Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

Вскоре к делу была подключена идеология. В 1938 году Смирнов осудил всю традицию организованных поездок иностранцев по СССР, намекая и на то, что это было предприятие для «подкармливания и прикармливания» иностранцев^{930}. И все-таки даже в такой атмосфере некоторые мероприятия ВОКСа за границей еще проводились – усилиями уполномоченных Общества, находившихся в разных странах. Однако в 1939 году сфера деятельности ВОКСа, по некоторым свидетельствам, сузилась до всего лишь шести стран. По словам Смирнова, «основные связи ВОКСа были растеряны» и «работа ВОКСа стала замирать». Разрыв преемственности был настолько глубоким, что организация под тем же названием, которая будет сформирована в военные и первые послевоенные годы, может рассматриваться как существенно иное учреждение. Семпер постоянно вызывали на собеседования с агентами НКВД по поводу контактов ВОКСа с иностранцами. В 1938 году она уволилась: «Стало совсем скучно. ВОКС перестал быть тем, чем он был»^{931}.

Зарубежную деятельность советской культурной дипломатии, конечно же, значительно затруднили и идеологические последствия показательных процессов и репрессий. Традиции, культивировавшиеся в ВОКСе Аросевым (в ходу даже было словцо «аросевщина»), и его «вредительские» действия напрямую связывались с ослаблением контроля над обществами дружбы на Западе. Пока сфабрикованные дела троцкистов раскручивали все новые репрессии внутри страны, иностранные левые и прежние симпатизанты СССР выражали искреннее сочувствие изгнанному революционеру, нашедшему пристанище в Мексике. Среди них в особенности заметны были нью-йоркские интеллектуалы и многие лица, связанные с Американским комитетом по защите Льва Троцкого – организацией, которая начала работу под председательством Джона Дьюи после первого советского показательного процесса конца 1936 года. Неудивительно, что о присутствии «троцкистов» в Нью-Йорке с нажимом говорилось в отчете, осуждавшем «аросевщину»^{932}.

Усилия уполномоченного ВОКСа в США Константина Уманского, высокопоставленного дипломата в Вашингтоне, назначенного на должность посла в 1939 году, были типичными попытками решения проблем, с которыми сталкивались способные и энергичные советские чиновники, работавшие за границей. В свое время Уманский являлся корреспондентом ТАСС в Риме и Париже, а позже, в начале 1930-х, возглавлял отдел печати НКИД (подвергая цензуре сообщения иностранных корреспондентов как раз в годы смертоносного голода). После переезда в Вашингтон в 1936 году он стал выступать за то, чтобы перенести центр тяжести советской «культурно-политической работы» из Европы в Соединенные Штаты – в продолжение советского поворота от Берлина к Парижу и Западной Европе, начавшегося около 1933 года. Как отметил несколько лет назад один из историков, вскоре после прибытия в 1936 году Уманского в Штаты «президент Рузвельт через государственного секретаря приказал директору ФБР Гуверу провести расследование относительно потенциальных зарубежных связей фашистских и коммунистических групп в США. Поездки советского советника посольства Константина Уманского вызывали у президента особую озабоченность»^{933}. В частности, Уманский ездил в Нью-Йорк, где у него были дела именно по линии ВОКСа.

В целой веренице острых отчетов, посланных в Москву в 1936–1938 годах, Уманский подробно писал о своих хитроумных политических и финансовых маневрах в Американо-Российском институте в Нью-Йорке, предпринятых для изгнания оттуда Дьюи и других «троцкистов». Со своей стороны, правительство США давило на него требованием регистрации всех организаций, поддерживаемых из-за рубежа. В той же мере Уманскому препятствовали все большее отчуждение богатых либеральных спонсоров и сопротивление множества симпатизировавших СССР интеллектуалов-некоммунистов, которые считали невозможным исключение из института или затыкание рта коллегам за критику показательных процессов. Как-то раз Уманский с отчаянием жаловался на то, что вынужден опираться на «группки колеблющихся нью-йоркских интеллигентов-либералов». В эпоху показательных процессов советский образ действий – посредством доверенных ключевых фигур или важнейших групп – обнаружил свою уязвимость. Имея дело с потенциально настоящими, а не вымышленными троцкистами после ареста Аросева, Уманский гневно возражал против обвинения Смирнова из Москвы в том, что он сам «слишком либерален»^{934}.

