Текст книги "Психология литературного творчества"
Автор книги: Михаил Арнаудов
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)
2. ГЕНИЙ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
Развитие научной психологии при рассмотрении художественного открытия всюду ведёт к полному торжеству принципа естественного зарождения, к строгому детерминизму, неизбежному и при чисто историческом и социологическом объяснении творческой личности. «Гений» рассматривался раньше, при бессилии уловить глубокую связь между ним и его средой, вне всех культурных приобретений и идейных направлений эпохи; его появление здесь или там, со столь ярко выраженными качествами духа и дела, являлось вопросом случайного совпадения, беспричинного вторжения в процесс общего духовного движения, с его хорошо известными факторами. Но это представление о нарушении преемственности и о личном подвиге, идущем вразрез с умственными и художественными возможностями среды, надлежало оставить как несостоятельное с точки зрения точных исследований. Ничего нет удивительного, если и в новое время вследствие научного атавизма появляются историки литературы, которые объявляют великих творцов, Шекспира или, например, Бернса, случайными гостями своей страны, не имеющими опоры в прошлом и настоящем, рассматривают их в качестве отрицателей рутины и оригиналов, которые не могут быть поняты исходя из условий среды [9]9
Ed. Engel, Geschichte der englischen Literatur, Leipzig, 1888, S 368; ср.: M. Арнаудов, Основи на литер, наука, 1942, стр. 39—40.
[Закрыть]. Философы истории, такие, как Гегель и Карлейль, очень многое сделали для утверждения этого взгляда с помощью своей теории «героя» как единственного двигателя истории, – в противовес социологам-позитивистам (Огюст Конт, Ипполит Тэн и др.), которые ограничивали до минимума роль значительной личности, рассматривая эту личность как выразителя или орган среды с её интересами и стремлениями [10]10
Ср.: М. Арнаудов, Раковски пред потомството, «Годишник на Соф. университет», т. XXXVIII (1942), стр. 3—14.
[Закрыть]. Гегель пришёл к мысли, что «великие мужи» побуждению к своей цели обязаны не миру, окружающему их, а внутреннему духу, «который ещё находится под землёй и стучится во внешний мир, как в скорлупу…». Действия таких мужей создали, по его мнению, «такое состояние и такие отношения, которые являются лишь ихделом и ихсозданием» [11]11
Гегель, Соч., т. VIII, Соцэкгиз, М.—Л., 1935, стр. 29.
[Закрыть]. Успехи в области культуры, духовный прогресс и художественные достижения не составляют исключения из этого положения, и при этих условиях следует прежде всего обращать внимание на призвание выдающихся личностей, а не на духовные способности массы, из которых они происходят. Истина, однако, противоречит подобным предвзятым идеям. Строгое научное познание оказывается способно установить у всякого мнимого «сверхчеловека», если только наличествуют документальные данные, точную долю зависимости от общих условий и всю относительность самобытного и нового в каждом отдельном случае. Правильную точку зрения здесь почувствовал и убедительно высказал Гёте. На вопрос «когда и где появляется национальный классический писатель» он наиболее определённо и ясно отвечает: «Когда в образе мыслей своих соотечественников он не видит недостатка в величии, равно как в их чувствах недостатка в глубине, а в их поступках – в силе воли и последовательности; когда сам он, проникнутый национальным духом, чувствует в себе благодаря врождённому гению способность сочувствовать прошедшему и настоящему; когда он застаёт свой народ на высоком уровне культуры и его собственное просвещение ему даётся легко; когда он имеет перед собой много собранного материала, совершенных и несовершенных попыток своих предшественников, и когда внешние и внутренние обстоятельства сочетаются так, что ему не приходится дорого платить за своё учение и уже в лучшие годы своей жизни он может обозреть и построить большое произведение, подчинить его единому замыслу» [12]12
Гёте, Собр. соч., т. 10, ГИХЛ, М., 1937, стр. 405.
[Закрыть].
