Текст книги "Психология литературного творчества"

Автор книги: Михаил Арнаудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 53 страниц)

«Так и должен действовать историк нравов: его задача состоит в том, чтобы, сливая воедино аналогичные факты, создавать общее изображение; разве не должен он стремиться передавать дух, а не букву событий? Поэтому он и синтезирует их. Нередко приходится брать несколько несхожих характеров, чтобы создать из них один…

Литература пользуется приёмом, применяемым в живописи, когда для создания прекрасного образа берут руки одной натурщицы, ноги – другой, грудь – у этой, плечи – у той» [665]665
  Бальзак, Собр. соч., т. 24, М., 1960, стр. 298—299.


[Закрыть].

Когда обвиняют Бальзака в том, что он в «Беатрисе» копирует характеры и взаимоотношения Листа, госпожи д’Агу, Жорж Санд и других лиц, он отбрасывает обвинение в том, что он рисует точные портреты вместо синтетических образов, и Жорж Санд верит ему, зная на собственном опыте, что романист никогда не придерживается полностью своих живых моделей. «Куда бы зашло искусство, – пишет она Бальзаку в 1840 г. (в ответ на его письмо от 18 января того же года), – если бы не были выдуманы и в плохих, и в хороших своих чертах три четверти лиц, в которых публика, глупая и любопытная, пытается узнать знакомые ей оригиналы!». Так, говоря о своём романе «Лукреция Флориани», материалом для которого послужила история её отношений с Мюссе, Жорж Санд возмущается наивностью читателей, склонных видеть там только портреты с натуры [666]666
  См.: A. Maurois, Lélia, ou la vie de George Sand, 1952, p. 292, 349.


[Закрыть].

Толстой также признаёт, что в своих романах он исходит из наблюдений над живыми людьми, сохраняя в некоторых случаях в первой редакции их настоящие имена. Но в дальнейшем он очень быстро отказывался от портретного воспроизведения, чтобы перейти к биографической и психологической картине более общего характера. «Да, я часто пишу с натуры, – говорит он, —… Но я думаю так, что если писать прямо с натуры одного какого-нибудь человека, то это выйдет совсем не типично, – получится нечто единичное, исключительное и неинтересное. А нужно именно взять у кого-нибудь его главные характерные черты и дополнить характерными чертами других людей, которых наблюдал. Тогда это будет типично. Нужно наблюдать много однородных людей, чтобы создать один определённый тип» [667]667
  H. Гудзий, Как работал Л. Толстой, М., «Советский писатель», 1936, стр. 244.


[Закрыть]. Известно, что для некоторых героев «Войны и мира» и «Воскресенья» Толстой использовал черты знакомых лиц из общества или из круга родственников, даже самого себя, но он никогда не удовлетворялся прямым и точным портретом, а устранял или добавлял черты других лиц, чтобы достичь более верных образов. Горький поступал подобно Толстому, как свидетельствует его ответ на вопрос, являются ли прототипами его героев живые лица: «Почти всегда. Но само собой понятно, что характер героя складывается из многих отдельных черточек, взятых у различных людей его социальной группы, его порядка. Необходимо человеку всмотреться в сотню других попов, продавцов, рабочих, чтобы верно нарисовать портрет этого рабочего, продавца или попа». И Горький добавляет: «Искусство словесного творчества, искусство создания характеров и «типов», требует воображения, догадки, «выдумки» [668]668
  Г. Ленобль, О М. Горьком – художнике слова, М., «Советский писатель», 1957, стр. 111 и далее.


[Закрыть].

Достоевский понимал свою творческую задачу так же, как Толстой. Изучая историю возникновения его романов по письмам и записным книжкам, а также по свидетельствам его близких, мы убеждаемся в том, что герои Достоевского списаны с увиденных им в жизни людей, но он не копировал их рабски, а создавал воображаемых двойников с чертами разных людей. Прототипом Великого Инквизитора, например, был Победоносцев, Петра Верховенского – Нечаев и Петрашевский, Степана Трофимовича – Грановский, Герцен, Боткин и другие лица [669]669
  См.: Г. Чулков, Как работал Достоевский, М., «Советский писа¬тель», 1939, стр. 302, 322—323.


[Закрыть]. Только немногие свои характеры Достоевский считал настоящими «портретами», например генерала Иволгина в «Идиоте» или Ставрогина в «Бесах» [670]670
  Там же, стр. 179, 234.


