Про меня забыла?! Но родительница молчала, смахивая слёзы платком.

– Не по-христиански это, – наставительно сказал князь. – Церковь осуждает самоубивства. – А потом смягчился: – Ну, да что вспоминать плохое. Ты в кругу друзей. Не дадим пропасть.

Настя подняла глаза робко:

– Да храни тебя Боже, Ярославе Володимерич… – И опять уткнулась в тарелку. – Что бы я без вас двоих делала!

Сын поведал отцу:

– Маменька боялась спросить – можно ль ей чаще приходить ко мне во дворец, раза два или три в неделю? Мы могли бы с ней заниматься разговорным греческим языком…

Улыбнувшись в усы, Осмомысл ответил:

– Дозволяю, сыне… а тем более за уроки следует жалованье платить. Ты ведь издержалась небось, Настасья?

Женщина смутилась и кивнула неловко:

– Есть слегка… Здешняя попадья смотрит на меня косо – мол, живу задаром, объедаю их…

– Стало быть, решим: переедешь к нам во дворец. Но, понятно, не в княжеские палаты – хватит пары горниц в левом крыле. Будешь на правах наставницы княжича. А за сё получать кров и стол. Больше для тебя сделать не могу.

– И на том спасибо, милостивый княже…

К вечеру метель улеглась, и властитель Галича на другое утро вместе с ловчими отправился на охоту. Им благоволила судьба: завалили тура и двух секачей[23]23
  Секач – кабан.


[Закрыть], ехали назад, распевая песни. И затем пировали в гриднице, заедая вино мясом свежеприготовленной животины.

Князь уже не помнил, кто довёл его до одрины, кто помог раздеться, уложил и укрыл. Помнил только сон: солнечное утро, жёлтый песчаный берег Днестра, он сидит отчего-то в камышах и украдкой смотрит, как Настасья раздевается для купания; обнажённые её прелести, матовые, смуглые, непередаваемо сладкие; тонкий гибкий стан и глубокая ложбинка спины; на затылке собранные тёмные волосы, а из них торчит коричневая костяная заколка в виде оленя, но отдельные завитки и пушок на шее свободны, придавая женщине особое обаяние; а глаза, глаза! – что за чудо эти глаза, карие, лукавые, – смотрят на него и смеются, – да, она, обвернувшись, видит в камышах Ярослава, и скрывать больше нечего, он встаёт, идёт, хочет её обнять, но она бежит и ныряет в воду; уплывает и удаляется, а ему отчего-то нельзя догнать, он стоит, плачет и кричит: «Настя, дорогая, вернись! Я люблю тебя!»

Осмомысл проснулся, резко сел на ложе. Понял: это сон, и вздохнул с облегчением; Настенька жива, никуда не делась, Тимофей накануне ему доложил, что перевезли её вещи в левое крыло; стало быть, ночует под одной крышей с ним… Галицкий правитель прилёг, смежил веки и опять увидел внучку Чарга в красоте её наготы; попытался отогнать навязчивое видение, повернулся на другой бок, но оно не исчезло, продолжало будоражить плоть, заставляя сердце биться учащённо. «Ну уж нет, не поддамся этому искушению», – проворчал мужчина, встал с одра и, набросив шубу на плечи, запалил свечу. Взял какую-то византийскую книжку, наугад раскрыл. Это был сборник стихотворений светского поэта Христофора Митиленского, жившего за столетие до описываемых событий; на глаза Ярославу попались следующие строки, писанные по-гречески: «Что наша жизнь? Игра, не более. Так покорись судьбе и поступай, как выпадут из стаканчика на блюдо игральные кости…» Вспомнив вечер с Олегом и его предложение бросить кубики – звать Настасью или не звать, – даже содрогнулся от внезапного совпадения. Отшвырнул книжку прочь, сел и вытер выступивший на лбу пот. «Может быть, она действительно ведьма? – неожиданно родился вопрос. – Насылает чары, ворожит, колдует, и моя любовь – только колдовство? – Он перекрестился. – Нет, невероятно. Я ея знаю с детства, выросла на моих глазах. И Арепка не была ведьмой, лишь умела кое-что предсказывать из грядущего. Так чего ж бояться настоящей любви? И зачем противиться зову сердца? – Князь поёжился в шубе и уставился на пламя свечи. – Как узнать – хорошо или плохо? Кто подскажет? Намекнёт хоть немного? – Посмотрел на книжку, лежащую на полу. – «Покорись судьбе, поступай, как выпадут из стаканчика кости…» А? Попробовать? Если только в шутку…» Руку протянул к резному ларцу, вытащил стаканчик и кубики. Загадал: если вдруг окажется больше девяти, посещу Настю; если меньше – кликну челядь, пусть затопят баньку, чтобы вместе с паром вышло из меня это наваждение.

