Текст книги "Психология литературного творчества"
Автор книги: Михаил Арнаудов
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 53 страниц)
Так и сходный по темпераменту и по литературным идеалам Лермонтов – русский Байрон, исповедует:
В минуты разочарований и трудностей на своём жизненном пути он невольно нашёптывает одну чудную молитву и её слова быстро вселяют в его измученную душу покой: тогда бремя как будто спадает, сомнение исчезает, и на душе так легко, и слёзы приходят на смену созвучию живых слов [434]434
См.: М. Ю. Лермонтов, Полн. собр. соч., т. I, ГИХЛ, М., 1947, стр. 39.
[Закрыть].
Молитва как выражение глубоко затаённых надежд и неискоренимой веры в возвышенную правду – для поэта она частый гость в его искусстве, в его художественно-просветлённой исповеди, где слово играет свою самую высшую и священную роль. Как слёзы, эта молитва-исповедь действует успокоительна там, где ничто другое не помогает, где всё кажется непоправимым. Несчастный Тассо говорит у Гёте после того, как осознал бездну, которая отделяет его от жизни:
Нет, всё ушло! Осталось лишь одно:
Нам слёз ручьи природа даровала
И скорби крик, когда уже терпеть
Не может человек. А мне в придачу
Она дала мелодиями песен
Оплакивать всю горя глубину:
И если человек в страданьях нём,
Мне Бог даёт поведать, как я стражду [435]435
Гёте, Избр. произв., М., 1950, стр. 421.
[Закрыть].
У Пушкина находим аналогичную исповедь:
И Вазов также верит в обновляющую и очистительную силу ритмичного слова:
Как в дни весны пчелиные рои
Летят из ульев тесных на свободу,
Так в дни тоски – из сердца к небосводу
Летят и песни скорбные мои…
Творец, тебе за жизненные грозы
Мне благодарность принести позволь!
Пусть льются песни жгучие, как слёзы,
Скорбь услаждая, исцеляя боль [437]437
И. Вазов, Соч., т. I, ГИХЛ, М., 1956, стр. 446.
[Закрыть].
В другой раз, находя, что «скорбь – мать благородная вечных песен», что она разжигает «творческое пламя», он признаёт:
Мир знает только те песни, в которых поэт высказывал свой восторг, свою радость, свои тихие созерцания: он и не подозревает, как много других стихов возникло, как эхо болезненных переживаний, так как этого рода вещи автор предал пламени: они, считает он, не представляют интереса ни для кого другого, кроме как для того, кто искал в них «облегчения», когда в груди его становилось «тесно».
Рассказывая нам об одном моменте из своей жизни в 1884 г. в связи с происхождением своих поэтических произведений, Вазов подчёркивает, какое место там отводится «новой страсти», потрясшей глубоко всё его существо. Он знакомится с молодой женщиной, сильно её любит, потом расходится с ней. «Настали дни страданий, – признаётся он. – Жизнь моя омрачена. Днём и ночью я был занят мыслью о ней, но страдал тайно, скрывая от всех свои страдания, которые постепенно нарастали. Всё в Пловдиве напоминало мне о потерянной женщине. Чтобы заглушить свои страдания, я нашёл лекарство в поэзии и написал «В царстве самодив», чтобы забыть в мире фантазии, в далёком мире грёз тяжкую действительность». За основу своих импровизаций он взял народные легенды, прочитанные в сборнике Дозона. Однако, добавляет Вазов, в произведении во многих местах проглядывает моя скорбь и всплывают воспоминания об утраченном счастье. «Она изображена то в образе змеи, то в образе феи». Тогда же Вазов, помимо поэзии, ищет успокоения и в путешествии в Италию. «Главной моей целью было забыть сильные терзания…» [439]439
Ив. Д. Шишманов, Ив. Вазов, стр. 67—68.
[Закрыть]. В результате этого путешествия возникает сборник стихов, как попытка поэта оторваться от пережитого. Без этой «сердечной тоски», признаётся он, не родилась бы «Италия». Вообще здесь и, в частности, в поэме о самодивах можно уловить «отзвук сердечных страданий и много автобиографического» [440]440
См. там же, стр. 211, 235; ср. более обстоятельное: М. Арнаудов, Из живота и поезията на Иван Вазов, 1958, стр. 30 и далее.
