Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

ВВЕДЕНИЕ.
«РОССИЯ И ЗАПАД» В СОВЕТСКОМ ПРОЧТЕНИИ

«Паломничество в Россию» в период между двумя мировыми войнами – одно из самых печально известных событий политической и интеллектуальной истории XX века^{6}. В течение 1920-х и 1930-х годов Советский Союз посетили около 100 тыс. иностранцев, включая десятки тысяч европейских и американских писателей, специалистов разного рода, ученых, деятелей искусства и интеллектуалов, позднее изложивших свои впечатления от лицезрения советского эксперимента^{7}. Их число устойчиво возрастало с 1922 года, впечатляюще взлетело в годы первой пятилетки и Народного фронта, а затем пошло на убыль вследствие роста ксенофобии и террора времен массовых репрессий, а также вследствие шока, вызванного заключением советско-германского пакта о ненападении, так что к концу 1930-х поток превратился в ручеек. Эти визиты межвоенного периода знаменовали эпоху интенсивных культурных и интеллектуальных связей между Западом и СССР и стали важнейшим фактором подъема советской культурной дипломатии в самое успешное для нее время.

В книге рассказывается об истории приема в СССР гостей из Центральной и Западной Европы и (в меньшей степени) из США в межвоенный период. Это попытка по-новому рассмотреть одну из важнейших тем XX века – прием в Советской России выдающихся иностранных гостей и интеллектуалов – сквозь призму того, как обе стороны оценивали превосходство и неполноценность. Я стремился показать игнорируемое исследователями международное измерение формирования советской системы, а именно то, что прием иностранцев, прежде всего представителей «передового Запада», и представления о них надо рассматривать как центральный компонент культуры, идеологии и политики в раннесоветский и сталинский периоды. Вспомним: записки европейских путешественников имеют важнейшее значение для исследования Московии, тема «Россия и Запад» является ключевой для российской истории имперского периода начиная с вестернизации Петра Великого. Однако формирование советской системы рассматривалось многими поколениями исследователей как внутренний процесс, без учета ее существенных международных и транснациональных связей. До сих пор практически неизученным остается вопрос о взаимодействии и взаимовлиянии внутренних и внешних факторов в политике советской партии-государства.

В настоящем исследовании речь идет о том, каким образом в течение двух бурных десятилетий, когда формировалась советская система, «Запад» оставался постоянным фактором ее развития, будь то в виде перенимаемых либо отвергаемых моделей, представлений о внешнем мире, которые требовалось развить либо изменить, или в важнейшем процессе выявления друзей и врагов, или, наконец, что не менее значимо, в глубоком влиянии системы приема иностранных знаменитостей.

Сходным образом дискуссии вокруг западных воззрений на коммунизм – особенно о том, как получилось, что пик надежд европейских и американских интеллектуалов на успех советского эксперимента совпал по времени с кровавыми сталинскими репрессиями, – издавна занимают центральное место в интеллектуальной и политической истории XX века. Данная тема также долго существовала лишь в усеченном виде: до открытия ранее засекреченных архивов советская сторона этого взаимодействия оставалась чем-то вроде черного ящика. Только сейчас стало возможным переосмыслить опыт западных наблюдателей коммунизма с точки зрения их взаимоотношений с советской системой, а кроме того, пересмотреть советскую историю в международном контексте. Если нам удастся лучше понять советскую сторону этих взаимоотношений, то мы сможем лучше понять и визиты в СССР даже самых известных фигур.

Серьезные и острые вопросы порождаются тем важнейшим фактом, что пик восторга со стороны Запада – восторга, которому поддались и некоторые из блестящих умов эпохи, – совпал с самым репрессивным периодом советского коммунизма – сталинизмом 1930-х годов. Эта проблема продолжает оставаться очень непростой независимо от того, каким факторам придается решающее значение: масштабу Великой депрессии и подъему фашизма, подвинувшим западных наблюдателей на просоветские позиции, или же глубине пропасти между парадным фасадом советского социализма и истинной природой режима, о которой тогда знал лишь кое-кто, а сейчас – многие. Действительно, дебаты вокруг темы «интеллектуалы и коммунизм» остаются одними из самых горячих во многих западных странах, замещая до некоторой степени более ранние споры о социализме и советской модели развития, которые стали в науке гораздо спокойнее после развала советского блока.