Эти удачно выдвинутые автором «Фауста» коллективные предпосылки имеют значение в своей общей формулировке и для всех научных открытий или синтезов, увенчавших старания одарённых мужей. Из добросовестных исследований и статистических наблюдений, таких, как, например, наблюдения естествоиспытателя Декандолля [13]13
A. de Candolle, Histoire des sciences et des savants, II éd., Genève, 1885, p. 272, 279, 305, 410.
[Закрыть], становится ясно, что талантливые личности не появляются безразлично где на земном шаре и в какую угодно эпоху, а только в странах и обществах, где население проявляло на протяжении веков сознательный интерес к духовным ценностям, освобождаясь от грубого физического труда, от простой ручной работы. Мы бы добавили: и где среда в своём социальном развитии испытывала острую потребность в них. Как в науке, так и в искусстве возможность выдвижения личностей с большим запасом духовных сил, с гениальными прозрениями подчинена строгой историко-социальной закономерности. Исключено, что нас удивят такие личности в первобытных племенах и в эпохи низкой культуры или неразвитого национального и социального сознания, так как ферменты для идейного и творческого подъёма, навеянные случайно, не нашли бы там никакой благоприятной почвы.
Наряду с объективной историко-социальной закономерностью при всякой значительной духовной потенции наличествует и чисто субъективная психологическая закономерность. Умственные достижения, творческие идеи отдельного индивида всегда находятся в гармонии с типичными процессами мышления. Скрытый механизм духа у избранника предполагает ту же энергию, те же свойства ума, чувства и воображения, какие свойственны и обыкновенному, нормальному человеку, хотя и не в одинаковой степени остроты и широты. Не о коренной противоположности, не о родовом отклонении идёт здесь речь, а о неограниченной градации, которая начинается с самых обыкновенных способностей и качеств и кончается вершинами оригинальных открытий. Различия в этом пункте между научными и художественными способностями нет, вопреки попытке Канта установить его, противопоставив принципиально науке, созданной разумом, искусство – порождение воображения и чувствования. Это резкое разграничение науки, которая подчинена правилам и способна совершенствоваться, и художественной деятельности, которая предполагает самобытное прозрение и не допускает подражания, не имеет, однако, серьёзного психологического оправдания. «Ньютон, – утверждает Кант, – все свои шаги, которые он должен был сделать от первых начал геометрии до своих великих и глубоких открытий, мог представить совершенно наглядными не только себе самому, но и каждому другому и предназначить их для преемства; но никакой Гомер или Виланд не может показать, как появляются и соединяются в его голове полные фантазии и вместе с тем богатые мыслями идеи, потому что сам не знает этого и, следовательно, не может научить этому никого другого. Итак, в научной области величайший изобретатель отличается от жалкого подражателя и ученика только по степени, тогда как от того, кого природа наделила способностью к изящным искусствам, он отличается специфически» [14]14
И. Кант, Соч. в шести томах, т. 5, Изд-во «Мысль», М., 1966, стр. 324—325.
[Закрыть].
Хотя Кант и находит, что в этом определении нет ничего унизительного для великих мужей науки («коим род человеческий столь многим обязан»), он совершенно не прав в своём чисто теоретическом разграничении, подсказанном присущим его времени мистическим представлением о тайне поэтического гения. Истина, которую эмпирическая психология, освобождённая от метафизических домыслов, устанавливает ныне, состоит в том, что и в искусстве вопрос о первичных дарованиях и об упражнении, навыке и подражании стоит так же, как и при всяком критическом познании, при всяком открытии. Если Гомер и Виланд не оставили нам никаких свидетельств о генезисе своих творений, то Гёте, Бальзак, Пушкин и многие другие великие писатели, знающие, «как связываются в их голове» впечатления и мысли, убедительно свидетельствуют как о сложном процессе своего творчества, так и об обязательной необходимости иметь перед глазами определённые образцы, учиться мастерству, прибегать к установленным приёмам и формам. И в искусстве, как и в науке, мы вправе говорить не о «специфических» отличиях между начинающим и имеющим призвание, а только о бесчисленных переходных ступенях от любительства к мастерству. Не по линии контраста: «сознательно – несознательно» или «подражательно – самобытно» в идеях отличается наука от искусства, а по линии логично-абстрактных построений, с одной стороны, и образно-эмоциональных комплексов – с другой, без качественного различия в ценности открытого, постигнутого, а следовательно, и в силе врождённого дарования (ingenium). Именно поэтому и так склонный следовать кантовскому философскому методу Хоустон Чемберлен вынужден признать «истинного гения» и в «точной науке», предикат «гениален» не только для Гёте, но и для Ньютона с учётом способности последнего интуитивно открывать законы природы, связывать посредством мощного абстрактного воображения в одно целое самые разрозненные явления [15]15
См.: М. St. Chamberlain, Immanuel Kant, 1905, p. 142, 170.
