Текст книги "Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл"
Автор книги: Михаил Казовский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Самодержец Византии Мануил I одержал победу на всех Фронтах. Несмотря на поддержку половцев и дружины Избыгнева Ивачича, Венгрия потеряла город Землин и свои владения в Сербии. Иштван разорвал помолвку с галицкой княжной и женился на дочери Генриха Язомирготта (Эррика Остерайхского), родича императора. А мятежный Андроник возвращался на родину. Дипломатия Осмомысла потерпела крупное поражение.
Впрочем, единственным русским человеком, кто обрадовался этому повороту событий, оказалась, как можно догадаться, Евфросинья-Ярославна. Девочка светилась от счастья, щебетала и пела, целовала своих мамушек и нянюшек, повторяя торжественно: «Едем, едем обратно в Галич! Господи Иисусе! Как же я довольна!»
С самого начала путешествие в Венгрию ей не нравилось. Ехала и плакала, даже буйство зелени на Карпатских горах, запах земляники и чудесные трели птиц не могли отвлечь безутешную Фросю от печальных дум. А дворец короля выглядел суровым и мрачным – с тёмными зубчатыми стенами, узкими бойницами и глубоким рвом. Тёзка – Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева, – хоть и приняла её с живостью, любопытством, радушием, не внушала особой симпатии своей внешностью, характерной для рода Мстиславичей, чем-то напоминавших жаб. Иштван выглядел получше, переняв от покойного отца, Гейзы II, тонкий профиль и красивый, чуть раздвоенный подбородок; но зато вёл себя надменно, а на будущую невесту свысока поглядывал (судя по всему, вариант женитьбы на галичанке, посетивший его мамашу, сына не вдохновлял). Он сказал на ломаном русском (видимо, уроки Петра Бориславича не пошли ему впрок):
– Отчего ты такой худьючий? Кушал мало каши? – и залился язвительным смехом, радуясь своему остроумию.
Фрося ему ответила кротко:
– Я ещё потолстею со временем. Маменька у меня полныя.
Тот немедленно сморщился:
– Фи-и, не надо! Полная, как свинья, есть намного хужей!
Девочка потупилась:
– Ваше величество, вам не угодишь.
– Угодишь – можно угодишь! Надо стать не полный и не худый, а красивый и стройный, как я!
В общем, невеста и жених друг от друга не были в восторге.
Ярославну поселили на женской половине дворца и приставили к ней нескольких наставников – двух мужчин и трёх дам. Первые обучали её языкам и Закону Божьему, а вторые – светскому этикету, музыке и пению. Педагоги отмечали усидчивость дочери Осмомысла, аккуратность и живой, ясный ум. Правда, католические каноны оставляли её достаточно равнодушной (золотая пышность православной церкви выглядела наряднее), а латынь нагоняла скуку; но зато правила хорошего тона в обществе, верное построение речи, хоровой вокал под орган занимали княжну немало. И ещё она любила коротать время в садике дворца, поливать цветы и кормить королевских голубей.
Неожиданный приезд Олексы Прокудьича всё переменил: галицкий боярин, прибывший со свитой, долго беседовал с королевой-матерью и ушёл от неё рассерженный, оскорблённый, выяснив, что действительно Иштван отдаёт предпочтение новой невесте. Заглянув в покои княжны, заявил угрюмо:
– Матушка, мой свет, собирайся в дорогу. По приказу его светлости князя Ярослава должен возвернуть тебя в отчий дом.
– Ой! – захлопала ресницами девочка. – Значит, что, Стёпка не жених мне боле?
Потряся седой шевелюрой, пожилой вельможа ответил:
– Стёпка твой – болван и прохвост, мы ему тебя не дадим, даже если станет в ножках у нас валяться!
– Боже мой, Олексушка, дорогой, можно я тебя поцелую?
Тот заулыбался:
– Фросюшка, голубушка, я почту за честь! – И они крепко обнялись, хохоча от счастья.
Всю обратную дорогу юная наследница Ярослава ликовала, то и дело шутила, балагурила, с удовольствием показывала Прокудьичу, как её выучили петь на латыни, как она танцевала однажды в городской ратуше, и комично изображала королеву-мать и её надменного отпрыска. А боярин хватался от смеха за живот, слёзы утирал, причитая: «Ты меня уморишь, матушка, мой свет! Я давно так не веселился, ей-богу!»