[Закрыть]. В этом смысле и Гейне может утверждать: «Историю жизни поэтов следует искать в их произведениях, и только в них можно найти их сокровеннейшие признания» [441]441
Гейне, Собр. соч., т. 7, М., 1958, стр. 141.
[Закрыть].
У Альфонса Додэ, в его книге «Сон наяву», мы находим мысль, что несчастный человек, естественно, склонен искать успокоение в монологе и что этот монолог является первым наброском «произведения». Это наблюдение касается и происхождения первой драмы Яворова «У подножия Витоши», где его исповедь скрыта как раз в философском диалоге автора, задуманном как средство избавления от большой грусти. Так и свои стихотворные сборники Яворов обозначает как «дневники», посредством которых он освобождается от мучений. «Это один из способов лечения души. Или надо освободиться от них, дав им выход на бумаге, или надо оставить их в душе, чтобы они тебя отравили» [442]442
М. Арнаудов, Към психографията на П. К. Яворов, § 30; Яворов, 1959, стр. 111, 139.
[Закрыть]. Андре Жид однажды задаёт себе вопрос: «Почему я написал эту книгу?». Ответ его таков: «Потому что верил, что надо было еёнаписать. Чувствовал, что не смог бы умереть спокойно, если бы сохранил всё это в своём сердце». И Франсуа Мориак добавляет: «Жид говорит, что, если бы ему помешали создавать свои книги, он бы покончил жизнь самоубийством. Действительно есть люди, которые не могут себе представить, как бы они жили, если бы не выражали как-то свои мучения» [443]443
A. Gide, Divers; ср.: F. Mauriac, Lectures d’été, приведено y: L. Rusu, op. cit., p. 283.
[Закрыть]. Такого рода признания отчасти совпадают с теорией художественного творчества психоаналитиков (Фрейд и его школа). По их мнению [444]444
Ср.: Ат. Илиeв, «Между изкуството и живота», 1932, стр. 54 и далее; «Изкуството като освобождение».
[Закрыть], искусство проявляется как спонтанное психолечение, и при том главным образом атавистических преступных влечений, дремлющих в области подсознательного. Под напором скрытых, но крайне актуальных аффектов воображение художника ищет выражения для них в искусстве, чтобы спасти реальную жизнь личности. Обрисовка невроза ослабляет его напор к сознанию и воле; тягостные аффекты повторно и окончательно бывают изжитыми, если художник выбрасывает их из своей психики в поэтическое произведение. Но разумеется, едва ли необходимо в данном случае считать вместе с представителями ортодоксального психоанализа, что процесс освобождения имеет значение преимущественно для преступных влечений индивида. Достаточно иметь в виду все повышенные и острые эмоциональные состояния, чтобы искать связь между творчеством и психотерапией. Всякое преходящее возбуждение, коренящееся в интимной жизни, может привести к продуктивному настроению и найти отзвук в художественном произведении. Когда Кирилла Христова спросили, что побуждает его писать, он сослался на одно из самых ранних своих стихотворений с таким символическим содержанием: «В тело жемчужницы попадает песчинка. Устрице больно, она выделяет драгоценнейшие соки и постепенно обволакивает колючую песчинку. Таким образом образуется всё большая и большая жемчужина, в центре которой сосредоточена боль». И далее в самом стихотворении, рассказав, как устрица «тайно купала» в жемчужной волне ненужную ей песчинку, он делает следующее сравнение:
Песни поэта разнижите
Этот чудесный молочный жемчуг, – и вы
В звенящих звуках заметите,
Что увы! заботливо там скрывается.
Это горькая речь, оскорбление злое,
Язык злобный напустил, —
Но лютую боль сердца
Певец чудесным гимномзаглушил [445]445
К. Христов, Трепети, 1897: «Бисер и песен», стр. 51.
[Закрыть].
«В этом смысле, – добавляет Христов, – и самая большая радость в жизни является болью». Боль, волнение то высказаны прямо, то «обузданы, охлаждены преследующим определённые цели художественным ощущением» [446]446
М. Арнаудов, Неиздаден очерк за творчеството на К. Христов.
[Закрыть].
Сравнение с рождением жемчуга делал ещё Сент-Бев, объявляя романтическую поэзию «всепроникающей неуловимой болезнью» и («une maladie pénétrante et subtile»), добавляя: «Поэзия является болезненным продуктом, как жемчуг в подводных раковинах».
