Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

Тем не менее некоторые бесстрашные иностранцы пытались (правда, безуспешно) пробраться в главную чекистскую тюрьму – на Лубянку, а просоветские по преимуществу делегаты Конгресса друзей СССР, проходившего в 1927 году, создавали «острые моменты», требуя дать им возможность осмотреть тюрьмы, не значившиеся в заготовленных заранее маршрутах. В том же году Лаврентий Берия (ставший затем начальником ГПУ Грузии) встречался с делегатами конгресса после посещения ими исправительного учреждения в Тбилиси. Стенограмма встречи показывает, как он отвечал на вопросы, которые были далеки от наивных или почтительных. Берию спрашивали о заключенных, жаловавшихся гостям, что их держат в тюрьме длительное время без предъявления обвинений; один делегат спросил, будут ли меньшевики арестованы, если они выступят на митинге; другие осведомлялись о «плохих гигиенических условиях» и камерах площадью десять квадратных метров, в которых содержалось по трое – пятеро арестантов. Берия категорически отрицал, что кого-либо держат под арестом без предъявления обвинений, но когда были названы конкретные имена – обещал проверить. А плохие условия содержания, конечно же, были объявлены «наследием» царизма^{358}.

Несмотря на исключения, случай тюрем показывает, насколько успешным мог быть базовый подход культпоказа – побудить иностранцев делать обобщения исходя из нетипичных примеров. В конце концов, и амбиции, стоявшие за политическим туризмом, и – в еще большей степени – родовые свойства рассказов интеллектуалов о советском эксперименте имели прямое отношение к советской методологии презентации образцов. Западноевропейцы и американцы хотели – и этого от них и ожидали – поведать об успехах советского эксперимента; возвращавшиеся домой туристы, как правило, взахлеб делились размашистыми и категоричными заключениями – с тем, чтобы придать больший вес своим «открытиям». Честное позитивистское признание того, что для обобщений не имеется достаточного объема свидетельств, подрывало бы весь проект, частью которого они к тому моменту уже были.

Поэтому вовсе не удивительно, что исследование швейцарских травелогов Кристианой Ухлиг, как и работа Холландера, выявило множество примеров, когда иностранцы повествовали о советской социальной и политической ситуации после посещения не более чем одного или двух объектов^{359}. В своем «Московском дневнике», посвященном двухмесячному пребыванию в Москве в 1926–1927 годах, Вальтер Беньямин сетует на «скороспелые теории» и «абстракции» насчет России, которые «даются европейцу без особого труда». Сам Беньямин, с одной стороны, мучился своей неспособностью общаться на русском языке и преодолеть собственную психологическую и культурную маргинальность, а с другой – тешился иллюзией, будто смог глубже проникнуть в «российскую ситуацию», так что его сумбурные и нередко близорукие суждения фиксируют амбивалентность, столь отличную от канона просоветского травелога, и это несмотря на то, что Беньямин подумывал тогда о вступлении в компартию^{360}.

Сплетение внутреннего и внешнего в советском развитии было феноменом намного более широким, чем ВОКС или «Интурист». Наиболее успешные образцовые объекты сочетали в себе черты особой важности для большевизма и советского строя с ценностью «достижений», которые имели потенциал притягательности за рамками партийно-политической ортодоксии. Пожалуй, самым весомым примером этого была сама Москва – образцовый социалистический город. Хотя планы «новой Москвы» стали появляться вскоре после революции, а московское метро первоначально задумывалось еще до Первой мировой войны, крупномасштабное планирование и интенсивные дебаты о будущем «социалистическом городе» начались лишь в первую пятилетку – спустя несколько лет после того, как Москва стала главным пунктом назначения зарубежных гостей. Первый этап создания образцовых городов, включая и начало реконструкции Москвы, продолжался с 1929-го по 1931 год и был во многом международным проектом, в котором участвовали десятки иностранных архитекторов и фирм и вокруг которого велись дискуссии на градостроительные темы, преимущественно под знаком модернизма^{361}. И уже в те годы, несмотря на то что реконструкция Москвы только начиналась, иностранцев потчевали классикой футурологии – экскурсиями по «новому социалистическому городу»^{362}.

