Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Альтернативное окружение Андре Жида

Приблизительно в то же время, когда проходил визит делегации Арплана, Андре Жид выдвинулся на место самого выдающегося и желанного друга Советского Союза. Однако буквально через несколько лет Жид (пожалуй, самый знаменитый «друг» в межвоенный период) совершенно неожиданно довольно грубо и всенародно был переведен в разряд врагов. Столь резкая перемена подчеркивала непрочность положения знаменитых интеллектуалов – союзников советского государства, которые, сточки зрения коммунистов, идеологически были вовсе и не «свои». Как отмечал историк Дэвид Коут, «в девяти случаях из десяти для западных попутчиков их лелеянная всю жизнь философия нуждалась лишь в небольшой подгонке, проделываемой специально для того, чтобы пожать плоды новой идеологии»^{795}. Данное наблюдение находит отражение в судьбах европейских гостей, лично беседовавших со Сталиным, поскольку их мнения, формировавшиеся десятилетиями, оказывались решающими, позволяя им искренне верить, будто советский порядок повернулся лицом именно к ним, а не пошел совершенно другой дорогой. Сказанное оставалось в силе даже для самого известного посетителя из всех, хотя увлечение Жида Сталиным было относительно недолгим. В этом смысле Жид оказался типичным представителем той интеллектуально-артистической среды, которая открыла для себя советский социализм не в 1917-м или 1920-х годах, а вскоре после начала Великой депрессии и подъема фашизма и сразу же отреклась от социалистического учения с началом репрессий. Появление писателя в качестве полноценного «друга» в 1931–1933 годах стало одним из величайших достижений советской культурной дипломатии, поскольку Жид пребывал тогда на пике славы и популярности во Франции.

О посещении Андре Жидом Советского Союза в 1936 году написано так много именно потому, что он порвал свою дружбу с родиной социализма довольно экстравагантным способом: в течение 1936 года его книга «Возвращение из СССР» («Retour de l'URSS») выдержала десять изданий и была переведена на четырнадцать языков. В книге отражалась определенная надежда на то, что руководство страны найдет верный путь развития, но в целом это была самая обличительная и критическая работа о советском культурном и идеологическом конформизме из всех написанных Жидом ранее. Публикация книги послужила поводом для травли автора, прежде всего со стороны коммунистов в Советском Союзе, но также и в других странах, что, в свою очередь, заставило Жида высказаться еще более определенно в следующей книге, 1937 года, на ту же тему: «Поправки к моему “Возвращению из СССР”» («Retouches а топ “Retour de l'URSS”»). Тем не менее несмотря на тот факт, что романтические отношения Жида с марксизмом, большевизмом и революцией не имели длинной предыстории (в отличие от Роллана с фабианцами), его политические разногласия с советским строем в действительности были глубже, чем у других попутчиков. Почему же А. Жид, в отличие от других знаменитых друзей, которых столь радушно принимали в СССР в 1930-х годах, решил покончить с этой дружбой?

Нельзя сказать, хотя это и подразумевается во многих работах, что интерес Жида к Советскому Союзу был не таким уж глубоким, что у него было больше сомнений, чем у других, или он менее других обманывался. Важно отметить, что автор повести «Имморалист» (1902) отвергал буржуазный конформизм и несправедливость всю свою жизнь и, соответственно, был особенно чувствительным к удушающим рамкам ограничений советской культурной и политической жизни во время своего «управляемого» визита в СССР^{796}. Однако только этим объяснить его отступничество нельзя. Показательным примером того, как какой-нибудь один фактор из многих мог оказывать решающее влияние на формирование интереса интеллектуалов к советскому коммунизму, являлись гомосексуализм Жида и его надежды на то, что коммунизм наконец освободит сексуальность от социальных ограничений. Этим надеждам гомосексуалов, примкнувших к международному коммунистическому движению, и более широких кругов интеллектуалов-наблюдателей не суждено было сбыться. Именно здесь необходимо искать многие столь нужные объяснения. С этим была связана решимость Жида (которого массированно «обрабатывали» такие советские эмиссары и посредники, как Эренбург и Кольцов) создать группу альтернативных «медиаторов» из своего окружения, состоявшую из пяти относительно малоизвестных попутчиков – молодых литераторов, лично преданных Жиду и, несомненно, зависимых от него в профессиональном плане.