С упадком ВОКСа часть его функций перешла к сильной организации с хорошими связями в верхах – к Иностранной комиссии Союза советских писателей. Ее главой был Кольцов, но повседневная деятельность велась под руководством заместителя председателя, сведущего ветерана ВОКСа и МОРП Михаила Аплетина. Иностранная комиссия держалась лучших традиций сбора информации об иностранцах, постоянно обновляя досье и личные характеристики ведущих писателей с упором на их недавние публикации и мнение об СССР^{935}.

Отношение к показательным процессам и репрессиям стало новым обязательным тестом при оценке иностранных интеллектуалов и анализе их мировоззрения, что создавало существенные трудности для советских посредников. Например, в досье Иностранной комиссии на Бертольта Брехта в 1937 году фиксировалось, что он «после процесса троцкистов проявил известные колебания», а также отмечалось, что Брехт и его жена были близкими друзьями «троцкиста», философа-марксиста и бывшего коммуниста Карла Корша. Встречаясь с иностранными гостями на месте, гиды ВОКСа докладывали, что даже «друзья», включая, например, одного инженера из Праги, быстро меняют тему беседы, явно не желая говорить о процессе по делу «троцкистско-зиновьевских террористов»^{936}.

В письме из Иностранной комиссии, написанном в сентябре 1936 года, возможно, самим Кольцовым, прямо говорится о стратегиях представления показательных процессов иностранным литераторам.

Адресатом письма был Джошуа Куниц (Кьюниц), которого А. Уолд называет одним из «самых высокообразованных» американских коммунистов-интеллектуалов и «бесспорным авторитетом в партии по русской литературе». Ключевая фигура в редакционном совете журнала «New Masses», Куниц успел попутешествовать по СССР и в 1935 году опубликовал пылкий просоветский травелог и одновременно исторический очерк «Рассвет над Самаркандом» («Dawn over Samarkand»). Эта книга (которую автор посвятил «негритянскому народу Соединенных Штатов») развивала горьковско-соцреалистские тропы «возрождения» и чудес, становящихся реальностью. Хотя Куниц получил из СССР щекотливое и ответственное задание – оправдать показательные процессы перед американскими левыми, что указывало на его благоприятную репутацию в глазах советских властей, он, по словам того же Уолда, никогда не пользовался полным доверием руководства американской компартии^{937}. По традиционной схеме письмо из Иностранной комиссии начиналось с откровенной лести: «Я знаю, что Вы прекрасный полемист». Далее предлагались темы для обсуждения и в то же время делалась попытка повлиять на аргументацию Куница: высмеивая мелкобуржуазную интеллигенцию, приветствовавшую революционные события 1917 года, но не понимавшую необходимости нэпа, автор послания называл репрессии очередным эпизодом, продемонстрировавшим, что интеллектуалы не понимают революции как целого. Куниц должен был затронуть две важнейшие для иностранных наблюдателей проблемы: обвинения в том, что, во-первых, дела и процессы были сфабрикованы, а во-вторых, признания выбивались из подозреваемых пытками и жестоким обращением, включая психологическое давление. К этим вероятным обвинениям нужно было подходить деликатно: Куницу надлежало заявить, что иностранные свидетели сами могли убедиться в том, что обвиняемые выглядели «отлично» и «полностью владели своими способностями». В целом такие доводы не должны были оставить вопросов насчет психологического состояния признавших себя виновными и убеждали читателей в том, что «признание было добровольное и законное»^{938}. Доводы, предписанные Куницу для использования, поразительно напоминают освещение январского показательного процесса 1937 года в книге Фейхтвангера «Москва 1937» – особенно его утверждения, оспоренные другими наблюдателями, о «несомненно свежем виде обвиняемых и их общем физическом и умственном состоянии», а также его акцент на нормальном психологическом состоянии тех, кто признал себя виновным^{939}.[79]79
  Пятаков, подвергавшийся пыткам в течение тридцати трех дней, был похож, согласно одному свидетельству, на «свою тень, на скелет с выбитыми зубами» (Tzouliadis Т. The Foresaken. P. 114).


[Закрыть] Несомненно, Фейхтвангер получил те же инструкции, что и Куниц, только, скорее всего, в устной форме.