2. НАСЛАЖДЕНИЕ В ИЗОБРАЖЕНИИ
Песни не только «лечат мучения», но и «услаждают скорбь», они похожи на «жгучие слёзы», в которых кроется какая-то особенная прелесть для уставших от страданий. Известны слова Гёте в «Утешении в слёзах»:
А слёзы… слёзы в сладость нам,
От них душе легко.
В другом месте молодой Гёте исповедует своё страстное желание:
Руссо, как мы видели, также говорит о «приятных» слёзах при воспоминании отлетевших сердечных волнений и их изображении, а по мнению Вазова (ср. поэму «В царстве самодив»):
Как бы ни была глубока скорбь, однажды высказанная, она теряет свою силу. Слёзы убивают скорбь и посредством горького наслаждения, возникшего от них: стенания женщин-плакальщиц, подобно плачу детей, часто теряют свой серьёзный характер и превращаются в источник удовольствия, игры [449]449
См.: К. Gross, Die Spiele der Menschen, Jena, 1899, S. 38.
[Закрыть]. Так природа превращает один аффект в противоположный ему, чтобы смягчить его страшную силу.
Что касается наслаждения собственным несчастьем в поэтическом творчестве, тайна тут кроется в особенном превращении чувств, порождённых реальными поводами, в чувства более абстрактного характера, в чувства, связанные с воображаемым «я». Делая своё переживание и связанные с ним аффекты предметом воображения, поэт превратил личное в безличное, действительное в иллюзорное, и поскольку эти два мира сходны и заменяют друг друга, возможен незаметный переход от живой муки к более спокойному настроению, даже к чисто художественному созерцанию и к радости, её спутнице. Принцесса в гётевском «Тассо», которая музыкой, пением успокаивает свою скорбь и волнения, исповедует, как и поэт:
Поэт отвлекается от прошлого, и мало-помалу он более чётко видит образы в каком-то просветлении; внимание, занятое постоянно, до изнеможения, живой действительностью, отклоняется в другом направлении, останавливается на мире свободной фантазии, где всё в конце концов имеет корень в опыте и всё же появляется в очищенной и измёненной форме. Насколько мучительными были чувства, вызванные действительностью, настолько более спокойными, хотя и сходными, являются новые чувства, вызываемые призрачными видениями. Сознание, что мы стоим перед чем-то фиктивным, заставляет нас не испытывать так болезненно пережитые воспоминания; считать их чем-то чуждым, чем-то, что не касается уже нас непосредственно. Сильно страдая, мы одновременно улавливаем художественную ценность пережитого, и это заставляет нас относиться чисто эстетически к своим страданиям, находить какое-то счастье в несчастье. «Поэт, – говорит Гофмансталь, – вездесущ, он превращается в зрение и слух и находит нужные краски для творчества в окружающем его мире… Он страдает и вместе с тем наслаждается. Это страдание с наслаждением (dies Leidengeniessen) является страданием всей его жизни. Для него люди и вещи, мысли и сны едины; он знает только явления, которые выступают перед ним и с которыми он страдает и, страдая, наслаждается» [451]451
Hofmannsthal, Der Dichter und seine Zeit.
[Закрыть]. Ставшие игрой воображения, личные или чужие переживания имеют неминуемым последствием ту же радость, которая испытывается при всякой игре, где накопленная духовная или физическая энергия находит свободное и непринуждённое выражение. В этой игре, в этой свободной подражательной переработке мира и жизни с целью найти применение излишней энергии коренится также в большой степени инстинкт творчества – особенно у более объективных поэтов и при более сложных поэтических картинах, которые воссоздают данное через наблюдение содержания жизни. Несомненно, однако, что и крайне субъективные художники прибегают к ней, чтобы устранить внутреннее напряжение, чтобы дать выход психофизической силе, которая, оставшись внутри, могла бы иметь только пагубные последствия для индивида. Здесь поэтическое воссоздание означает превращение тягостного, навязчивого, приковывающего наше внимание к одной точке, в нечто эфемерное и преходящее, что воображение отбрасывает далеко от нас, а слово фиксирует вне души.
