Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"
Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
В своем выступлении перед Иностранной комиссией ССП в 1936 году Кольцов высказался о переводе работы Барбюса более открыто, признавшись, что «у нас было много колебаний – издавать эту книгу на русском языке или нет». С одной стороны, «абсолютно все» изложенное в книге уже было известно советским читателям, а история партии пересказывалась «довольно неточно». С другой стороны, Кольцов все же полагал, что решение о переводе написанной Барбюсом биографии оказалось очень удачным: «Все-таки книжку издали, и она пользуется большим успехом, потому что там имеется большое обаяние, в том отношении, что это сказано другим человеком, на другом языке». Русское издание сохранило привлекательность – благодаря своему стилю, который не был жестко ограничен избитыми шаблонами советской идеологической литературы. Эта «иностранная» работа заложила один из краеугольных камней культа личности – признание Сталина «Лениным сегодня».
Еще одним важным ходом, тесно связанным с развивающимся культом личности, стало решение ленинского наследника принять в Кремле Герберта Уэллса (встреча состоялась 23 июля 1934 года) – как бы в напоминание о том, что в 1920 году родоначальник научной фантастики нанес знаменитый визит Ленину и лично поприветствовал «кремлевского мечтателя».
Обсудив в 1920 году в Москве планы электрификации, Уэллс по возвращении домой начал, к удовольствию Ленина, призывать британское Министерство иностранных дел к улучшению отношений с новой Россией. В 1934 году Майский, являвшийся тогда доверенным лицом Сталина, сделал весьма ловкий ход, напомнив Уэллсу о приглашении Ленина вернуться в советское государство десять лет спустя. В то время у советского руководства существовали непосредственные тактические причины организовать подобную встречу – как, вероятно, и в случае с рядом других приглашений, исходивших лично от Сталина. В частности, на момент подготовки к Первому съезду советских писателей Уэллс занимал пост президента Международного ПЕН-клуба. В 1935 году советское руководство аналогичным образом заполучило к себе Роллана вскоре после заключения франко-советского соглашения о взаимопомощи. Кроме того, международный статус Уэллса был намного весомее, чем у Людвига или Барбюса. Его приглашали в Белый дом четыре американских президента, причем в Москву он прибыл вскоре после последней из этих встреч – с Франклином Д. Рузвельтом. Уэллс писал не только научную фантастику, но и политические работы, новаторские трактаты по футурологии, а также научно-популярные книги по мировой истории. По своим убеждениям он был социалистом, продвигавшим идею создания социалистического мирового государства, бывшим фабианцем, который, помимо того что был другом Горького, вращался в тех же кругах, что и супруги Вебб и Шоу. Они и помогли Майскому убедить Уэллса принять приглашение посетить СССР{703}.
Впрочем, к разочарованию сталинских стратегов, очень скоро выяснилось, что писатель, в отличие от попутчиков типа Шоу и Роллана, совершенно невосприимчив к мистическому ореолу правителя-философа. Склонного к технократии Уэллса в советском строе привлекало иное: его гораздо больше притягивал авангард пролетариата, а не идея о революционном лидере-интеллектуале. Фантаст, безмерно восхищавшийся всеми, кто разрабатывал новые технологии, уже давно восстановил против себя все Фабианское общество своими экстравагантными мечтаниями о превращении верхушки рабочего класса в правящую касту вроде японских самураев. Несколько позднее именно мечта Уэллса о совершенном в административном отношении «ордене» дисциплинированных организаторов разожгла его энтузиазм по отношению к ленинской концепции коммунистической партии. Технократические взгляды писателя подразумевали, что он был одним из тех критически настроенных деятелей межвоенного периода, которые считали парламентскую демократию пережитком прошлого, хотя в то же время смотрел свысока и на характерное для советской идеологии прославление трудящихся масс. В автобиографии, опубликованной в 1934 году, он все еще называл своей самой успешной книгой «Современную утопию» 1906 года – очерк, в котором нарисовано общество, разделенное на правящую административную и творческую элиту и необразованных чернорабочих; последних автор именует «тупым» и «низким» классом. «Мою веру в правильность подобного представления о правящей прослойке будущего значительно укрепило появление таких успешных организаторов, как Коммунистическая партия и итальянские фашисты», – писал он в 1934 году. Подобно Шоу, Уэллс был склонен к самообману относительно своих связей с основоположниками русского коммунизма, поскольку изображал Ленина как постепенно разрабатывающего «крайне похожую [на «Современную утопию»] схему преобразованной Коммунистической партии». Впрочем, «генетической связи» между схемой Ленина и своей собственной Уэллс так и не установил{704}.
