Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Как в политических результатах выставок, так и в отсылаемых за границу печатных материалах отразились пропитанные конспирологией стратегии, дополнительно усугубленные культурным непониманием, отрывочными знаниями особенностей национального контекста и бюрократической некомпетентностью, достигшей новых высот на пике «великого перелома». Результатом овладения тонким конспирологическим инструментализмом (способ судить обо всем сквозь призму про– или антисоветского анализа, напоминающего сведение бухгалтерского баланса) оказались «достижения», отмеченные чрезвычайной близорукостью при анализе западного общественного мнения и попытках влияния на него.

4 февраля 1931 года Сталин обратился с известной и часто цитируемой речью к директорам промышленных предприятий. Среди прочего вождь заявил:

История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость… Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную… Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут^{618}.

С одной стороны, в речи генерального секретаря внешний мир приобретал облик вечного врага, только и ждущего удобного момента, чтобы наброситься на слабую Россию и, соответственно, на Советский Союз. С другой стороны, Сталин ясно дал понять, что пока еще нет ни одной сферы, в которой советская страна не отставала бы от Запада. Это заявление значительно отличалось от новой идеологии бесспорного советского превосходства, возобладавшей позже, в 1930-е годы. И тем не менее они были связаны между собой: общая стратегия Сталина – подчеркивать сильные стороны и утаивать слабости – прежде всего и главным образом должна была адресоваться вовне, враждебному капиталистическому миру, но ее трудно было отделить и от внутренней идеологии и культуры^{619}.

«Великий перелом», как наиболее агрессивный этап масштабной советской культурной революции, был, таким образом, во многих отношениях усилением более ранних этапов, вроде бы уже пройденных в 1920-е годы, и мостом к последующим вехам 1930-х. Поскольку в определенном смысле это был «переходный», промежуточный период, в его рамках так и не произошло окончательного перехода от антибуржуазного, антикапиталистического «иконоборчества» к единому антизападному и направленному против всего иностранного движению. Более основательное официальное советское антизападничество развилось много позже, в послевоенный период ждановщины и кампании по борьбе с космополитизмом в позднесталинские годы, наступившие уже после высшей точки западного энтузиазма по поводу советского эксперимента^{620}.

Новая непоколебимая решимость эпохи «великого перелома» – догнать «ведущие страны» Запада и отречься от них, при этом парадоксально сохраняя уважение к тому, что те могут предложить советскому социализму, – сделала данный период во многом исключительным в отношениях советского государства с остальным миром. Столь же противоречивым и не менее исключительным стал этот период и в истории советской культурной дипломатии. Метод пропагандистских кампаний достиг апогея, а эпоха «Интуриста» отметила новое обретение интереса к визитам иностранцев как к важному источнику твердой валюты. Внутреннее брожение и мощное политическое и идеологическое давление постоянно вмешивались в эффективность внешних операций; то, что позже было осуждено как сектантство, немало навредило по крайней мере некоторым успехам советского режима за границей, достигнутым за годы первой пятилетки и Великой депрессии. Когда в 1932–1934 годах сектантские подходы удалось частично преодолеть, все было подготовлено для более гибких и эффективных методов работы в эпоху Народного фронта, т.е. в период максимальных успехов советской культурной дипломатии. Хотя позже ситуация менялась, необходимость утилитарного подхода, которую «великий перелом» разными способами выдвинул на первый план, оставила печать на всей последующей эволюции советской культурной дипломатии.

ГЛАВА 6.
СТАЛИН И ПОПУТЧИКИ: ПОПЫТКА НОВОГО ПРОЧТЕНИЯ

Публично соглашаясь с тем, что сталинизм является первейшей надеждой всего человечества, ведущие иностранные попутчики защищали (хотя и с некоторыми оговорками) и основополагающее превосходство советского строя. При этом в основе мнения обо всем советском эксперименте, как правило, лежало отношение к большевистским интеллектуалам, а в 1930-х – к самому Сталину, оценка которых во многом воспроизводила старый европейский спор о вечном противостоянии «мыслителей» и «людей дела». В большевистских интеллектуалах многие из наиболее прославленных «друзей Советского Союза» межвоенного периода видели интеллектуально высшую расу и даже философов-правителей. Впрочем, подобные взгляды значили бы очень немного без прочной связи «друзей» с объектом их симпатий. Нам еще многое предстоит узнать о том, как эти связи укрепляли идеи попутчиков, – и не в последнюю очередь из документов, оставленных советскими учреждениями культуры. В этой главе мы попытаемся восстановить мотивы, скрывавшиеся за интеллектуальными панегириками сталинизму, опираясь на перспективу, открывшуюся после прочтения недостающих частей головоломки.