Наконец приехали в Болшев, где на Фросю обрушился ворох новостей: ведьма Наська охмурила заезжего византийца Комнина и сбежала с ним, бросив в Тысменице своего ублюдка; князь пошёл на мировую с Ольгой Юрьевной, и они всем семейством перебираются в Галич; братца Владимира-Якова сговорили с дочерью черниговского князя Святослава Всеволодовича, и весной будущего года состоится свадьба. И дворец в Болшеве шевелился, как муравейник: в сундуки складывались вещи, в кузне подковывались кони, на поварне готовилось столько еды, словно дорога предстояла неблизкая, а не час всего. Мать была озабочена, наблюдая за сборами, но приветствовала дочку тепло и произнесла в утешение:
– Не переживай, что пришлось вернуться. Свет на унграх клином не сошёлся.
– Ой, да что ты, маменька, я вельми довольна. Лучше остаться в девках, чем страдать за этим Степашкой-замухрышкой!
Долгорукая хмыкнула:
– Скажешь тоже – «в девках»! Ты у нас красавица, если уж не в Киев и не в Новгород Великий, то в Смоленск али Новгород-Северский непременно пристроишься.
– Да, а вдруг там засомневаются: дескать, коль ея в Унгрии отвергли, то и нам брать не след?
– Чепуху городишь. Породниться с лучшим домом Руси, с князем, что собой подпирает юго-западные границы и соперничает с Царём-градом, честь любому. Бабка у тебя императорской крови! Надо понимать! – А потом опять вспомнила про собственные дела: – Чем вздыхать да охать, присоединяйся к хлопотам нашим. Завтра на рассвете выезжаем к отцу.
– Радость-то какая! Тятенька-то что? Весел аль уныл?
– Как же, весел! Ходит чёрной тучей, злится на себя и на всех. Ничего, привыкнет. И отец Александр то же говорит. Обчими потугами выдавим из сердца его заразу.
– Было б хорошо. – А сама подумала: «Нешто же присуха – зараза? Но, с другой стороны, если от нея дети страдают и жена, то она хуже хвори. Бедный тятенька! Помоги ему излечиться, Господи! Накажи проклятую половчанку, чтоб ей пусто было! Извела и его, и маменьку, и нас…»
Встретила сестрицу Ирину. Та за эти месяцы откормила живот и щёки ещё сильнее, смачно ковыряла в носу, запустив в ноздрю половину пальца, и смотрела на мир сонными глазами. Столкновение на лестнице с Евфросиньей совершенно её не тронуло.
– Перестань сейчас же! – закричала Ярославна от ужаса. – В Унгрии меня обучили: ковырять на людях в носу, ухе и зубах, ветры пускать и рыгать не пристало августейшим особам, коими мы являемся.
Младшая дочка Осмомысла вытащила палец вместе с леноватой «козой», вытерла её о перила лестницы и проворила, зевая:
– В Унгрии одно, на Руси другое. Нам до этой Иеропии дела нет.
– А коль скоро выдадут тебя замуж за какого-нибудь емецкого прынца? Опозоришь всех!
– Чья б корова мычала, а твоя б молчала! – И толстуха сунула язык. – Не меня, но тебя из Иеропии выгнали. Так что не особенно задавайся!
Старшая едва не расплакалась от подобной несправедливости.
Но зато брат Владимир неожиданно обрадовался появлению Фроси, обнял горячо и воскликнул:
– Не грусти, сеструха, жизнь у нас токмо начинается! Завтра едем в Галич! А в отцовой псарне собак – настоящая свора! Он меня теперь будет приглашать на охоту.
– Вот те раз! – удивилась девочка. – Ты всегда считал, о охотиться – значит поступать не по-божески?
– Получается, что впадал в заблуждение. Диких зверей жалко. Диких убивать не грешно.
– А по мне, так любую тварь надо уважать.
– И клопов? И мух? А когда тебя комары кусают – хлопать их не смей? – Он развеселился. – Нет, моя голубушка, доброты не напасёшься на всех. А охотясь, я войду в доверие к тятеньке. Он и не откажет мне в троне.
