Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Например, в 1926 году ВОКС финансировал недолго просуществовавший журнал «Запад и Восток». Печатавшийся тиражом 5 тыс. экземпляров, он был создан, по словам Каменевой, для информирования советского читателя о событиях внешнего мира, чтобы тот мог лучше узнать своего капиталистического врага. Как явствовало из названия, журнал пытался «смотреть» в обе стороны, однако предисловие Каменевой касалось прежде всего «буржуазных» государств, и когда она говорила о познании внешнего мира, речь шла прежде всего о «странах с высоко развитой техникой и экономикой». Выдающийся беспартийный востоковед С.Ф. Ольденбург, критикуя традиционное пренебрежение Востоком, умышленно перевернул заглавие журнала, назвав собственную статью «Восток и Запад». Он утверждал, что, напротив, «мы свободны от европейских предрассудков о превосходстве Запада над Востоком, и в этом наша громадная сила». Задолго до 1917 года Ольденбург и несколько его известных коллег ориентировали российское востоковедение, выдвинув на обсуждение идею, что Россия вполне может знать Восток гораздо лучше европейцев; эта позиция стала более радикальной в связи с антигерманскими настроениями во время Первой мировой войны и тем самым предвосхищала антибуржуазную риторику, распространившуюся после 1917 года^{168}. Даже в предисловии Каменевой к статье Ольденбурга данные «европейские предрассудки» были весьма заметны, например в следующем тезисе: когда речь заходила о Востоке, просвещение становилось важным не для ускоренного социалистического строительства, а потому, что могло помочь советской национальной политике. Народы Востока нуждались в «помощи» для развития, в «помощи» для восстановления своих национальных культур, и поскольку интеллигенция там была малочисленна – то и в «помощи» в «культурно-созидательной работе». Журнал «Запад и Восток», помимо статьи Ольденбурга, содержал лишь одну заметку по восточной тематике – о реформе китайского языка; в основном же он ориентировался на европейские культурные события и в меньшей степени – на западную науку и технику. На открытии курсов для гидов в 1927 году Каменева высказалась еще более четко: программа-максимум международной работы заключается в том, чтобы делиться советским опытом и «учиться той технике, той науке, достижению в них тех степеней, которых достигла Европа и Америка»^{169}.

Телеологический взгляд на мир, отраженный в иерархическом ранжировании отдельных индивидов и целых государств, не был простым и косным, поскольку культурные и политические факторы вполне могли включаться в него наряду с особым разграничением уровней промышленного и научного развития. Советский классовый анализ, пролетарский интернационализм и революционный универсализм потенциально могли перевернуть некоторые иерархии, порожденные идеологиями прогресса XIX века и претендовавшие на организацию человечества по неким объективным критериям – от уровня промышленного развития и национального характера до расы. Позиция некоторых ученых, как, например, Ольденбурга, хотя сам он весьма ценил европейскую исследовательскую литературу и научные контакты, серьезно отличалась от эксклюзивно «западной» ориентации Каменевой. Однако несмотря на подобные исключения, повсеместная практика ранжирования иностранцев по степени важности и по их политической ориентации усиливала предпосылки для иерархизации.

Более того, поглощенность Западом шла гораздо дальше традиционной риторики. Так, в начале 1920-х годов контакты с Европой резко участились, при этом Каменева докладывала Чичерину в августе 1925 года, что ВОКС не имеет «фактически никаких связей» с Китаем, поскольку удалось провести лишь небольшой обмен научной литературой через посольство СССР в Японии. Данная диспропорция обострялась, конечно, и практическими факторами – сравнительной близостью Европы и трудностями проведения культурных операций где-либо еще, но также она отражала приоритеты дореволюционной большевистской эмиграции с ее давними европейскими связями и опытом. Фактически контакты ВОКСа с учеными Китая и Японии стали налаживаться лишь после 1924 года и исключительно по инициативе профессоров Дальневосточного университета во Владивостоке^{170}. Общество дружбы с СССР было основано в Китае только десятилетие спустя, в октябре 1935 года, когда подъем авторитарного национализма в Японии привел к закрытию Японо-советского общества культурных связей. Наиболее важным исключением на этом фоне стала Мексика: произошедшая там революция сделала ее первой страной западного полушария, установившей дипломатические отношения с Советской Россией, что способствовало выдаче виз и культурному обмену. Многие визитеры из Мексики в СССР искали возможности возобновить революцию, приостановленную относительно консервативными мексиканскими президентами^{171}.

