Текст книги "Мицкевич"

Автор книги: Мечислав Яструн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

А в эти дни дело еврейского легиона входило в новую фазу. Мицкевич и Леви в смелых грезах видели уже развевающиеся знамена макавеев. Но великий мечтатель не остановился на одной только идее. Он тотчас же хотел облечь ее в плоть. Он не принадлежал к пассивным созерцателям, он должен был мять жизнь в руках, как глину.

С яростью одержимости одолевала его не раз уже идея, и он бросался в жизнь, чтобы вырвать у материи образ для своей мечты. И именно тогда, когда он брался за исполнение ее, когда ему казалось, что она исполняется, разверзался ад. Он хотел, отдавая себя всего, из воздуха и слякоти лепить изваяния, а это никак не получалось. Однажды он уже проиграл в единоборстве с Замойским, проиграл в борьбе с папой, лишился кафедры в Коллеж де Франс и теперь вновь погрузил руки в глину Стамбула. В мечтах своих он видел Израиль, вооруженный и возрожденный. Ничего из этого не понимал Чайковский, считающийся единственно только с еврейской плутократией, представитель которой в лице Израиля Ландау, посланца барона Альфонса Ротшильда, только что прибыл в Стамбул, чтобы вести переговоры с Портой касательно военного займа. Миллионы Ротшильда должны были – ради целей, известных только ему одному, – перенестись в Турцию.

Мицкевич знает, что земные средства неизбежны и необходимы для того, чтобы совершить что-либо на грешной земле, но он совершает все это так, как будто за пределами земли существует еще что-то, что с магнетической силой привлекает его мысли и чувства. Идея еврейского легиона беспокоит также супругу Садыка-паши. Всяческие подозрения зарождаются в трезвой и практической голове госпожи Людвики. «Дорогой мой, – признается она уже после кончины Мицкевича мужу, – часто мне приходила мысль, я доверю ее только тебе, ибо тебе она, быть может, тоже взбредала на ум; если бы он еще жил, то я бы не сказала даже тебе: быть может, и Мицкевича origine[262]262
  Происхождение.


[Закрыть] было таким, или происхождение его семейства, или его жены, ибо откуда такая его любовь к Израилю?

Никогда, однако, этой мысли не имела, пока, читая ему твое письмо, не дошла до «паршивого жида»; как он задрожал, как возмутился, не знаю, можно ли вчуже так любить, а может быть, он так любил свой замысел и идеи свои?» (Письмо от 16 января 1856 года.)

А он и впрямь любил свой замысел, мечту свою и поэтому искал воплощения для этой своей любви, поэтому впадал в гнев, когда земные обстоятельства становились ему наперекор. Влетело от него и Чайковскому за его сопротивление в деле легиона Израиля. Садык-паша жаловался потом в своих «Мемуарах»: «Адам Мицкевич был душой этой комбинации и руководил всей работой и письменно дал мне нагоняй за то, что я написал своей жене, что это будет неслыханный ужас – видеть вооруженных евреев бок о бок с казаками под командой польского шляхтича».

Вот и создавай тут легион! Облачай его в мундиры оттоманских казаков и приказывай ему маршировать в польское отечество и дефилировать под окнами шляхетских усадеб, чуть ли не с маюфесами на устах!

* * *

Князь Владислав Чарторыйский выехал из Константинополя, не простившись с Мицкевичем. В день отъезда он получил от Мицкевича письмо, в котором поэт говорил без обиняков, не скупясь на упреки и горькие укоризны.

«Ты предстал здесь, князь, – писал он (письмо от 19 ноября 1855 года), – не как представитель или один из представителей польского дела, но как доверенный агент пана Владислава Замойского, присланный для того, чтобы вредить Садыку-паше… Идеалом пана Замойского было, как видно, стать генералом британской службы. Этого он достиг. Предназначение его, – прибавлял с иронией, – приближается к своим пределам. Но каково может быть положение ваше под главенством этого генерала, какова может быть будущность нации? Не вижу никакой!»

В тот же день он писал Северину Галензовскому[263]263
  Северин Галензовский (1801–1878) – хирург, деятель польской эмиграции, директор польской школы в Париже.


