Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

Хотя противоречивые изображения Европы в дневниках и письмах Аросева проще всего истолковать как проявление самого обычного лицемерия, подобное объяснение не может считаться убедительным. Терзаемый внутренними конфликтами, старый большевик метался между различными направлениями, но все-таки ему удавалось примирить верность советскому строю и восхищение Западом. В дневнике он пытался разобраться в своей неудовлетворенности, в письмах к Сталину – преодолеть ее. Описывая достижения Советского Союза в дневнике, Аросев был преисполнен гордости, а в «завещании» своим детям, написанном в течение шести месяцев 1935 года, наставлял их «доверять коллективу» и «продолжать революционный род»^{674}. На Западе же Аросев больше всего восхищался видными культурными деятелями и интеллектуалами, являвшимися друзьями Советского Союза и видевшими свое светлое будущее единым с советской системой. Эти люди точно так же хотели связать воедино лучшие элементы советской и европейской культур и точно так же рисковали, выступая против капиталистических врагов СССР. Если бы «старая проститутка» была наконец уничтожена, они бы помогли создать новую Европу.

Таким образом, для Аросева западные попутчики были просто-напросто стабилизирующим фактором в его многолетнем балансировании между прозападной ориентацией и революционными и сталинистскими обязательствами. Приблизительно в тех же выражениях, в каких Майский восхвалял супругов Вебб, Аросев выражал свое восхищение западными интеллектуалами, с которыми ему довелось встречаться, особенно во время многочисленных поездок в Европу в 1934–1936 годах. Из всех попутчиков Советского Союза наиболее близкие отношения у него установились с французским писателем Роменом Ролланом, которым он безмерно восхищался. В дневниковой записи от 7 января 1935 года Аросев описал свою эйфорию от пребывания на швейцарской вилле Роллана:

В вилле запах книг и земли из сада. Спал хорошо. А разговоры с этим большим человеком «задвигали» меня всего. Все двинулось с места. Хочется работать так, как поет птица, т.е. как он. <…> Прост. Нет, я никогда еще так сильно не вдыхал атмосферу работы мысли и литературы, как здесь, у него^{675}.

Когда Аросев обращался к определенной аудитории, а не просто доверял свою неуверенность дневнику, он весьма показательно повторял (хотя и в несколько отредактированном виде) свои слова о западных интеллектуалах. Так, 4 мая 1935 года он выступил в Иностранной комиссии ССП с докладом под названием «О встречах и беседах с виднейшими представителями западноевропейской интеллигенции». Представленные в этой речи описания отдельных фигур, таких как Жид или Роллан, и даже конкретных рабочих моментов во многом были аналогичны или прямо идентичны описаниям, приведенным в его дневнике, неопубликованных записях публичных выступлений и широко распространенных опубликованных работах. И в дневнике, и в своей речи перед Иностранной комиссией Аросев настаивал на том, что для помощи зарубежным друзьям Советского Союза пока делается явно недостаточно.

Конечно, в выступлении перед писателями восхваления носили менее личный и более сдержанный характер, но тем не менее по-прежнему в значительной степени отражали преклонение Аросева перед своими героями. Так, он уподобил квартиру А. Жида «лаборатории мысли», употребив ту же самую фразу, что была использована им для описания собственного дневника как персонального «укрытия от бюрократии»^{676}.