Однако эти давно идущие споры об интеллектуалах, восходящие к таким книгам, как «Предательство интеллектуалов» («La Trahison des Clercs», 1927) Жюльена Бенда или сборник «Падший Бог» («The God That Failed», 1949), уже отделены пропастью от того, что теперь открывают нам в отношении данной темы советские источники. В отличие от ряда аналитически изощренных работ о научных и культурных трансграничных контактах и выдающихся биографических исследований (и в этой книге такие работы используются в самой полной мере), наибольшее влияние на тематику, касающуюся попутчиков коммунизма, оказывает полемика, основанная на попытках показать изъяны интеллектуалов вообще (их склонность к утопизму, отчужденность, политическую наивность и т.п.) или объяснить их политическую слепоту одной-единственной важной причиной^{8}. Мы можем добиться лучших результатов, изменив «фокус объектива». Поэтому в данной книге центральное место занимают взаимоотношения между западными наблюдателями, принимавшими их советскими хозяевами и советской системой в целом. По глубинной своей сути это были неравные взаимоотношения, если учитывать, что хозяева являлись чиновниками могущественного государства. Однако для нас такое неравенство само по себе оказывается в определенном смысле полезным, поскольку оно породило и дало повод сохранить множество ценных исторических источников, и не только советских – российские архивы содержат немало западных документов на многих языках.

Анализ при помощи такого «объектива» предполагает выявление взаимовосприятия, входе которого, сточки зрения многих визитеров, привлекательно знакомое сочеталось с радикальной новизной. Например, многие черты советского строя, наиболее привлекательные для приезжих иностранцев (социальное обеспечение, реформы уголовного права и надзора за подростковой преступностью, педагогика), были результатом изменения либо «советизации» начавшихся еще до революции реформ или традиций интеллигенции, которые, в свою очередь, изначально развивались в общеевропейском контексте. Благодаря этой циркуляции идей и практик презентация советского эксперимента имела притягательность не только для круга его преданных последователей. Говоря конкретнее, в моей книге изучаются особые взаимодействия между советскими деятелями и их гостями, включая патронажные связи и имплицитные правила, структурировавшие отношения между советским государством и его западными симпатизантами. Развертывавшийся с обеих сторон, но на удивление формализованный код «дружбы» рассматривался как важнейший, и советская сторона делала все, чтобы его ключевым условием было публичное превознесение достижений советского эксперимента.

Таким образом, источники, созданные в Советском Союзе, предоставляют возможность более глубокого анализа большинства давно зафиксированных в историографии и глубоко политизированных утверждений, а также ценны для исследования историй всех визитеров, а не только преданных попутчиков. Этот подход помогает прийти к заключению о том, что даже на пике западных восхвалений большевистской революции реакции гостей, особенно выраженные in situ (в отличие от столь ценимых в СССР деклараций со стороны симпатизантов или от текстов, написанных под сильным влиянием советских материалов), часто представляли собой сложные амальгамы, заключавшие в себе гораздо больше негативных и критических откликов на увиденное, чем считалось ранее^{9}. Сравнивая источники, созданные внутри СССР непосредственно во время визитов, и опубликованные позднее работы, можно обнаружить немало оговорок, сомнений и приглушенных осуждений даже у тех, кто ныне печально известны как апологеты сталинизма, как, например, Беатрис Вебб или Лион Фейхтвангер. Этот факт побуждает уделять больше внимания самоцензуре и ее механизмам, а также факторам, приводившим их в действие. Многие выдающиеся попутчики советского строя лелеяли мечту повлиять на Сталина или на ход революции. Сверх того, большинство зарубежных гостей далеко не во всех случаях переносили на СССР предвзятые суждения. В этой книге я доказываю, что время, проведенное в Стране Советов, было важнейшим опытом в жизни знаменитых визитеров, а поступки как гостей, так и хозяев могли ощутимо влиять на результаты любой поездки.