Даже отход от модернизма и отказ от услуг иностранных проектировщиков в 1931–1932 годах имели отношение к задаче приема иностранных визитеров. Например, когда возникла идея строительства нового большого здания для Московского университета – еще в 1931 году, – нарком просвещения А.С. Бубнов отметил, как оно должно будет впечатлять иностранных гостей, которые именно по этому зданию будут судить о состоянии всех советских университетов^{363}. Ведущий деятель, отвечавший за реконструкцию Москвы, Лазарь Каганович, говорил об этом проекте как о средстве догнать «технически развитые города Европы». Долгожданный «генеральный план» реконструкции столицы 1935 года подчеркивал монументальный размах проекта. В нем клеймилось «варварское прошлое» Москвы и приветствовалось ее теперешнее величие, ставившее советскую столицу выше Афин, Рима и Парижа. Диаграммы и статистика реконструкции сами по себе стали формой пропаганды. Однако, как подчеркивает Шлёгель, большинству иностранцев так и не довелось увидеть «другую Москву» – расползавшееся в разные стороны скопление кварталов за пределами центра города. Две столь непохожие друг на друга Москвы были реальностью, а новый социалистический город оставался мечтой. По выражению Бухарина, Москва должна была стать «новой Меккой» для паломников «со всех концов земли»^{364}.

Международное значение Москвы как столицы мирового пролетариата стало важным аспектом символической и материальной реконструкции города. Вообще в период с начала до середины 1930-х годов число больших городов и промышленных районов, имевших так называемый режимный статус, с привилегированной системой снабжения и особой охраной порядка, резко выросло (с трех – Москва, Ленинград, Харьков – до семнадцати), что побудило главу НКВД ГГ. Ягоду в 1935 году заговорить об очистке этих ключевых районов от нежелательных элементов, дабы построить там «образцовый социализм»^{365}. Новостроящаяся Москва (точнее, ее презентабельный центр) быстро стала главным социалистическим городом – главным в разных отношениях. Лучше снабжаемая товарами, чем какое бы то ни было другое место в условиях плановой экономики, уходившая глубоко под землю для строительства знаменитого метрополитена и взмывавшая в небо своими высотками, Москва стала образцовой не только для иностранцев, но и – прежде всего – для советских граждан. В культурной географии сталинизма сам город предстал микрокосмом советского государства, а в позднесталинский период Москва заняла бесспорное первое место среди туристических достопримечательностей СССР, выступая при этом и как образец для столиц республик и центр социалистической империи для всех нерусских народов полиэтнического государства^{366}. Если «культпоказ» в качестве метода демонстрации иностранцам первых советских достижений подготовил почву, то сталинизм превратил централизованные презентации на этой сцене в основной мотор «социалистического строительства» как такового.

Важно было не только то, что именно показывали иностранцам, но и – говоря словами одного высокопоставленного чиновника «Интуриста», сказанными в 1936 году, – то, «как мы показываем наши объекты»^{367}. «Обслуживание» являлось стандартным термином для обозначения организации визитов, условий проживания, направления по тем или иным маршрутам и вообще обращения с зарубежными гостями. Это было пространство, в котором попытки повлиять на представления иностранцев о советской системе сталкивались с культурными ценностями, нередко весьма отличными от целей развертывавшейся советской «методологии культпоказа». На практике многое зависело от конкретных гидов и переводчиков, как и от лиц, ответственных за прием иностранцев на месте. Если в 1920-х годах это часто были молодые и хорошо образованные сотрудники, нередко некоммунисты, да и позднее часть персонала составляли потомственные интеллигенты, то в суровых экономических и идеологических условиях 1930-х такие кадры, чтобы они выглядели в глазах иностранцев представительно, уже нужно было специально готовить – или они должны были обладать, по саркастическому замечанию Семпер, способностью «перевернуть кверху дном свои привычки, превратиться в европейца из дикаря». Она вспоминала:

Устно меня предупредили: переводчики ВОКСа – не гиды «Интуриста», бытовые услуги не входят в их обязанности, держаться надо с достоинством, одеваться прилично; с иностранцами не знакомиться, не встречаться на стороне и не принимать никаких подарков, кроме книг, которые следует показывать цензору…

Семпер вошла в «престижный круг», который постоянно общался с иностранцами – даже в то время, когда объектами массового террора были в числе других обвиняемые в шпионаже^{368}.