[Закрыть].
Вывод из всего сказанного состоит в том, что между художником, который создаёт новые ценности и открывает новые горизонты поэзии или культуры, и любителем-подражателем, который не идёт дальше установленных модных вкусов, имеются бесконечные этапы, данные во взаимной зависимости в литературной жизни в данное время. Комедии Мольера, романы Бальзака, лирика Виктора Гюго указывают на множество источников и параллелей, которые не сохраняют особого значения для последующих поколений, хотя они живо волновали современников. И не приходят ли те же гениальные прокладыватели путей к своим великим прозрениям только благодаря упорной воле и преодолению своих первых слабых и подражательных начинаний. Именно эта эволюция даёт нам новое доказательство глубокой связи между самыми индивидуальными достижениями и присущей целому поколению художественной зрелостью, родства между как будто исключительной силой воображения гения и обыкновенной мечтательностью всякого дилетанта в искусстве.
О том, что удачную идею одарённого поэта и ежедневный опыт всякого наблюдательного и чувствительного человека разделяет не всегда огромное расстояние, учит нас разбор множества самых лучших литературных произведений. Вот один пример: Ив. Вазов датирует июлем 1883 г. своё стихотворение «Сугроб» («Пряспа»):
Ясно, насколько простым является акт восприятия при этом поэтическом видении картины: снежное пятно на горном склоне и ассоциация с неписаной книгой судьбы. У всякого могло бы возникнуть то же самое впечатление, появиться то же самое сравнение, так что преимущество поэта заключается в строгой художественной рамке видения и в эквивалентной для этого видения форме, с ритмом, рифмой и другими элементами слова. Не есть ли это в уменьшенном масштабе вообще соотношение между действительностью для всех и поэзией для избранника? Лирик Фридрих Геббель в июне 1838 г. записывает в своём дневнике следующее «Пережитое стихотворение»: «Тихая ночь. Один в своей комнате. Духота. Открываю окно. Быстрый, сильный дождь как поток освежительной жизни, который идёт прямо с неба. Сладкая прохлада. Освежённые в саду цветы шлют небесам свой аромат» [17]17
Fr. Hebbel, Tagebücher, I, S. 246.
[Закрыть]. И здесь очень простые чувственные восприятия вместе с навеянным литературой абстрактным образом жизни, символом которой является дождь. Но представления не приводят к продуктивному настроению, и стихотворение остаётся только гипотетической возможностью. Из подобных переживаний, где скрещиваются восприятия, воспоминания, эмоции и более общие идеи, как бы приводящие в движение воображение, возникают многие поэтические произведения [18]18
Ср., например, Ив. Вазов, Под нашето небе: «Орлово крило» 1900, Более общо: самонаблюдения датчанина Л. Файлберга (L. Feilberg, Zur Kultur der Seele, Jena, 1906), как и P. Мюллер-Фрайенфельс (R. Muller-Freienfels, Vierteljahresschrift für wiss, Philosophie und Soziologie, XXXIII, 1909, S. 333.
[Закрыть]. Но представляют ли они капитал для немногих, или же входят в созерцательный, сердечный и умственный опыт многих? Несомненно, верно второе, и это ясно свидетельствует о том, что до уровня поэта поднимается та личность, у которой пережитое и мечтания проясняются, приобретая завершённую внутреннюю целостность, чтобы найти своё совершенное выражение. Тогда как у одних, у большинства, этого рода моменты мысли бесследно пропадают под наплывом новых впечатлений и чувств, у других, у призванных, они выступают при случае с необыкновенной интенсивностью, как показатель важного жизненного настроения. Так творчество одарённой личности означает, возможно, наибольшее возвышение общечеловеческих стремлений к художественному претворению истины вне и внутри нас, означает самое естественное и нормальное стремление к настроениям и видениям, действующим освободительно на наш дух. Так как эта личность становится «героем» и почитается как «сверхчеловек», – разумеется, в том смысле, который единственно соответствует нашему культу художника-благодетеля, не блуждая в тумане какого-либо философско-исторического мистицизма.