Илл. 6.4. Владимир Ленин беседует с Гербертом Уэллсом в своем кремлевском кабинете (10 января 1920 года). Чтобы соблазнить Уэллса и заманить его на встречу со Сталиным в 1934 году, советский дипломат Иван Майский напомнил ему о прощальном приглашении Ленина вернуться в Советскую Россию через 10 лет и увидеть прогресс советской системы.
(Фотоархив РИА «Новости».)
Мания величия Уэллса в полной мере проявилась во время его трехчасового разговора со Сталиным, когда писатель безуспешно пытался убедить изобретателя теории построения «социализма в отдельно взятой стране» в том, что Новый курс Рузвельта и пятилетние планы самого Сталина могут стать первыми шагами на пути к созданию планового хозяйства для всемирного государства. Прочитав расшифровку стенограммы рассматриваемой беседы, догадливый Шоу проник в самую ее суть:
Сталин внимательно и серьезно слушает Уэллса… и, отвечая, всегда попадает в самую точку. Уэллс не слушает Сталина – он лишь со страдальческим терпением ждет, когда же Сталин остановится и даст ему возможность говорить дальше. Он полагает, что все вещи, известные Сталину, известны ему еще лучше. Он приехал не для того, чтобы получать наставления от Сталина, а для того, чтобы наставлять его{705}.
Конечно, Сталин не мог принять предлагаемую Уэллсом версию мирового социализма, но сумел развеять предрассудки англичанина в отношении властолюбивого и фанатичного «грузинского горца, чей дух никогда полностью не выходил за пределы родной горной долины». В этом смысле данная встреча оказалась триумфом Сталина: по возвращении Уэллс заявил, что «никогда не встречал человека более чистосердечного, честного и справедливого»{706}.
Впрочем, советские лидеры не были склонны соглашаться на частичный успех. Выдержки из автобиографии Уэллса с критическими замечаниями о Сталине, высланные Радеком вождю в русском переводе 9 ноября 1934 года, вынудили высокопоставленных советских чиновников, таких как Радек и Литвинов, к обсуждению мер по исправлению ситуации. Как иронично заметил Радек в разговоре со Сталиным, «нам не удалось прельстить девушку»{707}.
Три этапа политической активности высшего советского руководства, связанные с визитом Уэллса, можно рассматривать в качестве явления, вполне типичного для визитов подобного рода. Первый этап включал постоянное наблюдение, прогнозирование и борьбу за влияние между чиновниками, контролировавшими пребывание писателя на советской земле{708}. Второй этап состоял в суматошном обсуждении публикации текста беседы Уэллса со Сталиным. Текст был отредактирован и Сталиным, и Уэллсом, а затем вычитан Константином Уманским, высокопоставленным дипломатом, часто переводившим необходимые материалы для генерального секретаря, а также Майским, игравшим ключевую роль в организации визита, и всеми членами Политбюро. Наконец, выход в свет автобиографии Уэллса запустил серию дискуссий об адекватной реакции советского руководства: Литвинов высказывался за открытый ответ, тогда как Радек колебался и в конечном итоге обратился за окончательным решением к Сталину. Совет Радека был весьма показательным. Вместо того чтобы «ругать» Уэллса, он предложил подавить его «насмешкой». Кроме этого, он посоветовал не высмеивать писателя как личность, а проанализировать его с классовой точки зрения – как человека, отражающего «буржуазные предрассудки интеллигенции». Впрочем, когда Радек ознакомился с ответом Уэллсу, написанным Бернардом Шоу и опубликованным в журнале «New Statesman and Nation», он нашел решение получше: позволить драматургу самому высмеять Уэллса. После этого замечания Шоу были переведены на русский язык для советской прессы – за исключением сделанных неистовым ирландцем довольно бесцеремонных ссылок на Сталина как на националиста и оппортуниста{709}.