Конечно, советские культурные связи с другими странами устойчиво развивались и постепенно становились глобальными, особенно в 1930-х годах; начиная с конца 1920-х созрели более благоприятные условия для наращивания широких контактов между СССР и некоторыми незападными странами. Например, как указывалось в одном из соответствующих отчетов в 1935 году, «Прочность дружественных отношений между СССР и Турцией при общем направлении внутренней кемалистской политики создала широкие возможности для развития культурной связи». Тем не менее даже в наиболее благоприятном случае – с кемалистами – аналитик ВОКСа по-прежнему обозначал советские приоритеты в стиле, поразительно напоминающем концепцию Каменевой о советской «помощи» Востоку, высказанную десятилетием ранее. Культурные связи рассматривались как улица с односторонним движением, т.е. как «передача туркам опыта нашего культурного строительства в разных областях, к чему сами турки относятся с большим интересом и вниманием»^{172}. Позиция по отношению к Западу, занятая в 1920-х годах интернациональным крылом партии-государства, включая и ВОКС, была двусмысленной, поскольку пропаганда советских достижений сочеталась с сильным желанием ассимилировать и импортировать западные достижения и даже просвещать в этом направлении население СССР. В отношениях же с любой страной незападного мира, даже с древнейшими мировыми цивилизациями и богатейшими культурами, доминировал дух превосходства и попечительства.

«“Они” были везде»

Ни один анализ положения иностранцев в Советском Союзе не был бы полным без разбора множества ролей, сыгранных в этой драме органами государственной безопасности. Основная трудность при попытках ввести в повествование столь могущественного игрока состоит в том, что в отличие, к примеру, от архивов восточногерманской «Штази» документы советских спецслужб остаются в основном недоступными для исследователей. За вычетом немногих важных исключений, большинство документов, увидевших свет, касаются лишь нескольких тем (таких, как структура «органов», администрация системы ГУЛАГа или отчеты о «настроениях» населения), но никак не участия советской тайной полиции в работе с иностранцами или ее деятельности в рамках международных культурных инициатив. Однако нет никаких сомнений, что органы госбезопасности оказывали серьезное влияние на прием иностранцев ВОКСом и другими принимающими организациями, а также на опыт пребывания в СССР самих иностранцев – причем нередко таким образом, что визитеры едва ли об этом догадывались. Если собрать воедино доступные фрагменты рассекреченных архивов ВОКСа и существующую мемуарную литературу, можно выявить отдельные уровни работы, на которых сотрудники ВЧК/ ГПУ/ОГПУ/НКВД могли воздействовать на культурную дипломатию.

Один из ключевых факторов, определявших организационную структуру органов госбезопасности, состоял в том, что внутренняя опасность и иностранная «зараза» были здесь всегда институционально связаны. Изначально подразделением ВЧК, занимавшимся заграничными операциями и иностранцами внутри СССР, был уже упомянутый выше иностранный отдел (ИНО), образованный в 1921 году и состоявший тогда из канцелярии, агентурного отделения и бюро виз. В 1922–1929 годах ИНО возглавлял Меер Абрамович Трилиссер (родился в Астрахани в 1883 году, член социал-демократической партии с 1901 года и сотрудник ЧК – с 1918-го), ставший в 1926 году также заместителем начальника ОГПУ. Трилиссер наиболее активно, по сравнению с другими чекистами, был вовлечен в дела ВОКСа в 1920-х годах, особенно если судить по частоте появления его имени в документах^{173}.

Как и другие советские организации, задействованные в заграничных операциях, Иностранный отдел одной рукой вел зарубежные дела, а другой – регулировал активность иностранцев внутри СССР. Начиная с 1921 года здесь была организована осведомительная часть, отвечавшая за контакты советских граждан с иностранцами. Сам ИНО был подразделением внутри Секретно-оперативного управления ВЧК/ ГПУ. Во время знаменитого дела 1922 года с «философским пароходом» по высылке нескольких десятков наиболее выдающихся российских ученых и мыслителей, как считалось, угрожавших новому порядку, Секретно-оперативное управление начало весьма активно набирать агентов-информаторов и создавать следственный аппарат с целью раскрытия «антисоветских» заговоров среди российской интеллигенции. Тогда же информаторы, набранные из сети секретных сотрудников («сексотов»), в дополнение к своей роли слежения на всех уровнях советского общества, прикреплялись и к иностранным гостям или посещали собрания иностранцев. Сексоты собирали информацию для отчетов, составлявшихся специальными агентами и попадавших на стол руководства советской тайной полиции и партии^{174}.