Сами поэты, поскольку они правильно и непредубеждённо улавливают своё отношение к времени и современникам, обладают именно этим сознанием своей мощи и своего влияния. Гёте, например, измеряет гения как по силе, с какой он воспринимает и учится у своей среды, не претендуя на исключительную самобытность («даже величайший гений не далеко бы ушёл, вздумай он быть обязанным всем только самому себе»), так и по воздействию, которое он оказывает на протяжении веков на всё более широкий круг людей, подобно Фидию или Рафаэлю, Моцарту или Лютеру – этим разнородным творцам в жизни [19]19
Эккерман, Разговоры с Гёте (11/III-1828 и 17/II-1832), Изд-во «Академия», М., 1934, стр. 754 и 844.
[Закрыть]. Настоящий поэт, «одарённый небом, хранящий в груди своей непрестанно самоумножающееся сокровище», переживающий в себе «всю скорбь и все радости судеб человеческих», шествующий с «чувствительной, легко-возбудимой душой», «словно движущееся солнце… от ночи ко дню», и бодрствуя переживающий «сон жизни», в то время как другие грезят наяву, такой поэт, избавленный от заблуждений выводить, как многие любители, из своих желаний ошибочные заключения о своих силах и способный создавать самое лучшее в своём искусстве, по мнению Гёте, «одновременно учитель, провидец, друг богов и людей» [20]20
Гёте, Собр. соч., т. VII, ГИХЛ, М., 1935, стр. 91—92.
[Закрыть]. Бальзак, для которого «писатель является голосом своего века» и «жрецом», в письме, написанном в 1844 г., уверяет, что его голос «может порой прогреметь на весь мир, из конца в конец», человечество слушает его поэмы и размышляет о них, «одно слово, один стих весят сейчас на политических весах» не меньше, чем некогда весила победа». И апофеоз писателя, обладающего таким влиянием, заканчивается так: «Писателю принадлежат все формы творчества; ему – стрелы иронии, ему – нежные, лёгкие слова, падающие мягко, как снег на вершины холмов; ему – театральные персонажи, ему – необъятные лабиринты сказок и вымыслов, ему – все цветы, ему – все шипы; он возлагает на себя все одежды, проникает в глубь всех сердец, испытывает все страсти, постигает все интересы. Душа писателя стремится к миру и отражает его» [21]21
О. Бальзак, Собр. соч. в 24-х т., т. 23., ГИХЛ, М., 1960, стр. 329—330; ср.: E. – R. Curtius, Balzac, trad. H. Jourdan, 1933, p. 186.
[Закрыть]. Гоголь, высказывая своё восторженное отношение к творчеству Жуковского и Пушкина, на основе которого «воздвигается теперь огромное здание чисто русской поэзии», добавляет как оценку и надежду: «Страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены, и купол на славу векам, да поклоняются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие! Какой рай готовите вы истинным христианам!» [22]22
Н. В. Гоголь, Собр. соч., т. 6, стр. 270.
[Закрыть].
Жюль Гонкур обращает внимание, в силу тех же соображений и того же сознания, на чувство гордости, которое испытывает писатель при мысли, что он может обессмертить всё, что пожелает [23]23
См.: J. et Ed. Goncourt, Journal, III, p. 190.