Постучал в стакане костями, выбросил на столик: вышло – три, четыре и два – ровно девять! Ну, не издевательство?

Он махнул рукой: коли так – никаких Настасий, стану мыться в бане! Растолкал охранника, задремавшего на посту возле входа в спальню, сделал распоряжение. Но когда доложили, что парная готова, можно начинать, сухо бросил: «Поднимите в левом крыле Настасью. Пусть приходит тоже».

Это было продолжением сна… Жаркая душистая баня, клубы пара, пахнущие полынью, он сидит в просторной рубахе, ждёт нетерпеливо, слышит хруст шагов по ночному снегу, скрип дверной петли, и в тумане появляется Настя, раскрасневшаяся, взволнованная, недоверчиво спрашивает его: «Звал ли, княже?» – «Звал, конечно звал!» они бросаются навстречу друг другу, И целуются бессчётное количество раз, плачут и смеются, и одежды падают на дощатый пол, и тела соединяются радостно, живо, молодо, победившая женщина раскрывается перед ним всецело, позволяя делать с собой любое…

«Господи, свершилось, – думал Осмомысл на вершине неги. – Как же хорошо! И теперь – будь что будет!»

Так прошёл февраль, а 6 марта прискакал из Галича Миколка Олексич:

– Худо, худо, батюшка, мой свет! Полчища врагов движутся на нас. Во главе их – Святополк Юрьевич с Ростиславкой Ивачичем. А княгиня и княжич в городе шуруют, заодно с Кснятинкой и Феодоркой…

Ярослав улыбнулся:

– Это ничего, всё идёт, как надо. У меня Избыгнев Ивачич и Гаврилко Василии наготове. Мы устроим изменщикам неплохую баньку!

6

План удался. На пути к Тысменице войско волынян и дружина Берладникова наследника были атакованы ратью Осмомысла. У мятежников сдали нервы, и они побежали прочь. Лишь одни гриди Святополка продолжали рубиться рьяно, но и их тоже быстро смяли. Чаргобай увлёк своего соратника в рощицу, и они скрылись за сугробами, опасаясь погони, но никто за ними не поскакал. А Гаврилко Василич действовал в самом Галиче: окружив кремль, взял под стражу четверых заговорщиков – Серославича, Вонифатьича, Ольгу и Владимира. И пошёл докладывать Олексе Прокудьичу: дело сделано, можно отдохнуть, ожидая князя.

– Молодцом, Гаврилко! – похвалил его старый дворский. – Выше всех похвал. А надёжны ли засовы да твои караульные?

– Хо, а то! – засмеялся тот. – Таракан не пролезет.

– А в какой палате разместил негодников?

– В дальней, Перемётной.

У вельможи от ужаса хохолок на лысине стал, будто восклицательный знак. Замахав на Василича руками, быстро-быстро проговорил:

– Ты с ума сошёл! Быстро переведи, коль ещё не поздно!

– Что такое? – подивился дружинник. – Ведь палата глухая, там и окон нет!