Среди избранного альтернативного окружения Жида выделялись Пьер Эрбар и Джеф Ласт – коммунисты, которые очень хорошо знали советскую жизнь, а также Жак Шифрин, для которого русский язык был родным. Эрбар и Ласт в данном контексте приобретают особое значение, поскольку оба они были гомосексуалами (или по крайней мере бисексуалами), достаточно близкими к Жиду, и оба являлись осведомленными критиками сталинской России^{797}. Они сыграли важную роль в отступничестве Жида, которое оформилось в результате сочетания мировоззренческой эволюции и конкретного опыта, приобретенного внутри СССР.

В известной мере Жид был прежде всего эстетом, который, в отличие от социального художника Роллана, до 1930-х годов мало интересовался политикой. Андре Жид начал свой путь писателя в кружке поэтов-символистов во главе с Малларме, и первые пятнадцать книжек новоявленного эстета были напечатаны малыми тиражами за его собственный счет. Когда началась его вторая карьера – попутчика, он, по собственному признанию, не создавал ничего значительного в литературном плане в течение четырех лет после 1931 года, отчасти из-за своих просоветских взглядов, так как постоянно тревожился о своем вольном или невольном «подчинении догме». Советские референты, отслеживавшие все публичные высказывания Жида и ситуацию в международной литературной политике, отдавали себе отчет в том, что даже после его знаменитых просоветских заявлений начала 1930-х годов он открыто отвергал «партийность», упорно отказываясь делать заявления по политическим и экономическим вопросам^{798}. Тем не менее за плечами у Жида имелся внушительный список значительных гражданских акций, что в большой степени способствовало установлению хороших отношений с Советским Союзом. В этом смысле увлечение советским коммунизмом имело глубокие корни в биографии писателя.

Как Андре Мальро и другие, Жид вошел во дворец коммунизма через переднюю антиколониализма. Задолго до 1936 года он уже написал одно «Возвращение…», заявив таким образом о себе как об авторе травелогов, но совсем иного рода, нежели просоветские авторы: после путешествия по Конго с июля 1925-го по июнь 1926 года Жид опубликовал книги «Путешествие в Конго» («Voyage au Congo») и «Возвращение с озера Чад» («Retour de Tchad»). Знаком пробуждения в писателе чувства гражданской ответственности в немалой степени стало обличение им крупных компаний по производству каучука. Позже, в 1937 году, сам Жид вспоминал:

Пока я путешествовал по французской Экваториальной Африке, сопровождаемый местными чиновниками, все вокруг казалось мне почти изумительным. Я начинал видеть окружающее более ясно, лишь когда покидал машину губернатора.

В 1926 году консервативные защитники колониальной системы Конго, как и левые критики творчества писателя десятилетие спустя, называли жестокое обращение с туземцами исключительной мерой, оправдывали настоящее положение сравнением с отвратительными условиями до завоевания/революции и одобряли все это как «временное зло во имя великого блага»^{799}. И действительно, наибольший шум вызвало сравнение, которое Жид сделал в 1936 году между крайне правыми и крайне левыми: «И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано, более порабощено [чем в СССР]»^{800}.

Если предшествовавшее обличение колониализма сыграло важную роль в «публицистических бомбах» Жида 1936 и 1937 годов, то еще более глубокая обеспокоенность автора, наложившая отпечаток на его критику СССР, оставалась в этих работах почти полностью скрытой от читателя. Лишь в одном из примечаний к своей книге «Возвращение из СССР» писатель посетовал на принятие в 1936 году в Советском Союзе закона о запрете абортов и уголовном преследовании гомосексуализма (1934), что окончательно удостоверяло – «нонконформизм» будет «преследоваться даже в сексуальных отношениях»^{801}.