– Поступай как знаешь. Только всё равно кабанов и туров отчего-то жаль.
Галич встретил их колокольным звоном, вынесенным боярством хлебом-солью и благословением от епископа Кузьмы, что успел вернуться от низовий Днестра, проводив митрополитов из Византии. Кснятин Серославич, поклонившись княгине, живо облобызал её пухлые перста и сказал:
– Наконец-то, матушка, ты покинула Болшев. Галич был всегда за тебя. А теперь, на радостях, будем бить челом – отпустить Вонифатьича на волю. Пусть живёт в имении, нежели в узилище.
– Как он там, здоров?
– Похудал, но жив.
– Мы его в беде не оставим.
Осмомысл спустился с крыльца, а приезжие стояли, склонившись; челядь же упала перед ним на колени. Он приблизился к Ольге, обнял и коснулся трижды щекой щеки, но поцеловать не соблаговолил, – это все отметили. Лишь облобызался с детьми, Якова по-дружески ущипнул, а любимицу Ярославну удостоил словами:
– Рад, что ты совсем не кручинишься по несостоявшейся свадьбе.
– А чего ж кручиниться, коли Господу было так угодно?
– Правильно толкуешь. Женихов и у нас – пруд пруди. Подберём достойного.
Девочка откликнулась:
– Только не из Мстиславичей. Больно они похожи на жаб.
Все вокруг рассмеялись. А отец ответил с улыбкой:
– Интересное наблюдение. Я его обдумаю.
На дворе чуть поодаль стоял Ростислав-Чаргобай; Галицкий владыка дал ему в правление земли близ Тысменицы, он хотел уехать ещё вчера, но решил задержаться, чтобы посмотреть на Ольгу с семейством. Молодой, стройный, загорелый, с угольями глаз, перешедшими к нему от матери Тулчи, с крепкой шеей от отца Ивана, витязь был пригож и ловил на себе взоры многих женщин. В том числе и Фроси. Та взглянула и тотчас опустила веки. И подумала: «Вот бы за кого я пошла!» «Как же хороша юная княжна! – в то же самое время оценил её троюродный брат. – Я бы взял такую. Может быть, посвататься? Нет, остерегусь. Доброты Ярослава для меня достаточно. Как бы не прослыть наглецом!» Но приятное личико Евфросиньи не давало ему покоя много дней. Да и он часто приходил к ней во сне. Встретились они зимой 1165 года, после Рождества, в пору Святок.
6
Новый-старый быт в княжеском дворце постепенно наладился. Ольга Юрьевна вновь командовала вовсю – и хозяйственной жизнью, и приёмом гостей; правда, Ярослав так ни разу и не соизволил заглянуть в женины покои ночью – даже днём избегал подниматься в терем. Но приличия соблюдались полностью: вместе выходили на люди, вместе посещали заутрени в воскресенье, сообща принимали важные решения по дому. А княгиня желала большего. Иногда, одиноко лёжа в постели, даже представляла, как в юности: вот супруг появляется на её пороге, обнимает, целует и нетерпеливо ласкает, прежде чем решительно овладеть; и от этих откровенных мечтаний у наследницы Долгорукого даже набухали и твердели соски, а возникшее напряжение удавалось снять, только выпив ковш холодного квасу или встав под прохладный ветерок из окна. Наконец, нe выдержав, завела разговор с Осмомыслом первая. Он устроился за столом и, читая толстую философскую книгу, привезённую из Царь-града, делал выписки на пергаменте. Ольга села рядом и спросила мягко:
– Не помешаю?
Князь ответил рассеянно:
– Нет… пожалуйста… оставайся… – продолжая заниматься любимым делом.
Вид сосредоточенного супруга умилил её: эта погружённость в себя и работа мысли, одухотворённость лица и божественный свет в глазах; вместе с тем было что-то детское, ученическое, забавное в том, как вполне серьёзный и взрослый мужчина, повелитель необъятных земель, медленно и старательно покрывает пергамент буквами кириллицы. Долгорукая слегка улыбнулась. Он заметил и проговорил, продолжая трудиться:
– Что смешного?
– Ничего решительно. Просто ты мне люб.