– Дурень! Есть подземный ход! По нему я бежал когда-то вместе с Ванькой Берладником, уходя от гнева князя Володимерки!

– Свят, свят, свят! – побелел Гаврилко; кинулся спасать положение, бросил на ходу: – Ничего, догоним!..

Не догнали. Перемётная палата оказалась пуста, а преследование под землёй и снаружи ничего не дало – баламутов и след простыл. Видимо, смогли перейти по льду через Днестр. А куда поскакали – отгадаешь разве?

Ярослав, конечно, рассердился вначале, поругал Прокудьича и Василича, но потом быстро отошёл и сказал:

– Бросить небольшие дружины по всем сторонам. Если не догнать, то хотя бы не дать укрыться в Галиции. Пусть бегут куда захотят – на Волынь или к ляхам. На моей земле быть их не должно.

Тут как раз привезли грамоту с Днепра: митрополит Киевский и всея Руси благословлял указ Осмомысла о признании Олега законным княжичем. Радость была великая. Князь велел привезти сына из Тысменицы, чтобы жил он отныне в Галиче, пользуясь правами наследника. Заодно разрешил и Насте переехать с отпрыском… С ней, Понятно, он не появлялся на людях как с женою-княгиней, в храм ходил отдельно, но во всём остальном поступал, будто бы с супругой, даже разрешал спать в одной одрине. Все об этом знали. И нельзя сказать, чтобы одобряли. Недовольство продолжало бродить в умах, сплетнях разговорах. Многие церковники и бояре кривились. С новой силой сочувствовали изгнанным Владимиру и его матери. Говорили тайно: «Даже после благословения патриарха не признаем бастардуса. Ведьму эту поганую, падо устранять Ярославку. Больно намозолил глаза». Самые бесстрашные пробовали снестись с Волынью, посылали гонцов: там, по слухам, обретались убежавшие Святополк с Чаргобайкой.

Возвратились гонцы во второй половине мая, сообщили вот что: Юрьич и Берладников сын собирают силы для второго нашествия на Галич; с ними Феодор Вонифатьич; а княгиня, княжич с поповной и Кснятин Серославич ускакали в Польшу и живут в замке у принцессы Ирины (младшей дочери Осмомысла), взявшей католическое имя Агнесса (Агнешка), и по первому зову могут вернуться. Взбудораженное боярство вновь зашевелилось, обретя надежду.

Страшные события развернулись осенью.

Глава седьмая

1

Замок, где нашли прибежище Ольга и Владимир с семьёй, находился в городе Калише. Младшая дочка Ярослава, выйдя замуж за польского принца, проживала с ним не так далеко отсюда, в Познани. Увидав приехавших мать и брата, вовсе не удивилась, словно бы рассталась с ними вчера, а не семь лет назад; полусонно проговорила: «Это вы? Что-нибудь случилось? Ну, ступайте в Калиш, в замке его высочества вас никто не тронет». Даже не догадалась показать бабке внуков, а когда Долгорукая попросила её о том, дёрнула плечами: «Да смотри, не жалко. Ничего особенного, дети как дети». И сама на племянника Гошку никак не отреагировала.

В Калише действительно было тихо: мирная река Просна в зелени окрестных лесов, домики крестьян, кони на зелёном лугу. Вежливые слуги. Несколько недель прожили спокойно, отходя от недавних приключений, а потом снарядили Кснятина в дорогу – ехать во Владимир-Волынский на разведку. Он отправился в середине мая и как будто бы в воду канул.

Княжич успокоился, вышел из запоя и с немалой охотой занялся обустройством псарни и крольчатника. В сотый раз объяснял Поликсении: «Понимаешь, у меня душа отдыхает, если я гляжу на домашних зверей. От людей ждёшь подвоха, а от них ничего, кроме радости». – «А тогда не знаю, – отвечала поповна, – как ты отнесёшься к появлению в мире нового не кролика или пса, но ребёночка». «Что? Откуда?» – не догадывался Владимир. «Я опять чреватая». – «Господи, неужто? – радовался он. – Ну, конечно, счастлив! Надо известить матушку. Племя Долгоруких растёт, нету нас могучее!» Не произносил «племя Осмомысла», будучи, как прежде, маменькиным сынком.