Еще в 1895 году Жид начал собирать материалы по теме «педерастия», и через шестнадцать лет эти усилия принесли плоды в виде четырех сократических диалогов между фанатически нетерпимым интервьюером и его исторически и научно подкованным собеседником, который последовательно приводил аргументы из длинного ряда научных дисциплин в пользу естественности гомосексуализма. Сначала это произведение под названием «Коридон» увидело свет в двух малотиражных изданиях, напечатанных в 1911 и 1920 годах на средства автора, оставшегося анонимным; и только в 1924 году появилось коммерческое издание с именем Жида на обложке. По мнению Алана Шеридана, «Коридон» представлял собой «первую серьезную попытку автора-гомосексуала защитить гомосексуальную практику в глазах широкой общественности»^{802}. Моник Немер, автор наиболее глубокого исследования гомосексуальности Жида, связывает ее с увлечением писателя коммунизмом, которое имело две основные причины: во-первых, Жид ассоциировал коммунизм с коммуникацией, т.е. с контактом с другими людьми; во-вторых, он приравнивал маргинальность гомосексуалов к маргинальному положению рабочего класса при капитализме. Вполне логично, что примечание Жида в книге 1936 года ставило знак равенства между нетерпимостью в сексуальной сфере и политическим, интеллектуальным и эстетическим конформизмом. Его отвращение к конформизму буржуазного общества и открытие им в 1920 году всей остроты «социального вопроса» основывалось на примирении с собственной гомосексуальностью. Декриминализация гомосексуализма, имевшая место сразу после большевистской революции, обнадежила Жида и его окружение. С конца 1920-х годов писатель в числе некоторых членов Коминтерна и сочувствующих советской власти считал, что коммунизм автоматически означает сексуальное освобождение^{803}. В 1931 году Жид с одобрением писал о «подавлении семьи» в молодой советской стране, а в дневниковой записи в том же году указал: «Настанет время, я полагаю, когда в проявлениях любви произойдут глубокие изменения»^{804}. Во время кампании восхваления Жида в период его визита 1936 года, предшествовавшей кампании его поношения, советская пресса открыто приветствовала осуждение буржуазных семейных предрассудков в литературных трудах писателя, видя в этом основу его позднейшей оппозиции капитализму^{805}.

Когда в начале 1930-х годов Жид стал попутчиком большевизма, его философия жизни нуждалась «лишь в небольшой подгонке», чтобы соответствовать новой идеологии. Писатель и его окружение были шокированы и приведены в смятение законом 1934 года против гомосексуализма, широко обсуждавшимся в их кругу. Эрбар хорошо изучил данный вопрос во время своего пребывания в Москве с ноября 1935-го по июнь 1936 года в качестве главного редактора французской версии журнала «Интернациональная литература» – этой престижной должностью он был обязан положению Жида как самого видного французского «попутчика», поскольку тот согласовал кандидатуру Эрбара в советском посольстве^{806}.

Как и Жид, Эрбар поначалу надеялся, что коммунизм принесет всем страждущим сексуальное освобождение; в его собственных литературных произведениях сексуальное и политическое пробуждение тесно переплетаются. Позже, когда он работал в Москве с Михаилом Кольцовым и обнаружил себя в окружении «бюрократов пера», его верность коммунизму оказалась поколеблена, но не разрушена даже «гротескным» культом Сталина и жесткой цензурой. Затем в 1936 году Эрбар трудился вместе с Жидом над подготовкой к печати «Возвращения из СССР», но еще задолго до визита Жида он инструктировал старшего товарища по перу в вопросах условий жизни в Стране Советов и заработной платы простых рабочих. Как человек, вступавший в половые отношения с русскими мужчинами, он также информировал Жида об «одиозных» последствиях советского антигомосексуализма^{807}.

Голландский коммунист Ласт, также сопровождавший Жида в поездке 1936 года, в 1934-м принимал участие в обсуждении с ним и Эрбаром закона против гомосексуализма (когда все они встретились на антифашистской литературной конференции). Десятью годами ранее Ласт уже работал киномехаником и по совместительству оратором, демонстрируя советские фильмы голландским рабочим. С 1930 года он уже трижды побывал в Советском Союзе. Еще в юности Ласт осознал свои гомосексуальные наклонности, но «чтобы адаптироваться в голландском обществе, он женился и смог сублимировать эти склонности, как ни парадоксально, в коммунизме». В феврале 1935 года Жид пригласил Ласта в путешествие по Марокко – в надежде, что его молодой друг (Ласт был на 25 лет моложе писателя) найдет там такую же сексуальную свободу, какую нашел сам Жид, побывав в Северной Африке в 1895 году. Во время их трехнедельного путешествия Ласт действительно вполне раскрепостился^{808}.