Именно в межвоенный период начались продолжающиеся и по сей день дискуссии о роли интеллектуалов в политике и об их отношениях с властью. Д. Коут отмечал, что «никто из тех выдающихся французских и немецких гуманистов, которые приняли Советский Союз, на склоне лет так, по сути дела, и не преодолел изначальную разделенность таких понятий, как Geist и Macht», или pensee и action, и веру в то, что «истинное призвание искусства и интеллектуальной деятельности несовместимо с политикой»^{621}. Данное разделение успело оформиться до начала эпохи тотальных войн и революций. В этом плане неудивительно появление в 1927 году работы Жюльена Бенда «Предательство интеллектуалов» («La Trahison des Clercs»), в которой он призвал последних оставаться верными разуму. Конечно, многие интеллектуалы могут быть очарованы властью, но эта очарованность никоим образом не является неотъемлемым качеством всех профессионалов, ученых и людей искусства; очарованность – выражение особой исторической конъюнктуры. Проявившееся в межвоенный период страстное стремление к политическим действиям вызывало и противоположное движение, в результате чего многие европейские и американские интеллектуалы оказались в двух противоположных лагерях. В настоящей главе интеллектуалы рассматриваются не как неизменная или единообразная страта современного общества, а как страта, расколотая новооткрытой политизацией и упомянутыми выше дискуссиями межвоенного периода о ее роли в политике. Именно потому, что многие из попутчиков коммунизма так и не преодолели до конца этой внутренней дихотомии, они еще больше восхищались большевистской революционной интеллигенцией и Сталиным как своего рода интеллектуалом у власти.

В Советском Союзе термин «попутчик» (fellow-traveler) никогда не использовался для обозначения иностранных интеллектуалов, испытывающих симпатии к советскому строю; сами эти интеллектуалы тоже так себя не именовали. Этот традиционный для российских социал-демократов термин бы л в 1923 году с уничижительным оттенком употреблен Троцким по отношению к сотрудничавшим с советским режимом литературным деятелям, которые не были выходцами из рядов пролетариата и не являлись членами большевистской партии^{622}. В СССР основных сторонников социализма из числа западных интеллектуалов называли «друзьями Советского Союза» – наименование, унаследованное от «обществ дружбы» и Конгресса друзей 1927 года. Этот стандартный термин постоянно употреблялся в советской печати, в публикациях о зарубежных интеллектуалах, а также во время организованных массовых встреч с иностранцами, симпатизировавшими советскому строю. Подобно «попутчикам» Троцкого, почти все наиболее известные иностранные «друзья» являлись литературными деятелями, чем можно объяснить их очевидное влияние на общественное мнение своих стран, – подход, который сам по себе был связан с логоцентричностью сталинской идеологии и с парадигматическим характером литературы в культуре сталинской эпохи. Что особенно важно – этот дискурс дружбы, использовавшийся в прессе для описания восхищения советским строем за рубежом, весьма широко применялся и во внутренних партийно-государственных дискуссиях о видных иностранцах, особенно когда речь заходила о распределении ресурсов или организованном гостеприимстве^{623}.

Поддержка зарубежных «друзей» (в обмен на их преданность) одновременно становилась частью образа действий партии-государства и в отношении собственной советской интеллигенции, которая с течением времени материально все более щедро одаривалась властью. В рамках социально-экономической системы, в которой отношения «патрон – клиент» нередко облекались в личностные формы, аргументы в пользу предоставления иностранцам средств и поддержки со стороны советского руководства чаще всего увязывались с их «дружеским» статусом. В этом смысле такой статус предполагал распространение на иностранцев того отношения, которое советская власть проявляла к наиболее ценным фигурам из числа собственных подконтрольных интеллигентов.

Кроме того, имеется множество свидетельств того, что понятие «друзья Советского Союза» прочно усвоили и сами зарубежные интеллектуалы. Только слепые попутчики могли не заметить все большей формализации тех «правил игры», которые советское руководство устанавливало относительно дружбы с ними и которые все более настойчиво требовали публичной защиты и восхваления СССР. Конечно, при этом необходимо было допускать некоторые оговорки и определенную критику, поскольку в противном случае даже самые просоветские комментаторы начали бы испытывать дефицит доверия. Возможно, самым выдающимся европейским интеллектуалом, который последовательно защищал сталинизм в своих публичных выступлениях (и хранил молчание во время массовых репрессий), был Ромен Роллан. Этот хрупкий и благородный идеалист продемонстрировал полное понимание условий дружбы, пообещав советскому руководству хранить преданность и оказывать публичную поддержку в обмен на статус. В подобных случаях «дружба», по сути дела, представляла собой своего рода договорные отношения, которые отлично осознавались обеими сторонами.