[Закрыть].

Подобное признание делает и Бальзак госпоже Ганской о героине «Кузины Бетты»: «Она является сочетанием моей матери, госпожи Вальмор и вашей тети» [671]671
  См.: Balzac, Lettres â l’Etrangère, p. 339.


[Закрыть]. Намного раньше Руссо признавал, что образ савойского викария в «Эмиле» получен посредством слияния образов двух реальных людей, близко ему знакомых [672]672
  См.: Ж. – Ж. Руссо, Избр. соч., т. III, стр. 85.


[Закрыть]. А разве Вазов не указывает нам на то, что в романе «Под игом» достаточно образов, соответствующих своим физическим и моральным обликом реальным людям из его родных мест [673]673
  Ср. выше.


[Закрыть]. Но независимо от того, насколько эти и другие подобные свидетельства (Толстого – о том, что прототипом Наташи были его жена и её сестра Т. Берс, а Нехлюдова – Чертков, он сам и его брат) передают всю правду творческого воссоздания, здесь всегда можно допустить какую-нибудь иллюзию развития поэтического образа; общее наблюдение даёт основание полагать, что этот метод синтеза в действительности сложный и очень трудно уловимый процесс. Бальзак подчёркивает, что в творчестве вполне уместно использование множества сходных характеров, слияние аналогичных фактов, как это предугадано и ясно указано ещё классиками XVIII в. Заподозренный в том, что в своих комедиях он изображал и осмеивал определённых лиц из общества, Мольер с возмущением отбрасывал подобное нелепое обвинение. В «Версальском экспромте» он изображает двух актёров, которые спорят, кого из них имел в виду автор, создавая образ маркиза в предыдущей комедии. Брекур отвечает им:

«А по-моему, ни того, ни другого…

Я слышал недавно, как Мольер выражал своё возмущение в разговоре с людьми, которые обвиняли его в том же, в чём обвиняете вы. Он говорил, что особенно его огорчает попытка угадать, с кого списан тот или иной его персонаж, что его задача – изображать нравы, не касаясь личности, что герои его комедий – создания вымышленные, что это видения, которые его фантазия облекает плотью, дабы позабавить зрителей; что он был бы в отчаянии, если бы случайно кого-нибудь задел, и что он навсегда потеряет охоту писать комедии, если в них вечно будут отыскивать сходство с кем-либо по наущению его врагов, желающих поссорить его с людьми, о которых сам Мольер и не помышлял. И я нахожу, что он прав. Ну к чему, скажите, пожалуйста, приписывать кому-то одному все слова и жесты и подводить автора, объявляя во всеуслышание: «Он изобразил такого-то», когда все эти черты можно найти у сотни других людей? Если задача комедии – рисовать человеческие недостатки вообще, главным образом недостатки наших современников, то Мольер не может создать такой характер, который не напоминал бы кого-нибудь в нашем обществе» [674]674
  Мольер, Полн. собр. соч., т. I, М., 1965, стр. 647.


[Закрыть],

Нет сомнения, что Мольер наблюдал своих современников, как он наблюдал и самого себя, и в его комедии вложен тот запас образов и черт времени, который наслаивался в памяти в течение длительного опыта. Но его воображение поступало весьма свободно, беря за основу данного характера определённое лицо. Упрощая, с одной стороны, действительную физиономию и, усложняя – с другой, эту основную схему рядом черт, заимствованных из других знакомых характеров, он создавал образы, которые нельзя назвать призраками, поскольку они прочно стоят на ногах и имеют все очертания конкретных лиц, но которые не являются и простыми копиями или очень сходными с оригиналом карикатурами. Альцестом в «Мизантропе» мог быть Монтозье или Буало, мог быть и сам Мольер, так же, как и многие другие. Разве легко определить, что у этого фанатика истины и скептика в жизни принадлежит этим различным лицам? Тартюф – это, может быть, аббат де Сирон, а может быть, Шарпи де Сен-Круа, он и янсенист, он и из общества T. S. Sacrement [675]675
  См.: E. Rigаl, Molière, Paris, 1908, I, p. 231; M. Wolf, Molière, München, 1910, p. 276; М. Арнаудов, Личности и проблеми, стр. 5; «Творчество и критика», стр. 23.