У Ибсена мы находим своеобразную теорию о природе гения, согласно которой главным его качеством является способность к страданию. Как Гофмансталь, так позже и Ибсен убеждён, может быть, под влиянием датского писателя Кьеркегора что только тот становится поэтом, «скальдом», жрецом искусства, кто потрясён до глубины души величавым страданием. Скальд Ятгейр говорит в одном месте у Ибсена: «Искусству скальда не учатся. Я получил дар к страданию и стал певцом». И в своём стихотворении «Слеза» (1851), которое выявляет освободительную силу плача – раз слеза, ещё не блеснувшая в глазах, стала могилой мучения, – Ибсен даёт поэтическое выражение мысли о том, что именно в творчестве он убедился в силе влияния скорби на человека и что скорбь становится источником внутренней гармонии и песни.
Успокоение от поэтического изображения наступает не только тогда, когда предметом художественного оформления становится непосредственно пережитое, но и тогда, когда в воображении вызывается действительность или фикция, которая не имеет ничего общего с ним. Паскаль, следуя своей философской концепции о всём несовершенном в человеческой природе, находит, что люди обладают «тайным инстинктом к развлечениям и занятиям, который проистекает из их чувств, вызываемого их постоянными несчастьями и страданиями». Некоторые могут удивляться тому, что так нравится людям в играх и забавах. Истина, однако, считал Паскаль, состоит в том, что, когда люди таким образом занимают свой дух, они отвлекаются от сознания своих страданий, а это есть нечто реальное. Дух в этом случае создаёт себе воображаемый предмет, к которому он страстно привязывается [453]453
См.: Блез Паскаль, Мысли, изд. III, М., 1905, стр. 43.
[Закрыть]. Гоголь высказывает аналогичную мысль в своей «Авторской исповеди»: «На меня находили припадки тоски… (по селу и родителям и пр., когда находился далеко от них). Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе всё смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставляя их мысленно в самые смешные положения» [454]454
Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. VIII, Изд-во АН СССР, М., 1952, стр. 439.
[Закрыть]. Вообще же, признаётся Гоголь в письме к В. Жуковскому от 29/XII 1847 г. «я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению. Впоследствии присоединились к этому болезнь и хандра. И эти-то болезнь и хандра были причиной той весёлости, которая явилась в моих первых произведениях; чтобы развлекать самого себя, я выдумывал без дальнейшей цели и плана героев, становил их в смешные положения – вот происхождение моих повестей!» [455]455
Н. В. Гоголь, Собр. соч., т. 6, стр. 378—379.
[Закрыть]Так, из наблюдений над другими, из смешного, невольно подмеченного в окружающей среде, возникают произведения, которые имеют целью устранение собственных, совсем иных состояний, изгнание меланхолии, угрожающей уничтожить личность. Так же и учёный успокаивается, сосредоточивая своё внимание на чём-то другом, перенося мысль из области жизненных невзгод к проблемам теоретического познания. «Только алгебра, – писал Лафарг о Марксе, – могла утешить его в самые трудные моменты его бурной жизни. Когда болела его жена, боясь, что может её потерять, он писал трактат о бесконечном исчислении, чтобы перенестись от мучительной действительности в спокойные сферы трансцендентальной абстракции» [456]456
Paulhan, Les Caractères, p. 133.
[Закрыть]. Романтик Новалис, объятый тяжёлыми сомнениями во время опасной болезни Софии фон Кюн, писал в 1797 году: «Погружаюсь насколько возможно глубже в волны человеческого знания (в философию Фихте, которой поэт страстно увлекается), чтобы забыть, пока я в этом священном потоке, сонный мир судьбы» [457]457