[Закрыть]. А романтик Людвик Тик вкладывает в уста драматурга Марло – современника Шекспира – воображаемую исповедь, чтобы высказать общее для всех великих поэтов убеждение в бессмертии произведений, возникших из чистого вдохновения: «Самой красивой и укрепляющей мыслью для меня является то, что и далёкие времена будут знать обо мне, что мой дух будет продолжать звучать и на других языках, будет воодушевлять новые сердца и от моей песни, и в память обо мне потекут слёзы, исторгнутые тоской, даже когда эти стены здесь давно превратятся в прах, когда забвение с его тупым взглядом и его широкой грубой рукой немилосердно уничтожит все памятники и надписи…» [24]24
L. Tick, Dichterleben, 1826.
[Закрыть]. Филолог-эстетик Вильгельм фон Гумбольдт говорил (19/Х-1813 г.) своему другу, глядя на поле боя у Лейпцига, где решалась судьба Франции и Германии: «Государства погибают, но хороший стих остаётся». Он тогда как раз читал «Агамемнона» Эсхила и был сильно тронут лирическим подъёмом и внушительными картинами драмы, увековечившей славу великого трагика. И Теофиль Готье в своей поэме «Искусство» сопоставляет все преходящие исторические события и нетленную красоту художественных произведений, отразивших неповторимым образом человеческие мечты и мысли:
Ещё Гораций уповал на вечную прочность своей поэзии («Exegi monumentum») [26]26
Гораций, Полн. собр. соч., Изд-во «Академия», М.—Л., 1936, стр. 138.
[Закрыть], а Пушкин по его примеру верил в бессмертие своего дела «по всей Руси великой» [27]27
А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 380—381.
[Закрыть]. И если Карлейль говорил о Шекспире и Данте как о «святых творческого искусства», а Гёте всё в том же метафорическом смысле «считал слово человека словом Бога», несомненно, что здесь речь идёт об апофеозе, который не противоречит научному познанию, вскрывающему относительность и закономерное происхождение всякого поэтического откровения. Неискоренимая потребность преклонения перед гением совместима по всем линиям с психологической истиной о вполне человеческой природе этого гения. Разумеется, в конце концов, здесь всё ещё остаётся достаточно простора для колебаний при научном толковании, ибо искусство и душа художника неохватны в своих глубинах, и оправдание найдёт самые разнообразные с методологической точки зрения построения. Именно предчувствие этих далёких перспектив теории и неудовлетворительность стольких прежних попыток заставляют недоверчивого и самоуверенного поэта-импровизатора сказать (у Пушкина): «Всякий талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами? – Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешней волей…» [28]28
А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 380—381.
[Закрыть]Но разве благодаря сотрудничеству художника и теоретика нельзя было бы «выяснить» что-либо из тайны, хотя бы настолько, насколько вообще природа, в макрокосмосе и микрокосмосе, допускает раскрытие своих законов и принципов? Речь идёт о преодолении антиномии, основного противоречия между философско-поэтическим агностицизмом и практическим самодовольным и ограниченным рационализмом, так, чтобы, отрицая по существу первый, не доходить до чрезмерного доверия к временным выводам второго. Известно, с какой верой в позитивистскую историческую и критическую школу (Гердера и Сент-Бева) приступал Ипполит Тэн к объяснению эволюции и личности в английской литературе. Загипнотизированный естественнонаучным методом, примененным весьма искусственно к толкованию общественных явлений, он видел в искусстве и во всех делах духа только факты и причины, которые надо свести к их первооснове. Как в астрономии всё указывает на проблемы механики, а в физиологии – на проблемы химии, так и в истории, думает он, следовало бы видеть только проблемы психологии. А эта психология не может быть бесконечно пёстрой и неуловимой для учёного-наблюдателя. «Порок и добродетель, – утверждал он самоуверенно, – такие же продукты, как купорос и сахар, и всякое сложное данное родится от столкновения других, более простых данных, от которых оно зависит» [29]29
И. Тэн, История английской литературы, ч. I, Спб., 1871, стр. 9.
[Закрыть]. Но смелый оптимизм в данном случае, который напоминает нам о попытке Спинозы анализировать страсти и дела людей так, как будто бы они являются какими-то «линиями, поверхностями и телами», едва ли может быть убеждением современного учёного, строже и скромнее понявшего свою задачу. Всё дело в том, чтобы найти способ для проникновения в большие тайны, не облекая наше познание в какие-то стеснительные и категоричные формулы, закрывающие путь к дальнейшему познанию. Границы, которых достигли наши психологические знания в данный момент, не исключают нашей обязанности стремиться к новым и новым завоеваниям [30]30
Ср.: М. Арнаудов, Основи на литерат. наука, стр. 15.