Разговор Сталина с Уэллсом, как и встреча с Барбюсом, позволяет прояснить, насколько вождь в своих беседах с западными интеллектуалами руководствовался сочетанием международных и внутриполитических целей. Преобладание британцев и французов среди деятелей, с которыми Сталин встречался в 1930-х годах, само по себе говорит о стремлении повлиять на общественное мнение стран, ключевых для советской внешней политики. В то же время тщательность, с которой генеральный секретарь и его окружение редактировали записи бесед с Уэллсом и прочими знаменитостями, а также широкое распространение их переводов на русский язык позволяют предположить, что руководство СССР придавало большое значение тому, чтобы эти записи дошли до советского читателя. Встречи с Людвигом, Уэллсом и Барбюсом были неразрывно связаны с ранними стадиями формирования культа личности Сталина, и это явно указывает на то, что культивирование образа вождя за рубежом было приоритетным направлением в пропаганде рассматриваемого культа в самом Советском Союзе.
Ромен Роллан, беседовавший со Сталиным 28 июня 1935 года в присутствии своей жены М. Кудашевой и своего большого почитателя А. Аросева, выступавших в качестве переводчиков, был попутчиком, представлявшим собой, вероятно, самое прославленное достояние советской культурной дипломатии. Писатель, драматург, музыковед и популярный биограф, являвшийся обладателем Нобелевской премии, Роллан имел большой авторитет и репутацию «великого писателя» (grand ecrivain). Советские посредники-интеллигенты, обращаясь к Роллану, именовали его «мэтром». Он был человеком, преданным высоким целям: один из самых выдающихся пацифистов периода Первой мировой войны, во время которой его нещадно за это поносили, он также активно выступал за культурное примирение Германии и Франции, а позднее стал ведущим защитником всей антифашистской культуры и сторонником диалога между Востоком и Западом. Весьма отличаясь от колоритного Шоу и нонконформиста Жида, Роллан многим напоминал священника: худой, болезненный, серьезный и аскетичный, он любил нравоучения и являлся весьма обязательным корреспондентом. Его симпатия к сталинизму не была ни простой, ни преходящей. Массовые репрессии и пакт с Гитлером поколебали ее, но полностью уничтожить не смогли. Кроме того, эта симпатия подпитывалась из удивительно большого количества источников. Некоторые из них относились к сфере идеологии и культуры – достаточно упомянуть давние социалистические взгляды Роллана и глубокое знание им истории Французской революции, а также его антифашизм и стремление к просвещению народа. Другие имели личный характер: его статус друга Советского Союза и роль посредников: не в последнюю очередь – его жены М. Кудашевой, а также давнего друга по переписке – Горького и всегда тревожно-внимательного Аросева. Возможно, самым поразительным и раздражающим фактором было то, что Роллан являлся «давним приверженцем культа героев»{710}. В 1935 году он перенес свое давнее преклонение перед великими историческим личностями на Сталина.
В неотредактированной русской версии беседы Роллана со Сталиным писатель восхвалял вождя как первого представителя и основоположника нового гуманизма. В своем вступительном слове Роллан говорил о миллионах жителей Запада, которые ждут, чтобы СССР показал им пути выхода из текущего экономического и морального кризиса. При этом, по его мнению, следовало не просто повторять слова Бетховена: «Человек, помоги себе сам!», а действенно помочь им и дать нужный совет{711}.[60]60
Приложение к «Путешествию» содержит «официальную» запись разговора со Сталиным, который редактировал ее лично и затем переслал Роллану, когда тот приезжал в СССР вместе с Горьким; Роллан внес в нее еще несколько изменений. Ранее историки обращались исключительно к подобным «продезинфицированным» вариантам на французском и русском языках. Я в другой публикации старался доказать, что варианты данного текста необходимо сравнивать, так как неотредактированная часть крайне показательна и именно здесь Роллан наиболее отчетливо предстает обожателем Сталина. См.: David-Fox M. The «Heroic Life» of a Friend of Stalinism: Romain Rolland and Soviet Culture // Slavonica. 2005. Vol. 11. J* 1. P. 3–29.