При этом основное отличие от дневника заключалось в том, что Аросев построил свое публичное выступление вокруг классового анализа интеллигенции, которая с точки зрения марксизма-ленинизма представляла собой колеблющуюся прослойку между буржуазией и пролетариатом и толковалась оратором сквозь призму его наблюдений относительно различий между европейской и советской культурой и психологией. Таким образом, все советские писатели, великие и менее значительные (последние, возможно, включали и самого Аросева), рассматривались как весьма значительные фигуры, поскольку вносили свой вклад в единую идеологию и культуру: «Это то, что отличает нас от западноевропейской интеллигенции». С подобной точки зрения даже величайшие умы Европы, включая Роллана и Жида, представлялись людьми, недостаточно понимающими советскую культуру: «[Жид] и характер СССР довольно хорошо представляет, но он все-таки француз, человек западноевропейской культуры, он индивидуалист». Хотя выпады Аросева в сторону Запада весьма существенно варьировались в зависимости от аудитории, в его дневнике мы находим намеки на то, что, по сути дела, Аросев был вполне искренним, описывая отсутствие объединяющей идеологии как основное различие между западными и советскими интеллектуалами^{677}. Однако в дневнике он также писал о европейских интеллектуалах следующее: «И они не могут не видеть во всех нас черт чиновников, некоторой мертвенности и деревянности лиц». Сожалея о подозрительности по отношению к этим посторонним людям, характерной для сталинской эпохи, он отмечал: «И мы мало им даем. Мы даже как будто обязаны немного бояться их»^{678}. Аросев, очевидно, был способен посмотреть на себя и других советских граждан глазами иностранцев.

При обращении к массовой советской аудитории изображение Аросевым западных интеллектуалов вновь немного менялось. Так, в своей брошюре «Беседы и встречи с нашими друзьями в Европе», опубликованной в 1935 году тиражом в 50 тыс. экземпляров, председатель ВОКСа делился с читателями своим восхищением европейскими интеллектуалами, занимавшими просоветскую позицию. Роллан при этом представлялся как воплощение «всего прошлого европейской культуры»: «У них обоих – Леонардо да Винчи и Ромена Роллана – такие поразительно одинаковые глаза!» Тем не менее в рассматриваемой работе в качестве основной (и практически единственной) положительной черты западных деятелей значилось их преклонение перед великой социалистической системой, которой должны были подражать все страны Запада. В приводимых Аросевым пересказах его бесед советские убеждения противопоставлялись отсутствию понимания, демонстрируемому европейцами. Упомянутые выше колебания интеллигенции оценивались с точки зрения отличий Запада от Советского Союза, а европейские интеллектуалы обвинялись в «гамлетизме»^{679}. В плане общего политического посыла предназначенная для советских масс пропагандистская брошюра Аросева больше всего напоминала очевидный подтекст его конфиденциальных донесений генеральному секретарю: восхищение западных деятелей советским социализмом доказывало превосходство Советского Союза и величие самого Сталина.

Несмотря на огромные различия между политическими и культурными контекстами, в которых действовали западные интеллектуалы и советские посредники, и те и другие имели немало общего. Так, советские западники в своем политико-идеологическом служении иногда руководствовались соображениями, которые были во многом аналогичны мотивам, подталкивавшим западных интеллектуалов к дружбе с Советским Союзом: без сомнения, наиболее заметным из этих мотивов был антифашизм. Еще чаще людей умственного труда подталкивал к СССР или к Западу бурный «культурный роман». Будучи интеллектуалами в политике, представители обеих групп страстно стремились к тому, чтобы преодолеть разрыв между культурой и властью. Ну и, прежде всего, они могли восхищаться друг другом. Без сомнения, западным попутчикам было совсем не безразлично, что манипулировавшие ими советские интеллектуалы входили в число самых блестящих и образованных деятелей советской культуры. Даже если сталинисты-западники выполняли официально предписанные функции, часто связанные с давлением и манипулированием, они нередко втайне испытывали огромное уважение к своим европейским друзьям и восхищались той культурой, которую те представляли.