[Закрыть]: «Пан Замойский, введенный тут в службу турецкую благодаря Садыку, начал с того, что ему именем князя Чарторыйского всюду вредил и после бесчисленных интриг оторвал у него второй полк и передал в английский контингент».

«То, что говорилось о злоупотреблениях, волнениях и стычках в лагере, является ложью. Могу ручаться, как свидетель и очевидец, что никогда не видал более красивых, бодрых и исправных войск. Тем печальней было мне видеть эту связь, уничтоженную роковым влиянием Замойского, который тут своими жульническими действиями восстанавливает турок против поляков… Я представил князю Адаму всю истину, представил во всей неприглядности образ действий пана Замойского, не сомневаясь в том, будут ли из этого какие-либо последствия, в особенности потому, что князь Владислав, который сюда приехал, околдован Замойским, и все видит глазами Замойского, и из-за него окончательно погибнет».

«Околдованный Замойским», молодой князь уехал в Париж. Не стоило и искать какого-либо пути к сердцу графа Замойского. Мицкевич знал, что все попытки были бы напрасны. Граф, пребывающий теперь ’в Англии, был всегда вежлив, он был слишком учтив, чтобы быть искренним. Между человеком, каждое слово которого взвешено, и человеком, уста которого не умеют лгать, не может быть взаимопонимания. Гнев является единственным оружием праведного. Но гнев этот в столкновении с вероломством оказывается бессильным, обращается против самого праведного, как тяжкий меч, отраженный ловким и легким движением противника. Уже князь Владислав говорил с иронией и тайным презрением о вечном возбуждении поэта. Граф еще глубже презирал это оружие справедливых и слабых. Аргументы праведного и справедливого в поединке с коварством, аргументы, подобные легкой кавалерии, переносящейся с места на место молниеносными скачками, утрачиваются пункт за пунктом; их правдивость ставится под вопрос передвижением внезапным и целенаправленным. Оружие справедливого выбито у него из рук; единственное, что ему остается, – это его собственное постоянство, постоянство, с которым одинокий противопоставляет себя Земле и Небу.

Замойский продал второй полк англичанам за генеральское звание. Князь Адам Чарторыйский помалкивал, сидя вдали от этого театра гражданской войны – в Отеле Ламбер.

Если Мицкевич еще обманывался, если он еще тешился иллюзиями, что старый князь вмешается в эти дела, ошибка его была благородной, однако не свидетельствовала о знакомстве с закулисной стороной всей этой истории.

Происки графа оскорбляли нравственное чувство Мицкевича. «В последние дни он говорил об этом, – по свидетельству Леви, – с удивительной, но правдивой горечью, как об истинном ударе для Польши». Однако он не опускал рук, трудился дальше вместе с Леви, принимал рапорты о делах еврейского легиона. Он учился турецкому языку, как будто предполагая остаться здесь надолго. Так проходили дни, которым суждено было стать последними днями его в земной юдоли. Но вот пришла та ночь и тот роковой день. Дождь без устали, косо бил в стекла жалкой комнатушки. Мицкевич чувствовал себя неважно. Леви тоже прихварывал.

«В десятом часу вечера, – писал Леви сыну поэта, – я пошел пожелать ему спокойной ночи. Потом он зашел еще ко мне, чтобы принести мне, как обычно, на ночь вторую шубу. Я чувствовал себя прескверно. Примерно в полночь твой отец встал, чтобы напиться чаю. Я заметил это, но был настолько обессилен, что только повернулся на другой бок, не подумав даже помочь ему».

«26 ноября, – согласно свидетельству Служальского, – Мицкевич встал вдруг с постели, чувствуя тошноту. Я пристал к нему, прося, чтобы он показал язык. Он ответил мне, что это пустяки, что это желчь, и улыбнулся, говоря: «Ты так, вижу я, как Юзя, во время болезни матери. Кто бы ко мне ни приходил, малыш требовал: «Покажь язык!» Внезапно, среди постороннего разговора, я сказал ему, что, может быть, неплохо было бы посоветоваться с доктором; может быть, он признал бы необходимым прописать слабительное или какие-нибудь травы. «Оставь меня в покое, это пустяки; вот скажи лучше, чтобы мне поскорее подали кофе». Выпил, как обычно, около восьми утра, стакан кофе с коньяком, густыми сливками, без сахара и с маленьким, в два пальца, кусочком хлеба. Стал курить».