Как и Фейхтвангер, Ромен Роллан, в 1937 году еще остававшийся другом СССР, публично признал процессы и аресты ответом на действительно имевший место заговор. Однако в душе он мучительно переживал. Писатель засыпал Сталина остававшимися без ответа письмами, надеясь спасти арестованных Аросева, Бухарина и др. Роллан был «исключительно горд» своей славой в Советском Союзе – к ноябрю 1937-го тираж переводов его сочинений достиг 1,3 млн. экземпляров, – тем более что во Франции его позиции после заката Народного фронта ослабели. Примечательно, что даже в конце мая 1937 года Роллан все еще думал о возможности нового путешествия в Москву. Однако в сентябре, поскольку письма его по-прежнему оставались без ответа, а репрессии только ужесточались, он через свою жену (ее сын оставался в Москве) отказался отвечать на советские просьбы о ставших уже ритуальными публичных восхвалениях^{940}.[80]80
  Сталин и другие члены Политбюро знали из писем Кудашевой о том, что Роллан после своего первого, состоявшегося в 1935 году, визита в СССР предполагал приехать еще раз в 1937-м (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 775. Л. 123).


[Закрыть] В письме, написанном в октябре 1938 года, Кудашева предупреждала Аплетина об этой перемене настроения Роллана: «Телеграммы ни к чему и не надо звонить по телефону… Сейчас на Западе не до “юбилеев” и “поздравлений”… Нельзя вечно отрывать его на ерунду… и вредно даже»^{941}.

В то же время сталинистский комплекс превосходства, теперь отягощенный еще и ксенофобским компонентом, сыграл свою роль в крушении иллюзий Роллана. Писатель критиковал советский шовинизм в резком письме, которое он раз за разом пытался опубликовать в советской печати. Письмо, переведенное Кудашевой на русский язык в ноябре 1937 года, было адресовано двум советским школьницам, написавшим Роллану:

Вредно и опасно быть слишком гордыми, какими кажетесь мне Вы, слишком самодовольными… Вы не правы, считая, что он [СССР] уже перегнал другие страны. (В СССР, пишете Вы, все самое лучшее. Лучшие ученые, лучшие писатели, лучшие музыканты, спортсмены, инженеры, изобретатели)… Надо помнить о величии СССР и его интернационализме. Вот почему надо следить за тем, чтобы сыны СССР не отказывались от пангуманизма и не впадали в национализм.

Роллан смело заключал, что национальная гордость есть одна из первых фаз фашизма. Это письмо, разумеется, никогда не было напечатано, но еще возмутительнее было то, что почтенный писатель, прославлявшийся как гигант в советской культуре, так и не удостоился ответа на свои повторявшиеся запросы. Когда начались массовые репрессии, Роллан проявил осторожность и не порвал немедленно с Советским Союзом, хотя и выразил в пьесе «Робеспьер», написанной в 1938 году, свои сомнения насчет политического террора. После подписания в 1939 году советско-германского пакта о ненападении Роллан без лишнего шума оставил свой пост в Обществе культурного сближения с СССР^{942}.

Несмотря на то что поворот к репрессиям убавил число западных интеллектуалов, желавших записаться в «друзья Советского Союза», в результате драматичных перемен в Европе в конце 1930-х годов (победа националистов Франко в гражданской войне, Мюнхенский сговор 1938 года, вторжение нацистов в Чехословакию в следующем году и начало Второй мировой войны) перед СССР открылись новые возможности для осуществления международной политики культурного покровительства. Советские власти могли предоставить помощь обложенным со всех сторон сочувствующим и давним верным «друзьям» или даже спасти их. Например, глава ССП Александр Фадеев хлопотал о помощи испанским писателям, а в особых случаях – и об их эмиграции в СССР; в 1939 году он отвечал на прошения отчаявшихся испанских беженцев во Франции^{943}. После Мюнхенского сговора атмосфера в Праге (главном центре советской культурной дипломатии в течение более чем десяти лет) стала неприветливой. В одном из дипломатических отчетов отмечалось: «Часть… людей, считавших раньше модным и даже почетным вести дружбу с Советским Союзом, начала прятаться в кусты и выпадает из сферы нашего влияния». В Словакии всякая советская культурная деятельность резко прекратилась после прихода к власти в конце 1938 года клерикально-фашистского режима Йозефа Тисо. Глава пражского Общества сближения с Новой Россией Зденек Неедлы после встречи с советским послом ограничил деятельность Общества, опасаясь последствий ожидавшегося в любой момент запрета чехословацкой компартии. Неедлы согласился, что основной целью его Общества должно стать опровержение заявлений об ответственности СССР за Мюнхенский сговор. В Москве временному председателю ВОКСа Смирнову оставалось только грубо заявить, что не следует сохранять никаких контактов с ненадежными друзьями за границей. Когда нацистские войска 15 марта 1939 года вошли в Богемию и Моравию, Неедлы удалось ускользнуть от гестапо и получить советский паспорт в посольстве, после чего он уехал в СССР^{944}. В Прагу он вернулся только после войны, сталинским ставленником – министром культуры в 1948–1953 годах.