R. Haym, Die Romantische Schule, 1920, S. 388.
[Закрыть]. Поэзия ещё легче отвлекает от повседневных горестей, потому что она или, вернее деятельность воображения, делает образы более конкретными, которые при этом имеют свой эмоциональный тон, тогда как научная мысль и абстрактное воображение лишены этого тона или имеют его вообще в более слабой степени и труднее приковывают внимание и интерес к своему предмету. Кроме того, поэтическая мысль связана с музыкой слова, которая по-новому порождает очарование и отвлекает от безымянных волнений, тогда как научная мысль движется в кругу неясных и неуловимых понятий: Пушкин с полным правом обращается к рифме – «звучной подруге вдохновения»:
Поэт находит смысл жить во имя того высшего наслаждения, которое связано с творчеством, потому что из опыта знает, как:
Помимо наслаждения всем данным воображением, творческая деятельность является освободительницей и в другом отношении. Не следует забывать именно о том, что органом поэтической мысли является слово, а в этом слове концентрируется намного большая духовная энергия, чем обычно предполагается. Мы знаем, какое участие принимает воля при всяком более сложном переживании и как чувства проявляются в выразительных движениях, являющихся одновременно и симптомом внутренних волнений, и средством их устранения. Гнев, скорбь, восторг и все другие аффекты склоняют к чисто органическим, двигательным рефлексам и, приобретая так пластичную форму, быстро выливаются в более умеренные состояния, в нормальные настроения. Впрочем, все те переживания, которые побуждают к поэтическому изображению, содержат элементы такого реагирования. Но вместо того чтобы прибегнуть к нему, что было бы весьма человечным и самым простым в данном случае, поэт предпочитает искать более тонкий рефлекс, чтобы избавиться от необыкновенного напряжения посредством сложного инструмента языка, который первоначально является не чем иным, как внутренним подражанием, не находящей материального выражения внутренней мимикой. Слово в этом смысле является высшим даром, потому что поэт умеет исторгнуть из него звуки и вызвать с его помощью образы и настроения, которые необыкновенно удачно вводят нас в сущность вещей. Естественно, поэт предпочтет – в силу художественного сознания, раскрывающего ему то смутно, то совсем ясно его место и его ценность в обществе – как раз этот более трудный и более ценный способ освобождения, нежели грубое и доступное для всех действие. Слово для него является привилегией, редким даром, которое, помимо индивидуального, приобретает и большое социальное значение. И если другие должны проявить себя в жизни делами, он может удовлетвориться только словами. «Слова поэта суть уже его дела», – замечает проницательный Пушкин Гоголю [460]460
Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., г. VIII, стр. 229.
[Закрыть]. А Некрасов признаётся:
Мне борьба мешала быть поэтом,
Песни мне мешали быть бойцом.
Как революционер и агитатор, как борец за освобождение Македонии, Яворов в течение многих месяцев ничего поэтического не написал. «Македония вдохновляла меня на дела, не на поэзию, то есть поэзию я мог вложить в дело, не в стихи» [461]461
М. Арнаудов, Към психографията на Яворов, § 15; Яворов, 1959, стр. 101.
[Закрыть], – говорил он. Практическая деятельность даёт выход собранной духовной энергии, и не остаётся места для свободного творчества как изъявления глубоких переживаний. Наоборот, песни, поскольку они являются отзвуком настоящих волнений, общественных настроений, останавливают дальнейшие действия, и поэт не может оставаться в рядах борцов за идеал. То, что он мог совершить практически, уже совершено посредством слова, через художественную исповедь. Отсюда – безучастие, которое проявляют иногда (но не всегда) некоторые крупные художники к политике и тревогам исторического момента. Они имеют преимущественно один способ активного интереса, и он лежит в области художественного созерцания. «У Виктора Гюго, – говорит его биограф Мабийо, – слова являются поступками, образы – усилиями, фразы – намерениями, композиции – предприятиями. Способ выражения его личной жизни единственно словесный (verbal), в нём вся его сила… Политические и общественные вопросы интересуют его лишь в той степени, в какой они затрагивают его воображение» [462]462
L. Mabilleau, Victor Hugo, Paris, 1911, p. 148.
[Закрыть]. То же самое замечено раньше и за Пушкиным, который благодаря этому избегает мучительного раздвоения, наблюдающегося у более слабых натур, каким, например, был Некрасов [463]463
Ср.: М. Арнаудов, Вазов за своето творчество, Иван Вазов, живот и творчество, под редакцията на С. Романски, 1920, стр. 95.
[Закрыть].
Этим наблюдениям и свидетельствам можно было бы противопоставить мнения некоторых поэтов, которые чувствуют бессилие слова и не находят в творчестве полного успокоения [464]464
Ср.: А. Г. Горнфельд, Муки слова, Спб., 1906, §§ I и II, стр. 4 и далее. (Более новое изд. «Пути творчества», 1922, стр. 23 и далее), и О. Батюшков, В борьбе со словом, Журн. Мин. народ, просвещ., ч. 327, 1900, стр. 209—228.