Позднее ему полегчало. Леви пошел за врачом, но и в мыслях не имел, что это холера или какая-нибудь другая столь же тяжкая болезнь. Мицкевич не поддавался слабости, беседовал с посетителями, хотел подавить в себе недуг. С полковником Кучинским он весело болтал как ни в чем не бывало, после чего, переменив внезапно тему, начал говорить с оживлением, как всегда, когда дело шло об общественных делах, о войне, о последних известиях с театра военных действий. Кучинский ушел, обещая еще вернуться. Вид Мицкевича, несмотря на то, что поэт явно не придавал значения своей слабости, обеспокоил полковника. Позднее, когда в светлых мундирах еврейского легиона вошли поручик Горенштейн и его приятель Де Кастро, испанский еврей, Мицкевич шутил с Горенштейном и с его товарищем, что они вырядились в мундиры израильских гусаров.

– Голиафы, Самсоны, Олоферны… – добродушно шутил он.

После полудня его стали терзать ужасные боли, он не хотел принимать никаких лекарств, а когда его принуждали, воскликнул:

– Дайте мне лучше нож!

Позднее спазматические боли несколько ослабли. Больной принял лекарство. После первой ложечки капель ему стало лучше. Боли утихли, но вскоре разыгрались снова, хотя и с меньшей силой. Врач сказал ему:

– Пройдет, если вы терпеливо будете принимать лекарства.

Больной улыбнулся. Миг спустя он обратился к Служальскому и сказал естественным тоном:

– Возьми бумагу и перо, буду диктовать.

Но когда Служальский исполнил просьбу и стал у постели, больной произнес изменившимся голосом:

– Нет. Мне плохо. Взгляни, не синеют ли у меня руки и ноги. Я хотел бы немного поспать… – И, выставив указательный палец правой руки, прибавил – Я не могу согнуть его.

Тогда Служальский согнул ему палец.

– Ага! – Больной пытался улыбнуться.

Руки и ноги его похолодели. Пришлось согревать ноги бутылками с горячей водой. Лекарь обкладывал тело горчичниками. В эту самую минуту вошли два других доктора и ксендз Лавринович. Около половины пятого вернулся Арман Леви. Мицкевич, увидев его, спросил очень внятно:

– Как ты себя чувствуешь?

Присутствующие решили, что было бы лучше, если бы он мог теперь заснуть. Вышли из комнаты. Остался только Леви, которого больной задержал движением руки.

– Не знают, что со мной, хотят меня согреть, а я весь горю…

Потом Леви показалось, что больной заснул.

А Мицкевич погрузился в теплое и блаженное состояние, ибо страдания на некоторое время оставили его. Говоря «на некоторое время», мы, собственно, в этих условиях не имеем в виду какого бы то ни было определенного отрезка времени. Утопающий видит в мерцаниях каких-то долей секунды всю свою жизнь. Только ожидание растягивает время. Кто уже ничего не ждет, кто уже не имеет будущего, для того минута способна отразить, как капля воды отражает небо, все прошлое. Он вошел в мечту, впал в грезу, которая ожидала только мгновенья, когда ослабнут телесные страдания, чтобы окутать его теплой, сонной, подобной благостному затишью сумерек, пеленой. За этой пеленой не было уже ни неба, ни звезд, да и ничего из того, что относится к грядущему. Была это уже страна теней, в которую он вступил еще заживо, как Одиссей, чтобы беседовать с душами. Лицо больного прояснилось в миг, когда утихли боли, расслабились напряженные мышцы и не менее напряженная неусыпность страдания уступила вдруг место чувству блаженства. В полусне, в полуобмороке он видел теперь картины, которые, казалось, давно уже погребла его память в глубочайших тайниках своих. Далекие, разбросанные по разным местам события, дела минувшие. Он не будет уже спорить с папой, добиваясь благословения для легиона. Не будет уже никогда сражаться со светом за то или иное гиблое дело…

Кто вновь начнет жестокую, без надежды на скорую победу войну с ложью, так глубоко укоренившейся, что потребуются столетия, чтобы хоть один из этих корней вырвать из почвы, из мостовых Парижа и десятка иных городов Европы? Не обманывался ли он?