Более объективные впечатления от поездки по СССР складывались у Жида благодаря возможности собрать вокруг себя группу верных последователей, для которых он был учителем и покровителем; эти люди с успехом заменили советских дипломатов, которые должны были демонстрировать именитым гостям советскую действительность в нужном свете. Русскоговорящий Жак («Яша») Шифрин – еврей родом из Баку, эмигрировавший из России в 1914-м, – обеспечивал во время путешествия писателя неофициальные контакты. Здесь Жиду также помог статус друга, поскольку он заручился поддержкой Луи Арагона, сумевшего убедить советских чиновников дать Шифрину визу^{809}. Надо сказать, что люди из окружения Жида предупреждали писателя-нонконформиста о рисках управляемого советскими хозяевами путешествия задолго до того, как визитеры пересекли границу. Ласт рассказал о бесконечных приемах и речах, постоянном контроле и предвзятых переводах, которые ждали знаменитых гостей. «Если Вы поедете в СССР с официальным визитом в качестве знаменитости, то попадете в глупейшее положение, – писал он Жиду. – Вы никогда не увидите СССР таким, каким он на самом деле является»^{810}.[72]72
  Двое других его спутников, Даби и Гийу, оба были независимо мыслящими писателями, вовлеченными в пролетарско-литературное движение во Франции (Talks F.L. Andre Gide's Companions. Ch.3–4).


[Закрыть] Как следует из некоторых источников, истинной причиной, заставившей Жида все же предпринять путешествие, было его желание встретиться со Сталиным – писатель питал обманчивую надежду повлиять на вождя в плане исправления некоторых недостатков в развитии СССР, включая и положение гомосексуалов^{811}.

Жид ненавидел толпу и испытывал особое интуитивное отвращение к неестественности предстоящей экскурсии. Он и Ласт привыкли к экспедиционному способу путешествий, который предполагал спонтанность и сексуальные приключения, как, например, в Северной Африке. Советские посредники прекрасно знали, что Жид не желал быть обремененным официальными обязательствами. Иностранная комиссия Союза советских писателей, отвечавшая за визит Жида, располагала сведениями, что знаменитый писатель, по словам Аплетина, «такой человек, который не любит заранее начерченных планов». Кольцов предложил решение, уже имевшее прецеденты в истории советской культурной дипломатии: спланировать необходимую спонтанность, договорившись с ведущими советскими писателями, такими как Сергей Третьяков, Борис Пильняк и Исаак Бабель, чтобы они пригласили Жида к себе домой^{812}. Несмотря на то что советские власти заранее знали о нежелании Жида участвовать в официозе встреч именитых «друзей» середины 1930-х годов, они просто не могли снизить уровень помпезности и масштабности приема такого гостя. За месяц до визита, начавшегося 17 июня 1936 года, Иностранная комиссия разработала «целую систему подготовительных мероприятий», в числе которых была кампания «популяризации» произведений Жида на читательских конференциях и в печати – с тем, чтобы к встрече с писателем советские люди уже ознакомились с его творчеством. Жид ужаснулся, когда узнал от Эрбара, что задолго до визита было напечатано 300 тыс. открыток с его изображением: «Но ведь каждый меня узнает!» В общем, советская сторона получила некоторые выгоды от попыток показать гостям, что их работы высоко ценятся в советской культурной среде. Например, летом 1934 года ВОКС организовал в ленинградском Музее нового западного искусства перемещение работ французского художника Альбера Марке из запасников в постоянную экспозицию в связи с приездом художника. Но для Жида столь лестная акция была лишь доказательством политической и культурной централизации, которая его очень беспокоила. Череда роскошных банкетов, приемов и встреч, особенно в Москве, с участием представителей партийного руководства, лишний раз убедила писателя в том, что в СССР окончательно возродился дух конформизма и мелкобуржуазности. Эрбар же не замедлил сообщить Жиду, что сотрудники и агенты НКВД «следуют за нами практически везде»^{813}.

Заявления знаменитого гостя, сделанные на территории Советского Союза, показывают, что он знал правила игры в дружбу с советским государством. Поначалу он делал даже больше, чем требовалось, не ограничиваясь одними публичными заявлениями. Например, в речи на похоронах Горького на Красной площади Жид нарочито повторил сталинскую формулу о писателях как об «инженерах человеческих душ». Позже ярый нонконформист открыто признал, что он, как и многие другие, рассматривал вопрос о самоцензуре: «Я бы хранил молчание о печальном и неудовлетворительном состоянии дел в Советском Союзе, имей я свидетельства даже незначительного прогресса и движения к лучшему»^{814}. Время, проведенное в Москве в середине визита, оказалось решающим; именно в тот момент гость принял решение отказаться от статуса друга Советского Союза. Что же изменилось во время пребывания писателя в Москве? Почему именно эта часть путешествия стала тем периодом, когда, пользуясь выражением более поздних времен холодной войны, «Советы потеряли» Жида?