Но что же попутчики надеялись получить от взаимоотношений подобного рода? Во-первых, как показывает исследование визитов выдающихся зарубежных «друзей» в Советский Союз, восхищение большевистскими теоретиками как «людьми дела» нередко было связано с иллюзорными надеждами многих великих попутчиков повлиять на ход советского эксперимента. Во-вторых, некоторую роль играли тесные личные отношения с советскими посредниками (партийными интеллигентами с существенным опытом международной деятельности – в данной главе мы обозначим их намеренно парадоксальным термином «сталинисты-западники»), которые обхаживали западных интеллектуалов, оказывали на них определенное давление и, наконец, нередко восхищались ими как титанами культуры. В-третьих, коммунизм являлся весьма гибким мифом, а культурная дипломатия при этом ловко манипулировала его многообразием, тем самым не требуя от сочувствующих западных интеллектуалов единогласной поддержки какой-либо одной черты; в то же время каждый из них связывал с советской системой свою собственную заветную надежду на лучший миропорядок. В-четвертых, идеи и убеждения, позволявшие поклонникам советского режима оправдывать одиозные черты сталинской системы, обретали смысл в контексте, который определялся конкретной, псевдоофициальной дружбой, налаженной во время визитов в СССР и поддерживавшейся личными отношениями.

Сталинисты-фабианцы

Пожалуй, ни для кого из западных интеллектуалов сталинизм не был столь разносторонне привлекателен, как для видных британских социалистов-фабианцев – членов Фабианского общества. В этой европейской стране с самой сильной либеральной традицией и самой слабой Коммунистической партией фабианцы выработали особый вариант социализма, предполагавший постепенное развитие, отказ от революционных переломов и, конечно же, почитание гражданских свобод и парламентской демократии. Лидеры данного движения вовсе не относились к изгоям британского общества – факт, противоречащий утверждениям о том, что «советофилия» часто являлась прибежищем отчужденных интеллектуалов. Все эти рационалисты и прагматики, далекие от квазирелигиозных убеждений, были очень заметными фигурами, оказывавшими весьма существенное влияние на Лейбористскую партию. Но как же бывшие члены «фабианского триумвирата» (Джордж Бернард Шоу и супруги Сидней и Беатрис Вебб – ведущие члены Фабианского общества с момента его основания в 1884 году) оказались в 1930-х годах среди наиболее заметных сторонников Сталина и сталинизма в среде западных интеллектуалов?

Несомненно, к просоветским убеждениям их привела Великая депрессия: граждане стран Запада уже готовились становиться в очереди за хлебом, а далекий Советский Союз между тем демонстрировал невероятные успехи первой пятилетки. В этом смысле Депрессия очень напоминала два других фактора, подталкивавших западных интеллектуалов к просоветской позиции в 1930-х годах, – параллельный рост фашизма и Народного фронта в ряде стран. Именно в рассматриваемый период «друзьями» СССР стали и другие выдающиеся интеллектуалы, ранее не особенно интересовавшиеся Советским Союзом, например А. Жид и Р. Роллан. Кроме того, Шоу и супруги Вебб, впервые посетившие Советский Союз в 1931 и 1932 годах, также подверглись воздействию советской пропаганды, включая прямые попытки ведущих посредников привлечь на советскую сторону каждого из этих именитых иностранных гостей. Однако в то же время на каждого из них оказали влияние определенные черты советской системы, резонировавшие с особенностями их интеллектуального мировоззрения. Так, Бернарда Шоу, который также выражал симпатии к фашизму, особенно привлекал культ вождя; Сидней Вебб, чиновник до мозга костей, восхвалял мощную государственно-бюрократическую машину советского однопартийного государства; Беатрис Вебб, опытному теоретику кооперативного движения, импонировали идеи равенства и справедливости. Коммунистический миф был более чем гибок – мотивы, подталкивавшие фабианцев к дружбе с Советским Союзом, отличались многочисленностью и разнообразием, а ведь немало было и других попутчиков. В то же время среди них заметны и общие черты: все упомянутые выше деятели склонялись к элитизму и социальной инженерии, что помогло Шоу и Веббам, глядя на Восток, на время забывать о прочих фабианских принципах. И Шоу, и Веббы восхищались «людьми дела» из числа большевиков и удивительным образом были поглощены мыслями о своем воображаемом влиянии на главного кремлевского революционера.