Объявил войну им всем: чиновникам империи, чиновникам церкви. Вспоминал римских попов, их непрестанную заботу: не восстают ли уже народы к свободе? Вспоминал друзей. Кто из них уцелел до сих пор в нем самом? Вспоминал врагов, которые обвиняли его в измене и отступничестве, в дьявольских опытах с мэтром Анджеем Товянским. Товянский! Имя это доселе обладало для него таинственной силой. Лицо мзтра, похожее на лицо Наполеона, явилось ему теперь в железной маске императора. Это сходство, которое решило его судьбу! Это пламя безумия, которое вспыхнуло из лекций в Коллеж де Франс. «Как это? Ведь самому звуку имени мог я так доверять! Слышу звон. Упала монета. Чей орел вычеканен на ней? Келья базилианцев или комнатушка в обители лазаристов? Следствие. Прибыл ли в Вильно Новосильцев со сворой палачей? Кавеньяк приказал стрелять в рабочих. Они получат квартиры на Пер-Лашез. Побежденным нет пощады. Есть ров, залитый негашеной известью, где лежат груды окровавленных тел. Пусть его засыплют поскорей!»

Боли вернулись вновь. Больной очнулся от полусна и охрипшим голосом крикнул тем, которые натирали его тело:

– Сдерут мне кожу, как бедному полковнику Идзиковскому, и она у меня уже не отрастет… – Он уже не узнавал их лиц.

Ему снова дали лауданум[264]264
  Препарат опия.


[Закрыть]. Однако больной продолжал страдать, это видно было по его лицу и рукам, хотя он и не жаловался. Когда в комнату вошел полковник Кучинский, больной узнал его и, желая как бы подтвердить самому себе, что он в сознании, произнес:

– Кучинский, полк оттоманских казаков…

Но, как только он выговорил эти слова, спазм боли пробежал по его лицу, пальцы сжались, ногти впились в кожу ладони. Его снова начали сильно растирать. Почувствовал известное облегчение; присутствующим казалось, что он задремал.

Из тьмы, которая его окружала, вынырнул внезапно человек с продолговатым лицом. Увидел его руки, длинные и выразительные, как глаза, руки иезуита либо дипломата. В первый миг не узнал его.

– Это удивительно, что я уже не узнаю людей. – Человек приблизился к его постели. – Ах, да, это ксендз Еловицкий.

Чужой спросил:

– Принял ли ты последнее помазание?

– Нет.

– Приношу тебе письмо от Марыли, а быть может, от Ксаверии. Хочешь прочесть?

Пальцы, держащие густо исписанный лист, впились в бумагу и смяли ее.

– Хочешь? А помнишь, как было с той американкой, с которой ты познакомился благодаря единственному слову? Повторить ли тебе это слово? Ты позабыл его? Это было имя, которое прозвучало из твоих уст на лекции в Коллеж де Франс: Эмерсон. Не помнишь? Маргаретт Фуллер. Взгляни, у меня письмо от нее! Она пишет о буре при Лонг-Айленде. В пятистах ярдах от берега.

– Нет, меня никак не касается этот клочок бумаги, исписанный женским почерком; меня касается мое тело, а ему худо, очень худо… Я слышу, как все во мне переворачивается. Должно быть, кто-то вгоняет мне в живот раскаленное железо. Может, это ты…

В этот миг у Еловицкого добродушное лицо ксендза Лавриновича. Склоняется над больным, лицо которого очень изменилось. Щеки впали, кожа лица пожелтела, кровь отхлынула от губ. Сердце работает через силу.

