Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Взлет «Интуриста»

По стечению исторических обстоятельств в то время, когда Горький путешествовал «по Союзу Советов», агентство «Интурист» начало оказывать все более глубокое воздействие на советскую практику приема заграничных гостей. Источники, оставшиеся в архиве агентства от этих ранних лет, весьма немногочисленны^{542}. Однако уцелело достаточно материалов (особенно при дополнении их документами, касающимися малоизвестных подробностей возникновения «Интуриста» в 1929 году), чтобы осветить роль, которую экономический фактор стал играть в приеме иностранцев в СССР.

В разгар нэпа, в 1926 году, за контроль над новообразованной советской туристической отраслью соперничали две группы функционеров. Честолюбивая Каменева сразу верно разглядела возможность заработать на растущем числе туристов, представлявших собой богатый источник твердой валюты, и таким образом значительно упрочить положение своей организации. Союзник Каменевой, видный советский дипломат Иван Майский, первым начал убеждать ее в том, что ВОКСу следует занять особую позицию – удобную для извлечения выгоды из «источника дохода для нашей страны», каковым являлись «экскурсии непролетарского типа». Хотя Каменева соглашалась с Майским по вопросу о политической значимости всех иностранных визитеров, ее лоббистские усилия касались возможностей заработать на особом типе гостей, которых она именовала «валютными иностранцами». Как ни иронично, но причисление ею некоторых зарубежных граждан к категории дойных валютных коров основывалось на смешении советских практик классификации и систематизации иностранцев, приведшем к тому выводу, что некоторые из гостей представляют интерес прежде всего в плане финансовых, а вовсе не политических или культурных приобретений. Каменева, используя коммерческий термин (это было для нее нетипично), утверждала, что иностранцы уже признают «марку» ВОКСа. Ее ставка на первенство на фронте туризма включала предполагаемое расширение Отдела ВОКСа по приему иностранцев, который должен был работать в духе нэпа на принципах «хозрасчета», т.е. покрывать собственные расходы своими же доходами^{543}. Если бы это удалось, то усилия Каменевой изменили бы всю историю ВОКСа и «Интуриста».

Однако предложение Каменевой представляется неудавшимся ответным шагом на инициативу конкурентов, выдвинутую видным чиновником Народного комиссариата внешней торговли СССР М.С. Эпштейном. Последний смелее, чем Каменева, разыгрывал карту экономической выгоды от иностранного туризма; он рассматривал исключительно политический феномен иностранных рабочих делегаций и «социального туризма» (понимая под этим путешествия, мотивированные огромным интересом к советскому эксперименту) как главный аргумент для того, чтобы показать торговый потенциал СССР. Партийных лидеров Эпштейн приманивал образом американцев, потративших в одной только Франции в предыдущем году 226 млн. долларов^{544}. Фантасмагорически преувеличивая, этот чиновник заверял, что новое акционерное общество, которое он предлагал создать, привезет в страну сотни тысяч туристов и получит огромную прибыль. Централизованный иностранный туризм, контролируемый из одного учреждения, был крайне нужен и ИНО ГПУ, желавшему сохранять «хотя бы минимальный контроль» за решением вопросов, кто именно может посетить страну по визам, которые при необходимости изготавливаются довольно быстро^{545}. В марте 1927 года высшие инстанции решили пойти по пути создания акционерного общества. К тому времени, когда Государственное акционерное общество по иностранному туризму («Интурист») фактически начало свою работу, т.е. к 1 апреля 1929 года, большие народно-хозяйственные комиссариаты, такие как Комиссариат внешней и внутренней торговли во главе с А.И. Микояном, уже заняли ведущие позиции в экономике. Бюро путешествий Советского торгового флота (Совторгфлота), годами перевозившее иностранных туристов с небольшой прибылью и ранее связывавшее себя с ВОКСом, было целиком передано в ведение «Интуриста»^{546}.