[Закрыть]. Но комедия, героем которой он является, далека от личных намёков и гармонически сочетает крайности, отражая в пороках века пороки всех времён. На том же основании и Лермонтов отрицает обвинение в том, что в «Герое нашего времени» он рисует «свой портрет и портреты своих знакомых». В предисловии ко второму изданию романа (1841) он пишет: «Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрёка в покушении на оскорбление личности!». В сущности, объясняет Лермонтов, герой романа – это не портрет одного человека, а «это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» [676]676
  М. Ю. Лермонтов, Пол. собр. соч., т. I, М.—Л., «Academia», 1936, стр. 186.


[Закрыть], какими их автор наблюдал у своих современников.

«Характеры» Лабрюйера воспринимались современниками, как и комедии Мольера, как личная сатира, как портреты определённых личностей из высшего общества. В Голландии был опубликован даже «ключ», дававший любопытные сопоставления между оригиналами и портретами. Но думать, что Лабрюйер действительно хотел дать пищу скандалу и разжечь интриги, было бы несправедливо. Если удивление было столь велико, и многие видели в данном «характере» одного, в другом другого реального человека, то это зиждилось на точности интуиции автора, отгадавшего проницательным взором нравственную физиономию своих современников. Но его задача была более высока, он поднимался над единичным и конкретным в царство типичного и иллюзорного подобно Мольеру. Вот почему Лабрюйер, предвидя недоразумения среди широкой публики, писал в своей книге: «Хотя я часто ищу свои характеры во дворце Франции и у людей из народа, однако они всё же не могут ограничиваться одним дворцом и замыкаться в одной стране, и моя книга, чтобы не потерять своего значения и своей пользы, не должна удаляться от предначертанного мною плана изобразить людей вообще». Лабрюйер брал данную среду только как основу и создавал свои фигуры, не всегда справляясь о знакомых ему лицах. Как бы ни были правдивы его психологические портреты, они явно обобщены, потому что в намерения автора не входило делать зарисовки частных случаев. Он комбинировал и добивался отражения родовых и видовых понятий характера, а не индивидуальных и временных представителей их основных качеств.

Именно в этом глубокая разница между французскими моралистами XVII в. с их абстрактными и упрощёнными характерами и новыми романистами с их индуктивным методом, благодаря которому мы видим весь комплекс внутренних состояний и живую, подвижную психическую реальность. От Корнеля и Лабрюйера до Достоевского и Пруста пройден долгий путь, приведший последних к утончённому методу анализа и фиксации этой реальности. Биография героя в ходе долгой эволюции характера перестаёт быть простой схемой и становится этюдом в ряду переменчивых настроений и волевых импульсов личности. Ещё Пушкин писал о том, как мало похожи герои-схемы в драмах французских классиков на героев Шекспира, предтечи реалистов в создании сложных и проблематичных характеров. «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера Скупой скуп – и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен» [677]677
  А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. XII, М., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 159—160.


[Закрыть]. И в этом разница между ними при изображении характеров.

3. ОТКРЫТИЕ

Если в этих примерах мы видим работу воображения, которое черпает материал прямо из воспоминаний и строит образы на основе более узких или более широких готовых представлений, так что чувствуется живое тождество между поэзией и действительностью, в других примерах мы встречаем «творчество» в более строгом смысле слова, то есть такое отражение жизни, в котором правда является только гипотетической. Вместо того чтобы комбинировать элементы, данные наблюдением, когда каждый факт и каждая черта соответствует реальным фактам и чертам, поэт открывает здесь какую-то новую истину, не подтверждённую опытом, но подсказанную разумом или интуицией по аналогии с уже известным. Несомненно, что открытие в данном случае не означает существования какой-то антиципации, то есть чисто внутреннего источника образов мира или людей. И самое смелое воображение исходит из тех же предпосылок знания, которые служат и для простого художественного «сообразования». Сент-Бев говорит, что гений – это властелин, который создаёт свой народ [678]678
  См.: Saint-Beuve, Nouveaux Lundis, t. III.


[Закрыть]. Но в искусстве, как и в истории, властелин не смог бы ничего сделать, если бы за ним не стоял народ, который позволяет управлять собой в интересах высших целей. Истина именно в том, что в одних случаях уже в простом наблюдении содержатся готовые образы и мотивы, и художник должен только установить связь между отдельными фактами, тогда как в других случаях наблюдение даёт только отправную точку, только самый ничтожный повод, из которого надо исходить, чтобы набросать всю сложную картину и построить фабулу, не отвечающую никакой объективной истории. Мы здесь имеем дело с весьма свободным воображением, которое оставляет в стороне готовые, случайные данные определённого опыта, чтобы сгруппировать в более медленном или более быстром темпе бесчисленные разбросанные в памяти или в подсознании элементы, найдя предварительно объединяющую ось.