У него подпрыгнули брови. Галицкий владыка вперил очи в жену:
– Может быть, не будем – «люб», «не люб»?
– Отчего не будем?
Муж вздохнул – грустно, глубоко:
– Ты плела заговор с Вонифатьичем, я тебе изменял, чем нарушил клятву перед алтарём Господним… Тем не менее мы нашли в себе силы примириться. Для чего же бередить не зажившие ещё раны?
Та заволновалась:
– Боже ж мой, я наоборот – прошлое вспоминать не думаю, пусть быстрее зарастает быльём. Надо наново строить жизнь.
Ярослав отложил перо, снова посмотрел удивлённо:
– Да неужто переменилась, хочешь настоящей семьи?
– Я мечтаю о сём. Быть соломенной вдовой очень неприятно. Размышляешь все: в чём была не права, что явилось причиной размолвки?.. И поверь: прежней Ольги нет – своенравной, крикливой, мерзкой. Есть другая – кроткая, уступчивая, тихая. Любящая мужа безмерно. Мать его детей…
Помолчав, он спросил ещё:
– Обещаешь не чинить козней супротив Олега Настасьича?
Долгорукая всплеснула руками:
– Господи, зачем? Пусть себе растёт, жалко, что ли? Можешь даже поселить его с нами… Или нет? В общем, как захочешь.
– Видимо, в Тысменице для него покойнее.
– Возражать не стану. Как тебе угодно. Но и в Галиче я приму его без косого взгляда.
– Ты и впрямь иная…
– Столько лет прошло! Мы с годами умнеем… Не желаешь ли сходить в баньку? Вспомнить молодость? У меня и берёзовые венички наготове.
Осмомысл расплылся:
– Ух, какая шустрая! Дай в себя прийти… Впрочем, распорядись, затопи. Это мысль хорошая.
– Апосля отдохнём с пивом да галушками…
– …с вяленым рыбцом…
– …да с варёными раками…
– Любо, любо! Ну, ступай, ступай, я ужо закончу… Словом, их супружество сделалось во всех отношениях полноценным. И когда на исповеди у отца Александра Осмомысл откровенно в этом признался, духовник возблагодарил Небо:
– Слава Богу! Колдовские чары утратили силу, плачет лукавый у себя в преисподней, ибо потерял над твоею душою власть! Ты опять в лоне Заповедей Господних. Весь народ Галича ликует!
Ярослав ответил:
– Может быть, и так. Но смириться с тем, что Настасья – ведьма и творила злые дела именем нечистого, не желаю. А Олег Настасьич? Порождение зла?
– Он дитя греха. И живой укор твоему безволию.
– Грех на мне, но не на ребёнке. Сын мой свят, как любой младенец в возрасте невинности.
– Но на нём печать матери-безбожницы. И не смей перечить! Ибо, возражая, ты опять погружаешься в бурную пучину прежней ереси. Ты раскаялся, вновь обрёл семью, освящённую Церковью, и негоже оправдывать гнусные поступки.
Князь упрямо пробормотал:
– Пусть меня сжигают живьём, но и на костре я не отрекусь от Олега.
Александр покраснел от негодования:
– Богохульствуешь, Господа гневишь!
– Нет, неправда. – Осмомысл поднялся. – Бог любое чадо своё лелеет и любит. А Олег раб Божий, ибо был крещён. Вот и я любить его буду, несмотря ни на что. Ибо в нём – искра Божья.
Пожилой игумен перекрестился:
– Поживём – увидим, чья в нём искра… А теперь молись. Прежние твои грехи отпускаю, а речей греховных воспринять не могу. И пока не осознаешь сего, мы с тобой не помиримся.
– Что ж, спасибо и на том, отче. Оба разошлись недовольные.
А на Святки приехал в Галич Ростислав-Чаргобай, чтоб договориться с князем о традиционной январской охоте. Ярослав брал с собой впервые в Тысменицу Якова и хотел, чтобы всё устроено было с честью. После разговора вышел сын Берладника на крыльцо и увидел Фросю, возвращавшуюся из церкви. В шубке из куницы, милой шапочке, отороченной горностаем, красных рукавичках и румяная от мороза, юная княжна с новой силой ранила его сердце. Он сказал, низко поклонившись:
– Здравия желаю, матушка, мой свет! С праздником тебя Рождества Христова.