С самого начала «“Интурист” считался (и его руководство специально ориентировали на это) “коммерческим” учреждением, чьи задачи были тесно связаны с финансовыми нуждами государства». Первый председатель нового акционерного общества, грузинский большевик Александр Сванидзе, был братом первой жены Сталина и «личным другом» диктатора^{547}. Несмотря на все связи в верхах, старт «Интуриста» получился сложным: организация теряла деньги. Вместо обещанных 4 тыс. туристов в 1929 году прибыло лишь 2542 человека, и в этот же, первый год необдуманно смелая инициатива обошлась в дополнительные 52 тыс. рублей, потраченные на прием только одной делегации американских профсоюзов. Отсюда можно заключить, что давняя тенденция всегда ставить политику выше экономической целесообразности, зародившаяся во времена военного коммунизма, оставалась прочно укоренившейся привычкой. В начале 1930-х годов, несмотря на суровые и хаотические условия, была запущена амбициозная программа гостиничного строительства: 22 новых гостиницы следовало сдать в эксплуатацию к 1932–1933 годам. Первые неудачи лишь подстегнули «Интурист», который выдвинул валютный вопрос в качестве приоритетного. Комиссия 1930 года, проанализировавшая финансовые потери первых двенадцати месяцев, призвала к сокращению ненужных расходов на «обслуживание» иностранных туристов. В документах «Интуриста» отмечалась главная задача организации: «приобретение» как можно большего числа иностранцев, располагающих значительными суммами в валюте^{548}.

^{Илл. 5.1. «Посетите СССР» – не имеющий точной датировки плакат «Интуриста» (около 1930 года). Плакат содержит образы, предполагающие мощь советской власти (красный флаг над Кремлем и восходящее солнце), а рядом располагаются вызывающие восхищение просторы и экзотичность: оленья упряжка с сидящим в нартах погонщиком в одежде из оленьих шкур, два верблюда, ведомых фигурой в среднеазиатском одеянии, минарет и пальма. (Архив Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета.)} 

Руководствуясь этой программой, в 1930-х годах «Интурист» и вообще советский иностранный туризм резко пошли в гору. Число работников «Интуриста» выросло с 1222 человек в 1932 году до более чем 7 тыс. – в 1934–1936-м; в кульминационный для довоенного туризма 1936 год количество принятых зарубежных гостей достигло 13 437 человек. Хотя эти цифры и были незначительны в сравнении с показателями других стран с хорошо развитой туристической отраслью, масштабы деятельности «Интуриста» незамедлительно снизили активность ВОКСа и других учреждений, которые также имели отношение к приему иностранных визитеров. Монополия «Интуриста» в данной сфере была укреплена и партийными директивами 1936 года^{549}. Рост его влияния вызвал сильные эмоции соперничества и презрения со стороны работников ВОКСа. Неприязнь сохранялась вплоть до эпохи Большого террора, когда обе организации оказались опустошены репрессиями, поводом к которым послужили постоянные связи с иностранцами.

Чиновники ВОКСа демонстрировали свои методы как нечто, явно превосходившее возможности нового туристического монстра во многих областях. Они говорили об «Интуристе» – причем не только с лидерами партии, но и между собой – как о более коммерческом, нежели культурном предприятии, не способном вырабатывать программы для нужд важных гостей (хотя на самом деле «Интурист» предоставлял особые услуги и для путешественников, считавшихся значимыми фигурами) и славящемся своими «поверхностными показами» образцовых объектов. Первоначальные попытки сотрудничества (обмен мест в гостиницах «Интуриста» на штат опытных гидов ВОКСа и целый ряд привлекательных культурных программ) быстро сошли на нет. «Интурист» не желал и не мог с нужной степенью надежности предоставлять номера в гостиницах и быстро нанял собственный штат гидов и переводчиков. В конце концов ВОКС впал в зависимость от инфраструктурных возможностей своего соперника, хотя последние находились в плохом состоянии и вообще были малодоступны кому бы то ни было. Как заявил новому начальнику отделения ВОКСа в Ленинграде его московский коллега,

«Интурист», как коммерческая организация, сугубо покоммерчески и подходит… Культобслуживание, как то: показ исторических ценностей, новые заводы и т.п. – будет производиться строго за плату на инвалюту и золото… Да, это [взаимоотношения с «Интуристом». – М.Д.-Ф.] больное место в нашей работе^{550}.