[Закрыть] На реальной жизни Бетховена было основано самое известное произведение Роллана – монументальный роман воспитания «Жан-Кристоф» (1903–1912). Кроме того, написанная Ролланом в 1903 году научно-популярная биография композитора стала прообразом для целой серии трудов писателя под общим заглавием – «Жизни великих людей». Позднее Роллан обратил свой взор на Восток, чтобы там найти великих людей, жизнь которых вполне можно было превратить в миф: он нашел их в лице Толстого и Ганди. Впрочем, в то же время они являлись для Роллана и образцами для подражания, поскольку он стремился к тому, чтобы стать европейским Толстым. Во всех упомянутых работах, написанных для массовой аудитории в доступном, но серьезном стиле «высокой популяризации» (haute vulgarization), Роллан исследовал героическую природу гениев, которые успешно прошли сквозь тяжелые испытания, чтобы посвятить себя служению человечеству. В 1920-е годы страстное увлечение писателя фигурой Ганди, пацифизмом и панъевропейским примирением было вытеснено антиимпериализмом и стремлением к еще более грандиозному примирению – между Востоком и Западом. Роллан держал свои сомнения насчет национализма Ганди в тайне – даже когда махатма в 1931 году посетил фашистскую Италию; позднее в том же десятилетии Роллан почти так же тайно мучился, размышляя о Сталине и Советском Союзе. Поскольку пацифизм писателя беспокоил советское руководство, в 1935 году он постарался заверить генерального секретаря в том, что, симпатизируя СССР, не будет противодействовать войне ни при каких обстоятельствах{712}. Подобным отречением от прежних взглядов он скрепил свою дружбу с диктатором, а идеалом героического гуманиста вместо Ганди стал считать Сталина.
Более ранние герои Роллана излучали силу, но при этом все они были людьми искусства или интеллектуалами. Для него, как и для фабианцев, большевики представляли собой пример потенциального слияния в одном лице качеств интеллектуалов и людей дела. Писатель признался в этом, рассказывая Сталину о «новом гуманизме», и назвал Маркса и Ленина основателями «интеллектуальной партии» (la parti intellectuelle). Упомянутое слияние еще более выпукло проявилось в вышедшей в 1935 году книге Роллана «Спутники» («Compagnom de route»), в которой главы о его литературных «спутниках», Шекспире и Гёте, были дополнены главой о Ленине как о человеке, воплощающем потенциальный синтез русской революционной традиции и европейской культуры. «Два принципа, которые дополняют друг друга: “Мы должны мечтать”, – говорит человек дела [Ленин], а человек мечты [Гёте] говорит: “Мы должны действовать!”»{713},[61]61
Гёте являлся культовой фигурой в германофильской антифашистской культурной среде того периода.
[Закрыть] Когда Аросев встретился с Ролланом в Вильнёве накануне поездки писателя в СССР, он нашел его сожалеющим по поводу своей тихой жизни и жаждущим услышать рассказы о Сталине и революционном подполье. В личном письме, посланном из Москвы во время своего визита 1935 года, Роллан писал о Гамлете (который для самого Аросева являлся любимой метафорой колеблющегося интеллектуала) и сравнивал его с шекспировским воителем Фортинбрасом, чье имя в переводе с французского значит «сильная рука». По мнению писателя, Гамлет не мог уподобиться Фортинбрасу, поскольку в сердце принца датского было слишком много сострадания и страха. «Но в отличие от меня, Фортинбрас прав»{714}. После встречи со Сталиным Роллан, как радостно сообщил генеральному секретарю Аросев, пребывал в такой эйфории, что был готов расцеловать посредника: встречу с советским вождем писатель счел одним из величайших свершений своей жизни{715}.
Среди основных проблем, затронутых Ролланом в разговоре со Сталиным, был статус «самых искренних друзей СССР», к которым писатель, конечно, относил и себя самого. Все конкретные политические вопросы, поднимавшиеся Ролланом, – о стороннике изгнанного Троцкого Викторе Серже, арест которого вызвал большой резонанс в Европе, и о явно негуманном Постановлении ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 года, которым устанавливалась уголовная ответственность для несовершеннолетних с двенадцати лет, – были сформулированы с точки зрения его собственного желания и способности объяснять внутренние советские дела Европе. «Я совершенно уверен, что он был достоин этого наказания…, но нужно было дать объяснение этому факту для массы друзей СССР». Роллан призвал Сталина начать «разъяснительную кампанию» для сочувствующих и предложил себя на должность лица, которое занялось бы передачей особо важной информации – возможно, при посредстве ВОКСа. Действительно, на протяжении первой половины 1930-х годов Роллан не раз жаловался Горькому на то, что ему не хватает информации, чтобы развеять сомнения и опровергнуть обвинения против Советского Союза. Сталин же, со своей стороны, признал, что советское руководство недостаточно «осведомляет и вооружает наших друзей», но в то же время заметил – причиной этого является простое уважение к независимому положению людей, живущих в других условиях и странах: «Руководить из Москвы этими людьми было бы с нашей стороны слишком смело»{716}. Подобные пассажи подтверждают замечание переводчика, работавшего с советским вождем в годы войны: «Сталин любил и умел пускать иностранцам пыль в глаза»{717}. Принятые в 1935 году драконовские меры по борьбе с преступностью среди несовершеннолетних, как объяснил Сталин, преследовали исключительно педагогические цели и были направлены главным образом на то, чтобы припугнуть опасных хулиганов и бандитов. По вполне очевидным причинам обнародовать подобный факт было нельзя. «Это верно, это верно», – ответил Роллан и позднее рассуждал в своем дневнике о том, что люди Запада забыли о той «старой варварской России», которой приходилось противостоять большевистским вождям{718}. Сталинские объяснения могли убедить Роллана, но советские читатели, скорее всего, нашли бы их весьма нелепыми. Возможно, именно поэтому текст беседы Роллана и Сталина, подобно ряду других бесед с иностранцами, так никогда и не был опубликован.