Он ощутил ложный – и последний – голод. Но у него уже не было сил, чтобы поесть. Он снова впал в полудремоту, и ему показалось, что он сидит за столом у жены Садыка-паши в доме на Бешикташе и говорит: «Какой у тебя белый и вкусный хлеб, какая чудесная вода!»

Он снова почувствовал, как ему вгоняют железо в живот. Увидел вдруг ясно, как наяву, может быть даже яснее, графа Владислава Замойского. Граф развалился в кресле, положив ногу на ногу; вся фигура его при мнимой небрежности исполнена благовоспитанности и сдержанности. Длинный черный сюртук, руки, лежащие на хорошо отутюженных панталонах, длинные и нежные руки. Лицо спокойное, один глаз смотрит быстро, быть может, несколько холодно, неопределенного цвета, другой – неподвижен после давнего ранения. В лице этом как бы вместилась длинная родословная; оно вмещало в себе – в костях, в прикусе челюстей, в строении лба и в благородной форме носа – историю бесчисленных предков, изящных мужчин и женщин, которые не трудились никогда. Он не помнит уже, когда видел графа в последний раз. «Нет, он отнюдь не был каким-то там дьяволом, он, польский граф, несколько даже похожий на графа Анквича. Он ненавидел меня, я знал об этом. Я платил ему тем же. Я не мог иначе. Теперь мне это совершенно все равно. А ведь я умираю…»

Он чуть было не крикнул, но сказал только Служальскому, когда тот спросил, не хочет ли он что-либо передать детям:

– Пусть любят друг друга. – И миг спустя прибавил еще еле слышным шепотом: – Всегда.

Но слова эти уже, собственно, ничего не значили. Они были как любовное послание на другую планету. Позднее он заснул или, быть может, потерял сознание. Врач пощупал пульс. Больной явно угасал.

– Есть ли еще какая-нибудь надежда? – спросил кто-то из присутствующих.

– Нет никакой… – ответил лекарь.

Тогда ксендз Лавринович соборовал умиравшего. В восьмом часу вечера началась последняя битва между жизнью и смертью. В девятом часу лекарь склонился над умирающим. Мгновенье он оставался в этой позе. А когда обратил лицо к присутствующим, они прочли в нем все.

* * *

Ночь с 26 на 27 ноября, которая теперь объяла землю и небо, безраздельно завладев ими, была, как все прочие ночи Востока, когда улицы пусты и темны, когда воют псы и шныряют крысы, когда только лишь сквозь щели суеверных домишек просачивается немного света. В комнате, где завершилась долгая борьба между жизнью и смертью, свеча озарила ничем не застланный стол, несколько простых стульев, походную койку, на которой распростерлось тело пилигрима. Те, которые были тогда при нем, запомнили до конца дней своих этот стол, эти несколько стульев и койку, на которой скончался Адам Мицкевич.

«Была ли это холера? – писал Леви в своем дневнике. – После бальзамирования тела кто это может знать наверное? Не было и следа почернения лица, что, как говорят, бывает в подобных случаях, ни после смерти, ни до нее. Никакого изменения дыхания, даже во время агонии. Ни следа разложения, даже по прошествии суток. Один из врачей уверял за полтора часа до смерти, что совершенно нет холеры, другой до конца твердил, что это не холера…»

Граф Замойский 12 декабря издал приказ по дивизии султанских казаков, которым распорядился установить в войске трехмесячный траур по Адаму Мицкевичу.

* * *

30 декабря день выдался дождливый и сумрачный. Гроб с останками Адама Мицкевича, водруженный до сих пор на импровизированный помост, сооруженный из створок входных дверей, опирающихся на деревянные козлы, – гроб с останками поэта подняли на плечи офицеры первого пехотного полка и перенесли на телегу, запряженную парой волов. Телега была задрапирована черным сукном. Между двумя шеренгами солдат из дивизии Владислава Замойского, в красно-синих мундирах, в каскетках, прикрытых клеенкой, с оружием, опущенным дулом вниз, между офицерами, эполеты которых были затянуты крепом, телега двигалась узкими улочками под дождем вниз с горы Пера. Перед кортежем ксендзов шел оркестр, игравший траурный марш. Вслед за повозкой шли по-братски, плечом к плечу поляки, турки, евреи, армяне, французы, сербы, албанцы, болгары, греки, итальянцы и далматинцы.