Конкретные выгоды для западных интеллектуалов, которые и после массовых репрессий сохранили свои советские контакты, пожалуй, лучше всего иллюстрируются перепиской конца 1930-х годов Аплетина с Б. Брехтом, с апреля 1939 года жившим в Швейцарии. Естественно, письма хранят полное молчание о жестоких репрессиях против немецкой диаспоры и антифашистских литераторов-эмигрантов в Москве, нет в них упоминаний и об арестах друга Брехта С. Третьякова летом 1937 года и Всеволода Мейерхольда – в 1939-м. Неизменно заботливый, Аплетин очень хотел углубить сотрудничество с Брехтом настолько, насколько это было приемлемо для последнего. Он помогал Брехту публиковаться в «Литературной газете», с большим энтузиазмом писал об успехе его пьесы «Жизнь Галилея» в СССР, пытался в 1939 году добыть для него денег, чтобы издать его новую пьесу «Мамаша Кураж», и слал драматургу высказывания Сталина о международном положении в немецком переводе. Проникнуть в суть позиции самого Брехта в тот период позволяют сделанные Вальтером Беньямином записи его разговоров с писателем. В частности, Брехт заявлял: «В России диктатура состоит во власти над пролетариатом. Нам не стоит отрекаться от нее, покуда эта диктатура делает хотя бы что-то для пролетариата». Когда Беньямин упомянул, что у Брехта есть друзья в СССР, тот ответил: «На самом деле у меня там нет друзей. У москвичей тоже нет друзей, как и у мертвых их не бывает»^{945}. Однако советские связи в 1940 году по-прежнему оставались полезными для изгнанного драматурга: Аплетин выхлопотал выплату ему наличными по всем еще причитавшимся советским гонорарам и помог получить разрешение на проезд через весь Советский Союз до Владивостока^{946}. Оттуда Брехт отправился морем в США и прибыл в Калифорнию за день до начала операции «Барбаросса».

Символическая культурная дипломатия: предвоенные сумерки

Антифашизм – одно из самых мощных орудий, еще остававшихся в арсенале советской культурной дипломатии того периода, – внезапно исчез из него после крутого внешнеполитического поворота, каким было заключение советско-германского пакта о ненападении в августе 1939 года. Шок, который при этом испытали даже хорошо информированные советские элиты, объяснялся тем, что антифашизм был одним из главных устоев советской идеологии и культуры, особенно в период Народного фронта. В конце концов, советские дети в те времена играли не в «ковбоев и индейцев», а в «коммунистов и фашистов». Однако с точки зрения международной политики и большой стратегии трудно было бы утверждать, что на тот момент у советской дипломатии вовсе не было выбора, хотя историки продолжают горячо полемизировать о том, насколько серьезно Сталин до Мюнхенского сговора рассматривал смену союзников. Намерение отсидеться в стороне от вооруженного конфликта между великими капиталистическими державами было не просто избранной однажды ориентацией – то было ключевое идеологическое основание марксистско-ленинского подхода к международным отношениям^{947}.

Советская активность в Германии резко снизилась после прихода к власти нацистов в 1933 году. К середине 1930-х советская культурная дипломатия в нацистской Германии состояла по преимуществу в организованном ВОКСом книгообмене, сосредоточенном на научной и специализированной литературе[81]81
  К тому времени больше всего книг поступало из США, но Германия в 1935 году все еще оставалась на втором месте (в первой половине этого года оттуда было получено более 10 тыс. книг). См.: Докладная записка о контроле над иностранной литературой, 16 декабря 1935 г. // ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 1а. Д. 283. Л. 36–42. Пример спорадических контактов – см.: Запись беседы с представителем «Дойче Гезельшафт цум студиум остеуропас» доктором Шюле, 10 июня 1935 г. // Там же. Оп. 6. Д. 510. Л. 2, см. также л. 129,133,135, 145.