В 1935 году Роллан продемонстрировал тонкое понимание своего «дружеского» статуса. Например, в письме, адресованном вождю, писатель по завершении своего визита (20 июня 1935 года) ручался, что никогда в жизни не отступится от принятых им обязательств защищать героическое строительство нового мира. Даже после периода Большого террора он соблюдал свои обязательства и нигде публично не критиковал советский строй{719}. В конечном итоге Сталин решил чем-нибудь отблагодарить Роллана. На проходившем в январе 1935 года в Париже Международном конгрессе писателей в защиту культуры несколько выступавших, симпатизировавших Троцкому, подняли вопрос о заключенном в тюрьму Серже. В порыве, который на первый взгляд казался осознанием разумной необходимости, но, с другой стороны, выглядел как великодушная милость со стороны самодержца, Сталин объявил Роллану, что не видит никаких причин препятствовать освобождению Сержа. Более того, советские лидеры были уже вполне привычны к подобным предложениям, поступавшим от советских же интеллектуалов, – Сталин обращался с Ролланом практически так же, как с его замечательным покровителем Горьким. В действительности дело Сержа показало, насколько важны были для поддержания статуса Роллана как «друга» его отношения с Горьким. После того как Сталин сделал свое заявление, Роллан связался с Горьким, а тот написал своему другу Ягоде – и вскоре Серж уже был в Париже{720}.
Впрочем, для советского руководства настоящая дружба подразумевала следование советскому курсу, каким бы он ни был и куда бы ни вел, а не предоставление зарубежным друзьям секретной информации о своих намерениях и стратегиях, о чем столь настоятельно просил Роллан. Судя по всему, писатель вполне искренне переживал по поводу того, что европейское общественное мнение относительно СССР существенно страдало от недостатка информации, но вместе с тем пытался предстать перед Сталиным как человек, знающий Европу и европейские дискуссии гораздо лучше, чем советское руководство. Если бы он мог сослаться на информацию, полученную непосредственно от руководства СССР, это, без сомнения, значительно повысило бы его статус среди интеллектуалов и людей искусства, принимавших участие в дискуссиях о Советском Союзе. Но Роллан не смог получить ответа даже на запрос о публикации расшифровки его собственной беседы со Сталиным или выдержек из нее для использования в европейских дебатах. Многочисленные обращения к Сталину не приносили результата. На приеме в ВОКСе Роллан даже попытался заручиться поддержкой Бухарина, с которым впервые встретился 25 июня 1935 года и позднее встречался еще дважды. Незадолго до показательных судебных процессов охваченный отчаянием Бухарин пытался поставить себе в заслугу преданность Роллана делу советской власти – 1 декабря 1936 года он говорил Молотову: «Надеюсь, что я так убедительно говорил, что и здесь есть капля моего меда, когда РР [Ромен Роллан] себя ведет не так, как А. Жид»{721}.
Брак Роллана дал ему возможность во время визита в СССР в 1935 году встретиться с родственниками М. Кудашевой, и в частности с ее сыном, Сергеем Кудашевым, на тот момент – студентом Московского университета. Сергей встречался с Ролланом в частной обстановке, и они говорили об условиях жизни в Советском Союзе, об идеологическом конформизме и о терроре, развернувшемся в Ленинграде после убийства Кирова{722}. Таким образом, роллановская апология сталинизма не была основана на полном отсутствии достоверной информации.