Начнем анализ этих проблем с одного поразительного примера. В декабре 1927 года, утомленный, замерзший и раздраженный, Теодор Драйзер, американская литературная знаменитость, оказался на заснеженных равнинах в окрестностях Харькова, отчаянно презирая все русское и советское. Под конец замечательного одиннадцатинедельного путешествия, проехав от Ленинграда и Москвы через Украину до Кавказа, он бранил все виденное вокруг, проклиная повсеместную грязь, тараканов и вездесущий мерзкий гуляш, который, по его утверждению, заставил бы Белу Куна затеять здесь новую революцию. Всегда, казалось бы, готовый резко осуждать ленивых славян или слагать небылицы об экзотическом Востоке, Драйзер также находил извращенное удовольствие в защите грубоватого американского индивидуализма в разговорах с принимавшими его коллективистами. Однако отношение писателя полностью изменилось, причем довольно неожиданно, когда однажды он вдруг увидел многоэтажный дом, «который выглядел так, как будто его взяли из центра Нью-Йорка и поставили здесь среди заснеженных полей». Это произвело на Драйзера «громадное психологическое впечатление», поскольку «должно было символизировать индустриализацию России». Оставив в стороне все свои предубеждения и обличительный пафос, он перешел к предсказаниям не только появления в Харькове через десять лет «украинского Чикаго», но даже – ни много ни мало – грядущей советизации Америки^{10}. Путешествие Драйзера 1927–1928 годов было напрямую связано с превращением этого литератора в одного из самых выдающихся советских попутчиков 1930-х годов. Его работы переводились и издавались в СССР миллионными тиражами.

Хотя скупой прогрессист едва ли был типичной фигурой, замечательное путешествие Драйзера содержит в себе в сжатом виде конкретный пример того, как образы России, политические взгляды на Советский Союз и опыт, полученный внутри страны, могут замысловато переплетаться. Почему все же именно харьковский небоскреб покорил его? Потому ли, что это означало – СССР скоро станет похожим на США? Новый советский модернизационный проект воскресит к жизни отсталых русских? Или потому, что большевики строят систему, достойную подражания даже на родине небоскребов?

Во многих отношениях все три ответа верны. В широком контексте очарование харьковского небоскреба эмблематизирует способность советского строя привлекать к себе внимание иностранных наблюдателей самыми разными сторонами своей действительности – от модернизации до радикально иных путей развития, от мягкого обаяния государства всеобщего благоденствия (welfare state), мира во всем мире и разоружения до беспощадной логики военизированной массовой мобилизации. Практически любой сочувствующий советскому строю имел заветную мечту или наболевшую проблему, особенно близкую его или ее сердцу: от проблем труда до кооперации или эмансипации женщин, от сексуальной революции до национального вопроса, от сильного лидера до передовой партии. Даже архиепископ Кентерберийский становился попутчиком в стране воинствующих безбожников. В конечном счете абсолютная широта и многообразие этого влечения, хотя и сдерживаемого множеством нареканий и негативных реакций, стали именно тем, что сделало советский коммунизм одним из наиболее мощных пробных камней политической и интеллектуальной истории XX века. Советская культурная дипломатия, изначально склонная делить свою аудиторию исходя из классовой принадлежности и политических взглядов, была надолго обеспечена огромными преимуществами, имея на руках единственный козырь – широкую основу самой сути советского мифа. Явно пытаясь подогнать свое идеологическое послание под воззрения множества различных аудиторий и отдельных визитеров, советская программа взаимодействия с «культурным Западом» использовала предоставленный историей важнейший шанс, хотя история этих контактов была отмечена многими провалами и недоразумениями^{11}.

В основе данного исследования лежит изучение обширного архива Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (более известного под акронимом «БОКС»), а также архивов организаций и учреждений, предшествовавших этому обществу с начала 1920-х годов. БОКС стал ключевым учреждением советской культурной дипломатии. Его миссия состояла в том, чтобы воздействовать на «буржуазную интеллигенцию» и продвигать «культуру» в ходе советских контактов с остальным миром^{12}. Работа общества, особенно в первые годы его существования, была сфокусирована прежде всего на Западе, определяемом в основном как европейские развитые капиталистические страны и США^{13}.