Здесь можно говорить о «кристаллизации» содержания, то есть о таком сцеплении частей, когда налицо принцип организации, какую наглядно нам даёт физическая природа в момент замерзания. Процесс бессознательного подбора на основе какой-то главной идеи напоминает магнитное поле, магнитный поток, давший внезапно направляющие толчки миллионам железных пылинок, ставя их разом под действие одного общего начала [679]679
  См.: И. А. Сикорский, Всеобщая психология, Киев, 1912, стр. 323.


[Закрыть]. Так понимает всё «инстинктивное» в процессе своего творчества Гончаров, подчёркивая, что иногда и самые маленькие, отрывочно данные явления и подробности, затерянные в далёкой перспективе общего плана, группируются вокруг главного события: «Точно как будто действуют тут ещё не уловленные наблюдением, тонкие, невидимые нити или, пожалуй, магнетические токи, образующие морально-химическое соединение невещественных сил…» [680]680
  И. Гончаров, Собр. соч., т. VIII, стр. 169.


[Закрыть]. Для характеристики этого процесса мы могли бы воспользоваться и сравнением драматурга Кюреля, который говорит: «Инфузория ротиферия, обитающая в водостоках, совершенно высохшая и, казалось бы, превратившаяся в безжизненную пылинку, вновь оживает под дождём. Так и у нас в душе есть пласт воспоминаний, с виду безжизненных, но внезапно оживающих при благоприятном воздействии. Строгий анализ бессилен оживить их и расположить во времени и пространстве. Лишь воображение может превратить мёртвую пыль в живую материю, придать ей форму и выразительность» [681]681
  Цит. по: А. Вinet, L’Année psychologique, I, p. 161.


[Закрыть].

Наряду с памятью, которая является чем-то пассивным, и воображением-памятью, которая использует сырой опыт, элиминируя, дополняя и соединяя, существует чистое воображение с его неспособностью указать место элементов в пережитом и его способностью создавать новый опыт. Конечно, качественной разницы между этими двумя видами воображения нет, и о достоинстве художественного произведения судят не в зависимости от того, использовал ли автор, когда писал, свои воспоминания или свой богатый опыт, а единственно в зависимости от правды и силы изображения.

Мы однажды сказали, что свободное или чистое воображение является в высшей степени активным и в то же время «бессознательным». Активность является результатом напряжённой интеллектуальной жизни, когда поставленная художественная задача не находит своего решения в готовых образах и сюжетах и требует поиска, проверки возможного. «Бессознательное» же идёт от трудности охватить всю необозримую массу материала, который доставляется воспоминанием. Всем художникам знакомо чувство, что ум не является полным хозяином сопоставлений и комбинаций, что здесь совершается нечто целесообразное, но не осознанное ими самими. Об этом мы будем говорить в другой главе. Здесь напомним только, что приподнятое настроение облегчает работу воображения.

На примере драмы Бальзака «Мачеха» можно видеть, как чистое воображение достигает реализма картин. Бальзак сам рассказывает о том, какова доля наблюдений и роль вымысла в этой драме.

«Сюжет доставлен мне случайно одним нашим сотрудником. Мне знакома семья (не буду называть имён), состоящая из мужа, его дочери от первого брака и мачехи, которая ещё молода и не имеет детей. Обе женщины обожают друг друга. Готовность к услугам одной, нежное внимание другой являлись предметом восхищения для тех, кто их окружал. Я также находил это пленительным… вначале. После я удивлялся не тому, что мачеха и её падчерица живут между собой хорошо, это не было чем-то противоестественным, но тому, что они живут слишком хорошо. Преувеличенное всегда вредит. Я невольно начал наблюдать. Несколько ничтожных случаев подтвердили мою мысль. Наконец одно более важное обстоятельство убедило меня, что я обманывал себя…