Решение Роллана поддерживать свой статус верного друга Советского Союза нельзя объяснить исключительно преклонением перед героями. В определенной мере его некритичная реакция была обусловлена и культурной логикой. Точно так же, как германские левые интеллектуалы начиная с 1920-х годов осуществляли тесное взаимодействие с советской культурой, французским интеллектуалам Народный фронт принес свои дома культуры, театр агитпропа и рабочие университеты – народное просвещение, направленное против фашистской угрозы, было излюбленной темой Роллана. Уже в начале XX века Роллан стал одним из основоположников движения народного театра, а его работы оказали весьма существенное влияние на советских теоретиков массовых праздников. Кроме того, писатель был очарован идеями «нового человека» и «нового мира», которые должны были привести к перерождению болезненного Запада. Во время своего визита Роллан, подобно многим другим деятелям, был крайне воодушевлен шумными ликующими толпами, увиденными им на Красной площади. 30 июня 1935 года он сидел рядом со Сталиным на трибуне Мавзолея Ленина, наблюдая за парадом физкультурников. «Праздник народа – великолепно!» – воскликнул писатель{723}.
Роллан, как и многие иные французские интеллектуалы и ученые, был весьма склонен рассматривать российскую революцию сквозь призму французской. Представления французов о революционном прогрессе, несмотря на террор, могли оправдать действия советского руководства с «исторической» точки зрения{724}. Судя по всему, с подобной позиции антифашизм и международное культурное антифашистское движение имели свою собственную привлекательность в политической культуре различных стран.
Наконец, монументализм сталинской культуры и социалистического реализма не вызывал отвращения у Роллана. Некоторые интеллектуальные предпочтения Роллана (прежде всего Вагнер и Ницше) одновременно пронизывали и большевистскую культуру – от дореволюционного «богостроительства» до горьковского «революционного романтизма». Кроме того, к отказу советских идеологов от услуг авангарда во второй половине 1930-х годов писатель тоже отнесся далеко не с такой обеспокоенностью, как Жид или Фейхтвангер. По этим причинам ряд сдвигов, произошедших в советской культуре в сталинские 30-е годы, – переход к логоцентризму, первенство нравоучительной массовой литературы, всенародное прославление просвещения и новой элиты в искусстве и науке, возвращение к высокой культуре XIX века, внедрение ценностей «культурности» – вполне соответствовали мировоззрению Роллана. В этом свете прославление самого Роллана в официальной сталинской культуре не было одной только лестью, да и сам писатель, склонный к аскетизму, едва ли – не в пример многим другим деятелям – был заинтересован в материальной щедрости советского руководства. Полученные в СССР гонорары за свои сочинения он пожертвовал на «нужды образования в новой России»{725}. Более вероятным будет предположение, что прославление Роллана в СССР подтверждало его собственную значимость в деле создания нового мира, к которому стремилась вся антифашистская культура.
Все эти причины обусловили интуитивную уверенность Роллана в том, что он знает и понимает советскую культуру, которая, с его точки зрения, была в своей основе интернациональной и универсальной{726}. Но по сути своей для писателя она явилась тем, что французы называют faux ami, т.е. «ложным другом», который кажется знакомым, но на самом деле таковым не является. Советская культура оказалась наиболее привлекательной для энтузиастов типа Роллана именно в 1930-е годы, когда сталинский режим со своими широко распространенными идеологическими кодами и большевистским языком, со своей тягой к автаркии и изоляции создавал мир, проникать в который людям со стороны становилось все сложнее. Роллан полагал, что и антифашистская культура, и советская выступают за гуманизм, хотя на протяжении большей части раннего советского периода и даже в середине 1930-х годов для воинствующих «леваков» от культуры «гуманизм» оставался буржуазным мифом, противопоставляемым беспощадной логике большевизма. Действительно, в характеристике, составленной на Роллана в 1934 году Иностранной комиссией ССП, «индивидуалистический гуманизм» был назван наряду с пацифизмом самым слабым компонентом его идеологического кредо{727}. Ирония ситуации заключалась в том, что внедрять понятие гуманизма в советскую культуру начали именно антифашисты. На момент же беседы с Ролланом Сталин все еще интерпретировал его замечания о гуманизме исключительно в контексте «внутреннего» идеологического мира Советского Союза. Он говорил о новом человеке с точки зрения бытовавших в то время в СССР представлений о трудовой дисциплине: «Ударники и ударницы – это те…, вокруг кого концентрируется сейчас наша новая жизнь, наша новая культура, – и даже добавил: У нас лентяев и бездельников ненавидят». Ход мыслей Сталина – от гуманизма к тяжелому труду и ненависти – явно контрастировал с возвышенными представлениями Роллана о всеобщности мировой культуры. Из «официального» текста упомянутые замечания были изъяты{728}.