Сосредоточившись на материалах ВОКСа, происходящих из Западной и Центральной Европы (Германии, Франции, Великобритании и, в меньшей степени, других европейских стран), а также из Соединенных Штатов, и в то же время периодически сравнивая их с материалами по неевропейским странам, я ставил перед собой задачу досконального и по возможности систематического анализа этих источников и деятельности самого породившего их учреждения.

Однако исследование достаточно быстро переросло рамки ВОКСа – неизменно среднего по уровню, а нередко и оттесняемого игрока в куда более масштабном проекте, – хотя глубокий анализ и интерпретация его судьбы остались одной из целей работы. ВОКС (и многие документы, осевшие в его архивных делах) представлял собой лишь часть огромной партийно-государственной и международной коммунистической системы, сформированной в начале 1920-х годов для работы по линии культурной дипломатии, международной пропаганды и попыток влияния на западное общественное мнение[1]1
  Позже другие социалистические страны переняли и приспособили под себя эту систему. Например, китайское Народное общество культурных связей с зарубежными государствами было организовано по модели ВОКСа. См.: Passin H. China's Cultural Diplomacy. New York: Praeger, 1962.


[Закрыть]. В данной книге также используются архивные материалы ряда других учреждений: Комиссии по внешним сношениям Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов (ВЦСПС), отвечавшей за работу с иностранными рабочими делегациями и длительно проживавшими в СССР зарубежными специалистами; Отдела агитации и пропаганды (Агитпропа) Коминтерна; «Интуриста» (советского агентства по иностранному туризму, основанного в 1929 году) и Иностранной комиссии Союза писателей СССР.

В работах о советской международной политике фактор «Сталин» очень часто выступает своего рода кодом всей советской системы. Однако рассматривая эту эволюционировавшую систему, так сказать, в срединном разрезе, мы достигнем более глубокого и детального понимания также и других уровней, начиная от рядовых гидов-переводчиков и вплоть до высшего руководства. В то же время, поскольку в данном случае порожденные различными учреждениями источники являются в высшей степени политическими документами, их изучение помогает постигнуть механизмы советских практик, межкультурного восприятия, истоки верных догадок и ошибочных представлений ключевых наблюдателей событий и их европейских и американских собеседников^{14}. Новые архивные сокровища стали окном в мир политической и институциональной истории, однако в этой книге они прочитываются также и как культурные свидетельства о приеме иностранцев в СССР и о том влиянии, которое такие встречи оказывали не только на визитеров, но и на самих хозяев.

Список гостей советского эксперимента – это настоящее «Кто есть кто» международного левого движения и интеллектуалов межвоенной эпохи. В данной книге представлена целая серия биографических исследований, сформированная по селективному принципу: условием отбора было обнаружение новых источников по данному визиту или визитеру, дающих возможность по-новому взглянуть на взаимодействие СССР и Запада. «Парад гостей» состоял из педагогов, ученых, инженеров, деятелей искусства и мыслителей всевозможных политических мастей, и многие из них неоднократно появляются на страницах этой книги. Однако особое значение, и прежде всего в 1930-е годы, придавалось визитам литераторов, что отражало гипертрофированную роль писателя и печатного слова в советской культуре. Так же как литература и Союз писателей СССР преобладали в развитии сталинистской культуры, так и среди «друзей Советского Союза» (как называли тогда наиболее выдающихся иностранных попутчиков) доминировали литераторы. Поскольку множество измерений «дружбы» (и ее гораздо чаще исследуемого и тесно связанного с ней антагониста – вражды) являются ключом ко всему многообразию отношений между иностранными гостями и советской системой, в книге особое внимание уделяется избранному клубу «друзей». Это, в частности, Теодор Драйзер, Ромен Роллан, Бернард Шоу, Сидней и Беатрис Вебб, Андре Жид и Лион Фейхтвангер. Литературные организации, кроме того, играли большую роль в антифашистской культуре – на этой центральной в эпоху Народного фронта арене борьбы, которую СССР вел, стремясь к господству и гегемонии (и тем самым к решающему превосходству) в сфере культуры.