«Интурист» действительно автоматически включал одну утреннюю экскурсию в общую цену своих туров, ожидая, что туристы в любом случае заплатят за дневные мероприятия. Несмотря на возрастающее презрение с их стороны, руководители ВОКСа могли лишь завидовать объемам работы «Интуриста» и поддержке его партийным руководством. В своих усилиях сохранить статус ВОКСа в середине 1930-х годов его новый амбициозный глава Александр Аросев предпринял несколько попыток повлиять на назначение своих представителей в правление «Интуриста» и даже объединить ВОКС с его мощным конкурентом^{551}.

Конечно, «Интурист» не мог работать внутри сталинской системы без наличия в общении гидов с иностранцами мощного пропагандистского элемента, без того, чтобы нагружать гостей печально известными длиннейшими программами визитов, что помимо прочего препятствовало их неконтролируемому знакомству со страной. Внутри советской системы новый туристический монополист, однако, делал очевидный упор на практический результат, определяемый объемом твердой валюты, и эта его роль лишь возросла в послесталинский период. Ранняя история «Интуриста» вместо противопоставления экономических приоритетов идеологическим скорее предполагает, что они рассматривались в тесном переплетении друг с другом.

Осмысливая западные критерии, неизбежно всплывавшие при сталинском модернизационном рывке, руководство «Интуриста» погружалось «в туристическую энциклопедию, открывая ее на страницах, посвященных Лондону, Брюсселю, Копенгагену, Берлину и Парижу». К 1932 году оно успело открыть три бюро путешествий: в Берлине, Лондоне и Нью-Йорке^{552}. По давней российской традиции принудительно отсылать своих подопечных учиться за границу «Интурист» в эпоху индустриализации также посылал своих молодых сотрудников на Запад учиться туристическому делу. В 1931 году заместитель начальника «Интуриста» Маршовский выступил с серией лекций о «туристическом рынке» с целью подготовить будущих советских специалистов к отъезду на учебу. Это указывает на то, что коммерческие приоритеты новой миссии «Интуриста» все же никогда не преобладали над политическими. Скорее они образовали новый и довольно прочный сплав. Маршовский вполне справедливо подчеркивал, что валютных иностранцев привлекает в СССР прежде всего строительство социализма; исходя из той же экономической целесообразности, игнорировать политические материи было просто невозможно. Также он показал свою осведомленность в истории американского и европейского туризма и полное осознание проблем, которые в последующие десятилетия будут мешать туристической отрасли советского народного хозяйства: отсутствие дешевых услуг и туров для посещавших СССР и нехватка обученного персонала. Последняя лекция содержала горячий призыв к слушателям выходить на «международный рынок» и овладевать «культурной туристической работой». Эта фраза перекликается с понятием «культурной торговли», которое легитимировало торговлю в розничном секторе (нередко воспринимавшуюся как идеологически сомнительная и потому непрестижная) в терминах культурных улучшений при скрытом сравнении с западными странами. Сточки зрения Маршовского, советский туризм должен был догнать и перегнать Запад с целью доказать преимущества социалистической организации труда; туризм должен был продемонстрировать силу советского государства его врагам и превратить нейтрально настроенных визитеров в друзей^{553}. Очевидно, что для этого бюрократа из «Интуриста» обеспечение притока твердой валюты было просто наилучшим средством служения советскому государству и строительству социализма. В разоблачительном пояснении он счел необходимым процитировать французскую прессу того времени (касавшуюся распространения культурного влияния), чтобы доказать, что европейские страны также высоко ценят умелое продолжение политики туристическими средствами. Несомненно, молодые слушатели лучше бы уяснили необходимость служить выполнению политических и финансовых задач одновременно, если бы им привели хотя бы пару западноевропейских примеров.

