Текст книги "Мицкевич"

Автор книги: Мечислав Яструн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Граф Лубенский громко протестовал против других проектов. Замойский – племянник и клеврет князя Чарторыйского; Владислав Замойский – человек, к которому благоволил сам Пий IX, казался клиру и аристократам вернейшим гарантом проведения антиреволюционной и династической политики.

Мицкевич, как сообщает мемуарист[225]225
  Михал Будзинский, Воспоминания из моей жизни.


[Закрыть], побагровев от негодования, прервал Лубенского:

– Нет, нет и сто раз нет! Пусть пан Замойский сперва как простой солдат смоет кровью пятна позора со своего имени! Ведь он опозорил себя попытками протащить своего дядюшку в основатели польской династии!

На это Лубенский:

– Политические убеждения не позорят человека.

– Ну, а ты, – вне себя заорал Мицкевич, – ты, который был клевретом Замойского, смой сперва пятно публичного грабежа, пятно, которое отец твой положил на твое чело!

Тогда ксендз Еловицкий, председатель собрания, стукнул кулаком по столу:

– Это не дело – клеймить сына за вину отца!

Но Мицкевич топнул ногой и закричал:

– Ах ты поп, ах ты иезуитское отродье! Я гнал вас отовсюду, а вы, платье сменивши, с иезуитской душою под тысячами личин приходите людей уловлять… Растопчу вас! – И обратился к молодым: – Вам говорю, слушайте меня и затыкайте уши, когда вякают эти трухлявые пеньки!

Прерывая Мицкевича, снова поднялся Лубенский и, слепой от гнева, закричал:

– Руки прочь от нашей молодежи, еретики и якобинцы! Вместе с мужиками и дворней идти против шляхты и ксендзов? Сорок шестой год не повторится!

Лубенского поддержал Орпишевский, и оба они шумели, не давая говорить оппонентам. Вдруг Мицкевич вскочил и, багровый от гнева, завопил:

– Видно, что топор галицийский ничему вас не научил! – После чего, разъяренный, среди всеобщего молчания покинул сборище.

Но на следующий день пилигримы (их было двенадцать, как апостолов в евангелии) явились на квартиру к Мицкевичу, прося его возглавить их. Они теперь образовали вооруженный отряд, дружину, которая должна была стать зачатком армии, формируемой на демократических началах, вплоть до принципа выборности включительно. Целью создания легиона, как гласил Акт создания Польского Войска, было вооруженное возвращение на родину вместе с братскими отрядами славян. Принцип выборности исходил из традиций французской армии времен великой революции.

Второй акт определял политические и социальные основы будущего устройства Польши. Свод принципов содержал пятнадцать статей:

«1. Дух христианский в вере святой римско-католической, явленный деяниями свободными.

2. Слово божие, в евангелии возвещенное, есть закон народов, отечественный и общественный.

3. Церковь – страж слова.

4. Отчизна – поле жизни слова божьего на земле.

5. Дух польский – евангелия слуга, земля польская со своим обществом – тело. Польша воскресает в теле, в котором она страдала и в течение ста лет лежала в могиле. Польша возрождается свободной и независимой и протягивает руку славянству.

6. В Польше устанавливается свобода всех вероисповеданий, всех обрядов и церковных общин.

7. Слово свободное, свободно высказываемое, по делам судимое законом.

8. Каждый из народа является гражданином, каждый гражданин равен в правах и перед властями.

9. Каждая должность избирается, свободно дается и свободно принимается.

10. Израилю, старшему брату, уважение, братство, помощь в его пути к благу вечному и преходящему, равные во всем права.

11. Подруге жизни, женщине, братство и гражданство, равные во всем права.

12. Каждому славянину, проживающему в Польше, братство и гражданство, равные во всем права.

13. Каждой семье своя земля под опекой общины, каждой общине общинная земля под опекой народа.

14. Каждая собственность уважается и является неприкосновенной под охраной народной власти.

15. Помощь политическая, родственная, полагающаяся от Польши брату Чеху и братскому чешскому народу, брату Русу и русскому народу. Помощь христианская всякому народу, как ближнему.