– И тебя, троюродный братец, и тебя, – улыбнулась девушка. – С нами ли пробудешь до Крещения Господня?
– Я не смею, ибо приглашён твоим батюшкой не был.
– Ну, а коли я замолвлю словечко?
– Нет, не хлопочи. Поспешу готовить лесованье, чтоб не острамиться и оставить его довольным. А уж коли не подкачаю, то на Масленицу непременно приеду.
– Буду очень рада. Вот ужо поездим тогда на тройках, поиграем в снежки и полакомимся блинами с белорыбицей!
– Ив мечтах своих не могу представить о подобной милости.
– Отчего же нет? Мы с тобой ровня ровней, общих имеем предков. И сейчас мог бы править Галичем, повернись жизнь иначе.
Чаргобай закатил глаза, кисло хохотнул:
– Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Ярослав – благодетель мой и Янкин, я его люблю не меньше родителя, хоть родитель с ним и враждовал.
– Вспоминать не станем. Главное, что тятенька и ты в дружбе, зла не держите друг на друга. Приезжай на праздник.
– Обещаю верно.
Между тем охота прошла на славу. Снега было много, и борзые собаки вязли в нём по брюхо, но травили зверя ретиво. Осмомысл со своим ловчим, Чаргобай и Яков завалили лося, кабана и косулю, не считая зайцев и глухарей. Отдыхали во дворце – бывшем Настенькином, и наставник Олега Тимофей доложил об успехах подопечного.
– Где ж он сам, отчего не спустится? – удивился князь.
– Ждал тебя вчера, стоя на крыльце, и, как видно, трошки застудился. Кашлял и сморкался с утра, лекарь повелел быть в постели. Еле удержали, когда ты приехал.
– Так пошли к нему! Я зело соскучился. – Он взглянул на Владимира, гревшегося у печки: – Хочешь познакомиться с братцем?
Тот вначале замешкался, но потом посчитал, что ответить отказом – значит вызвать неудовольствие Ярослава, и покорно поплёлся следом.
Мальчик на одре лежал с завязанным горлом, но при виде гостей он вскочил, словно на пружинке, и, в одной рубахе – чуть повыше колен, босиком, бросился к отцу. Осмомысл схватил его на руки, смачно расцеловал. Глядя на их лобзания, Яков недовольно подумал: «А меня так вот редко привечал. У, поганец маленький, чтоб ты от недуга подох, гадостный заморыш!»
– Вон гляди, Олеже, кто к тебе пришёл, – обернулся правитель Галича. – Это старший братец твой, звать его Володимер, а по святцам Яков. Мамки ваши разные, но зато я один, потому и братья.
Сидя у него на руках, паренёк посмотрел на подростка без особого интереса, грустными глазами больного ребёнка. И спросил Владимира:
– У тебя мамаша тоже сбежала? Княжич усмехнулся:
– Слава Богу, нет. Ярослав заметил:
– У тебя ещё единокровных две сестры – Фросюшка и Иринушка.
– Две сестры? – повторил малыш. – Отчего они никогда ко мне в гости не приедут? Я сижу тут один, всеми брошенный. Нешто сёстры меня не любят?
Осмомысл нашёлся:
– Ну, пока с тобой не были знакомы, видимо, не больно любили, но теперь полюбят.
– Я их тоже от души полюблю. Ты мне обещал подарить собаку и не подарил. Что, забыл?
– Не серчай, запамятовал. Но пришлю немедля со своим дружинником – Миколкой Олексичем. Поправляйся быстрее – станешь пёсика обучать да натаскивать. Яшка тебе расскажет, он большой мастак по собачьей части.
И уже потом, после ужина, галицкий владыка обратился к старшему сыну:
– Ну, Олежка тебе понравился?
Юноша уткнулся в пустую тарелку, глаз не поднимал и ответил вяло:
– Да, забавная кроха…
– Ты уж не ревнуешь ли? Брось ершиться, он тебе не соперник.
Тот с сомнением посмотрел на отца:
– Верно, тятя?
– Слово князя. – Но потом добавил: – Лишь учись прилежно да веди себя чинно. И тогда непременно унаследуешь Галич.