Учитывая масштабы вызовов, полученных советской сферой обслуживания, которые очертил Маршовский, нельзя без удивления наблюдать, как «внутренний информационный бюллетень» «Интуриста», распределявшийся среди его собственных сотрудников, игнорировал практически всю иностранную критику сервиса и условий пребывания в стране, причем по политическим мотивам. В бюллетене приводились переводы восхвалений в адрес СССР со слов вернувшихся домой иностранных туристов или помещенных в европейской и американской печати – для того, чтобы триумфально заявить: «“Интурист” справился с задачей культурно-политического показа советской страны». Хотя критические отзывы тоже переводились, и в том числе – содержавшие жалобы на высокие цены, плохие условия проживания и на ограничения в передвижении туристов, все они вместе отметались веским комментарием:

Имеются также и отзывы другой категории туристов, которые по своему содержанию и по своим обвинениям являются лишь враждебными выпадами против СССР. Эти обвинения настолько необоснованны и часто настолько грубы и лживы, что сами туристы, побывавшие с СССР считают необходимым писать опровержения в иностранных газетах^{554}.

Таким образом, работников «Интуриста» поощряли к объяснению жалоб иностранных клиентов исключительно их идеологической враждебностью. Лишь критика сверху, и особенно в принятой в 1936 году резолюции ЦК партии о плачевном состоянии услуг, предоставляемых туристической организацией, могла побудить ее, хотя и с трудом, присоединиться к кампании «большевистской самокритики»^{555}. Еще более острыми были послания сочувствующих иностранных туристов советским лидерам и руководству «Интуриста», которые содержали конструктивную критику и полезные советы по поводу того, как сделать так, чтобы в будущем столь низкие материи, как условия проживания, уже не влияли на международную оценку советского эксперимента. Американец Герман X. Филд, организатор вскоре распущенной летней школы для американских студентов в Москве, писал в 1934 году из «предельно реакционной» Швейцарии о вопросах, поднимавшихся множеством визитеров всех типов. В частности, он говорил о последствиях столь раздражавшего официального обмена твердой валюты – практики, призванной помешать туристам совершать даже самые простые покупки вне «Интуриста» или валютных магазинов системы Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами (Торгсина): «Также [турист] не может пользоваться трамваями… Он привязан к “Интуристу” и организованным групповым экскурсиям… Очевидно, невозможно составить верное впечатление о стране и народе, восседая в экскурсионном автобусе или даже прогуливаясь по фабрикам и музеям». Другой дружественно настроенный американец объяснял в 1934 году, что «изоляция» и «бесконечное раздражение» путешественников объяснялись не советской системой тотальной секретности, а запредельно завышенным курсом рубля и невозможностью найти дешевый транспорт. «Буквально все иностранцы чувствовали определенную… искусственность используемого гидами языка… Для гида совершенно недостаточно останавливаться лишь на “марксистско-ленинской идеологии”, язык которой почти непонятен среднему иностранному туристу». Еще один визитер – постоялец гостиницы «Савой», подписавшийся как Б. Дженкинс, – сообщал главе «Интуриста» о том, что его мечта исследовать жизненные условия простых рабочих осталась неосуществленной: «Большинство вещей, которые мне так хотелось увидеть и собрать о них информацию, оказались скрыты от меня. Я хотел бы знать, как живет рабочий – достаточно ли у него еды, удовлетворительно ли он одет». Обеспокоенность Дженкинса положением советского рабочего класса могла сравниться лишь с его одержимостью советской антисанитарией. Он призвал к «немедленному проведению кампании чистоты» и любезно делился своими компетентными соображениями по устройству туалетов: «Лучше было бы использовать унитазы, в которых фекалии сразу же попадают в чистую глубокую воду, остаются под ней и все миазмы таким образом блокируются». Резкое заключение его 14-страничного письма гласило: «“Интурист”… демонстрирует традиционные черты капиталистической системы торговли»^{556}. Все эти доброжелатели открыто выражали надежду, что их критика поможет советским властям завоевать новых друзей за рубежом; основной упор в каждом письме делался на отрицание распространявшихся на Западе слухов о потемкинских деревнях. Если туристов во многом ограничивали и не давали смотреть на то, что они действительно желали видеть, виновата в этом была система, созданная жадным до валюты «Интуристом», а вовсе не политические соображения. Они так и не смогли понять, что в истории «Интуриста» экономика и политика были не столько несовместимы, сколько переплетены.