На макушке лета неожиданно прискакал Серославич и привёз хорошие новости. Князь волынский Святослав Мстиславич продолжает оказывать им поддержку. Вновь за обещание возвратить ему бужские земли, отнятые Галичем, разрешает Якову взять в кормление пограничный город Червень, переехать туда и копить силы для разгрома отца. Вместе с Яковом там поселятся Святополк с Чаргобаем, станут помогать. Феодор Вонифатьич в облике монаха окопался в монастыре возле Болшева и ведёт работу среди церковников. Осенью, Бог даст, можно будет выступить.

Это сообщение так взвинтило княжича, что не мог он ни пить, ни есть двое суток, по прошествии которых впал в безумное состояние, близкое к тому, что случалось иногда с его дедом. Внука тоже вязали по рукам и ногам, окунали в укроп, натирали виски разными маслами и читали над ним молитвы. Дня четыре спустя приступ миновал. Молодой человек приходил в себя, постепенно набирал силы. А к исходу июля мог уже садиться в седло.

В августе они с Серославичем поспешили в Червень (нынешнее село Чермно в Польше), так как время действительно поджимало. Женщины пока оставались в Калише – до Победы над Ярославом и особой весточки от мужчин, позволяющей вернуться на Русь безбоязненно.

Объявление княжича в Червене окончательно воодушевило его сторонников. Во главе собранного войска снова встал Святополк. Кснятина послали в Болшев – помогать.

Феодору разлагать изнутри боярство и духовенство. Чаргобай собирал средства для кампании.

Выступление намечалось на 20 сентября. Но внезапно разведка донесла: Осмомысл бросил против них галицкую рать во главе с Избыгневом Ивачичем. На военном совете было решено: основным полкам под покровом ночи выйти из Червеня и кружным путём устремиться к Галичу; а Избышку с дружиной пропустить, чтобы осаждал пустой город; и пока расчухает правду, дело будет сделано.

Под дождём, в темноте уходили заговорщики на решающий бой. Двигались лесами на юг, дабы, миновав Перемышль, погрузиться в ладьи возле Городка и уже по Днестру понестись в стольный град своего вожделенного княжества.

2

Это лето стало самым счастливым в жизни Ярослава. Вроде бы опять обрёл молодость – несмотря на сорок три года, ухудшающееся зрение и косые взгляды бояр. Выходил к людям с ясными очами, весело кивал на приветствия и судебные споры разрешал с лёгкостью. Заложил новый монастырь. А калекам и нищим на паперти подавал щедрее обычного.

Много времени уделял Олегу. Вместе с ним катался на лодке по Днестру, обучал верховой езде и рассказывал о героях древней истории. Например, утверждал, что троянцы – старое славянское племя, жившее в Малой Азии, названное в честь былинного князя Трояна, предка русичей, а Троянская война разразилась между греками и русколанами. И ещё восхищался князем Бусом-Белояром, жившим в Киеве-Кияре, но не нынешнем, на Днепре, а в другом, у Алатырь-горы (Эльбруса), и разрушенном гуннами. Этот Бус-Белояр, полубог-получеловек, был женат на прекрасной деве Эвлисии, от которой имел сына, прозванного Бонном (или Баюном) за умение петь великие гимны под гусли. Бус-Белояр вместе с князем Словеном победил на Дунае готского (германского) короля Германариха, мстя за гибель своей сестры, Царевны Лебеди, и убил его мечом, и про то Боян сложил прекрасную песнь. Но потом готы победили славян и распяли на кресте Буса, словно бы Иисуса Христа… И о старых богах рассказывал сыну – например, о боге Велесе[24]24
  Велес – в славяно-русской мифологии – бог богатства и покровитель домашних животных («скотий бог»).