… Войдя в салон около часу дня, когда там почти никого не было, я видел, как дочь выходила, не заметив меня. Она бросила взгляд в сторону своей мачехи. Какой взгляд! Как удар кинжалом. Мачеха гасила свечи на игральном столе. Она повернулась в сторону дочери, глаза их встретились, и самая милая улыбка заиграла одновременно на их устах. Как только дочь закрыла за собой дверь, выражение лица другой женщины моментально изменилось; на нём появились морщины огорчения. Всё это, можете себе представить, длилось только один миг, но этого было достаточно. Я сказал себе: вот два существа, которые презирают друг друга! Что произошло? Ничего не знаю и не хочу знать. Но когда я выходил оттуда, перед моим внутренним взором прошла целая драма» [682]682
  H. Hostein, Historiettes et souvenirs; см.: A. de Breton, Balzac, p. 138.


[Закрыть].

Это рассказ 1848 г., времён, когда драма только что была поставлена, раскрывает нам возникновение замысла у Бальзака. Романы и драмы возникают у него внезапно, часто из самого ничтожного случая. Мощное воображение бросает сильный сноп лучей в царство уснувших воспоминаний и вызывает именно те впечатления, которые можно включить, не нарушая правды, в историю, подсказанную отдельным фактом. Этот факт, в данном случае в драме только одна ситуация с двумя сложными характерами, действует как магический ключ, который открывает двери большого хранилища с документами наблюдения. Необходимо сравнить начало творческого процесса с конечным результатом, чтобы видеть, насколько велика роль свободного открытия.

Главные действующие лица в драме Бальзака: семидесятилетний генерал в отставке, его вторая жена, дочь генерала от первого брака, двадцатидвухлетняя Полина и Фердинанд, молодой человек, любивший когда-то мачеху, Гертруду, и теперь любимый ею, но который уже три года любит Полину, также влюблённую в него. Об этом семействе Бальзак говорит устами персонажа своей драмы: «Со стороны видишь приличную внешность, превосходных, безупречных матерей семейств, прелестных девушек, добрых отцов, примерных дядюшек… А только копните – даже у судебного следователя волосы на голове дыбом встанут» [683]683
  Бальзак, Собр. соч., т. 22, М., 1960, стр. 355.


[Закрыть].

С момента, когда наблюдательная мачеха узнаёт о любви падчерицы, вспыхивает острый конфликт. Обе женщины, и без того не выносившие друг друга, становятся непримиримыми врагами: «… одна сильна своею непорочной, законной любовью; другая, разъярится, увидев, как гибнут плоды долгого притворства, жертв, даже преступлений» [684]684
  Бальзак, Собр. соч., т. 22, стр. 366—367.


[Закрыть]. Напрасно советуют Гертруде отказаться от молодого человека, который сейчас думает о другой: она, отдавшаяся вопреки своему чувству старику, надеясь только на будущее, предпочитает смерть, видя свои надежды обманутыми, погибшими. Но Полина также непоколебима и также готова уйти из жизни, где больше нет идеала. И когда первая видит, что гибнет её счастье, любовь, которой она отдала всю свою жизнь, между ней и более счастливой соперницей начинается страшная война, страшнее «войны дикарей», потому что стрелы дикарей ранят только тело, тогда как стрелы двух отчаявшихся и решительных женщин поражают сердце, гордость, душу – всё самое чувствительное. Гертруда предпочитает погубить Фердинанда, чем видеть его счастливым с другой; Полина же лучше покончит жизнь самоубийством, чем погубит Фердинанда. Когда возникли непреодолимые препятствия для осуществления желанного союза, Полина отравилась, уверенная, что Фердинанд также готов на все жертвы и последует за ней в могилу, где их «обручит смерть».

Путь от реальной простой ситуации до этой сложной семейной драмы с законченными характерами и конфликтами достаточно длинен; он пройден, однако, быстро и уверенно благодаря сильному воображению, которое умеет оперировать малым числом данных опыта. Бальзаку свойственны эти умственные операции, которые дополняют ограниченное восприятие разнородными элементами воспоминаний или чисто теоретическими возможностями, выведенными логически из данных предпосылок. Это стало его второй духовной природой. Очевидно, при написании трагедии Бальзак руководствовался реальными жизненными впечатлениями. В своём рассказе «Фачино Кане», например, он вспоминает, как его наблюдение над внешним физическим и материальным делает его способным проникнуть и во внутреннее; ставя себя на место наблюдаемых людей, он уподобляется дервишу из «Тысячи и одной ночи», присвоившему с помощью магических слов тело и дух другого. Он наблюдал различных людей, отмечал, как они одеты, каковы их манеры, слушал их слова и интуитивно проникал в их мысли и чувства. «Я ощущал их лохмотья на своей спине, – говорит он о рабочих, за которыми шёл, прислушиваясь к их разговорам, – я сам шагал в их рваных башмаках; их желанья, их потребности – всё передавалось моей душе, или, вернее, я проникал душою в их душу» [685]685
  Бальзак, Собр. соч., т. 7, М., ГИХЛ, 1953, стр. 341.