К примеру, одна подборка документов 1932 года показывает, как ВОКС содействовал ОГПУ в отслеживании передвижений иностранцев, включая их визиты на образцово-показательные объекты, а также составление графиков и планов прибытия и экскурсий для отдельных иностранцев на предстоящие месяцы^{175}. Кроме того, некоторые уполномоченные ВОКСа за границей, как и другие служащие советских международных культурных организаций, участвовавшие в шпионаже, являлись резидентами НКВД. Что касается условий работы органов госбезопасности, молодой Советский Союз при вербовке иностранцев в качестве тайных агентов пользовался уникальными преимуществами, поскольку многие потенциальные шпионы были готовы к сотрудничеству по идеологическим соображениям, не требуя материального вознаграждения. Историк искусства и старший профессор знаменитого Тринити-колледжа в Кембридже Энтони Блант, агентурная сеть которого включала Кима Филби, был завербован после опубликования восторженного отчета о поездке в СССР под эгидой «Интуриста» в 1935 году, во время которой он и был замечен служащими агентства^{176}.

Каменева уверяла ЦК в 1928 году, что вся сколько-нибудь значительная работа ВОКСа всегда заранее согласовывается с партийными инстанциями и ОГПУ^{177}. И на организацию визитов иностранцев, и на их общение между собой внутри советского пространства участие службы госбезопасности оказывало воздействие, особенно в 1930-е годы. «Они» все выглядели и были одеты практически одинаково, как вспоминала впоследствии диссидентка Раиса Орлова – в те годы «правоверный» представитель поколения 1930-х, подававший надежды партийный интеллигент (ее семилетняя служба в англо-американской секции ВОКСа была тогда в самом начале). Конечно же, она говорила о чекистах. Орлова и ее сотрудники, как она сама вспоминала, научились определять «их» как тип людей. «Они» всегда были там, где находились иностранцы, и все хорошо понимали, что любые документы о разговорах с иностранцами передавались в НКВД. Воспоминания Орловой были написаны уже после Большого террора, но нужно отметить, что задолго до него сотрудники ВОКСа, а также многие советские служащие, интеллигенция и простые граждане, контактировавшие с иностранцами, уже были вынуждены корректировать свое поведение из-за постоянной повышенной активности чекистов в таких ситуациях.

С другой стороны, иностранные гости, особенно сочувствовавшие большевикам, едва ли были способны осознать масштаб усилий, которые предпринимались спецслужбами для наблюдения за их действиями. Американский писатель Теодор Драйзер, посетивший СССР в конце 1927 года, сильно невзлюбил одного служащего ВОКСа, охарактеризовав его в своем дневнике как «дипломата, который одновременно и шпион, и своего рода сторожевой пес». Драйзер жаловался на то, что в Ленинграде он был постоянно окружен «людьми ВОКСа», везде сопровождавшими его, из-за чего любой «дурак», оказавшийся рядом с писателем, мог получить ложное представление о собственной значимости^{178}. Испытанный ветеран Народного фронта Ромен Роллан имел достоверную информацию о советской жизни от своего приемного сына Сергея Кудашева, продолжавшего учиться в Московском университете, после того как Мария Кудашева вышла замуж за Роллана. Даже после того как Кудашев сообщил Роллану, что раздосадован постоянным присутствием милиционера, следовавшего за Кудашевым вокруг виллы Горького, писатель все еще не решил, расценивать ли это как слежку за их семьей или как ее охрану^{179}. Поскольку роль советской тайной полиции постоянно дискутировалась в кругу западных наблюдателей, то Сидней и Беатрис Вебб выдвинули идею, что «конструктивная работа» НКВД в его образцово-показательной коммуне по перевоспитанию малолетних преступников в Болшево перевешивает весьма прискорбные, но необходимые репрессивные меры^{180}. Находясь на другом полюсе этого спектра мнений, американский инженер Зара Уиткин, сталкивавшийся с чекистами во время работы в СССР в начале 1930-х годов, настолько проникся мыслью об их всесильности, что даже свою любовную неудачу в отношениях с актрисой Эммой Цесарской расценивал как провокацию НКВД, хотя сама актриса позже объясняла это совсем иными причинами^{181}.