Беседы со Сталиным

Увлечение попутчиков силой и властью подпитывалось тем, что Сталин на удивление охотно пускал в свой кремлевский кабинет наиболее видных западных интеллектуалов и давал им многочасовые интервью. Советские посредники также находились в тесном контакте со Сталиным и высшим руководством страны: они готовили эти знаменательные встречи, материалы которых нередко публиковались большими тиражами, и выступали на них в качестве переводчиков. Беседы с приезжими знаменитостями-интеллектуалами в значительной мере представляли собой феномен, характерный для довоенного сталинизма. До того как в 1929 году Сталин сосредоточил в своих руках всю полноту власти, он был практически неизвестен за рубежом и не принимал у себя интеллектуалов литературного круга, с которыми предпочитал встречаться впоследствии, в 1930-х годах. К концу же десятилетия массовые репрессии и пакт Молотова – Риббентропа отвлекли внимание Сталина от стремления лично оказывать влияние на общественное мнение стран Запада. С этой точки зрения 1930-е годы представляли собой не только высшую точку симпатии европейцев и американцев к советскому эксперименту, но и время наибольшего внимания Сталина к западным интеллектуалам. Самыми важными событиями этого периода стали приемы Сталиным Бернарда Шоу и Эмиля Людвига в 1931 году, Герберта Уэллса – в 1934-м, Анри Барбюса несколько раз, Ромена Роллана в 1935 году и Лиона Фейхтвангера – в 1937-м[58]58
  Последняя из этих встреч произошла в марте 1937 года с писателями-антифашистами из республиканской Испании – Рафаэлем Альберти и Марией Тересой Леон (Максименков Л. Очерки номенклатурной истории. С. 279). Полный список посетителей Сталина см. в публикации: Алфавитный указатель посетителей кремлевского кабинета И.В. Сталина // Исторический архив. 1998. № 4. С. 16–203.


[Закрыть].

Во взглядах самого Сталина отражались и усиливались основные противоречия сталинской революции, связанные с отношением к Западу. С одной стороны, в борьбе с отсталостью он принимал западные критерии, а с другой – в мобилизационных целях расхваливал героические качества русского народа и в то же время прилагал значительные усилия, чтобы склонить на свою сторону людей, формирующих общественное мнение на Западе, взгляды которых пользовались таким уважением, что они (помимо прочего) оказали весомую поддержку созданию культа личности Сталина у себя дома^{680}. Несмотря на различия, уже существовавшие между Сталиным и европеизированными старыми большевиками, усатый диктатор по-своему в высшей степени подходил на роль своеобразного интеллектуала у власти: среди зарубежных литературных деятелей, которые не являлись теоретиками марксизма, он пользовался авторитетом как знаток марксистско-ленинской теории, при этом весьма неплохо знающий классику русской и европейской литературы. Кроме того, Сталин обладал «отличной памятью» и тщательно готовился к встречам со своими знаменитыми гостями, изучая их «взгляды, вкусы и предпочтения»^{681}. В то время как он приступил к созданию своего собственного имиджа и образа Советского Союза за границей, западные интеллектуалы уже начали расходиться во мнениях относительно того, кем был Сталин на самом деле – простым человеком из народа или же своего рода королем-философом.

За исключением состоявшейся в 1931 году встречи с Б. Шоу, записи которой пока не обнаружены, практически все беседы иностранных интеллектуалов со Сталиным в начале рассматриваемого десятилетия одновременно служили и государственным интересам, и зарождающемуся культу личности диктатора – в том смысле, что имидж самого Сталина за границей был очень тесно связан с мнением Запада о советском эксперименте. Так, явную связь с международным измерением культа личности, к примеру, демонстрирует тот факт, что 31 декабря 1931 года Сталин дал интервью писателю и журналисту Эмилю Людвигу – автору биографий Бисмарка, Наполеона и ряда других великих исторических личностей.