[Закрыть]. Ещё один более энергичный шаг дальше, в этот «сон наяву», и он в том состоянии ясновидения, из которого в часы вдохновения прямо возникают его романы или драмы, такие, как «Мачеха».

Именно на этом основании один из критиков объявлял автора «Утраченных иллюзий» не столько реалистом-наблюдателем, сколько мечтателем и фантастом [686]686
  См.: Albert Béguin, Balzac visionnaire, 1946.


[Закрыть]. По его мнению, Бальзак избегал грубости социальной жизни и предавался сновидениям об иллюзорном, даже метафизическом, мире, изображая его так убедительно, что он выглядел не менее подлинным, чем действительный. Кое-что в этом тезисе верно, если и сам Бальзак говорит о «прихоти фантазии, естественной для наблюдателя», которая, опираясь на отдельные восприятия (в романе «Тридцатилетняя женщина», например, на наблюдения за матерью с двумя детьми), в состоянии раскрыть «целый роман в прошлом и целую драму в будущем» [687]687
  Бальзак, Собр. соч., т. 2, М., 1952, стр. 158.


[Закрыть]. Достойным преемником великого реалиста является Альфонс Додэ. «Наблюдение у него, – писал его сын Леон Додэ, – сопровождалось, как у Бальзака, способностью к отгадыванию. Взгляда, слова, поведения, особенно женщины, было достаточно для него, чтобы построить и характер и обстоятельства, вызванные этим характером» [688]688
  Leon Daudet, Quand vivait mon père, p. 125.


[Закрыть].

Несомненно, что и Бальзак и Додэ являются прежде всего людьми точных и широких восприятий, творцами, для которых главным источником творчества служит наблюдение, подробное ознакомление, часто документированное, как мы уже указывали. Но то, что этого источника недостаточно для искусства высокого стиля, для синтеза опыта, расширения опыта посредством мысли, понимают лучше всего как раз реалисты, одарённые представлением о скрытой цельности вещей. «Ясновидение» Бальзака, его теория о «втором зрении», с помощью которого Луи Ламбер, герой одноимённого романа, воспринимает природу («une espèce de seconde vue par laquelle il embrassait la nature»). Это не только признание непосредственного чутья, но и урок, почерпнутый из исследований Кювье, смелых реконструкций естественника, который на основе нескольких костей вымершего животного восстанавливал весь его скелет и его форму. «Отгадать истину» («deviner le vrai») – этот призыв часто встречается в «Человеческой комедии» Бальзака, и в этом заключено различие в существе между гением и талантом у писателя, философа или учёного [689]689
  См.: E. R. Сurtius, Balzac, p. 318.


[Закрыть].

О подобных творческих открытиях говорят и другие талантливые реалисты, например Йордан Йовков. Он излагает историю создания рассказа «По проводам», сообщая, как прочитал в хронике одной газеты о белой ласточке; народ верил, что больной, увидевший её, тут же выздоравливает, и многие больные Казанлышского края отправились искать чудную птичку. Прочитав это, Йовков предался игре своего воображения.

«Это сообщение, – рассказывает автор, – произвело на меня сильное впечатление и запало мне в душу. Я сказал себе: из этого может получиться хороший рассказ. Пока шёл по улице, я невольно перенесся в наш край. Увидел шоссе на Добрич, Каралесский родник, даль полей и какую-то старую телегу с захудалой лошадью и нищим крестьянином позади, как не раз видел это в действительности… Связал это видение с мотивом о белой ласточке. Подумал про себя: в такой телеге лежит больной, отправившийся на поиски белой ласточки. Чтобы положение было более трагическим, я решил, что это должна быть девушка, заболевшая какой-то странной болезнью. Тогда в моё сознание вторгся и другой образ, ранее занимавший меня: девушка после жатвы заснула, а змея легла ей на грудь. Так и был построен рассказ» [690]690
  С. Казанджиев, Златорог, XVIII, 1937, кн. 9, стр. 307; Срещи и разговори с Й. Йовков, стр. 11.