Наиболее серьезное внимание органы госбезопасности уделяли сфере, максимально скрытой от любопытных глаз и в то же время обыденной: сбору информации об иностранцах и о тех, кто встречался с ними. ВОКС перед приглашением любого иностранного гражданина обязательно проверял в ИНО, нет ли об этом гражданине каких-либо «компрометирующих сведений», если ранее он уже бывал в СССР (например, не работал ли он в начале 1920-х годов в АРА)^{182}. Иногда, наоборот, органы госбезопасности запрашивали у ВОКСа сведения об отдельных иностранцах, выясняя, может ли он поручиться за них^{183}. Как я уже говорил, есть свидетельства, что вся информация по иностранцам, собранная ВОКСом (отчеты и характеристики гидов, обзоры разговоров и встреч, размещение на шкале «друг – враг»), предоставлялась в распоряжение ряда учреждений, включая тайную полицию. Это были очень разные материалы – от записи длинной беседы Каменевой с американским экспертом по сельскому хозяйству, чье влияние было крайне важно для столь желанного дипломатического признания СССР Соединенными Штатами, до сообщений о пикантных слухах и отдельных замечаниях иностранных гостей. Вот только два примера, относящихся к последней категории: в 1936 году сотрудники ВОКСа прилежно передали в НКВД материалы, имевшие весьма косвенное отношение к вопросам безопасности и шпионажа, – о французском психологе, упоминавшем о временном проживании Троцкого в Париже, и чешском педагоге, интересовавшемся, живет ли Сталин в Кремле^{184}.

Служба госбезопасности была наиболее важным участником процесса разработки советских практик оценки и сбора данных, которые сохраняли в своем арсенале политические и психологические «характеристики» как советских, так и иностранных граждан. Хотя чекисты и создали собственную систему классификации иностранцев, материалы ВОКСа оставались для них важным вспомогательным средством. Например, составленный в ВОКСе портрет одного иностранца был переправлен в НКВД: «Производит впечатление человека теоретически весьма сочувствующего советской системе, но практически более

всего остального интересующегося своей личной карьерой»^{185}. Как реагировали на это в НКВД, мы не знаем. Но знаем, что, будучи обобщены со всеми остальными данными, полученными об иностранцах, подобные субъективные оценки, отобранные из разговоров гидов и персонала с визитерами, непосредственно влияли на оперативную практику.

Вся эта бурная деятельность облегчалась наличием соответствующей системы внутри СССР, в которой неограниченно доминировала партия-государство. Однако зачастую и в том, что касалось сбора информации, и в осуществлении влияния недавно запущенные инициативы советской культурной дипломатии сталкивались с куда большим числом вызовов – так было, как только речь заходила о действиях за границей.

ГЛАВА 2.
ДОРОГА НА ЗАПАД: СОВЕТСКИЕ «КУЛЬТУРНЫЕ» ОПЕРАЦИИ ЗА РУБЕЖОМ

Осенью 1926 года высшему партийному руководству, дипломатам, светилам советской науки и искусства были разосланы приглашения на «Арбатскую встречу сближения», организованную ВОКСом и посвященную советско-германским отношениям. В роли почетного гостя на этой «встрече сближения» выступал берлинский историк Отто Хётч (Hoetzsch) – главный немецкий специалист по изучению Востока (Ostforschung), эксперт в области внешней политики, тесно связанный с Министерством иностранных дел Германии, сторонник правоцентристской националистической «восточной ориентации», направленной на создание антизападной постверсальской коалиции. Хётч был также духовным вождем Германского общества по изучению Восточной Европы (Deutsche Gesellschaft zum Studium Osteuropas; далее – Общество проф. Хётча) – организации, которая являлась одним из важнейших европейских партнеров ВОКСа.