Вторгаясь в новую для себя сферу деятельности – создание международного образа, генеральный секретарь преследовал нравоучительные и образовательные цели; на эту мысль наводит единообразная структура ответов Сталина на вопросы Людвига. При публикации подобных интервью в Советском Союзе в 1930-х годах обеим сторонам сначала разрешалось внести в них необходимые исправления, после чего текст передавался на рассмотрение Политбюро, а затем подвергался редактированию, призванному устранить все моменты, которые могли оказаться неподходящими для массовой аудитории. Таким образом, в опубликованной версии рассматриваемого интервью все замечания Сталина, адресованные Людвигу, состояли из отрицаний, исправлений и наставлений. Например, диктатор отвергал наличие каких-либо параллелей между своей собственной программой модернизации и вестернизирующими реформами Петра Великого, отрицая при этом, что власть в СССР находится в руках одного человека. Текст данной беседы стал доступен массовому советскому читателю, поскольку был опубликован в советских газетах, а затем перепечатан в неоднократно переиздававшейся брошюре 1932 года и в теоретико-партийном журнале «Большевик», в номере за 30 апреля 1932 года (а также включен в собрание сочинений Сталина)^{682}.

Попытка генерального секретаря уклониться от ответа на другой из вопросов Людвига, напротив, была на удивление противоречивой: мы имеем в виду вопрос, касавшийся знаний Сталина о Европе и внешнем мире и тесно связанный с его прошлым в качестве подпольного партработника, а не прибывшего из эмиграции партийцатеоретика. Весьма тактично, но при этом совершенно прямо Людвиг попросил генерального секретаря сопоставить длительную европейскую эмиграцию Ленина и собственное, весьма ограниченное по времени пребывание Сталина за границей. Ответ последнего прекрасно отразил противоречия советской системы 1930-х годов в целом. С одной стороны, Сталин назвал очень важным изучение европейской экономики, технологии, организации труда и литературы – всего того, что, по его словам, вполне можно было постичь и издалека. А с другой стороны, не преминул лишний раз кольнуть партийных интеллектуалов: «Я знаю многих товарищей, которые прожили по двадцать лет за границей, жили где-нибудь в Шарлоттенбурге или в Латинском квартале, сидели в кафе годами, пили пиво и все же не сумели изучить Европу и не поняли ее»^{683}. Это интервью было взято Людвигом в тот период, когда основные советские идеологи и члены сталинского окружения вступили в активную борьбу по поводу того, кто же напишет популярную советскую биографию Сталина в двух вариантах – для «внутреннего потребления» и для зарубежных читателей. Людвиг на раннем этапе был одним из кандидатов в авторы западной версии, а в 1932 году основным кандидатом стал Горький^{684}. Массовое продвижение образа Сталина имело международное и внутреннее измерения, причем между собой они были очень тесно переплетены.

^{Илл. 6.3. Анри Барбюс во время посещения одного из московских заводов (28 ноября 1930 года). Единственный из выдающихся западных интеллектуалов, встречавшийся со Сталиным и в 1920-е, и в 1930-е годы, Барбюс сыграл важнейшую роль в создании культа личности «отца народов». (Фотоархив РИА «Новости».)} 

Показательным примером значительных связей между внутренней и внешней сторонами возникновения культа личности Сталина являются личные встречи генерального секретаря с французским писателем и активистом коммунистического движения Анри Барбюсом в 1927,1932,1933 и 1934 годах. Самое главное здесь то, что культ личности Сталина и его официальное отрицание в СССР развивались после 1929 года параллельно. Это была ситуация, диаметрально противоположная культу Муссолини в фашистской Италии или принципу вождизма (Führerprinzip), лежавшему в основе нацистской идеологии, поскольку марксистский материализм и советский коллективизм казались несовместимыми с культом личности в эпоху, когда правые и капиталистические лидеры также создавали свой собственный культ. В результате даже упоминать о диктатуре Сталина было запрещено – несмотря на то, что культ его личности стал одной из основных черт советской жизни. Соответственно, необходимо было выдвинуть некое альтернативное объяснение прославлению Сталина. Создатели культа личности очень скоро нашли решение: превозносить скромность генерального секретаря и указывать на его недовольство всенародным низкопоклонством и бурным восхищением. Причем это недовольство было инсценировано самим вождем так же тщательно, как и все прочие аспекты окружавшего его культа, о чем знали лишь немногие посвященные. Важную роль в распространении представлений о непритязательности и скромности Сталина сыграли и принимавшиеся им иностранцы – Людвиг, Барбюс и позднее Фейхтвангер^{685}. В данном контексте написанная Барбюсом биография «Сталин: Человек, через которого раскрывается новый мир», опубликованная на французском языке в 1935 году (и в переводе на русский – годом позже), представляется явно направленной на то, чтобы продемонстрировать подлинность всенародного восхищения Сталиным в СССР и принципиальную невозможность его личной диктатуры^{686}.[59]59
  Нежелательное, однако вполне демократическое боготворение все еще отсталым народом – стандартное объяснение для иностранцев и антифашистов (таких, как Лион Фейхтвангер в 1937 году), обеспокоенных всепроникающим прославлением вождя.