Рим, 29 марта 1848 г.».

Когда Мицкевич огласил этот законодательный акт будущего Польского государства, восторг обуял легионеров, людей молодых и полных веры в правоту дела, за которое они отныне должны были сражаться. Руки их, непривычные к ношению оружия, должны были привыкнуть к карабинам. Лица их должно было опалить солнце итальянской земли, как некогда – лица их предков.

Они не нашли в эту минуту иных слов, чем те, которые когда-то в тоске по вооруженному деянию написал Мицкевич, отныне вождь и глава легиона. Они упали на колени и в один голос сосредоточенно повторяли военную молитву пилигримов:

 
О всемирной войне за свободу народов.
Молим тебя, господи!
Об оружии и знамени польском
Молим тебя, господи.
О независимости, целости и свободе отчизны нашей
Молим тебя, господи.
 

* * *

День 5 апреля 1848 года выдался ясный и теплый… Лучи солнца ярко озаряли Пиацца дель Квиринале, прозванную Монте Кавалло. Диоскуры, яростные братья мирных капитолийских диоскуров, сдерживают вздыбленных мраморных коней. Покой почивших веков хранит египетский обелиск. Рокочет фонтан. Толпа зевак на дворе и в портиках Квиринала молча ожидает появление процессии. Порта Пиа почти пуста.

Процессия с головой Святого Андрея медленно движется к собору Святого Петра.

Судьбы этой реликвии были довольно странными. Впрочем, подобные превратности случаются с реликвиями, пожалуй, даже чаще, чем с книгами, которые, если верить поговорке, «имеют свою судьбу». Голову Святого Андрея, привезенную в Рим во времена Пия II, неведомый осквернитель святынь украл было из собора Святого Петра, где она хранилась. Позднее реликвия была обнаружена благодаря указаниям раскаявшегося и сокрушенного похитителя в подвале виллы за воротами Святого Панкратия и перенесена в храм святого, который некогда носил на плечах своих эту голову, впоследствии испытавшую столько передряг. А теперь, став великолепным предлогом для торжественной процессии, возглавляемой самим папой, голова после временного пребывания в храме Святого Андрея делла Валле возвращалась в собор Святого Петра. Пий IX шел во главе шествия, сопровождаемый свитой кардиналов и епископов в алых и фиолетовых одеяниях, весь в белом и золотом, под яркими лучами весеннего солнца. Быть может, он размышлял теперь об удивительных путях и перепутьях своей жизни. Из всех этих дорог та, по которой продвигалась процессия с головой многострадального святого, была самой, прямой. Ах, если бы все дороги были столь же прямыми и ясными! Джованни Мариа Мастаи не любил резких поворотов и ситуаций, которые требовали немедленных решений.

Будучи епископом, он участвовал в церемониях и обрядах с пылом, можно даже сказать – со страстью. А теперь ему как-то наскучили торжества, перестали щекотать его честолюбие непрестанные возгласы римских толп: «Эввива иль Санто Падре!» Он страшился чрезмерной популярности, ибо знал, что она зиждется на ошибочном убеждении масс в его либерализме и симпатиях к революционным реформам. Недавние манифестации римского народа, который видел в нем своего защитника, поразили его не менее, чем падение Луи Филиппа. Года два назад Пий IX объявил амнистию всем политическим заключенным, и это привлекло к нему многие сердца, порою даже сердца недавних недругов. «Анджело ди Ватикано» (ватиканским ангелом) называла его улица. Но позднейшие события вынудили святого отца несколько поправеть: с возрастающей тревогой прислушивался он теперь к возгласам римской толпы.

«Они хотят от меня действий, на которые я не способен, мне недостает сил и гения, – думал, он теперь, медленно выступая в торжественной процессии. – События привели к тому, что я дал себя перехитрить. Трудно будет теперь выбраться, но необходимо. Я не одобрял убийств, ненавидел революции – и вот что со мною сделали обстоятельства. Пио Ноно, Пий IX – вождь народной революции! Это смешно и неблагопристойно, – думал он с ужасом, хотя на лице его при этом не выражалось ничего, кроме приветливого равнодушия. – Мадзини, этот глупец! Ему я обязан половиной своих лавров. Народный трибун, демагог!»