Хотя отчеты гидов обо всех встречах с иностранцами тщательно изучались, за много лет было всего несколько эффективных попыток принимающих организаций, таких как ВОКС, полностью стандартизировать практику и стиль показа объектов. Как мы уже знаем, внимание было сосредоточено на методах обучения иностранцев умению видеть советские достижения. Хотя для гидов имелись «методички» по конкретным объектам, на практике многое передоверялось экскурсоводам и персоналу, приставленному к визитерам на местах. Так, «гид-переводчик» ВОКСа Рабинович в 1927 году лаконично докладывал, что он объяснил гостям основной смысл каждого посещения:

Посещение показательно-образцовой школы им. Радищева на Вознесенской ул. Объяснение системы трудового воспитания… Посещение Сокольнического исправдома… Система содержания заключенных; перевоспитание нарушивших законы и т.д.^{369}

В первые годы сталинской эпохи были приложены новые усилия к тому, чтобы систематизировать способы презентации образцовых учреждений и обучить персонал отвечать на вопросы иностранцев. Например, в 1932 году ВОКС организовал консультации для собственных сотрудников и «ответственных работников» наркоматов, привлекавшихся, как считалось, к приему зарубежных гостей, с целью разъяснить, что именно нужно отвечать на «самые разнообразные вопросы…, интересующие иностранцев». В том же году 136 «ответственных» товарищей, проверенных московской парторганизацией, посещали занятия по политическим и практическим задачам, связанным с «обслуживанием» иностранцев. Мощный толчок в сторону централизации и «проверки» работы «Интуриста» последовал лишь в 1936 году, когда его руководство в ответ на критику со стороны ЦК партии решило открыть двенадцать методических кабинетов в разных местах и пересмотреть уже имевшиеся методички. Поскольку ранее центральные отделения «Интуриста» распространяли их, не вникая в то, как именно данные материалы использовались, теперь решили провести на местах проверки по методам и терминологии, бывшим в ходу на объектах. Цель состояла в том, чтобы «по-советски объяснить объекты показа». Несмотря на эти меры, «наверху» по-прежнему признавали, что очень многое зависит от гидов, что означало – от властей, оценивающих их работу^{370}.

Если для приема наиболее почетных гостей делались основательные приготовления, то этого нельзя сказать о нижних ступенях иерархии, где были «рядовые» политические туристы. Здесь многое то и дело шло не так, как надо. Инженер Уиткин сухо сообщал о своем опыте с «Интуристом»:

Мы посещали школы, фабрики, детские сады, многоквартирные жилые дома и театры. Наши гиды были, очевидно, не особенно сообразительны. Туристов нередко направляли совсем не туда, и результат выходил смехотворный.

Усвоив параноидальные приемы советской внутренней цензуры 1930-х годов, руководство «Интуриста» дошло до одержимости любыми ошибками и неточностями в информации, которую вдалбливали иностранцам, причем даже такими совершенно случайными, какую допустил гид из Севастополя, назвавший французскую интервенцию в Крыму в 1918 году не «контрреволюционной», а «героической»^{371}.