[Закрыть]

Подобно Арагону, Барбюс своей деятельностью затушевывал различия между членами партии и в основном беспартийными попутчиками. То, что он являлся коммунистом, позволяло ему в 1920-е годы выполнять весьма щепетильные поручения Коминтерна и контролировавшихся Советским Союзом «витринных» организаций. В то же время Барбюс подвергался яростным нападкам со стороны борцов культурного фронта, особенно тех, что концентрировались вокруг МОРП (Международного объединения революционных писателей) при Коминтерне. Этот антагонизм в сочетании с антиинтеллектуализмом, характерным для Французской коммунистической партии в рассматриваемый период, не дал Барбюсу превратиться в своего человека среди партийцев. В результате же в ВОКСе имели возможность относиться к Барбюсу как к беспартийному западному другу, а не иностранному коммунисту – публичных связей с вождями международного коммунизма члены ВОКСа обычно старались избегать^{687}.

В полном соответствии с целями советских учреждений типа ВОКСа (и лично Мюнценберга, получавшего финансирование от Коминтерна) Барбюс после 1928 года стремился использовать свою газету «Monde» для сплочения широкой коалиции левых и просоветски настроенных, но беспартийных интеллектуалов. При этом, подобно многим другим западным друзьям СССР, он надеялся повлиять на советскую систему. В 1928 году Барбюс даже запустил проект, в соответствии с которым контроль над сочинениями западных авторов, переводившимися на русский язык, должен был осуществляться специальной комиссией, созданной при его газете^{688}.

Преданность Барбюса Сталину окрепла еще до того, как в конце 1920-х годов тот сосредоточил в своих руках всю полноту власти, и даже до возникновения первых намеков на культ личности. Барбюс был единственным интеллектуалом, встречавшимся со Сталиным и в 1920-е, и в 1930-е годы. Большой интерес представляет их беседа, состоявшаяся в 1927 году и длившаяся два с половиной часа: она доказывает, что первым европейским писателем, встретившимся с генеральным секретарем, был вовсе не Шоу (посетивший Советский Союз в 1931 году), как предполагает Рой Медведев^{689}. Барбюс беседовал со Сталиным накануне своего визита в Грузию и Закавказье и поставил перед вождем конкретную проблему: писатель хотел узнать, чем отличается политическое насилие советской власти, включая присоединение к советскому государству независимой Грузии в 1920 году, от фашистского насилия, на борьбу с которым он пытался поднять европейских интеллектуалов. Как можно было объяснить европейцам разницу между фашистским («белым») и «красным» террором? Сталин ответил, что после 1918 года никакого «красного террора» не существовало – «стрельбы не повторялось». Кроме того, если бы не безжалостность и напор капиталистов, Советский Союз, по его словам, вообще мог бы отменить смертную казнь. «Конечно, – продолжал Сталин, – смертная казнь неприятная вещь. Кому же приятно убивать людей?» И действительно – кому? В этот момент Барбюс ясно дал понять, что принимает точку зрения генерального секретаря: «Это совершенно правильно. В теперешних условиях уничтожение смертной казни было бы самоубийством для Советской власти»^{690}. Перед Сталиным сидел человек, на которого он мог положиться. В отличие от непредсказуемого Шоу, увлекавшегося интеллектуальными играми, или от любившего всех поучать Роллана, имевшего склонность к чрезмерно искренним заявлениям, Барбюс обратился к Сталину за «указаниями» и ясно продемонстрировал, что послание вождя принято. Выгода от поездки Барбюса в Советский Союз оказалась обоюдной: расположение, которого писатель добился в Москве в 1927 году (включая и расположение самого Сталина), позволило ему противостоять нападкам в свой адрес, начавшимся в конце 1920-х годов в связи с «левым поворотом» в Коминтерне^{691}.