Экономические чудеса и западные специалисты

Присутствие в стране иностранных специалистов и рабочих во время форсированной индустриализации и Великой депрессии влияло на развитие советской системы совсем не так, как в области туризма или культурной дипломатии. Длительное пребывание значительного числа иностранцев в качестве резидентов на предприятиях и важнейших промышленных «гигантах» в гораздо большей степени и напрямую было подвержено влиянию социально-экономических отношений на рабочих местах, также на нем сказывалось и отношение широких масс к иностранцам и Западу. Две важные вехи на пути к «великому перелому» (военная истерия 1927 года и массовая кампания против «вредителей» из числа «буржуазных специалистов», резко усилившаяся после показательного процесса инженеров, работавших в угледобывающей промышленности в районе города Шахты) напрямую связали внутренних классовых врагов с угрозами из-за рубежа. Военная истерия была раскручена после ряда советских дипломатических провалов, связанных с ростом влияния Юзефа Пилсудского в Польше, разрывом Гоминьдана с китайскими коммунистами и разгромом британскими властями советской торговой компании «Аркос» в Лондоне, что привело к разрыву англо-советских дипломатических отношений. Резонанс, вызванный сообщениями об угрозе немедленного военного вторжения, имел серьезные последствия как для государства, так и для населения. Анализируя отчеты военных и ОГПУ, ложившиеся на стол Сталина, историк Джеймс Харрис заключил, что советская разведка целенаправленно собирала сведения, «стараясь выполнить особый план по поиску антисоветских коалиций». Поэтому с 1920-х годов поток информации, поступавшей к Сталину, неуклонно подпитывал его «заблуждения» о постоянной возможности военного вторжения в СССР. С другой стороны, важное исследование другого историка, Дэвида Стоуна, укрепляет доверие к той гипотезе, что военная истерия 1927 года была развернута Сталиным в качестве одного из орудий в борьбе за власть с Троцким и объединенной оппозицией, поскольку милитаризация советской экономики предшествовала истерии, а возбужденная риторика о «капиталистическом окружении» так и не привела к существенным изменениям в оборонной политике^{557}. Однако переоценка неизбежности угроз со стороны «капиталистического окружения» и применение «истерии» в качестве орудия в политической борьбе вполне могли и совмещаться. Военная истерия 1927 года имела драматичные последствия. Процесс 1928 года по Шахтинскому делу (первое показательное мероприятие подобного рода после знаменитого процесса эсеров в 1922 году) пробил cordon sanitaire, ранее практически всегда отделявший внутренние политические кампании от привилегированного мира иностранных граждан и международных операций. Под ударом оказались не только прежде неприкосновенные технические специалисты, но также и иностранные «саботажники» и «вредители» в лице пяти немецких инженеров концерна АЭГ, работавших на угледобывающих предприятиях в районе Шахт; этот шаг ожидаемо весьма серьезно отразился на отношениях с Германией – чуть ли не единственным реальным международным партнером СССР в 1920-е годы. Немецкие инженеры и их «пособники» среди прочего обвинялись и в сотрудничестве с польской службой контрразведки^{558}.

Шахтинский процесс проложил путь кампании по искоренению «вредителей», которая более тесно связала внутреннюю советскую классовую борьбу с жестким отпором проискам «капиталистического окружения» и шпионажу в пользу всех враждебных стран. Антивредительская кампания началась на самом деле раньше процесса по «Шахтинскому делу», поскольку коренная ее причина состояла в конфликтах между коммунистами и «буржуазными специалистами» во многих отраслях промышленности. Широкое освещение показательного процесса серьезно усилило давление на иностранцев в СССР, однако, как показал Д. Стоун, аресты «вредителей», особенно если речь шла об отраслях оборонной промышленности, довольно редко освещались в печати^{559}. В целом между 1926 и 1930 годами все практики, связанные с гражданством и иностранными контактами (иммиграция, эмиграция, натурализация и лишение гражданства), находились под строжайшим надзором и контролем ГПУ. Согласно одному секретному отчету 1928 года, перерегистрация иностранцев, проживавших в СССР, дала цифру в 80 тыс. человек, что составило всего 1/12 часть от числа иностранных подданных, проживавших в Российской империи до начала Первой мировой войны. Действие всех иностранных концессий было прекращено в 1930 году, и наплыв иностранных рабочих и специалистов в годы первой пятилетки проходил на условиях временных контрактов, содержавших немало оговорок^{560}. Даже в такой ситуации финал эпохи нэпа в конце 1920-х годов не означал резкого роста опасности пребывания в СССР для всех без исключения иностранцев, так как, хотя аресты и привели многие отрасли промышленности в состояние неразберихи, партия-государство продолжала финансировать и назойливо расхваливать выгоды от беспрецедентного наплыва иностранных технических специалистов, приглашенных, по общепринятому мнению, для того, чтобы исправить сотворенное «вредителями».