Слишком регламентированное посещение Жидом столицы СССР происходило именно тогда, когда Сталин, который был хорошо осведомлен о личных делах своих собеседников и, безусловно, знал о намерении Жида обсудить с ним проблему прав гомосексуалов, предпочел не принимать его в Кремле. По иронии судьбы, с учетом того, что именно Жид писал в своей книге об отвратительной природе культа личности Сталина, отказ диктатора мог послужить последней каплей, поскольку писателю вряд ли представилась бы другая возможность повлиять на решение столь важного для него вопроса и хотя бы в этом остановить позорную сдачу революционных позиций. К тому времени, когда Жид и Эрбар встретились с Борисом Пастернаком в писательском поселке Переделкино в августе 1936 года, Жид уже собирался написать недоброжелательную «статью» о недостатке «личной свободы» и мелкобуржуазном конформизме в СССР, о чем сообщалось в отчете, направленном в НКВД информатором из Союза писателей. В Париже Илья Эренбург сделал все от него зависящее, чтобы убедить Жида в том, что тот выбрал неподходящий момент для критики СССР, но автор «Коридона» никогда не был склонен делать уступки под давлением^{815}.

В опасной игре обвинений, последовавшей за неудачной попыткой «соблазнить» Жида, никто, конечно, не осмелился бы осуждать Сталина за то, что он не встретился с писателем. В отличие от публичного осуждения Жида, которое определялось глубинными социальными и идеологическими причинами его «предательства», в ходе внутренних разбирательств ответственность возложили, разумеется, на тех, кто организовал визит, и на тех, с кем встречался писатель. Аросев сразу же обвинил своих конкурентов из Иностранной комиссии ССП в том, что они допустили близкие контакты Жида с беспартийными писателями Пастернаком и Пильняком^{816}. Информатор НКВД написал донос об особых связях Жида с Эренбургом, Бабелем и Пастернаком^{817}. «Дело Жида» снова всплыло в период массовых репрессий, сыграв важную роль в допросах Кольцова после его ареста в декабре 1938 года. После бесконечных допросов и трех месяцев пыток в застенках Лубянки Кольцов подписал свое первое признание. В нем содержалось заявление, в котором осуждалась вся «значительная часть клеветнических писаний А. Жида», появившихся в результате «антисоветских» многочасовых разговоров «с глазу на глаз», которые Пастернак вел с гостем у себя на даче^{818}. Не в идеологиях, не в классовых различиях, не в условиях жизни и даже не в самом госте неумолимые советские чиновники искали объяснений критическим высказываниям Жида о советском строе, а в закулисных манипуляциях вероломных и некомпетентных личностей.

Кампания травли Жида, начатая в советской печати в конце 1936 года, по размаху соответствовала предшествовавшей кампании его восхваления, но совершенно по-особому истолковывала «измену» писателя. Персональное поношение Жида использовалось для идеологического осуждения врагов, распространенного в самом начале периода Большого террора: на примере перерождения Жида из почетного сторонника в подлого врага проводилась мысль о том, что классовый враг может скрываться под маской друга. Дело было также представлено в ярко выраженном политическом свете: оказывается, Жид всегда был агентом буржуазии или даже «троцкистско-фашистских бандитов». Обвинения в личном и политическом предательстве сопровождались оскорбительными намеками на гомосексуальность Жида. Например, в статье, озаглавленной «Правая и левая рука господина Жида», Борис Лавренёв писал о «больных и извращенных вкусах» писателя. На тот случай, если кто-нибудь не понял намека, он добавлял, что, прощаясь, Жид «целовался со всеми направо и налево. Поцелуи эти были физически малоприятны, но приходилось терпеть». Несколько раз Эренбург называл Жида «грязным старикашкой»^{819}. Пока Жид был одним из самых знаменитых «друзей СССР», советские идеологи предпочитали не обращать внимания на его личную жизнь и одобрительно отзывались о его неприятии буржуазной семьи, но как только он был объявлен «врагом» – личное тотчас стало самой сутью политического.