Написанная в 1928 году книга Барбюса о Кавказе (отчасти это путевые заметки об экзотической стране, отчасти – сборник наполовину вымышленных интервью с местными жителями, а в какой-то степени – и политический трактат) была прежде всего направлена на опровержение обвинений в «красном империализме», выдвинутых против советской власти эмигрантами в связи с прекращением в 1920 году существования независимой меньшевистской Грузии. При этом работа была построена вокруг канонической дихотомии «вчера и сегодня», постоянно фигурировавшей в пропаганде ВОКСа и Коминтерна. Сталин в книге упоминался только один раз. Здесь в зачаточном виде появлялся образ скромного лидера простого народа, впоследствии получивший полное развитие в книге Барбюса «Сталин», опубликованной, как говорилось выше, в 1935 году^{692}.

Привлекательность для Сталина именно Барбюса в качестве заслуживающего доверия биографа, судя по всему, еще более повышалась теми рабочими отношениями, которые у них сложились в условиях поддержки Советским Союзом антифашистских организаций в начале 1930-х годов^{693}. Поддержка Барбюса Сталиным включала даже личное редактирование вождем статей писателя для газеты «Правда», и, когда Мехлис выразил свою озабоченность неортодоксальными заявлениями Барбюса о независимости литературы от политических движений, Сталин распорядился: «Нужно опубликовать без изменений. За ошибки статьи ответственен автор статьи, ибо статья подписана»^{694}. Вскоре после состоявшейся в конце 1932 года встречи со Сталиным Барбюс, который находился в тесном контакте с Вилли Мюнценбергом в связи с развернутым в Амстердаме движением в защиту мира, объявил, что хочет написать биографию Сталина. В декабре того же года идеологи из Отдела культуры и пропаганды при ЦК ВКП(б) (Культпроп) доверили это дело работникам канцелярии Сталина, а ведущие эксперты Института марксизма-ленинизма ухватились за отличную возможность и взялись за предоставление соответствующих материалов – иными словами, была запущена цепная реакция, немыслимая без санкции самого Сталина. Основным условием публикации рукописи Барбюса было ее предоставление на проверку и редактуру. При этом беспокойство советского руководства было в значительной мере развеяно уверениями писателя в том, что он собирается порвать с французскими «троцкистскими элементами», которым позволял публиковаться в своей газете «Monde»^{695}.