[Закрыть].

Йовков в данном случае признаёт как роль воспоминания и сообразования («подумал про себя», «я сказал себе»), так и роль непредвиденных плодотворных ассоциаций. «Я, – говорит он, – по этому поводу придерживаюсь мнения Джека Лондона, больше ценю случайную догадку, счастливый неожиданный полёт фантазии. Его я считаю настоящим творчеством, всё остальное – это скорее копирование. Всё дело в том, что нужно так подать эти творения фантазии, чтобы каждому казалось, как будто это касается действительных лиц и событий». Один из критиков повестей и рассказов Йовкова, живший в Добриче, писал, что он лично знал дедушку Давидко из одноимённого рассказа Йовкова и утверждал, что этот старик описан совершенно верно. Говоря об этом, Йовков добавляет с улыбкой: «Пустяки, ничего подобного! Такое лицо не существует» [691]691
  С. Казанджиев, цит. произв., стр. 307, Срещи и разговори с Й. Йовков, стр. 30.


[Закрыть]. Другой читатель сообщал автору, что знавал турка, кучера из «Песни колес». «И там, однако, герой – не действительное лицо», – говорил Йовков, подчёркивая этим лишний раз, что наблюдение и вымысел неизменно взаимодействуют, не отдавая приоритета ни точному копированию, ни выдумке.

Между воображением-памятью, которое сочетает факты наблюдения и не изменяет знакомой действительности, и воображением-открытием, которое коренится только отчасти в этой действительности и чаще всего строит по аналогии, руководствуясь скрытой логикой вещей, нельзя проводить строгие границы. Бывает, что наблюдение и вымысел участвуют одинаково, так что поэт незаметно переходит от воспоминаний к вымыслу и создаёт вещи, в которых неполная картина получает своё «естественное» завершение. Достоевский в «Дневнике писателя» говорит о печальной судьбе брошенных маленьких детей, вынужденных попрошайничать, и, увлечённый состраданием, пишет историю («Мальчик у Христа на ёлке»), которую он преподносит читателям как самую истинную, хотя и признаёт, что она была сочинена. «Я сам знаю наверно, что сочинил, но мне всё мерещится, что это где-то и когда-то случилось… На то я и романист, чтоб выдумывать» [692]692
  Ф. М. Достоевский, Дневник писателя, стр. 154, 158.


[Закрыть]. Достоевский сам в своём дневнике заставляет нас следить за этим переходом от наблюдения к вымыслу, за этой тенденцией к завершению замысла с помощью воображения, в результате чего и возникает художественная фабула. Он рассказывает, как любил бесцельно бродить по Петербургу. «Ходишь, созерцаешь, один-одинёшенек – это лучше, чем свежий воздух увеселительных петербургских садов», и как однажды внимание его остановилось на мастеровом, который в воскресенье вёл своего ребёнка на прогулку:

«Вот замечаю в толпе одинокого мастерового, но с ребёнком, с мальчиком, – одинокие оба и вид у них у обоих такой одинокий. Мастеровому лет тридцать, испитое и нездоровое лицо. Он нарядился по-праздничному: немецкий сюртук, истёртый по швам, потёртые пуговицы и сильно засалившийся воротник сюртука, панталоны «случайные», из третьих рук с толкучего рынка, но всё вычищено по возможности. Коленкоровая манишка и галстук, шляпа цилиндр, очень смятая, бороду бреет. Должно быть, где-нибудь в слесарной или чем-нибудь в типографии. Выражение лица мрачно-угрюмое, задумчивое, жесткое, почти злое. Ребёнка он держит за руку, и тот колыхается за ним, кое-как перекачиваясь. Это мальчик лет двух с небольшим, очень слабенький, очень бледненький, но одет в кафтанчик, в сапожках с красной оторочкой и с павлиньим перышком на шляпе. Он устал: отец ему что-то сказал, может быть, просто сказал, а вышло, что как будто прикрикнул. Мальчик притих. Но прошли ещё шагов пять и отец нагнулся, бережно поднял ребёнка, взял на руку и понёс. Тот привычно и доверчиво прильнул к нему, обхватил его шею правой ручкой и с детским удивлением стал пристально смотреть на меня: «Чего, дескать, я иду за ними и так смотрю?». Я кивнул было ему головой и улыбнулся, но он нахмурил бровки и ещё крепче ухватился за отцовскую шею. Друзья, должно быть, оба большие» [693]693
  Ф. М. Достоевский, Дневник писателя, стр. 154, 158.