У Владимира оттопырилась нижняя губа:
– Значит ли сие, что, учись я плохо и веди себя непотребно, ты престол передашь Олегу?
Ярослав подмигнул хитро:
– Зарекаться трудно… Ну, сынок, не дуйся. Я же пошутил. Просто мне хотелось бы зреть в тебе надёжного, сильного витязя, приносящего родимой земле только пользу.
– Я стараюсь, тятя.
– Вот и молодец. Не ослабевай.
Вскоре княжич ушёл в одрину, а за кубками вина продолжали сидеть только Осмомысл с Чаргобаем. Молодой человек, видя благодушное настроение повелителя, воздуху набрал в грудь побольше и отважился завязать важный разговор. Он сказал:
– Батюшка, мой свет, не вели казнить, а вели слово молвить.
– Что-то пышно начинаешь, голубчик. Уж, никак просьба у тебя?
– Точно, просьба. Или даже мольба. Или предложение…
– Излагай, не трусь.
– Полюбилась мне дочь твоя, Евфросинья, Фрося… В ней души не чаю. И хочу просить ея выйти за меня замуж.
Узкое лицо повелителя Галича сделалось серьёзным. Он провёл пальцами по усам, мокрым от вина, пощипал бородку. Вперил острый взгляд в отпрыска Берладника. И проговорил:
– Не серчай, дружок, но сему не быть. Побледнев, Ростислав спросил:
– Отчего же, княже? Али я жених недостойный?
– Э, куда хватил! Ты достойнее прочих, даром что доводишься мне двоюродным племяшом… И в иных обстоятельствах был бы рад вельми вашей свадьбе. Но пойми, не могу я не думать о княжестве. Я уйду, Ростислав Киевский уйдёт – как сберечь нашу землю целой, сохранить и обогатить? С унграми союз не удался, с ляхами неплохо бы породниться… Володимера я женю на черниговской княжне" – ведь ея отец, Святослав Всеволодович, может сесть на великокняжеский стол не сегодня-завтра. Молодой Игорь Святославич из рода Ольговичей тож подрос… За него бы Фросю отдал… А с тобою не сладится.
Слушая правителя, Чаргобай из бледного становился красным – запылали щёки и уши, даже шея побагровела. Сын Ивана пробормотал:
– Ты меня лишил счастья… и, не вытащив занозы из сердца, глубже ея задвинул, до гнетущей боли…
Ярослав подлил ему вина в кубок:
– Говоришь цветисто. Никогда не пробовал петь былины да гимны под гусли?
– Ты смеёшься, княже, – сокрушённо произнёс молодой человек, – а внутри меня всё горит и стонет.
– Выпей, успокойся. На любую рану можно подыскать живляющее лекарство. Ты уж мне поверь! Я едва не сошёл с ума, как узнал об измене Настеньки. Небо стало с овчинку, и не видел белого света. Но воспрял, как видишь. А твоё увлечение Фросюшкой – нешто это любовь? Улетучится быстро.
Тот упрямо помотал головой:
– Я не знаю. Но одна дума, что она пойдёт за другого, вызывает во мне отчаяние. Ярославе, добрый, справедливый, измени решение, и в моём лице ты найдёшь слугу, преданнее которого трудно подыскать. Жизнь за тебя отдам!
Осмомысл ответил уже без улыбки:
– Перестань скулить. Будь не тряпкой, но мужем. Я решений своих продавать не исполнен. Даже ценою жизни преданных мне людей. – Широко зевнул. – Спать давно пора. Утро вечера мудренее. Завтрева, на свежую голову, мир тебе покажется много веселей.
Оба поднялись – дядя не спеша, чувствуя нетвёрдость коленок от разлившегося по телу вина, а племянник резко, словно и не пил.
– Ну, спокойной ночи, голубчик, – пожелал ему галицкий владыка. – Можешь не провожать, мне Миколка Олексич поможет раздеться… – И, слегка шатаясь, вышел из гридницы.
Витязь поднял кубок, в несколько глотков осушил до дна, вытер губы вышитым зарукавьем и одними губами пробормотал:
– Больно ты обидел меня, Ярославе… Больно и напрасно. Прямо скажем: зря!..