О дипломатической значимости события свидетельствовало и присутствие заместителя наркома иностранных дел СССР Максима Литвинова. В своей речи, построенной так, чтобы угодить немецкой стороне, он подчеркнул важность Рапалльского договора (подписанного двумя государствами-изгоями в 1922 году), а кроме того, указал на антиверсальскую позицию Советского Союза. На встрече также присутствовали высокопоставленные советские чиновники внешнеторговых ведомств и делегация промышленников из Восточной Пруссии, включавшая двенадцать человек, что подчеркивало важность экономической составляющей мероприятия и той роли, которую могла сыграть культурная дипломатия для благоприятного развития международной торговли. ВОКС стремился развивать деятельность Русско-немецкого клуба, учрежденного в Кенигсберге в начале 1926 года, где представители советских экономических организаций могли свободно встречаться с высокопоставленными чиновниками Восточной Пруссии, промышленниками и специалистами в области общественных наук, «преимущественно из правых кругов». Представляя собравшимся профессора Хётча, О.Д. Каменева откровенно признала, что он отнюдь не является «нашим единомышленником». Но именно поэтому, как она заявила, «ему доверяли», когда он положительно отзывался об СССР у себя на родине^{186}. Сделав данное заявление, Каменева указала на главную причину интереса со стороны советской культурной дипломатии к фигурам типа Хётча. (Вскоре эта стратегия подвергнется все возрастающему давлению, которое будет связано с назреванием в Германии и Европе столкновения между крайне правыми и крайне левыми силами.)

Выступление Хётча, впервые посетившего Россию в 1904 году, сделало замечания Каменевой об идейной дистанции, отделявшей его от большевиков, тактичным преувеличением. Цитируя Алешу из «Братьев Карамазовых» Достоевского, он говорил о неотделимости первоосновы «русской земли» с ее березами от «русской души». Обыгрывая русский эмигрантский девиз «Россия была, и Россия будет», он обобщил свое геополитическое кредо: «Россия существует». В телеграммах и отчетах для прессы, шедших из Москвы, слова о русской душе были опущены, но подчеркивались обнадеживающие формулировки многих выступавших, касавшиеся советско-веймарских отношений^{187}.

Развитие связей с ключевыми фигурами и партнерскими организациями было, пожалуй, главным в международных операциях ВОКСа, хотя эти связи возникли вместе с широким спектром «информационной» работы по осуществлению публикаций, фотографированию, устройству выставок и анализу культурных и политических событий за рубежом. Появление этих двух типов партнеров – идеологических сторонников и влиятельных, но идеологически чуждых деятелей, заинтересованных в связях с советским режимом по дипломатическим, экономическим или научным причинам, – соотносится по времени с первым наплывом зарубежных гостей в начале 1920-х годов. В частности, это было связано с двумя типами гостей, приезжавших из Германии осенью 1923 года.

К первому типу относился сам Хётч, первый немецкий «буржуазный» ученый, посетивший СССР в ходе своего визита в Москву, начавшегося в сентябре 1923 года и длившегося целый месяц. Ранее в том же году Хётч сыграл главную роль в учреждении Вестфальского комитета, который представлял собой группу из 44 ведущих немецких профессоров и ученых, включая Макса Планка, и двенадцати членов Общества проф. Хётча, заинтересованных в расширении научных связей. Готовясь к своему визиту, Хётч написал письмо германскому послу в Москве графу Ульриху фон Брокдорф-Ранцау, горячему стороннику «восточной ориентации», в котором подчеркивал крайнюю важность идеи культурного обмена между двумя странами для укрепления экономических и политических связей. В промежутках между посещениями музеев и научных учреждений Хётч встретился с Чичериным и консультировался с Каменевой. По возвращении в Германию он опубликовал отчет, ставший хорошо известным Каменевой и цитировавшийся ею в 1926 году, во время следующего визита профессора. Из отчета следовало, что в основном впечатления Хётча были позитивными, хотя он и сравнивал коммунистическую партию с монашеским орденом и сетовал по поводу исчезновения прежних культурных классов общества. Его визит проложил путь долгосрочному сотрудничеству с ВОКСом^{188}.

Еще до того, как знаменитый ученый уехал, Каменева встречала совершенно другую группу гостей из Германии: просоветских членов-учредителей вновь созданного Общества друзей новой России (Gesellschaft der Freunde des neuen Russlands; далее – Общество друзей) – прототипа воксовских культурных обществ дружбы, появившихся по всей Европе, а позднее и по всему миру. Среди гостей были радиоинженер граф Георг фон Арко, художественный критик Макс Осборн и активный борец за права женщин и пацифистка Хелена Штекер (Stocker). Все трое присутствовали на собрании, посвященном учреждению Общества друзей (Берлин, 1 июня 1923 года), и стали основными членами президиума новой организации. Каменева считала, что визит данной группы гостей поспособствовал укреплению взглядов этих журналистов и литераторов как людей, активно «сочувствующих» советскому строю^{189}.