Стремление пресечь неформальные контакты иностранцев с гидами-переводчиками и персоналом и минимизировать стихийное общение зарубежных гостей с советскими гражданами стало особенно важной целью с конца 1920-х годов. Это отразилось также на самой структуре визитов. Например, громоздкие ежедневные расписания были отмечены в 1927 году как «недостаток» и отнесены на счет безудержной навязчивости чиновников разных рангов^{372}. Однако перегруженность расписания и трудность увидеть хоть что-то вне намеченного плана и маршрута оставались одной из самых частых жалоб иностранных делегаций и других, самых разных гостей. К тому же заниженный валютный курс и проблемы с транспортом, не говоря уже о языковом барьере, существенно препятствовали самостоятельным путешествиям по СССР.

Между замыслами и их исполнением, между теорией и практикой в Стране Советов всегда наблюдалась изрядная разница. Если некоторые гиды и иной персонал были осторожны и усердно держались политической ортодоксии, обрушивая на иностранцев затверженный набор фактов и цифр, то другие (возможно, при определенных обстоятельствах те же самые люди) охотно шли на неофициальные контакты и устанавливали с гостями отношения, которые в 1930-х чем дальше, тем больше квалифицировались как запретные. Для осторожности имелись все основания, и те, кто встречался с иностранцами на официальных мероприятиях, таких как совещания и собрания, чаще всего не общались с ними приватно. Например, в 1935 году гид обвинил одного из чиновников Наркомпроса в том, что тот подробно обсуждал советскую систему нормирования продуктов и закрытого распределения товаров с гостем из Венгрии, что выглядело «нелепо до такой степени, что стало неловко за него». С другой стороны, Уиткин в 1932 году воспользовался хорошим советом и, приехав в Ленинград, подарил женщине-гиду из «Интуриста» свежие номера журналов мод, в результате чего удостоился приглашения к ней на квартиру, а позже она еще дважды встречалась с ним в Москве по другим поводам. Контакты иностранцев с рядовыми гражданами и вообще с кем бы то ни было вне круга принимающих сотрудников могли не поощряться, но они постоянно происходили. В 1927 году в одном из докладов сообщалось, что «друзья Советского Союза» гуляют по городу без гидов, навещают своих знакомых на их квартирах, заглядывают «на частные вечеринки и т.д.». Даже на экскурсиях по Кремлю в том же году к иностранным гостям будто бы подходили люди и шепотом излагали свои жалобы на иностранных языках^{373}.

Одновременно с тем, как полузапрещенные контакты становились все привлекательнее, усиливались и ксенофобские веяния в обществе – под действием советской установки на «бдительность» и бюрократических нравов. Увязка визитов иностранцев с проблемами государственной безопасности и шпионажа прослеживается в источниках задолго до панического страха войны в 1927 году и шпиономании 1930-х. Советские архивные дела 20-х годов полнятся описаниями эпизодов, когда советские граждане, включая обслуживающий персонал, сотрудников гостиниц и переводчиков, сталкиваясь с иностранцами, часто – обратившимися с какой-либо жалобой и просьбой, грубо им отказывали или вели себя враждебно. Авторы некоторых западных травелогов отмечали осторожность советских граждан при встречах с зарубежными гостями вне официальных рамок, особенно в 1930-е годы; однако другие – возможно, прежде всего те, кто отклонялся в своих поездках от стандартных маршрутов, – свидетельствовали о желании местных жителей общаться^{374}. Обе крайности могли иметь место, и эта ситуация действительно усугублялась особым положением иностранцев в СССР.

На рубеже 1920–1930-х годов, с одной стороны, усилились озабоченность безопасностью и идеологический догматизм, а с другой – обрел новую привлекательность доступ во внешний мир. Устные инструкции насчет запрета неформальных отношений с иностранцами, о которых упоминала Семпер, гид ВОКСа в середине 1930-х, потому и появились на свет, что такие отношения уже завязались. Языковая подготовка самой Семпер в конце 1920-х годов служит тому примечательным примером. Ее преподавателем английского на курсах иностранных языков во Втором МГУ (одном из нескольких мест, где гиды-переводчики учились иностранным языкам) была Элси Миллман (Millman) – писательница и этнограф, до того путешествовавшая и работавшая в Центральной Африке, Китае и Малайзии, одна их тех богемных искательниц приключений, которые нередко попадали в СССР в те годы. Миллман откровенно высказывалась на такие темы, как западная социология и проблемы советской жизни. Независимая, активная, неробкого десятка, она сильно повлияла на юную Семпер, изменив ее жизнь. Для нее Миллман стала настоящим образцом «новой женщины»: «Меня очень заинтересовала эта свободная, самобытная личность и все, что она в себе несла». Именно восхищение личностью Миллман побудило Семпер посвятить себя работе с иностранцами^{375}.