По мере того как похоронная процессия продвигалась вперед, толпа росла. Невозможно было охватить взглядом все шествие. Черные тюрбаны и непокрытые головы, нищие и богачи. И хотя гроб внесли на время богослужения в католический костел на улице Пера, толпа, которая густо стояла под холодным моросящим небом, не расходилась. Ожидали терпеливо, в молчании…

По Пере и Галате похоронная процессия достигла Топханэ, где гроб был поставлен в лодку и перевезен на пакетбот «Евфрат».

31 декабря гроб с телом Адама Мицкевича отбыл во Францию. Небо в этот день было ясное, а потом взошли звезды. На земле и на море насколько хватало глаз ночь была тихая и спокойная.

ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА МИЦКЕВИЧА

1798, 24 декабря – У новогрудского адвоката Микола я Мицкевича и его жеиы Барбары Маевской в фольварке Заосье родился сын Адам Бернард Мицкевич.

1806—Мицкевича отдают в доминиканскую школу в Новогрудке.

1812—Поход наполеоновской армии через Польшу. Штаб Жерома Бонапарта в Новогрудке. Смерть Миколая Мицкевича, отца поэта.

1815 – Мицкевич зачисляется студентом филологического факультета Виленского университета.

1817, 1 октября – Утверждение устава «Общества филоматов».

1818—Мицкевичу поручается руководство секцией «литературы и моральных наук» в «Обществе филоматов».

Первые стихотворные опыты Мицкевича.

1819 – «Ода к молодости». Окончание университета и переезд из Вильно в Ковно на должность учителя латинской словесности в гимназии. Увлечение Марией Верещак.

10 апреля – основание «Союза филаретов».

1820, январь – Мицкевич в Вильно. Смерть Барбары Мицкевич, матери поэта. Баллады «Свитезянка» и «Романтика».

1821 – Разрыв с семьей Верещак. Укрепление конспиративных связей с национально-освободительными кружками. Начало драматической поэмы «Дзяды». Окончание сборника «Баллады и романсы».

1822, май – Выпуск первого сборника стихов в количестве 500 экземпляров.

!823 – Работа над второй частью «Дзядов». С 1 сентября Мицкевич в двухгодичном отпуске. Следствие о тайных обществах в Польше и Литве.

23 октября – Арест Мицкевича в Вильно и заключение в тюрьму в помещении базилианского монастыря. Издание пролога, второй и четвертой частей поэмы «Дзяды» вместе с «Одой к молодости», мелкими стихотворениями и поэмой «Гражина».

1824– Следствие о 108 арестованных филаретах и филоматах.

21 апреля – Мицкевича выпускают из тюрьмы на поруки.

24 октября – Мицкевич выслан в Россию.

9 ноября – Мицкевич в Петербурге.

1825 – С февраля по октябрь Мицкевич в Одессе, с выездом в Крым от 14 августа до 14 октября.

Декабрь – Мицкевич в Москве.

1826 – С 1 февраля Мицкевич в штате канцелярии московского военного генерал-губернатора.

Издание сборника сонетов («Крымские сонеты»).

1827 – Мицкевич в Москве работает над поэмой «Конрад Валленрод». Встречи с Пушкиным.

Апрель. Выпуск в Петербурге двух томов «Стихотворе ний». Статья «О критиках и рецензентах варшавских», написанная в защиту романтической школы.

Знакомство с семьей пианистки Марии Шимановской.

1829, 15 мая – Мицкевич навсегда покинул Россию и Польшу, выехав из Петербурга за границу.

1830 – Мицкевич в Риме.

20 июня – Возвращение в Рим из Неаполя и Помпеи.

24 июня – Мицкезич и Одынец выехали в Швейцарию. Мицкевич в Женеве.

Ноябрь. Мицкевич в Риме, где застает его известие о восстании в Польше.

Зиму Мицкевич проводит в Риме.

1831 – Начало года Мицкевич в Риме. 25 января восставшая Польша объявила детронизацию Николая Первого.