Результатом успешного с советской точки зрения визита Роллана в 1935 году стало пышное всесоюзное празднование его семидесятилетия в январе 1936 года. Подобно чествованиям других иностранных друзей, празднование юбилея французского писателя демонстративно увязывалось с универсализацией советских ценностей и изображением СССР как средоточия наиболее прогрессивной мировой культуры{729}. Впрочем, предпринимавшиеся в ходе празднования попытки подчеркнуть интернационализм Советского Союза только усиливали его партикуляризм. В центре внимания здесь оказался не только Роллан, но и Сталин – праздник культуры открыто использовался для укрепления культа личности генерального секретаря, а культ писателя только укреплял культ вождя. На первой полосе «Правды» были помещены фотографии Роллана и Сталина, сделанные во время их встречи в предыдущем году. Журналисты, освещавшие юбилей, в своих статьях проводили совершенно прямые параллели: творчество Роллана было посвящено жизни гениев, изменивших человечество, таких как Бетховен, и «величайшего гения человечества» он разглядел в товарище Сталине; Роллан стал духовным вождем, а Сталин – политическим{730}.
Илл. 6.5. Ромен Роллан (сидит), его жена и переводчица Мария Кудашева и председатель ВОКСа Александр Аросев на трибуне Мавзолея Ленина (30 июня 1935 года). После совместного со Сталиным просмотра парада физкультурников Роллан записал в своем дневнике: «Праздник народа – великолепно!». (Российский государственный архив кинофотодокументов.)
Люди, приходившие на торжественный вечер в Большой зал Московской консерватории – эпицентр празднования юбилея, сразу видели четыре огромных портрета: Сталина, Молотова, Кагановича и Роллана. Программа же вечера – выставка, декламация стихов, показ документального фильма о визите Роллана в СССР в 1935 году, поздравления от советских писателей и рабочих – в основном повторяла структуру других советских праздников и торжеств, но при этом содержала и элемент тяжеловесного прославления, характерного для культа личности Сталина. При сталинском режиме свои собственные мини-культы имели не только партийные лидеры и местные кумиры из области науки и культуры (как, например, физиолог И.П. Павлов) – точно такое же низкопоклонство проявлялось и по отношению к иностранным друзьям СССР типа Роллана. Широкий масштаб чествования Роллана, которое готовилось М.Я. Аплетиным из Иностранной комиссии Союза писателей на протяжении двух с лишним месяцев, подчеркивался тем, что этому событию посвятили целый номер «Литературной газеты» и ряд трансляций по радио; аналогичные празднования были организованы отделениями Союза писателей в столицах союзных республик, и, наконец, к юбилею выпустили большим тиражом биографию Роллана{731}. После праздничных торжеств Иностранная комиссия выслала писателю альбом с подборкой вырезок из 400 советских газет. Конечно, устраивая подобное мероприятие, советское руководство не просто хотело польстить одному из западных интеллектуалов. Главная политическая идея юбилея, которая рассматривалась Аплетиным и другими организаторами как основной структурирующий принцип праздничных торжеств («путь Р. Роллана к революции»), была косвенным образом сосредоточена вокруг постулата об уникальности и превосходстве Советского Союза{732}. Жизнь Роллана при этом представлялась в виде телеологического движения к некоему высшему состоянию сознания, кульминацией которого стали полное принятие им советского строя и встреча со Сталиным.
Неизбежно менее грандиозной, но более всеохватной была идея, лежавшая в основе торжественного вечера (soiree d'hommage) в Париже, который состоялся в большом зале Пале де ля Мутуалите и был отмечен присутствием главы правительства Народного фронта – социалиста Леона Блюма. Мероприятие было лишь частично организовано Французской коммунистической партией и строилось по иному сценарию. Это был праздник в честь единства левого и антифашистского движения, на котором Роллан восхвалялся как великий гуманист и «дедушка Народного фронта»{733}. Дружба с СССР вознесла Роллана до самого предела льстивого преклонения перед ним в Москве и Париже, но две церемонии, прошедшие в этих городах, продемонстрировали ту разницу между сталинской и европейской антифашистской культурой, которую сам Роллан не осознавал.