Ничего из этих мыслей не передалось толпам, разглядывавшим процессию. Они восхищенно глазели на воистину великолепную игру красок и лиц. Под лазурным небом, среди белых зданий пластика фигур, выступающих в церемониальном шествии, была совершенно поразительной, напоминала полотна старых мастеров. Высокие митры епископов, белые и золотые, колыхались во главе процессии; на солнце переливались все оттенки пурпурного, алого и фиолетового. Разгоряченные, чрезмерно бледные или чрезмерно раскрасневшиеся физиономии тщились выразить покорность и набожность.

Тени на гладких плитах мостовой еще увеличивали ощущение объемности тел и предметов. Голова святого, несомая в украшенном драгоценными камнями ларце, привлекала взоры простонародья, отчаянно суеверного и падкого до сенсаций. Колыхались знамена всех мелких итальянских государств, шел отряд поляков, предводительствуемый человеком в костюме пилигрима, с непокрытой головой, в ореоле пышных седых волос. Польское знамя, впервые со времен легионов Домбровского публично поднятое на этой земле, привлекало внимание римлян. На одной стороне этого знамени виднелась надпись: «Первая польская дружина», на другой: «Славянство». Легкий ветер морщил его красную половину с белым крестом и белую с красным крестом. Нес это знамя ученик Мицкевича, по фамилии Герыч.

«Герыч все время шел первым, – писал позднее Мицкевич, – и с нашим знаменем стал у гробницы. Святого Петра». Действительно, он стоял вместе со своим отрядом, сжимая древко, у алтаря, что удалось не без труда, ибо уже у входа в храм Святого Андрея папская полиция преградила польскому знамени путь вовнутрь храма. Мицкевич, энергично действуя, преодолел сопротивление блюстителей порядка. Когда поляки вошли на площадку перед собором Святого Петра, никто уже не преградил им дороги.

Почетным местом во главе шествия знамен итальянских корпораций поляки были обязаны не протекции Пия IX, но хитрому мастеру всех папских церемоний Брунетти, недавнему виноторговцу, а теперь народному трибуну и осведомителю папы. Этот Брунетти, в шутку прозванный «Цицерончиком» – «Чичерначчо», тактично умерял пыл поэта, и все сошло как нельзя лучше.

С алтаря папа благословил головой Святого Андрея польское знамя.

* * *

Под знаменем, благословленным папой, Польский легион выступил из Рима. На сардинском корабле «Кастор» пилигримы отплыли из Чивита Веккиа в Ливорно. В бурном море корабль сильно качало. Знаменщик держал знамя обернутым в клеенку.

Мицкевич с учеником своим Геритцем, или Геры-чем, стоял на корме корабля, глядя на разьяренные волны. В Ливорно капитаны стоящих там славянских кораблей приветствовали Польский легион. Из Ливорно по железной дороге легионеры прибыли в Эмполи над Арно. Народная манифестация приветствовала пилигримов. Вечером при свете факелов толпа, собравшаяся перед домом, где остановился поэт, издавала возгласы в честь Польши, Италии и папы. Мицкевич держал речь с балкона. Еще прежде, чем пилигримы расположились во Флоренции, «Гадзетта ди Фиренце» передала следующее сообщение:

«Нас просят объявить, что поляки в Риме, имея обязательство, как союзники народов, принять участие в борьбе итальянской нации против общего врага, сформировались в отряд, чтобы шествовать в Ломбардию. Святой отец благословил польское знамя, к которому римский народ пожелал присоединить знамя Пия IX. Во главе этой колонны избранников стоит гражданин Адам Мицкевич. Он имеет намерение выпустить воззвание к солдатам польским, чешским, хорватским, иллирийским и далматинским, находящимся в австрийской армии, чтобы они отказались участвовать в борьбе за столь неправое дело, как война Австрии против Италии: он обратится к ним во имя всеобщего братства. Все эти солдаты принадлежат к славянскому семейству и говорят почти на одном и том же языке; все они стремятся к национальной независимости. Поляки, католики, начинают во главе всех славян и во имя Пия IX священную войну против варварского деспотизма. Польский отряд прибыл во Флоренцию. Когда он проходил через Эмполи, его приветствовали радостно и от всего сердца».