19 апреля – Выезд на север вместе с Соболевским. Расставшись с Соболевским в Парме, Мицкевич едет в Женеву.

Июнь – Мицкевич в Париже. Мицкевич едет в Женеву. Июнь – Мицкевич в Париже.

6 августа Мицкевич под чужим именем приезжает в Дрезден, направляясь через Саксонию в Польшу.

Август – сентябрь – Скитания в Познани вдоль границ Царства Польского. Мицкевич в имении «Смелев», на прусской границе.

8 сентября – Капитуляция Варшавы.

Мицкевич в местечке Будзищево в Познани у Лубенских.

1832, январь – февраль – март – Мицкевич в Познани. Переводит «Гяура» Байрона, читает книги Ламениэ, задумывает поэму «Пан Тадеуш». Первые наброски третьей части «Дзядов».

Июнь – Мицкевич в Дрездене. Начало «Книг народа польского и польского пилигримства». Военные баллады.

1 августа – Мицкевич в Париже.

Выход в свет «Книг народа и пилигримства».

Возникновение «Демократического польского общества». Организация польских депо. Первое издание третьей части «Дзядов».

Ноябрь. Мицкевич редактирует газету «Польский пилигрим».

1833, июнь – Мицкевич выезжает в Дрезден к больному другу Стефану Гарчинскому.

Сентябрь – Париж. Продолжение работы над поэмой «Пан Тадеуш».

1834, февраль – Выход из печати поэмы «Пан Тадеуш».

22 июня – Мицкевич женится на Целине Шимановской.

1835, сентябрь – рождение первого ребенка.

1836 – Мицкевич с семьей поселяется в Домон под Парижем, у художника Давида д’Анже.

1837 – Свидание с Соболевским. Статья на смерть Пушкина в журнале «Ле Глоб».

Драматические опыты: «Барские конфедераты», «Якуб Ясинский, или Два поляка». Дружба с Кинэ, Мишле, Жорж Санд.

1838, июнь – Рождение сына Владислава, впоследствии биографа поэта.

Ноябрь. Избрание Мицкевича на кафедру римской словесности в Лозаннском университете.

Психическое заболевание Целины Мицкевич.

1839 – Погодин, Шевырев, Вяземский у Мицкевича. Статья

Жорж Санд о Мицкевиче. Преподавание в Лозаннском университете. Открытие кафедры славянских литератур в Коллеж де Франс.

1840 – Начало лекций в Париже.

24 декабря – Пир у Янушкевича. Встреча Мицкевича и Словацкого.

1841, август – Знакомство с А. Товянским. Лекции в Коллеж де Франс. Конец первого курса.

1842, июль – Изгнание Товянского из Франции. Организация «Коло».

1843 – Третий курс славянских литератур. Свидание с Товянским в Брюсселе, совместная поездка в Рим.

1844, 28 мая – Последняя лекция в Коллеж де Франс.

1845 – Лето в Швейцарии.

С осени Мицкевич под Парижем в Батиньоле.

1846 – Разрыв с Товянским. Мицкевич в Цюрихе.

1847 – Батиньольский кружок Мицкевича.

1848 – Мицкевич в Риме.

Март. Организация польских легионов в Италии.

Июнь. Мицкевич в Париже.

1849 – Встреча Мицкевича с А. И. Герценом.

Мицкевич основывает газету «Трибуна народов».

1850 – Рождение шестого ребенка.

1851 – Мицкевич принимает участие в «Литературном обществе».

1852, март – Мицкевич ходатайствует о принятии его в французское подданство.

Апрель. Декретом Луи Наполеона Мицкевич увольняется в полную отставку.

1854 – Латинская ода Наполеону Третьему.

1855, 5 марта – Смерть Целины Мицкевич.

11 сентября – Отъезд из Парижа в Константинополь.

26 ноября в 9 часов вечера Мицкевич умирает от холеры.

1856, 21 января – Прах Мицкевича перенесен в Париж на кладбище Монморанси.

1890, 4 июля – Прах Мицкевича перенесен в Краков и погребен в отдельной нише древнего Вавеля.