Встречи Барбюса со Сталиным в 1933 и 1934 годах состоялись в решающий момент построения культа личности, которое началось во время празднования пятидесятилетия вождя в 1929 году. Согласно Пламперу, к середине 1933 года формирование «культа личности всерьез ускорилось» и процесс канонизации изображения Сталина достиг нового уровня – об этом говорила усиливавшаяся централизация организации соответствующих мероприятий в личном секретариате генерального секретаря. Множество акторов было вовлечено в создание культа, что во многом объясняется тем, что он не мог быть назван своим именем. Барбюс в годы активной подготовки биографии и сценария для фильма о Сталине должен был поддерживать контакт не только со своим героем, но и с ключевыми представителями советской элиты и Коминтерна – заведующим канцелярией генерального секретаря Поскрёбышевым, заведующим Культпропом А.И. Стецким и В. Мюнценбергом. Упомянутый фильм, по поводу которого Барбюс подписал договор с киностудией «Межрабпомфильм», так и не был снят – по причине смерти писателя в Москве в августе 1935 года. К тому моменту, когда он начал писать биографию Сталина, Барбюс уже полностью посвятил себя делу прославления вождя и в личных заметках именовал его «великим товарищем». Будучи в курсе споров, которые велись тогда в Советском Союзе по поводу того, при помощи какого вида искусства лучше всего изображать Сталина, писатель отмечал, что вождь слишком велик, чтобы его можно было изобразить театральными средствами. В своем сценарии Барбюс пытался решить эту дилемму, показывая колоссальный образ – некое вдохновение, стоявшее за великим историческим развитием классовой борьбы в России, начавшимся в 1898 году^{696}. «Сталин» Барбюса, оконченный в 1935 году и опубликованный на русском языке в журналах и отдельной книгой в 1936-м (подходящего местного биографа так и не появилось), представляет собой пример того, как зарубежный друг Советского Союза мог успешно оказать влияние на внутреннюю политику СССР, в данном случае – посредством значительного вклада в формирование культа личности Сталина. Основная мысль книги Барбюса – «Сталин – это Ленин сегодня» – стала одним из самых знаменитых лозунгов этого культа. Как вспоминал ведущий историк партии Исаак Минц, пользовавшийся благосклонностью вождя, «хозяин» сам придумал этот лозунг и запустил его в редакционный совет газеты «Правда» через Мехлиса и Горького, после чего лозунг был сразу же передан Барбюсу функционерами, редактировавшими книгу^{697}.

Поскольку книга Барбюса создавалась и редактировалась при участии Сталина и его главных идеологов, она не являлась исключительно «иностранным» произведением. Впрочем, в отдельных случаях ее несоветское происхождение тоже имело огромную важность.

Как бы ни был Барбюс предан делу прославления Сталина, с точки зрения идеологов марксизма-ленинизма его работа была полна грубых ошибок. Так, Стецкий в своем пространном критическом отзыве на рукопись обратил особое внимание на то, что Барбюс, являясь интеллектуалом среди коммунистов, был, по сути дела, так же одержим пропастью между людьми умственного труда и властью, как и фабианцы, Роллан и многие прочие попутчики. В свете этого предубеждения европейских интеллектуалов простота и скромность пролетарского вождя, продиктованные отрицанием культа личности, приводили к выводам, которых не ожидали советские идеологи. Так, французский писатель изначально сделал слишком большой упор на роль Сталина как эмпирика, «марксиста-практика», постоянно руководствующегося здравым смыслом (другими словами, «человека дела»), а не «величайшего теоретика марксизма после Ленина», по формулировке Стецкого. Даже после редакторского вмешательства Стецкого Сталин в тексте Барбюса по-прежнему в основном именовался «простым человеком» и «человеком дела». В более широком контексте культа вождей существовала давняя традиция, в соответствии с которой после установления верховной власти народа политических лидеров начинали изображать как людей, воплощающих народные массы и одновременно – стоящих над ними^{698}. В межвоенные годы баланс, найденный между этими двумя направлениями, стал основной характерной чертой культа личности Сталина. Как доказывает С. Кёре, написанная Барбюсом биография стала каноническим текстом, поскольку в ней французским коммунистом был создан образ простого и скромного человека из народа, являвшийся полной противоположностью прославлению Сталина как гениального теоретика внутри СССР, фигурировавшему в работах советских идеологов. Более того, в 1935 году советская цензура изъяла из обращения один из номеров газеты «Monde», в котором содержалась написанная писателем-коммунистом Полем Низаном рецензия на французское издание биографической книги Барбюса. Причиной изъятия послужила сделанная Низаном без злого умысла, но несомненно еретическая ссылка на увлечение интеллектуалов Троцким как мыслителем у власти, противоположным Сталину – деловому человеку, практику (l'homme des événements)^{699}.