Перед гостиницей «Альберго Сан Марко» на Пьяцца д’Арно, где остановились польские пилигримы, флорентийский народ демонстрировал дружеские чувства к Польше. Мицкевич держал речь. Тот, кто вит дел его тогда, запомнил его прекрасную седую голову над толпой, сосредоточенно слушавшей его. Лицо поэта, разрумянившееся от возбуждения, как будто в его черты вступила вторая молодость, казалось в этот миг лицом апостола или народного трибуна. Слова, которые исходили из его уст, были проникновенными, точными и меткими. С верой и уважением принимал флорентийский народ пылкую речь польского поэта. Слова не были еще тогда стерты, еще не отличались двусмысленностью, которая их умерщвляет; слова еще не утратили содержания.

Тогда еще риторика не возбуждала сомнений, ее воспринимали из уст трибунов как ценную монету, передавали ее звучание из уст в уста как символ братства; лишь позднее эта великолепная риторика обречена была стать расхожей монетой в холодных устах.

Роскошная элоквенция романтических поэтов подготовила толпы к восприятию патетических слов и жестов. Она стояла за плечами ритора, который словом своим возбуждал толпы, приводя их в колыхание, подобное движению морских волн, извлекая из этой человеческой массы крики и возгласы либо заставляя ее молчать. Стояла она как невидимый оркестр с гигантскими инструментами. «Чтобы это видение, которое светило Данте, Макиавелли, вашим пророкам, которые, подобно пророкам иудейским, взывали к вам: «Горе! Горе!» – и которых не понимали и терзали им сердце и душу, – говорил Мицкевич, – чтобы это видение воплотить в действительность, сделать слово явью, нужен был муж, а мужем этим был один из ваших, он был вашим мессией – Наполеон».

Профессор Коллеж де Франс вынес в эту минуту имя императора из парижской аудитории на улицы и площади Флоренции. Он говорил об императоре с дрожью в голосе, как старый ветеран. Он был в цивильном платье, но широкий плащ с застежками в виде львиных пастей напоминал солдатский плащ.

Над толпой развевались знамена: тосканское знамя, трехцветные итальянское и германское, поскольку множество немцев, сочувствующих делу свободы, находилось тогда во Флоренции. Речи итальянцев, приветствующих польских легионеров, были патетичными и выдержаны в самых возвышенных тонах. Не было в них пауз и понижений.

«Тосканский народ! Друзья! Братья! – ответил Мицкевич. – Господь справедлив. Голос Пия IX привел в движение Италию (возгласы в толпе: «Да здравствует Пий IX!»). Парижский народ изгнал величайшего предателя народов (возгласы в толпе: «Да здравствуют рабочие Парижа!»). Вскоре раздастся мощный голос Польши, Польша восстанет против северного тирана (возгласы в толпе: «Восстанет!»)».

Незримый оркестр с гигантскими инструментами, стоящий за спиной оратора, рассыпался в звучании реальных труб и фанфар городского оркестра.

Кто-то крикнул: «К Санта Кроче!»[226]226
  Храм Святого Креста.


[Закрыть] – после чего толпа, возглавляемая польским отрядом, двинулась к храму. Флоренция, тесно застроенная, средневековая, суровая, купалась в солнце последних апрельских дней. По вечерам четче становилась стрельчатость церквей, в синеватом сумраке объемней становились изогнутые кровли.

Мицкевич, проходя со знаменщиком Герычем по улицам, вдоль садов, ощущал в себе легкость этого итальянского сумрака, который он узнал еще восемнадцать лет назад. Но если тогда он постоянно ощущал нечто вроде безвредного сплина, то теперь он уже не поддавался этой прекрасной хвори, прилипчивые чары которой некогда опоэтизировал и привил многим современникам Байрон.