[Закрыть].

До сих пор – простой факт, зарисовка, случайное восприятие. Но здесь-то и начинается реакция на этот факт в духе писателя, невольное желание понять, разгадать и завершить то, что неполно дано в опыте. Достоевский имеет слабость или достоинство Бальзака играть на вживании: не случайно его любимым писателем на всю жизнь остаётся автор «Евгении Гранде», который оказал на него значительное влияние в замыслах и технике романов (апогей этого влияния достигнут в «Преступлении и наказании»), во всём, что указывает на зависимость Раскольникова от Растиньяка в «Отце Горио» [694]694
  См.: Л. Гроссман, Поэтика Достоевского, М., Госуд. Академия художеств, наук, 1925, стр. 76, 94, 109 и далее.


[Закрыть]. Постигнув мастерство Бальзака в «Человеческой комедии», Достоевский обогащает свою собственную поэтическую интуицию его умением проникать в незнакомые души путём наблюдения и внутреннего созерцания. Так и в данном случае встреча с незнакомыми людьми, возбудившими интерес, даёт ему повод применить свой инстинкт художественного открытия. Он продолжает свой рассказ так:

«Я люблю, бродя по улицам, присматриваться к иным совсем незнакомым прохожим, изучать их лица и угадывать: кто они, как живут, чем занимаются и что особенно их в эту минуту интересует. Про мастерового с мальчиком мне пришло тогда в голову, что у него всего только с месяц тому умерла жена и почему-то непременно от чахотки. За сироткой-мальчиком (отец всю неделю работает в мастерской) пока присматривает какая-нибудь старушонка в подвальном этаже, где они нанимают каморку, а, может быть, всего только угол. Теперь же, в воскресение, вдовец с сыном ходили куда-нибудь далеко на Выборгскую, к какой-нибудь единственной оставшейся родственнице, всего вернее к сестре покойницы, к которой не очень-то часто ходили прежде и которая замужем за каким-нибудь унтер-офицером с нашивкой и живёт непременно в каком-нибудь огромнейшем казённом доме, и тоже в подвальном этаже, но особняком. Та, может быть, повздыхала о покойнице, но не очень: вдовец, наверно, тоже не очень вздыхал во время визита, но всё время был угрюм, говорил редко и мало, непременно свернул на какой-нибудь деловой специальный пункт, но и о нём скоро перестал говорить. Должно быть, поставили самовар, выпили вприкуску чайку. Мальчик всё время сидел на лавке в углу, хмурился и дичился, а под конец задремал. И тётка и муж её мало обращали на него внимания, но молочка с хлебцем, наконец-таки, дали, причём хозяин унтер-офицер, до сих пор не обращавший на него никакого внимания, что-нибудь сострил про ребёнка в виде ласки, но что-нибудь очень солёное и неудобное, и сам (один, впрочем) тому рассмеялся, а вдовец, напротив, именно в эту минуту строго и неизвестно за что прикрикнул на мальчика, вследствие чего тому немедленно захотелось аа, и тут отец уже без крику и с серьёзным видом вынес его на минутку из комнаты… Простились также угрюмо и чинно, как и разговор вели, с соблюдением всех вежливостей и приличий. Отец сгрёб на руки мальчика и понёс домой, с Выборгской на Литейную. Завтра опять в мастерскую, а мальчик к старушонке. И вот ходишь-ходишь и всё этакие пустые картинки и придумываешь для своего развлечения» [695]695
  См.: Л. Гроссман, Поэтика Достоевского, М., Госуд. Академия художеств, наук, 1925, стр. 76, 94, 109 и далее.


[Закрыть].

Понятно, как писатель отталкивается от единичного факта, чтобы предаться предположениям, поясняющим факт, и это указывает на почти бессознательное стремление к сюжетной законченности в силу посторонних аналогий и воспоминаний или размышлений о неволе бедных городских детей, как в случае, описанном в этой главе дневника за 1873 г. [696]696
  Ф. М. Достоевский, Дневник писателя, стр. 114—115.


[Закрыть]