Германия заслуживает особого внимания, потому что Веймарская республика была одновременно и характерной, и исключительной площадкой, где нарождающаяся советская культурная дипломатия столкнулась с разделением на симпатизантов и ближайших сторонников. Из главной надежды на совершение революции советского типа (в 1923 году, с провалом «немецкого Октября» такая надежда значительно ослабела) Германия после заключения Рапалльского договора превратилась в наиболее привлекательное звено чичеринской внешней политики «мирного сосуществования». Конечно, эта страна занимала исключительно важную позицию в российской научной, интеллектуальной и культурной жизни еще за два века до революции. И теперь особая международная конъюнктура, приведшая (вопреки противодействию после 1923 года сторонников западной ориентации во главе с Густавом Штреземаном) к благоприятному дипломатическому и военному сотрудничеству, какого не было в отношениях с другими великими державами, способствовала чрезвычайной значимости германо-советских связей и в других сферах. Несмотря на все немецкие заверения в «особом характере отношений», это не означало, что большевики не вели активных поисков рычагов влияния и не искали новых партнеров в иных местах или что они всегда ценили именно германские связи больше остальных^{190}. Соперничающие между собой зарубежные ученые, эксперты и организации всячески пытались получить доступ к новой советской «лаборатории», которая, казалось, открывала огромные перспективы для экспериментирования. Однако Берлин в 1920-х годах являлся основным европейским центром активной деятельности СССР во всех областях, включая международную культурную политику ВОКСа. По этой причине новшества, впервые примененные в Германии, – наиболее очевидным из которых было само Общество друзей – использовались как модель для работы советской дипломатии в других странах.

Но хотя германо-советские контакты и служили примером подобного рода отношений Советской России с другими странами, по некоторым важным аспектам они оказались исключительными. После Версальского мира в националистических и правых кругах Германии появилось гораздо больше сторонников «восточной ориентации», надеявшихся включить Советскую Россию в орбиту своих интересов; филобольшевизм был удивительно силен на обоих полюсах германского политического спектра. Конечно, геополитические факторы и следование стратегии «враг моего врага – мой друг» не являлись такими уж редкими побудительными мотивами и для других европейских государств в их сближении с Советским Союзом. Например, антигерманские и антибританские настроения имели большое значение для просоветских кругов, группировавшихся вокруг посольства СССР в Париже в период между двумя мировыми войнами. В середине 1930-х годов, во времена Народного фронта и построения коллективной безопасности, советский посол в Великобритании Иван Майский выступил с инициативой развития и укрепления связей с британскими консерваторами, которые, по его мнению, все более и более склонялись к сближению с СССР, в основном из-за международной политической конъюнктуры^{191}. Кроме того, советские специалисты, имевшие дело с зарубежными интеллектуалами, всегда умели менять форму своего послания в зависимости от различных национальных и интернациональных предпочтений конкретной целевой группы. Например, в стратегическом документе 1929 года говорится следующее: в побежденных в Первой мировой войне государствах могут возникнуть «настроения», которые ВОКС может «использовать»; в «полуколониальных» странах возмущение политикой великих держав побудит интеллигенцию «следовать параллельно внешнеполитическим интересам Союза»; в Польше и Чехословакии при рекрутировании сторонников следует учитывать недовольство «национальных меньшинств», делая особый акцент на пропаганде советского способа «решения» национального вопроса^{192}.

Нигде в мире среди представителей нелевого политического спектра геополитические факторы не укрепляли с той же силой идею союза с незападной страной, как это было в Германии 1920-х годов. Характерная увлеченность большевизмом пронизывала новый национализм «консервативной революции» в Германии. В результате советская дилемма выбора между левыми союзниками и влиятельными людьми, отнюдь не разделявшими левых взглядов, особенно резко проявилась в веймарском контексте. В итоге общая проблема выбора партнеров получила отражение в специфичности германо-советских отношений, повлияв на подходы к данному вопросу и устремления со стороны ВОКСа.