[Закрыть] (или Волосе, Волохе, Волхе), в честь которого названы реки Волхв и Волха (Волга), а его жрецы называли себя волхвами.

– Но Белее – языческий бог, поганый, – говорил Олег, – почитать его – грех. Или нет?

– Почитать не надо, – соглашался родитель, – но не помнить тоже нельзя. Наши предки его любили, ставили кумиры-идолы, называли себя велесовыми детьми. Как ни относись, мы с тобой – велесовы внуки. Забывать о предках нельзя.

Часто днём заходил в клети к Настеньке и смотрел, как она склоняется над шитьём, оттопыривая нижнюю губку, любовался молча; или же она заходила к нему и, пристроившись в уголке, наблюдала, как её повелитель пишет, близоруко щурясь, самый кончик пера обмакивает в чернила, чтоб не сделать кляксы, и, лизнув указательный палец, шумно переворачивает пергаментную страницу.

Вчетвером вечеряли – князь, Настасья, приглашённая ими Болеслава и Олег. Иногда звали скоморохов, чтобы те их потешили (церковь не любила бродячих артистов и гоняла с ярмарок, видя в них отголоски язычества, но для Осмомысла делалось исключение). А потом, помолясь, расходились по спальням. И о том, что происходило между Ярославом и его возлюбленной, промолчим деликатно, но заметим, однако, что она расцвела в то лето необыкновенно, рассыпая искры счастья из глаз, прямо-таки светилась от переполнявшего её ликования, отчего недоброжелатели продолжали цедить сквозь зубы: «Чисто ведьма. Нешто красота такая от Бога? Нет, от диавола!»

К сведениям, доходившим до галицкого владыки о приготовлениях в Червене, относился пренебрежительно: что они вообще могут, червяки, букашки? Этот Святополчишка-замухрышка? Неудачливый отпрыск Берладника? Выживший из ума Феодор? Никакой опасности. Сунутся – побью. Наконец разрешил дворскому Олексе Прокудьичу, беспокоившемуся больше остальных, снарядить дружину Ивачича и отправить к Червеню. А потом опять пребывал в полной эйфории.

Лишь Кирилл, новый епископ галицкий, относившийся к Ярославу сочувственно, продолжал свои отрезвляющие речи:

– Действуешь неправедно, княже. Паства недовольна. Зреет смута. Коли полыхнёт – обожжёт любого.

Но правитель не верил:

– Ничего не будет. Всё в моих руках. А твои речи нудные, как покойного отца Александра, моего бывшего духовника.

– Он, глаголя о преступной твоей любви к половчанке, изрекал истину. Мы Олега признали княжичем, но на большее не отважимся и развод с Ольгой Юрьевной не благословим никогда.

– Ну, так я отпишу челобитную патриарху в Царь-град.

– Не позорься, одумайся. Виданное ли дело – вознамериться узаконить двоежёнство!

Тот настаивал:

– Своего добьюсь! Силой постригу Долгорукую в монахини и тогда женюсь на Настасье.

Иерарх крестился:

– Замолчи, несчастный! Как тебе не совестно? Обезумел в своём греховном вожделении. Ты учти, Ярославе: коль толпа не выдержит и захочет увидеть ведьму на костре, Церковь помешать не сумеет.

Князь внимал с улыбкой:

– Где уж Церкви! Как-нибудь и сами управимся. Значит, не предчувствовал до последнего дня.

Но зато Настенька не могла найти себе места: беспрерывно молилась у образов, заклиная Пресвятую Деву Марию защитить своих любимых мужчин – Ярослава с Олегом. Плакала, крестилась. А потом запиралась в горнице и пыталась колдовать, как Арепа, – возжигая свечи и шепча заклинания над священной чарой.

В полусне и полубреду ей явился Чарг. Он смотрел на внучку печально, говорил устало:

– Будь тверда, дорогая. Ты нарушила мой запрет и опять ворожила. Я тебя спасти не сумею.