[Закрыть]. Так поэт-философ Сюлли Прюдом вздыхает с покорностью:
Ритмичное и мелодичное слово бьётся вокруг сокровенных видений или идей, не будучи в состоянии полностью их схватить, они бегут от художника, оставляя после себя только «хрупкую маску». Так и Гейбель мечтал включить «в одно единственноеслово, как в золотой сосуд», все сокровище своей души, «своё глубочайшее я». Но
Лермонтову известно то же самое бессилие:
Так и Вазов хотел бы передать в словах, песнях «терзания, язвы глубокие, жажду неутолённую, сомнения жестокие и мучения неподдельные», чтобы его сердце отдохнуло. Это ему не удаётся.
Но ясно, что поэт в данном случае стремится создать картину страстей и впечатлений, часто не совсем ясных, которую трудно было бы вместить в узкие рамки стихотворения; или же ждёт от слова какого-то странного волшебства, какого-то очарования, воздействия на чужой и свой дух, которого можно достигнуть только в весьма условном смысле; или же, например, как у Сюлли Прюдома, из-за бесконечного стремления к совершенству формы, чеканности и точности стиха, к той совершенной красоте (la beauté parfaite), которая является идеалом парнасцев, приходит чувство неудовлетворённости борьбой со словом, чувство несоответствия между непосредственным внутренним видением и условностью или надуманностью внешнего выражения, рождается пессимистическое сознание того, что творчество не является освобождением, что оно не даёт полного выхода скрытым страданиям.
К сознанию бессилия слова вместить всё богатство внутренней жизни и таким образом освободить душу от невыносимого груза мучительных настроений присоединяется иногда нежелание вообще доверить слову самую сокровенную мысль, делать исповедь достоянием широкого общества. Зачем такой напрасный труд, это художественное воплощение грёз и страданий, когда некому его оценить, когда публика остаётся равнодушной к ним? Лермонтов советует поэту набросить покрывало забвения на свои прекрасные иллюзии:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значения.
Закрадётся ль печаль в тайник души твоей,
Зайдёт ли страсть с грозой и вьюгой,
Не выходи тогда на шумный пир людей
С своею бешеной подругой:
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья… [469]469
М. Ю. Лермонтов, Соч. в 6-ти т., т. II, Изд-во АН СССР, М.—Л., 1954, стр. 122—123.
[Закрыть]
Иначе чувствовал и желал поэт в молодые годы, когда его ещё мучила эта мысль о невозможности найти адекватное выражение мечтам.
Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую: но слов
Не нахожу, и в этот миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь [470]470
М. Ю. Лермонтов, Полн. собр. соч., т. I, Akademia, М.—Л., 1936, стр. 173—174.
[Закрыть] .
До Лермонтова Пушкин не однажды поддавался опасному самовнушению, считая бессмысленной всякую исповедь перед толпой [471]471
См.: А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. III, Изд-во АН СССР, 1948, стр. 223.
[Закрыть], перед толпой – врагом всякой творческой индивидуальности и бесчувственной к стонам в художественной речи.
Пушкин был поставлен в общественные условия, которые мрачно настраивали его. Видя пропасть между своим искусством и прозаическими заботами дня, он не мог чувствовать поддержки хотя бы более тесного круга, чтобы сказать вместе с Гюго, когда некоторые жаловались, что поэты постоянно говорят о своём «я»:
«Разве когда я говорю о себе, я не говорю о вас? Как можно не понимать этого?» «Моя жизнь является вашей, ваша жизнь – моей, вы живёте тем, чем и я, судьба наша общая» [473]473
V. Hugo, Les Contemplations, I, Préface, 1856.
[Закрыть].
Жрец чистого искусства Тютчев, современник Пушкина, разделяет пессимизм по поводу невозможности высказать в словах, в отмеренныхсловах, сокровенный мир поэта и понимает бесцельность приобщения широкой публики к тревогам избранника:
Так и Теофиль Готье, поклонник вечной красоты, воплощённый в мраморе или в слове, чуждый сентиментальному или социальному романтизму, ищет меланхолическое утешение в совете поэту:
Грильпарцер выражает ту же самую мысль, но ещё более лаконично:
Но во всех подобных настроениях есть нечто преходящее, и они не устраняют более глубокую необходимость в высказывании, которое бы будило сочувствие. Они означают только или чрезмерную аристократическую гордость некоторых «жрецов во храме Аполлона», или же дисгармонию между вдохновением поэта и интересами исторического момента, дисгармонию, которая заставляет поэта чувствовать себя изолированным и быть временно понятым только небольшим числом читателей, а не всем образованным обществом.