Мицкевич шел по флорентийским улицам в своем широком плаще не как изгнанник, не как Данте, изболевшийся, изнуренный, с лицом, изборожденным горестями, нет, не как Данте, с которым его сравнивали ораторы этого города, желая польстить ему сравнением высоким, как храм Санта Кроче. Он чувствовал в себе высочайшую, ибо почти безличную, радость от развивающегося дела, деяния, действия, которое он ценил превыше всех когда-либо им написанных книг. Он не обрадовался, когда в какой-то библиотеке ему показали его собственные сочинения. Он отдалился от своих книг. Они были ему чужды в это мгновенье, которое казалось первым часом новой эпохи. Весенний ветер пронизывал сумерки благоуханием флорентийских садов. Красивые девушки в длинных платьях шли, нет, плыли по улицам, их движения, исполненные грации, казалось, вызывают из закоулков таинственной архитектуры и из-под древесной сени мелодии флейты и повторяющиеся слова любовной канцоны.

Та из них, что исчезла в это мгновенье в резных дверях старого дома, та, чьи движения были плавными и пробуждали тоску, та, конечно, зовется Беатриче, она на шесть веков моложе своей бессмертной сестры.

Он узнал некий маленький неказистый дом, заросший диким виноградом, на улочке, в которую без определенной цели забрел с неразлучным Герычем. Жалюзи были опущены. Ступеньки вели к дверям этой ныне пустой виллы. Казалось, будто с давних пор никто не поднимался по ним.

Комната на втором этаже хранила тайну.

– Несчастья наши происходят всегда от нашего чрезмерного интереса к собственной судьбе. Освободиться от этого интереса – это значит завоевать счастье.

– Я не хочу такого счастья, – ответил Герыч.

На приеме, данном в честь прибывших князем Каролем Понятовским, племянником короля Станислава, Герыч впервые в жизни услыхал музыку Моцарта. Князь великолепно играл. Княгиня Элиза, стоявшая за креслом Герыча, внезапно наклонилась к нему и спросила:

– Вы впервые слушаете Моцарта?

Герыч смотрел на своего наставника и повелителя, который слушал эту музыку, сомкнув веки. Приписывал ему, однако, совсем иные чувства, чем те, которые овладели теперь старым поэтом. Выяснилось это из краткого разговора с художником и легионером Зелинским.

Наткнувшись случайно на сочинения Леонардо, том которых в кожаном переплете с золотым тиснением лежал на столике в салоне князя, Зелинский прочитал одно из таинственных замечаний этой поразительной книги. Зелинский читал вслух итальянский текст, который Герыч не вполне понимал:

«Случилось мне некогда создать картину, представлявшую божественную особу. Когда ее приобрел любитель, он захотел удалить признаки святости, дабы он мог ее лобызать, не вызывая подозрений. Но в конце концов совесть одержала победу над влечением и страстью, и с тяжелым сердцем он убрал картину из дома своего…»

Мицкевич молчал одно мгновенье, как будто тщательно взвешивал то, что хотел сказать, и в конце концов произнес с особенной холодностью:

– Художники влагают слишком много любви в свои творения, вместо того чтобы более справедливо применить эту любовь. Я удалил бы из моего дома картину, которая не учит ничему доброму. Нынче не время слушать музыку или разглядывать картины.

Сказав это, он вдруг спросил Зелинского, как обстоят дела с обмундированием солдат и сделали ли они успехи во владении оружием. «Из Флоренции, – писал Герыч, – уже в польском мундире (в темно-синей венгерке с малиновым воротом, в конфедератке и с белым крестом на сердце) мы двинулись к Милану».

Столица Ломбардии была освобождена от австрийцев еще месяц тому назад. Старый генерал Радецкий после четырехдневной борьбы вынужден был отступить. Именно в этот период Венеция отдала свою судьбу в руки народного трибуна Манина.