– Смерть моя близка? – спрашивала та, холодея.

– Ближе не бывает.

– А Олег? А князь? Им какая уготована участь?

– Час их ещё не пробил.

– Слава Богу! От одной этой мысли делаюсь спокойнее.

– Пусть она, эта мысль, утешает тебя и дальше.

– Деде, ответь одно: мне гореть в адском пламени? Он молчал, опустив очи долу.

– Деде, не терзай: ты считаешь, что я потратила жизнь напрасно?

Прорицатель покачал головой:

– Я не знаю. Ты любила – и это главное. Тот, кто любит, существует не зря.

Половчанка заплакала:

– Но любовь принесла столько тягот!

– Что поделаешь! Тот, кто любит, страдает.

– Разве ж не бывает любви без мук?

– На земле ничего не бывает без мук. Ибо жить на земле – уже мука. Но священная, великая мука!

Лишь 8 сентября Настенька решилась заговорить с Осмомыслом о возможном бегстве из города.

– Да с какой стати, душенька? – удивился владыка Галича.

Та ответила неопределённо:

– Было мне видение… очень нехорошее.

– Говори яснее.

– Не могу, нельзя. Ты мне не поверишь. Об одном молю: заберём Олежку и уедем в Тысменицу для начала.

– Никогда.

– Я тогда погибну.

– Ничего не бойся.

– Я не за себя, но за вас боюсь.

Утром 9 сентября зазвонил колокол на площади. Что такое? Прибежал дрожащий от ужаса Миколка Олексич: тятеньку убили! Как, чего? Чернь, подзуживаемая боярами, стала драться с местными половцами – Вобугреевой и Бостеевой чадью; дворский попытался унять обе стороны, и его разорвали в клочья. Требуют им выдать Чаргову Настасью, чтобы сжечь её на костре.

– Где Гаврилко? – крикнул Осмомысл, поднимаясь.

– Держит оборону кремля. Но бунтовщиков больше. Князь схватился за голову:

– Ах, не в добрый час отпустил я Ивачича! Без него не выстоять.

– Говорят, будто Кснятин в городе.

– Негодяй! Удавлю поганца.

– Сила на его стороне.

Город сошёл с ума. Галичане жгли дома половцев, избивали их жён и детей. Дым пожарищ заволакивал небо. Люди Кснятина распахнули ворота и впустили конницу Святополка. Он прорвался к кремлю, начал штурм, смял охрану Гаврилки Василича (самому Гаврилке проломили булавой голову и обезображенный труп сбросили со стены в ров), пробежали в палаты Осмомысла. Но навстречу им вышла Болеслава – бледная, суровая, на руках с маленьким Василием; грозно произнесла:

– Стойте, заклинаю! Я жена Володимера Ярославича это сын его. Коль хотите двинуться дальше, то убейте обоих!

Из толпы нападавших вышел Чаргобай; утирая пот, тяжело сказал:

– Отойди, княжна. Мы тебя не тронем. Пощадим дитя. Нам нужны ведьма и Слепец, вместе с их бастардусом.

– Ни за что! Не смейте!

– Извини. Подвинься. – И её отстранили, сами бросились дальше.

Разумеется, никого не нашли, так как по известному уже подземному ходу четверо беглецов (с ними был ещё Миколка Олексич) устремились к буковой роще за городом. Но поскольку Кснятин Серославич этот вариант просчитал заранее, их уже ожидали при выходе на поверхность воины-мятежники. Несмотря на сопротивление, всех четверых схватили и поволокли в Галич. По дороге обезумевшая толпа, лишь недавно падавшая ниц перед Осмомыслом и превозносившая его доблести, чуть не растерзала свергнутого владыку. Еле-еле дружинникам Святополка удалось оградить захваченных от сиюминутной расправы. Пленников препроводили в острог, бросили в раздельные ямы. Сверху ям задвинули каменные плиты. И, довольные собой, с шутками и руганью победители удалились.