Второй проблемой, которая была тесно связана с первой и которую Стецкий еще более усердно пытался устранить, являлось изображение Барбюсом Троцкого как революционера с иным, чем у Сталина, «темпераментом», а не как дьявольское воплощение чуждых социальных и экономических корней оппозиции. В этом вопросе Барбюс отказался отречься от своей точки зрения: в опубликованном тексте хотя и заметно активное осуждение Троцкого в качестве нераскаявшегося меньшевика, но изгнанный оппозиционер все же рассматривается как лидер принципиально иного типа, чем Сталин. Правда, в характеристике Троцкого отсутствуют слова «теоретик» и «интеллектуал», однако Барбюсу и не нужно было их использовать: его Троцкий обладает слишком большим воображением, слишком любит говорить, чрезмерно самоуверен и многословен, тогда как Сталин – «человек ситуации» (l’homme de la situation) с утилитарным, «практическим» складом ума. Коротко говоря, это два разных «человеческих типа»^{700}. Таким образом, если многих попутчиков типа Шоу и супругов Вебб Сталин привлекал как «социальный инженер» марксистско-ленинского склада и, соответственно, своего рода интеллектуал у власти, то у Барбюса советский вождь представал перед читателем как антиинтеллектуал и антипод Троцкого, понимавший истинную суть ленинизма чуть ли не инстинктивно.

Хотя Барбюс манипулировал образами, имевшими длительную предысторию у представителей европейского левого крыла, он также приобрел определенное представление о роли интеллектуалов в коммунистическом движении, сталкиваясь с собственными проблемами, типичными для работы в антиинтеллектуальной атмосфере Французской коммунистической партии. Во время одного из своих многочисленных визитов в Москву он даже почувствовал необходимость извиниться за заявления, сделанные от имени французских рабочих, сославшись на то, что истинный интеллектуал находится в полном единении и слиянии с рабочими массами. В одном из узловых моментов биографии Сталина Барбюс рассматривает его не просто как человека дела, противопоставляемого интеллектуалам, а как личность, воплощающую идеал упомянутого слияния: «человека с головою мудреца, с лицом рабочего, в одежде простого солдата»^{701}. Этот монстр был одновременно и человеком знания, возвышающимся над массами, и борцом, единым с народом. Барбюс не мог дать более высокой оценки роли «мудреца» в коммунистическом движении.

Впрочем, именно этот совершенно несоветский стиль и положение самого писателя как человека, смотрящего на СССР со стороны, из Европы, без сомнения, обеспечили особую притягательность написанной Барбюсом биографии для советского руководства. Так, в 1935 году Михаил Кольцов назвал книгу «Сталин» величайшим достижением Барбюса со времен романа «Огонь», но обратил внимание и на «типичные иностранные» определения и точки зрения автора, «трогательные по романтичности, иногда даже наивные для здешнего уха и глаза». При этом, однако, Кольцов признавал, что именно «иностранный аспект» может сделать анализируемую работу привлекательной для советского читателя. Особенно же показательно то, как Кольцов, сам сталинист-западник, описал «культурную географию» вводной части книги Барбюса, где изображаются народные массы, шествующие по Красной площади с возгласами «Да здравствует товарищ Сталин!»: «Он и есть центр, сердце всего того, что расходится лучами от Москвы по всему миру». Эта цитата взята из Барбюса, но Кольцов немного изменил ее: тогда как в оригинале французский писатель назвал Москву просто «местом» (milieu), Кольцов не преминул поставить Сталина в «центр» Москвы^{702}. Поскольку в Москве находился Сталин, она из отсталой периферии превращалась в центр мира, однако получить такой статус было возможно лишь при наличии восторженной поддержки из-за рубежа.