Большинство важных представителей Запада, рассматриваемых в этой книге, не коммунисты, хотя в ней анализируются также ключевые моменты жизни и деятельности таких коммунистов-интеллектуалов, как Анри Барбюс или Георг (Дьёрдь) Лукач. Некоторые специалисты в области точных или гуманитарных наук, например выдающийся немецкий историк и знаток России Отто Хётч, выступают на этих страницах в роли проводников по истории ВОКСа и его партнерских организаций за границей, тогда как германские «национал-большевики» появляются в контексте малоизвестной программы культурного рекрутирования германских правых со стороны СССР. Другие персонажи выводятся на сцену для того, чтобы проиллюстрировать особые темы. Так, афроамериканский певец Поль Робсон рассматривается через призму его эмоциональной самоидентификации с «социалистической родиной», что было для него решением расовых и национальных проблем. Хотя многих важных визитеров пришлось исключить из повествования, их общее число столь велико, что ряд знаменитостей – таких, как Вальтер Беньямин, Джон Мейнард Кейнс, будущий министр культуры Чехословакии Зденек Неедлы, – все-таки совершают свои выходы в эпизодах.

С советской стороны состав участвующих в повествовании героев включает группу выдающихся большевистских интеллектуалов и архитекторов советской культурной дипломатии, которых, несмотря на их разнородность, я объединяю под рубрикой «сталинисты-западники». Это были люди, владевшие европейскими языками, прожившие значительное время за границей, знатоки и ценители европейской и американской культуры и политической жизни – того, с чем многие из них познакомились в эмиграции. Все они были вхожи в западный мир и нередко, каждый на свой лад, восхищались им, исходя из собственных зарубежных впечатлений^{15}. Термин «сталинисты-западники» не предполагает, что они, как некоторые классические западники XIX века, выступали за то, чтобы Россия следовала в своем развитии за Европой (даже и в XIX веке западники далеко не всегда были столь категоричны). Не годится это обозначение и для ряда лидеров советской культурной дипломатии периода нэпа, таких как Ольга Каменева (первый председатель ВОКСа, жена члена Политбюро Льва Каменева и сестра Льва Троцкого), которая ни в каком смысле не являлась сталинисткой, пусть даже многие введенные ею методы работы надолго пережили ее отставку. Напротив, преемник Каменевой на председательском месте в эпоху Народного фронта Александр Аросев был с самого начала сторонником сталинского крыла большевистской партии. Тем не менее он всегда оставался приниженной фигурой в политической и культурной жизни, хотя и имел большие амбиции.

Иными словами, термин «сталинисты-западники» не призван дать этим деятелям обобщающую политическую характеристику. Скорее он должен отражать то, что начиная с конца 1920-х годов ведущие чиновники и интеллектуалы, вовлеченные в работу по приему западных гостей, приспособились к сталинской эпохе, а многие внесли прямой вклад в формирование сталинской системы 1930-х годов. Максима Горького, возможно, следует считать самым выдающимся архитектором сталинизма в культуре, но фигура эта совсем не простая, далеко не беспроблемная. Среди других представленных здесь деятелей нужно особо отметить двоих, чудом уцелевших в годы террора и переживших самого Сталина, чтобы выдвинуться на первый план, когда СССР стал вновь открываться внешнему миру в период оттепели, – Илью Эренбурга и дипломата, посла в Великобритании Ивана Майского. Большинство остальных, включая председателя Иностранной комиссии Союза писателей СССР Михаила Кольцова, не пережили репрессий 1930-х годов. Ключевые игроки советской культурной дипломатии при изложении событий нередко предстают в компании множества гораздо менее известных гидов, переводчиков, дипломатов и аналитиков, часто решавшихся иметь собственное мнение, даже если они работали в тесных рамках идеологической ортодоксии и в политической скороварке советской культурной революции.