К тому времени, когда в середине 1920-х годов началась международная деятельность ВОКСа, советский коммунизм уже прошел по крайней мере через две главные стадии отношений с внешним миром. Первая стадия, с 1917-го по 1921 год, характеризовалась ожиданием немедленной и всеобщей революции за рубежом; вторая – одновременным стремлением и к установлению регулярных межгосударственных отношений, и к решению революционных задач. Поворот к нэпу в 1921 году не был полностью согласован с формулировкой концепции мирного сосуществования, хотя Ленин и Чичерин уже начали использовать этот термин в 1920–1921 годах. Тем не менее ряд договоров и стратегий выдвинули на первый план традиционные дипломатические и торговые отношения (в противоположность революционной агрессивности). С этого момента, а в большей степени после Генуэзской конференции и переговоров в Рапалло Советская Россия одновременно преследовала революционные и дипломатические цели на мировой арене. Неудачная попытка экспорта революции в Германию в 1923 году особенно способствовала переходу к мирному сосуществованию, причем не в качестве передышки, а в плане более долгосрочной стратегии. В реакции западных держав чувствовалась, говоря словами историка Карола Финка, «предсказуемая смесь страха и прагматизма», поскольку «большая часть западного мира была напугана большевизмом». Генуэзская конференция и ее последствия выявили самые разные реакции на происходящее: от полного неприятия (США) до желания делового сотрудничества (Великобритания) или тактики выбивания уступок и требования полного погашения царских долгов (Франция). Преследование Советской Россией двух целей одновременно – мировой революции и цивилизованных межгосударственных отношений – натолкнулось на то, что историк Дж. Якобсон назвал западной «диалектикой разрядки и непримиримости»^{193}.

Специалисты по истории международных отношений советского государства рассматривают два вида советской международной активности как двойственную политику, поэтому определение концептуальных контуров и последствий этой деятельности всегда было одной из главнейших интерпретационных задач истории международных отношений СССР^{194}. Поскольку двойственную политику изучали прежде всего специалисты по международным отношениям, то исследования сосредоточились почти исключительно на расхождениях и противоречиях между НКИД, представлявшим традиционную дипломатию, и Коминтерном, преследовавшим революционные цели. Обсуждение этой проблемы выходит за жесткие рамки противопоставления идеологии и «реальной политики» или доктрин мировой революции и социализма в отдельно взятой стране (первая ассоциируется с Коминтерном, а вторая – с советским государством), в которых зачастую и протекают дебаты вокруг международных отношений Советской России. Материал данного исследования наводит на мысль, что двойственная политика порождала перекрещивающиеся между собой начинания и основополагающую непоследовательность как в советской международной политике, так и в умах отдельных людей.

Советской культурной дипломатии пришлось столкнуться с собственной версией двойственной политики и решить, на ком сконцентрировать свои усилия – на идеологических сторонниках или на влиятельных, но далеких от политики (а иногда и находящихся в оппозиции друг другу) группах и индивидах. Первые два раздела этой главы объясняют происхождение данной дилеммы на примере советско-германских культурных отношений периода Веймарской республики; далее исследуется ограниченность действенности германской модели, применявшейся советским государством в других частях Европы и в США. В заключении главы рассматриваются отношения ВОКСа как с зарубежными, так и с советскими интеллектуалами в рамках схемы «патрон – клиент», показывающей, что эти отношения служили не только идеологическим, но и институциональным целям. Две черты советских международных операций шли вразрез со стремлением коммунистов оказывать влияние на Запад. Во-первых, существовала устойчивая дилемма контроля. Например, часто бюрократичный и негибкий в своих действиях ВОКС надеялся сохранить инициативу в международных операциях за центром, опираясь на разнородную группу своих представителей за границей. И в то же самое время, маскируя фасадный характер обществ дружбы, ВОКС поощрял независимую инициативу этих самых представителей. Во-вторых, как большевистские интеллектуалы, так и советские аппаратчики испытывали серьезное давление сверху, что вынуждало их представлять собственные зарубежные успехи высшему партийному руководству в искаженном виде: зарубежные операции описывались как все более успешные и охватывающие все новые и новые сферы, что затемняло оценку их истинной эффективности не только партийной верхушкой, но и порой самими представителями ВОКСа.