Король Карл Альберт нанес поражение Радецкому под Гоито. Весенний пролог предвещал благоприятное развитие событий. Множились ряды волонтеров итальянской народной армии и росла надежда.

Из Парижа пришла весть, что полковник Каменский во главе 130 поляков и 160 французов пешим маршем отправится в Италию, чтобы соединиться с легионерами Мицкевича.

Через Болонью, где овации, речи, приветствия были еще более непосредственными, чем во Флоренции; через Модену, где пилигримов приветствовала ликующая молодежь, легион дошел до Милана. В Парме, в городке Корреджо, повторилось то же, что во Флоренции, Болонье и Модене. Двенадцать пилигримов под предводительством польского Христа, обладавшего, однако, суровыми чертами Данте, вступили на понтонный мост через реку По.

Когда пилигримы дошли до Порта Романа, раздались возгласы делегаций, которые уже ожидали прибывающих. Легионеры не отличались особо бравым видом, военной выправки у них не было. Они были в мундирах, правда, но ехали на повозках. Это не был способ передвижения, достойный солдат, да и апостолам не слишком пристало передвигаться таким образом. Их было так немного! Они попросту терялись в толпе, которая забрасывала их цветами. Шпалеры национальной гвардии вдоль Корсо делла Порта Романа отдавали им воинские почести. На площади Сан-Федале облаченных в мундиры апостолов приветствовали речами и овациями. Мицкевич отвечал; неутомимый, господствующий над толпой, восхищающий ее своим энтузиазмом, речью, исполненной великих исторических гипербол, речью, в которой библейские метафоры переплетались со стилистическими фигурами «Оды к молодости».

Именно тут, на мостовой итальянских городов, по которым прошли некогда легионы Домбровского, воплощались теперь в кликах толпы и возгласах пылкой молодежи неправдоподобные метафоры его юношеской «Оды». Поэт шел, чтобы «извести из Тартара души». Но в этих сценах было еще нечто большее. Зрелищу этой божественной и все же такой человеческой комедии сопутствовал идущий сразу же вслед за Гением Пафоса грустно улыбающийся Гений Иронии. Дюжина молодых художников, изгнанников, во главе с поэтом и профессором Коллеж де Франс шла на помощь итальянскому народу, против могущества вооруженной до зубов Австрии, шла с верой, что дойдет до Польши, дойдет, ибо «еще Польша не погибла», еще исполнятся слова песенки, сочиненной некогда Юзефом Выбицким!

«Я первый, – признался позже Герыч, – шел вслед за оркестром, неся польское знамя. С сокрушением и трепетом в душе нес я польское знамя в Риме, и всюду, молясь Пречистой Деве, которая меня, столь малого, возвела на такую сцену. Адам стоял рядом с членами правительства на балконе ратуши, а я был при нем со знаменем».

«…музыка играла под балконом, и все войско дефилировало перед нашим знаменем, на миг склоняя перед ним свои знамена.

Когда я стоял перед ратушей, какая-то дама, сказав несколько слов, раскрыла свой висевший у нее на шее золотой медальон с портретом Пия IX и, достав из него белый серебряный крестик, подарила его мне».

– Ни один монарх не удостаивался такого приема, – сказал Мицкевич, г Увы, он был на чужой земле, под опекой колеблющегося правительства, которое страшилось движения масс и предпочитало тянуть время. Народу недоставало руководства. Искренний пыл Мадзини, человека, который счел нужным нанести визит польскому поэту, симпатия республиканцев немногим могли изменить суровые условия, которые событиям диктовала история. Волонтеры из Парижа прибывали не в столь большом числе, как это ожидалось.

Только «четыре новых товарища прибавилось в отряде, и число его участников утратило свою евангельскую символичность. Эти новые легионеры были: Михал Ходзько, Игнаций Ходкевич, Люциан Стыпулковский и Генрик Служальский[227]227
  Михал Ходзько (1808–1879) – повстанческий офицер, в эмиграции – литератор. Игнаций Ходкевич (1810–1861) – в 1830 году студент, участник восстания, затем эмигрант, после 1848 года вернулся на родину. Генрик Служальский – член кружка Товянского, участвовал и в последней поездке Мицкевича (1855), остался служить в Турции.