Конечно же, методы, которыми на иностранцев производили впечатление, а в советских людях вызывали воодушевление, были разными. Однако прослеживается явное совпадение в развитии подходов, разработанных для этих двух целей. Например – создание образцовых объектов для советских граждан, путешествующих по СССР, что стало весьма актуальным с ростом так называемого пролетарского туризма в конце 1920-х годов. С основанием в 1929 году Общества пролетарского туризма (ОПТ) как массовой организации его активисты старались представить путешествия по Советскому Союзу как весьма поучительное и имеющее политическую значимость занятие – в отличие от простого отдыха или развлекательных поездок, которые «всегда отдавали душком плохо замаскированного империализма». Суть состояла в том, что туристы должны были наблюдать социалистическое строительство (а еще лучше – участвовать в нем) вместо никчемного глазения на «остатки старины»^{376}. Путеводители, нацеленные на побуждение советских людей к туризму внутри СССР, содержали такие заголовки, как, например, «Путешествуй зимой (по промышленным центрам, совхозам и колхозам Подмосковья)!»^{377}.

В том же духе основной целью издаваемого ВОКСом путеводителя «Весь СССР» (советской версии бедекера, выходившей ежегодным тиражом 10 тыс. экземпляров на немецком, английском и французском языках, не говоря уже о русском, начиная с первой пятилетки) являлось привлечение внимания к флагманам «нового социалистического хозяйства»^{378}. Однако мотивы и причины презентации таких объектов советским рабочим и иностранным гостям различались. Целью пролетарского туризма было не просто вызвать интерес, но и обеспечить превращение путешествующих в активных сторонников «генеральной линии» партии. Теоретически участники этого движения должны были мобилизоваться все до единого на проведение коллективизации, кампании по ликвидации безграмотности, на осуществление продажи облигаций государственного займа, на дальнейшие военные приготовления. Их побуждали идти атакой на «классового врага»: в 1931 году туристы – рабочие столичного Электрозавода, согласно одному репортажу, хвастались тем, что разоблачили восемь кулаков в Косинском районе Московской области. Возможно, наиболее последовательной была надежда организаторов пролетарского туризма на то, что демонстрация советским людям великих строек первой пятилетки повысит трудовое мастерство и поднимет культурный и политический уровень масс – все та же война с отсталостью, хотя и в ином обличье^{379}. Но даже на пике «великого перелома» журналы печатали зернистые снимки промышленных пейзажей вперемежку с более живописными фотографиями горных хребтов и долин, а также национальных костюмов и физиономий представителей национальных меньшинств СССР (обозначенных в подписях) – вероятно, с целью напомнить о дружбе народов СССР, а не утвердить плохо скрытый империализм, но в любом случае выглядело это экзотично. К концу 1930-х годов наряду с реабилитацией рекреационного туризма туристические путеводители пропагандировали культ Сталина и русский патриотизм, печатая фотографии мест, связанных с жизнью вождя, и полей сражений Отечественной войны 1812 года^{380}.

Таким образом, движение пролетарского туризма на пике своего развития обратилось к некоторым методам из арсенала, уже использовавшегося для презентации советского социализма иностранным визитерам. Сам этот факт указывает на то, что советская политическая культура порождала образцовые объекты в качестве основного способа втиснуть проект трансформации всего общества в уже осуществленные примеры, которые могли вызвать энтузиазм. При этом происходило особое взаимовлияние или взаимопроникновение между способами воздействия на иностранных гостей, с одной стороны, и на советское население, с другой.