[Закрыть].
3. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
Но если ни психологически, ни исторически одарённую личность нельзя считать отклонением от закономерного и причинно возможного, не является ли она чудом в другом каком-нибудь смысле, а именно в том, что принадлежит к определённой родовой группе и предполагает специальный семейный подбор, подбор известных качеств, переданных и усиленных по наследству?
Любители всего странного пытаются именно здесь найти одну из наиболее надёжных опор своим утверждениям. Мистик-философ Дюпрель, например, толкует гения в поэзии как результат некой скрытой подготовки в течение многих поколений; он допускает, что исключительные дарования проявляются так неожиданно только потому, что долгое время культивировались в некоторых привилегированных по милости судьбы родах. «Художественная фантазия как врождённое предрасположение, – думает он, – может стать только через поколения унаследованной и закреплённой способностью, которая благодаря благоприятным обстоятельствам, ускользнувшим от нашего взора, выступит у художника из своего латентного состояния» [31]31
C. du Prell, Psychologie der Lyrik, Leipzig, 1887, S. V.
[Закрыть]. Существенной с этой точки зрения оказывается передача в очень ограниченном числе семейств известных способностей, которых нет у массы, подбор и усовершенствование определённых черт в духовной организации, которые достаточно строго отделяют одарённого индивида от бездарной толпы. И в подкрепление представления о таком родовом художественном аристократизме как будто говорят некоторые случаи из истории того или иного вида искусства. Указывается, например, если речь идёт о наследственной преемственности музыкальных способностей, на наблюдаемое у рода Себастьяна Баха обилие талантливых музыкантов и композиторов. Приводится в качестве примера генеалогия живописцев, в частности Тициана, многие предки и родственники которого были мастерами красок [32]32
Ср. примеры у Рибо (Th. Ribоt, L’Hérédité psychologique, p. 72), Мёбиуса (P. Möbius, Ueber Kunst und Künstler, 1901), Поппа (H. Popp, Maler—Aesthetik, S. 383).
[Закрыть]. Биографами больших поэтов было отмечено, что их одарённость и склонность к писанию являются антицитированными от того или иного родителя, обычно матери, талант которой оказывается более слабой степенью и подготовительным этапом таланта её великого сына, будь то Гёте, Бернс, Ламартин или Вазов. Как несомненное доказательство такой скрытой подготовки талантов принималась во внимание и ранняя зрелость художника, как, например, Лопе де Вега или Моцарта, которые могли импровизировать уже в пятилетнем возрасте стихи или менуэты. Как можно дойти до такого невероятно быстрого самопознания и проявления наклонностей, если речь не идёт об инстинктах рода? И не прав ли Микеланджело, когда в силу подобного представления об укоренившемся по наследству таланте парадоксально заявляет: «Уже в объятиях няни настоящий живописец является живописцем». Значит, не столько школа, старание, пример и подражание, как бы они ни были важны и необходимы, имеют решающее значение для призвания, сколько голос крови, наследственность в известных родах, у которых неисповедимым путём накопилось больше специфической энергии для того или иного вида искусства.
В этого рода наблюдениях и мнениях мы должны хорошо отличать зерна истины, верные прозрения, подкреплённые фактами, от непроверенных или преувеличенных симптомов и неправильных обобщений. Если верно, что в некоторых, весьма редких случаях можно говорить о семейной преемственности художественных предрасположений или высших интеллектуальных качеств, не менее верно то, что именно эти случаи, столь немногочисленные, не могут считаться типичной историей таланта, или гения, так как большое число одарённых личностей, как правило, не знают ничего подобного, никаких аналогий и никаких подготовительных этапов для своих творческих импульсов в своей родословной линии. Наряду с вполне верными примерами о более тесном семейном подборе необыкновенных дарований существуют столь же несомненные хорошо проверенные примеры о гениях, в чьём роде, патрицианском или плебейском, мы не находим никаких, хотя бы самых скромных искр этой гениальности, даже и в разбросанном, не оформленном ещё состоянии. Как самый очевидный и бесспорный пример в пользу теории о тесном семейном подборе приводился, как мы сказали, Себастьян Бах.