[Закрыть].

Нужно было использовать иные возможности:! привлечь военнопленных славян, которые, еще одетые в австрийские белые мундиры, томились в тюрьмах Милана. Ломбардское правительство не доверяло этим «диким славянам»; особенно оно опасалось хорватов, у которых было прескверное реноме.

Наконец правительство дало согласие на этот рискованный эксперимент. Тогда Служальский с Ходкевичем пошли в тюрьму вербовать военнопленных. Для этого им не потребовалось особенно напрягать свое красноречие. Запертые в тюрьме, где с ними скверно обходились и еще хуже кормили, военнопленные охотно вышли на свободу, не слишком надежную, правда, но куда более надежную и привлекательную, чем пребывание в стенах тюрьмы. К тому же у них возникли упования, впрочем весьма приватного свойства. Выведенные из тюремного замка, они шли в своих белых, сильно замаранных мундирах в баню, эскортируемые легионерами, но, несмотря на Это, оскорбляемые толпой, которая начала даже швырять камни, – так велика была ненависть к австриякам после недавних событий.

Но когда они возвращались из бани, чистые, распаренные и побритые, переодетые в польские мундиры, та же толпа приветствовала их рукоплесканиями.

В казармах Мицкевич обратился с речью к хорватским мужикам. Ничего из этой речи они не поняли. Да и вообще им не нужно было уже ораторства, они уже не верили словам. Верили ломтям хлеба, который им дали, и солдатской похлебке, которую они хлебали, громко чавкая и наслаждаясь ее вкусом после тюремной голодухи. От них впоследствии немного было толку.

А ломбардское правительство что-то все не слишком поторапливалось с подписанием устава Польского легиона. Легион Мицкевича основан был на принципах республиканских, родственных воззрениям Мадзини. Между Мадзини и ломбардским правительством были серьезные расхождения во взглядах по итальянскому вопросу. Мадзини был сторонником федерации, которая как раз в эту пору охватила земли северной Италии. Мадзини мечтал о единстве всей Италии, а не кажущемся только ее объединении. Правительство Ломбардии, отвергающее концепцию Мадзини, взирало также с недоверием на Польский легион. Дело вербовки добровольцев из числа бывших австрияков-военнопленных становилось все труднее. Даже итальянцы, бежавшие из австрийских рядов, не проявляли желания служить в ломбардском войске, они сбывали свое оружие и пускались наутек при первом удобном случае.

Печальный опыт научил итальянцев недоверию к бывшим военнопленным, в особенности к славянам… «Лучше бомбы, чем хорваты!» – гласили воззвания, расклеенные на стенах Венеции. Хорваты, вовлеченные в легион, отнюдь не были удачным приобретением. Их нужно было бдительно стеречь в миланских казармах, где они находились вместе с поляками.

Тем временем в Милан прибыл Каменский со своим отрядом – после долгих скитаний, после перехода через Альпы. Он расположился в казармах Сан-Джироламо. Легионеры принесли присягу, обязавшись служить святому делу Италии под опекой ломбардского правительства, доколе австрийцы не будут полностью изгнаны с итальянской земли. Позднее они смогут пойти туда, куда покличет их: польская отчизна. Число легионеров не превышало ста пятидесяти. Они были прекрасно обмундированы и вооружены. Во главе отряда, уже не апостолов, а волонтеров стоял Каменский.

Мицкевич на личной аудиенции предложил королю Карлу Альберту более широкий проект формирования легиона, но ничего не добился. Напрасные попытки добиться соглашения с ломбардским правительством и с Венецианской республикой, еще до прибытия Каменского, измучили Мицкевича, – результаты были половинчатые, неудовлетворительные; добрая воля ломбардцев столь неразрывно переплеталась с интригами и кознями, что трудно было различить, где кончается добрая воля и где начинается хитроумное интриганство.

Во всяком случае, факт, что за легионом не признавали даже права на собственное знамя. В казармах Сан-Джироламо скука, самая пренеприятная подруга солдата, снедала легионеров.