Иностранные рабочие и специалисты, надолго задерживавшиеся в СССР, приезжали из разных стран, тем не менее многие из них были реэмигрантами, покинувшими Россию еще до революции, и из них самую крупную и сплоченную группу составляли немцы, прибывшие в конце 1920-х – начале 1930-х годов. По политическим взглядам это была весьма пестрая группа – от политэмигрантов, коммунистов и «иноударников» до высоко оплачиваемых в твердой валюте «буржуазных» инженеров. Централизованной системы по их найму не существовало, и к рассылке приглашений было привлечено немало ведомств и организаций. Иностранцы, приезжавшие в страну как туристы, часто пытались остаться в СССР и найти работу. В контексте грандиозных советских производственных планов число иностранных рабочих было сравнительно небольшим, а общее количество их, реально занятых на промышленных предприятиях в этот период, варьировалось от 20 тыс. до 30 тыс. человек^{561}. И все же специалисты – инженеры, архитекторы, градостроители и др. – выделялись не малочисленностью, а заметными, привилегированными местами работы, зарплатами, условиями проживания и общей престижностью этой группы. Огромные, даже абсолютно несбыточные надежды возлагались на их присутствие на предприятиях в годы первой пятилетки. Судя по числу приглашений, разосланных иностранным специалистам, резко подскочившему – до 10 тыс. – в 1931 году, кульминация «великого перелома» совпала с пиком привлечения западных специалистов для форсированной индустриализации.

Если Ленин, ссылаясь на беспартийных экспертов, в начале эпохи нэпа говорил о строительстве социализма буржуазными руками, то аналогичным образом в начале сталинской эпохи казалось, что страна сможет «догнать и перегнать» промышленно развитый Запад во многом благодаря западным же рукам. У советских чиновников, контактировавших с иностранными специалистами, последние вызывали враждебность и подозрительность – нередко в сочетании с совершенно гипертрофированным уважением к развитым странам Европы и к США. Отсюда особенно интересно было бы узнать, как советские власти пытались влиять на восприятие этими столь разными иностранными гражданами окружавшей их советской действительности. В конце концов, иностранные специалисты, жившие и работавшие в стране длительное время, несомненно, знали СССР лучше, чем другие иностранцы. Даже если учесть, что многие из них жили в удивительной изоляции, в своей языковой среде, созданной в специально выделенных для них домах-общежитиях, – по сравнению с иностранными дипломатами, журналистами и почетными гостями они пользовались значительной свободой передвижения. Также они были гораздо менее склонны принимать образцовые учреждения как типичные для всей страны; большое число дошедших до нас воспоминаний инженеров и других специалистов отражают последовательный и гораздо более значительный скептицизм относительно советского строя, чем писания политически ангажированных путешественников. Однако мы ушли бы далеко от истины, если бы пытались слишком углубить различия между краткосрочными визитерами и подолгу задерживавшимися в СССР гостями, ассоциируя первых исключительно с попутчиками-интеллектуалами левых взглядов, а вторых – с техническими специалистами. Сильнейшая политико-идеологическая притягательность советского эксперимента нередко сочеталась с профессиональной мотивацией и влекла в СССР как заезжих туристов, так и остававшихся здесь на долгое время иностранцев. К примеру, в секции иностранных архитекторов Союза советских архитекторов в середине 1930-х годов состояло от 800 до 1100 членов; по словам Анатоля Коппа, «Советская Россия казалась страной, в которой идеи современной архитектуры становились направляющими принципами зодчества и градостроения». Вместо мелких, унизительных задач, решаемых архитекторами на Западе, как считал, например, Ле Корбюзье, здесь клиентом архитектора должен был стать не кто иной, как весь «народ». Число профессиональных возможностей и вариантов представлялось бесконечным. Иногда требовалось значительное время, прежде чем появлялось разочарование. Некоторые, как великий градостроитель Франкфурта Эрнст Май, приехавший, чтобы сделать Магнитогорск образцовым социалистическим городом, запутывались в бюрократической паутине и тонули в хаосе реальной советской жизни, что охлаждало самый горячий энтузиазм. В то же время советские специалисты и чиновники видели в иностранных экспертах опасных для своего статуса конкурентов и, не уставая возмущаться получаемыми теми привилегиями, втайне настойчиво работали над их дискредитацией^{562}.