[Закрыть]. Вместо установления контактов референты ВОКСа посвятили себя «огромной задаче» изучения быстро развивавшейся культурной политики и идеологии нацистской Германии, и тем же энергично занималась «немецкая группа» левых эмигрантов в Союзе советских писателей после 1934 года^{948}.

С подписанием пакта 1939 года культурные отношения между нацистской Германией и СССР в одночасье приобрели огромное символическое значение – как средство трансляции стратегически важных сигналов между двумя государствами. Тому имелся прецедент – фашистская Италия, с которой Советский Союз сохранял существенные торговые и дипломатические связи. И Италия, и СССР практиковали приемы приглушения или, напротив, раздувания антифашистской/антикоммунистической пропаганды в печати в зависимости от колебаний в их дипломатических взаимоотношениях^{949}. СССР и нацистская Германия в дополнение к экономическим и торговым отношениям стали партнерами в военной сфере и операциях, проводившихся службами безопасности в связи с захватом Польши; обе стороны обратились к культуре (а Германия – также и к туризму), причем наиболее явно – в ее символической и вспомогательной функциях. Если общее число иностранных гостей в СССР в тот период резко убавилось, то туристов из Германии, наоборот, стало гораздо больше. В 1938 году лишь 5% от всех иностранных туристов приехало в СССР из Германии – в 1940-м их доля составляла уже 56%. Однако в отличие от прежних клиентов «Интуриста», их и близко не подпускали к промышленным предприятиям, и теперь туристы более, чем когда-либо жаловались на то, что их возят лишь по музеям и церквям, а не по колхозам и фабрикам^{950}.

Как показал В.А. Невежин, вследствие нападок Молотова на «упрощенную антифашистскую агитацию» советские медиа прекратили критику фашизма и даже стали избегать использования самого этого слова. Антифашистская литература была удалена из продажи, а «гитлеровские фашисты» стали именоваться членами Национал-социалистической рабочей партии. Нацистская культура не восхвалялась, однако премьера «Валькирии» Вагнера в постановке Сергея Эйзенштейна на сцене Большого театра 21 ноября 1940 года расценивалась как крупное событие государственного значения. Также это стало и актом прямой, символической взаимности: в конце 1939 года, когда возник план постановки Эйзенштейна, пресс-атташе советского посольства в Берлине получил запрос – какой роман о современной советской жизни стоило бы перевести на немецкий язык? Кроме того, немецкая сторона сообщила, что Берлинский оперный театр поставит оперу Глинки «Иван Сусанин». Советский чиновник предупредительно снабдил ВОКС фотографиями московской постановки этой оперы^{951}.

По окончании в 1939 году массовых репрессий ВОКС вступил в фазу относительной стабильности – затишья перед бурей 1941 года. 8 марта 1940 года исполнявший обязанности главы ВОКСа Смирнов был заменен молодым и амбициозным интеллектуалом – B.C. Кеменовым, до того занимавшим пост директора Третьяковской галереи. Кеменов был близок к Лукачу и его группе, которая ко времени этого назначения уже не имела прежнего влияния в литературных кругах. Раиса Орлова, начавшая работать в ВОКСе как раз в 1940 году, вспоминала Кеменова как небрежно одетого и неформального в общении человека, очень эрудированного, непохожего на безликого бюрократа. Сотрудников ВОКСа – в основном молодых женщин – она описывала в качестве теперь уже дружелюбных и общительных, не в пример недавней эпохе массовых доносов. Такие мэтры, как Сергей Эйзенштейн, часто заглядывали в ВОКС, зная, что там можно познакомиться с работами иностранных коллег. Однако по большей части работа Общества свелась теперь к пересылке за границу различных альбомов, книг и статей. Однажды Орлова делала доклад для именитых советских режиссеров и актеров, посвященный рассказу о театре в Европе. Она нервничала, выступая перед такой аудиторией, но ее слушатели настолько истосковались по новостям, что были очень благодарны двадцатишестилетней неопытной референтке даже за ее посредственный доклад^{952}. Превосходство СССР над всем остальным миром и изоляция от него стали теперь, по сути, синонимами. Эпоха западного паломничества в страну великого эксперимента и советского взаимодействия с западными гостями осталась позади.