Из Парижа прибывали посланцы польской аристократии, пытавшиеся всяческими обещаниями перетянуть легионеров на службу в парижскую «подвижную гвардию» – ту самую «гард мобиль», которая стреляла в рабочих. Часть легионеров попросту дезертировала.

«Польские легионеры в Италии, убегая, бросая винтовки и возвращаясь во Францию при вести, что там повысили жалованье, предавали польские знамена. Я был там, и можешь себе представить, как страдал».

Так писал Мицкевич Домейке. Страдал действительно сверх всякой меры, – у него бывали пароксизмы ярости, когда, запершись в своей комнате, он проливал горькие слезы. Положение было тяжелое. После дней славы снова наступили дни поражения.

Знамя Польского легиона, знамя, которое сопутствовало ему в дни торжества и упования, было теперь подобно призраку: двусмысленное и нереальное. Почивало на нем благословение папы, от которого потом отрекся этот либерал поневоле, но это благословение пробуждало неприязнь и недоверие у руководства «Демократического общества», в то же время отворачивались от этого знамени и приверженцы Чарторыйского и паписты. Интрига, вездесущая интрига раздирала знамя в клочья, хотя с виду оно и было целехоньким.

Даже король Карл Альберт в беседе с Мицкевичем сказал:

– Ну, да что теперь ваше знамя? Я слышал о ваших вождях. Дембинский не ходит в церковь. Бем – записной картежник, один только Хшановский[228]228
  Войцех Хшановский (1793–1861) – генерал, участник восстания 1830–1831 годов, в эмиграции сторонник аристократической партии, служил некоторое время в турецкой и сардинской армиях.


[Закрыть] – человек набожный!

Каменский, новый вождь легиона, измаявшийся от ничегонеделания, мучил Мицкевича. Герыч помалкивал, он один заботился о знамени: извлекал его из клеенчатого чехла, разглаживал, расправлял складки. Крышка от часов с серебряным, выгравированным на ней маленьким орлом, некогда прибитая к древку первым вождем легиона, мерцала, как прежде, – печальный символ дела.

Никто уже и не вспоминал о некоем апрельском дне в Риме, где двенадцать легионеров с вождем шли в процессии, сопровождавшей последнее земное странствие головы Святого Андрея во храм Святого Петра. Но дело легиона было в этот миг подобно этой отрубленной голове.

* * *

На следующий день после выезда Мицкевича в Париж легион под началом Каменского вышел в поход. В нем насчитывалось сто двадцать человек. В казармах остался отряд под начальством Сьодлковича; в отряде этом служили преимущественно чехи и словаки. Этот отряд должен был стать основой вооруженных сил, ибо надеялись на наплыв многочисленных волонтеров из Франции.

Рота Каменского была послана на тирольскую границу, в Каффаро, на берегу озера Идро, и включена в наблюдательный корпус генерала Джакопо Дурандо. Тут польские солдаты должны были заменить итальянских стрелков на далеко выдвинутых вперед форпостах. Целый месяц они стояли лагерем в полнейшем бездействии. В легионе наряду с поляками было множество польских евреев. Несколько художников-живописцев придавали этому отряду своеобразный характер, ибо они не умели скрупулезно подчиняться предписаниям военной дисциплины, ускользали от ее распорядка, уравнивающего всех подчиненных.

В военном лагере перед лицом серьезных и кровавых событий были извлечены испещренные красками палитры. Молодые живописцы растягивали холст на кое-как сколоченных подрамниках, раскладывали живописные принадлежности, купленные на солдатское жалованье, и ревностно писали восхитительный пейзаж с озером или какую-нибудь из бивачных сцен.

Тем временем офицеры легиона держали совет с генералом Дурандо, пытаясь склонить его к тому, чтобы ударить по австрийским позициям близ Вероны. Но тщетно. Лагерь стоял на месте и таял, как вешний снег; десятая часть выбыла из-за болезней, кое-кто дезертировал. Дисциплина совсем расшаталась, ссоры и драки случались каждый божий день.