Существовал своего рода параллелизм между взглядом западных сочувствующих на Советский Союз как на страну будущего и собственным советским «американизмом» – широко распространенной в 1920-е годы концепцией, придававшей практически культовый статус современной эффективности и передовым технологиям далекой земли покорителей машин^{563}. Часто завышенные ожидания, окружавшие приезд иностранных экспертов в конце 1920-х годов, были вызваны именно американизмом, так как он сопровождал отход от приглашения немецких инженеров для строительства советской промышленности после Рапалльского договора и последовавший после 1927–1928 годов наплыв выдающихся американских технических специалистов. Глубина досады, сменившей эти завышенные ожидания, в свою очередь была обусловлена мощной негативной реакцией на чужаков, которая в 1932 году привела к политическому последствию – прекращению систематического найма иностранцев и сокращению для них выгодных зарплат^{564}.[49]49
  В то же время, как выявил Ив Коэн, в плане наиболее влиятельной модели экономической организации в период первых пятилеток преобладал именно «германизм», а не «американизм». См.: Cohen Y. Circulatory Localities: The Example of Stalinism in the 1930s // Kritika. 2010. Vol. 11. № 1. P. 11–45.


[Закрыть]

Удивительно, что те, кто был призван вести пропаганду среди иностранцев, проживавших в советской стране (как, например, специальная «Группа по работе среди иностранных рабочих» при ВЦСПС), оказывались горячими приверженцами представления иностранных технических специалистов и рабочих в качестве живых образцов для советских граждан. Они воспринимали цель своего учреждения – стимулирование позитивных воззрений на советскую систему среди иностранцев – как важнейший шаг по превращению представителей Запада в сознательных проводников технических достижений и просвещения. Другими словами, так называемые ответственные работники, чьим заботам вверили политическое «перевоспитание» привлеченных иностранных специалистов и рабочих, сами являлись носителями нередко чрезмерного уважения к профессиональным знаниям и культурному уровню иностранцев. Таким образом, за советскими попытками «догнать и перегнать» скрывалось элитарное и «западническое» поощрение созидательного иностранного влияния. В действительности в этом отношении профсоюзные аппаратчики были всего лишь верными рядовыми солдатами, которые выполняли решение советского политического руководства о предпочтительном найме иностранных специалистов.

Продолжая подчеркивать выдающуюся эффективность западных специалистов – мнение, исходившее из партийных верхов, – 21 ноября 1930 года ЦК партии призвал к организованной «передаче [иностранного] опыта, навыков и знаний советским рабочим»^{565}. Незадолго до этого профсоюзная группа поставила себя в положение защитницы иностранных специалистов и потому была щедра на критику «глухой вражды», адресованной последним и довольно распространенной, как выяснили члены группы в ходе проведенного ими в 1931 году двухмесячного расследования в шести промышленных регионах страны. Советский инженерно-технический персонал критиковался в качестве ретроградского, боящегося здоровой конкуренции, а рабочие характеризовались как ксенофобски настроенные, грубые, с затаенной обидой, обзывавшие иностранцев «господами» и т.п. Обратная сторона медали этой яростной враждебности состояла в непомерном уважении к западной квалифицированности, что позволяло некоторым иностранцам легко выдавать себя за профессионалов якобы высочайшего уровня. Именно так поступили один чертежник из Амстердама, выдававший себя за знаменитого голландского архитектора, а также «высококвалифицированные специалисты» Московского автосборочного завода, которые на самом деле являлись обычными конвейерными рабочими по установке сидений на заводе Форда в Детройте^{566}.