Ярослав упал на колени, стал молиться и плакать. Повторял бессчётно:

– Господи, прости! Сохрани и помилуй Настеньку, Олежку и меня, грешного. Не дозволь сгинуть опозоренным. Не карай сурово!

По плите тарабанил дождь. Взбунтовавшийся город насыщался горячей кровью.

На другое утро, серое, холодное, вымокшего и продрогшего Ярослава извлекли на свет Божий и доставили во дворец. Там сидел синклит[25]25
  Синклит – в Древней Греции собрание высших сановников. В переносном смысле (обычно иронически) – полный состав высокопоставленных лиц.


[Закрыть]: Святополк, Чаргобай, Кснятин и Феодор с преподобным епископом Кириллом. Все, за исключением иерарха, встретили захваченного правителя с неприязнью, нескрываемым отвращением и оставили стоять посреди палаты, словно подсудимого. Начал Кснятин:

– Не взыщи, Володимерич, но в случившемся ты один виновный. Я тебе внушал многократно – отступись, одумайся, призови из Болшева сына и не затевай дела о признании бастардуса. Ты ж нарочно настаивал! И открыто жил с ведьмой! Вот народ и восстал!

Глядя исподлобья, Осмомысл ответил:

– Если б вы народ не мутили, он бы не посмел. Тут вступил Вонифатьич:

– Семя наше взошло на заранее подготовленной почве. Ты не разрешал веча, не давал вольности болярству, правил самочинно. Как сие терпеть?

– Вольность вам? – возмутился князь. – Вы б нагородили с три короба! Об одном жалею: что тебя не отловил, пёс поганый, и не кинул в Днестр с камнем на твоей вые![26]26
  Выя – шея.


[Закрыть]

Феодор забулькал, обращаясь к сообщникам:

– Слышали? Вы слышали? Что ещё с ним нянькаться? I Бесполезно!

– Совершенно согласен, – поддержал Святополк. – Сто ударов плетью на площади. А когда дух испустит, тело бросить собакам!

– Погодите, чада мои, – оборвал его священнослужитель. – Он покуда – законный князь…

– Никакой не законный, – вставил Ростислав. – По закону – мой родитель Иван и я должны были править!

– Он покуда – законный князь, – повторил епископ, глядя своими ясными голубыми глазами на Осмомысла, словно говорил: слушай, что скажу, и запомни, – и до той поры, как мы не получим подписи его под составленной хартией, что он отрекается, призывать Володимера не имеем права.

– Хартия готова, – сообщил Кснятин, – пусть ея подпишет.

Ярослав оскалился:

– Лишь с одним условием: коли Святополк трижды поцелует меня между ног!

Заговорщики зашумели, начали ругаться, лишь один Кирилл укоризненно покачал головой в фиолетовом клобуке.

– Если же серьёзно, – продолжал правитель, – то у вас единственная возможность избежать собственной погибели: отпустить меня и моих родных и убраться из Галича как можно скорее.

– Он ещё будет угрожать! – крикнул Святополк. – Мерзкая мокрица! Или ты подписываешь отречение, или мы сожжём на костре и сучонка, и сучку! Выбирай!

Поиграв желваками, бледный, задыхающийся от гнева, Осмомысл сказал:

– Нет! Не подпишу. Чтоб вы сдохли, христопродавцы!

– Уведите, – приказал Чаргобай. – Бросьте снова в яму. Пусть ещё подумает.

И когда князя удалили из залы, Серославич обратился к епископу:

– Отче, соглашайтесь. Галичане требуют этой жертвы. Мы покажем силу, Ярославка поймёт, что деваться некуда – вслед за Наськой мы погубим Настасьича. И тогда подпишет.

Опустив глаза, иерарх ответил:

– Соглашаться не стану, но и воспрепятствовать не могу. Бо на всё воля Божья. Поступайте как знаете.