Известно, что в конце XVI в. тюрингиец Фейт Бах, ранее переселённый ввиду своей евангелистской веры в Венгрию, снова возвращается в своё родное село Веймар близ Гота и здесь воспроизводит на цитре ритмичный напев трещотки своей мельницы. От двух его сыновей ведёт своё происхождение широко разветвлённый род органистов и церковных певцов в Тюрингии, Саксонии и в других странах, целый музыкальный цех. На семейный праздник в 1750 г. собирается до 128 членов семейства Бах, многие из которых исполняют произведения светской и церковной музыки: по крайней мере, 57 из них были музыкантами, а 29 – даже видными мастерами. Своей вершины эти дарования достигают у Себастьяна Баха (1685—1750), который был счастлив иметь большую семью, все члены которой – «врождённые музыканты», по его собственному выражению [33]33
Ср.: «Die Kleine Chronik der Anna Magdalena Bach», 1931, S. 34—35, 148.
[Закрыть]. Но, абстрагируясь от этой поистине поразительной семейной истории, где при всём этом необходимо хорошо уяснить себе, какова доля настоящего наследства и какова доля воспитания и ремесла, можно ли говорить о многих подобных музыкальных семействах и оправданно ли делать отсюда заключение о таком единственно естественном пути художественных откровений? И затем: почему не столь часты подобные примеры и в других видах искусства, в поэзии или живописи? Есть ли хоть один великий писатель, для которого была бы налицо подобная генеалогическая таблица с большим числом членов, блеснувших хотя бы слабо своим талантом? История не отвечает положительно на этот вопрос, и самое большее, что можно утверждать, это то, что имеется сословный и профессиональный подбор в кругу известных языковых границ. Беря в качестве примера Германию, один исследователь, Кречмер, устанавливает относительную принадлежность поэтов и мыслителей к более старым пасторским и учёным семействам, к известным кругам, для которых характерно одинаковое социальное положение и более высокое образование, если при этом он склонен видеть между этими в родовом и общественном отношении столь близкими группами «прежде всего кровное родство» («их родственные таблицы неоднократно скрещиваются, одни и те же знакомые фамильные имена постоянно, встречаются у прадедов большинства этих знаменитостей»); этот же учёный, невролог-психиатр по специальности, оказывается вынужденным признать следующее: «Несомненно, наблюдаются случаи, когда гении появляются и без подобного подбора, и при том в неожиданных местах, в массе народа, где нет налицо ни предварительного высокого дарования, ни семейного предрасположения к призванию» [34]34
E. Kretschmer, Geniale Menschen, Berlin, 1929, S. 63—64.
[Закрыть]. И Кречмер указывает в качестве подобных необъяснимых комбинаций благоприятных внутренних данных на случаи с Кантом, Фихте, Геббелем, Гайдном и др., то есть как раз на наиболее оригинальные и авторитетные в искусстве или философии величины, которые не должны были бы быть однако «исключениями», если гипотеза хочет быть сколько-нибудь убедительной. Крайне надуманная и тенденциозная, когда речь идёт о выявлении каких-то племенных, кровнородовых и родственных связей между выдающимися представителями немецкой духовной жизни, эта гипотеза, безусловно, справедлива только в одном пункте – что не противоречит взгляду о спонтанности гениальных способностей, – а именно в том, что преимущественно среди культурно-передовых и сколько-нибудь образованных общественных кругов имеется наиболее благоприятная почва для воспитания и самоопределения одарённой личности. Но такая констатация делалась многими, особенно Декандолем [35]35
A de Candolle, op. cit., p. 305; ср.: A. Odin, Genèse des grands hommes, I, Paris, 1895, p. 421.
[Закрыть], и она находится в полной гармонии с представлением об историко-социальной закономерности появления и сущности искусства.
Теория тесного семейного или родового подбора опирается на некоторые случаи ранее выявившихся путей развития, на «чудо-детей» и молодых виртуозов, ошеломивших мир своими удачными произведениями. Но если оставить в стороне общую, хотя и более редкую возможность сокращённого курса подготовки, как и быстрое исчерпание творческих возможностей или преждевременную смерть рано выявившихся одарённых личностей, правилом здесь является нормальное и медленное вызревание, естественное развитие таланта, зависящего и от воспитания и от пройденной школы. Немногие из больших мастеров в искусстве обещают нечто значительное уже в самом раннем возрасте или достигают полного проявления своих сил, прежде чем они созрели физически и духовно. А известны и такие, которые проявляют свой гений, свою оригинальность в весьма преклонном возрасте, следовательно, после предварительной ассимиляции опыта других и многократных, далеко не всегда удачных, попыток самостоятельного творчества. Глюк открывает себя и создаёт свои самые сильные произведения лишь в 60 лет, Руссо идёт дальше простого подражания и посредственных усилий, только когда достигает 40 лет. Бальзак, уже в 17 лет заявлявший, что имя его будет известно миру, оправдывает своё дерзкое заявление лишь спустя тринадцать лет. Что означают эти и подобные им случаи? Они просто учат нас, что в искусстве имеется два вида творцов: одни быстро поднимаются над ученическими и подражательными попытками и счастливым взмахом достигают вершины достижимого в известной области (как Байрон, Мюссе или Лермонтов в лирике), а другие создают свои шедевры гораздо позже, будучи по таланту не ниже первых [как, например, Гюго с его «Созерцаниями» (1856) и «Легендой веков» (1859), хотя ещё совсем молодым показывает блестящие начинания].
Роль наследственности в духовном отношении столь же несомненна, как и в физиологическом. Ещё Монтень в XVI в. спрашивал себя: «Разве не чудо, что в капле семенной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не только нашего телесного облика, но и склонностей и зачатков наших родителей?». Сегодня это чудо в известной степени разгадано и объяснено при помощи теории о наследственных факторах, о так называемых генах, имеющихся в зародышевых хромосомах с материнской и отцовской стороны, как это экспериментально установил ещё Мендель в 60-х годах прошлого века [36]36
Ср.: М. Попов, Наследственность, раса и народ, 1938, стр. 15, 28.
[Закрыть]. Эволюционное учение от Дарвина до наших дней много занимается проблемой наследования «приобретённых» свойств, считая их весьма важным фактором при создании вариаций и новых форм, хотя некоторые и отрицают полностью их роль в филогенетическом процессе. По аналогии со всем консервативным или изменчивым в органическом мире и психологи попытались определить соотношение между старым и новым поколением по линии унаследованных типичных или индивидуальных черт, обращая внимание на всё, что означает прирост в частных отклонениях. Но здесь мы не имеем таких достоверных наблюдений, как в естественных науках, при этом нам совершенно отказано и во всякого рода экспериментах. Верно одно: даже если действительно темперамент и характер как общая основа психической жизни передаются достаточно устойчиво от родителей детям – это, однако, далеко не всегда выглядит как всеобщее правило, – то всё же остаётся большой простор для чисто личных отклонений, которые не могут связываться с качествами родителей. Наиболее часто наследуются первичные душевные особенности, инстинкты, восприимчивость, память, навыки и совсем редко высшие интеллектуальные и моральные свойства, именно созидательная сила воображения, тонкость ума и сообразительность, глубина чувств и сила воли, поскольку они образуют предпосылку творческой деятельности и открытий. Все подобные свойства, связанные, по мнению некоторых учёных, с богатством мозговых извилин в соответствующих центрах, оказываются настоящей импровизацией природы, благоприятными биолого-психическими предрасположениями, влияние рода на которые часто является минимальным. Данте, Шекспир, Сервантес, Руссо принадлежали к родам, которые не обладали какими-либо литературно-поэтическими склонностями. Интересно не только то, что кое-где улавливается преемственность определённых качеств, когда, например, в одном пункте у одного индивида сгущается специфическое дарование длинного ряда предков, но и тот факт, что такая преемственность весьма необычна. Настоящие знаменитости, великие поэты, художники или учёные, выдающиеся личности с одинаковыми интересами, вкусами, достижениями в наследственном отношении оказываются, по наблюдениям Декандоля, совсем редким, почти исключительным явлением. Гений как несомненно доказанная психическая величина не наследуется, и гениальные семьи не известны нигде.