^{Илл. 6.1. Бернард Шоу (второй слева) на официальном обеде в саду в Коммуне им. Ленина («Ирская коммуна») в Кирсановском районе Тамбовской области (15 августа 1931 года). Всемирно знаменитый драматург не придавал значения информации о голоде в СССР. После этого визита он стал именовать себя коммунистом-фабианцем, (Фотоархив РИА «Новости».)} 

Ирландский драматург Джордж Бернард Шоу, всемирно известный диссидент, славившийся своим острым языком, являлся пропагандистом и реформатором фабианства, тогда как Беатрис Вебб занималась научными изысканиями, а ее муж Сидней в основном отвечал за составление политических программ. Как в тоне «комической ложной скромности» отметил сам Шоу, Веббы были мозгом, а он – рупором. Хотя исследователи нередко отмечают, что знаменитый драматург был очарован фашизмом и евгеникой и превозносил до небес коммунизм сталинской эпохи, некоторые из них говорят и о том, что Шоу был просто большим любителем провокации, стремившимся шокировать буржуазию. Действительно, шокирование было его излюбленным методом политического дискурса. В конце концов, Шоу был одним из самых «знаменитых и плодовитых» политических интеллектуалов своего времени^{624}. Конечно, едва ли стоит воспринимать слова персонажей пьес Шоу буквально как отражение его собственных взглядов, однако эти слова, без сомнения, можно использовать для того, чтобы составить определенное представление о ключевых вопросах, интересовавших его. То же самое можно сказать и о нарочито театральных политических выступлениях драматурга.

Перед тем как стать фабианцем, Шоу был революционно настроенным марксистом. Он прочитал первый том «Капитала» в библиотеке Британского музея в 1882 году, когда книга была издана только на французском языке, и позднее вспоминал этот опыт «полного обращения». Будучи молодым оратором-социалистом, он и изобрел свой фирменный метод провокации посредством «тактики шокирования». Так этот сторонник парламентского социализма начал продолжавшийся всю его дальнейшую жизнь диалог с Марксом, который периодически пробуждал в нем «нефабианские революционные тенденции, упорно проявлявшиеся до самого конца жизни»^{625}. После 1917 года внутренняя борьба и периодические заигрывания с революцией были перенесены с Маркса на Ленина, а затем – на сталинскую «революцию сверху». Шоу примирял свое политическое кредо с советским строем двумя основными способами. Во-первых, он периодически, особенно в 1930-х годах, отступал от центральных догматов фабианства, предполагавших парламентские, ненасильственные изменения, а во-вторых, изображал развитие советского строя при Сталине (сначала – во времена нэпа, а затем – в 1930-е годы) как постепенное отречение от утопизма 1917 года.

«Немногие… организуют массы», – писал Шоу в своем фабианском трактате «Социализм и высший разум». В основе взглядов драматурга на СССР лежал, по сути дела, элитистский принцип социальной инженерии, который был характерен и для Веббов, но в случае с Шоу проявлялся в одержимости образами сильных вождей – фашистов и коммунистов, – которые знали, как организовать общество. Начиная со своей работы 1903 года «Человек и сверхчеловек», созданной под влиянием Ибсена, Ламарка, Шопенгауэра и – в определенной степени – Ницше, Шоу изображал элиты как особую социальную группу, своего рода замкнутый «орден». Однажды, в очередной раз забыв о своих фабианских воззрениях, он заявил, что при социализме «социально ущербных» следует «принуждать к общественно полезной работе или приговаривать к смерти»^{626}. Говоря об открытом преклонении драматурга перед Муссолини, Беатрис Вебб отметила: «Эта наивная вера в сверхчеловека, перед энергией и гением которого должны склониться все люди, не является новой чертой умонастроения Шоу». В 1933 году Шоу назвал Гитлера «выдающимся и очень способным человеком», хотя энтузиазм драматурга по отношению к нацизму и несколько умерялся его представлением о том, что уничтожение людей по национальному признаку практически нецелесообразно, «поскольку народы безнадежно переплетены»^{627}.

Будучи далеким от того, чтобы преклоняться перед Сталиным как перед сильной личностью, Шоу уже видел себя пророком, стоящим за троном. При этом сравнивать себя со Сталиным или большевиками на личном уровне имели склонность практически все их западные попутчики. Например, в 1933 году Шоу назвал себя «профессиональным говоруном», но одновременно отметил, что для спасения мира необходимо не «только говорить», но и «действовать»^{628}. Склонный к эпатажу, Шоу пытался побороть свою неуверенность, громко заявляя о собственном решающем влиянии надело революции. «В своей типичной манере он начал считать себя учителем Ленина и Сталина, а затем уравнял фабианство с марксизмом». Попутно драматург не уставал указывать на то, что его собственный марксизм был старше ленинского на целых четырнадцать лет. Накануне своего визита в СССР в 1931 году Шоу стал все чаще именовать себя фабианцем-коммунистом или просто коммунистом. И даже после массовых репрессий 1937 года он продолжал продвигать вперед свою эгоцентричную теорию конвергенции, остроумно хвастая тем, что советские лидеры уже сделались «последовательными фабианцами и скоро станут полноценными последователями Б. Шоу». В своих позднейших работах драматург даже Сталина называл фабианцем^{629}. Впрочем, чем более смелыми становились притязания Шоу на влияние (лишь отчасти насмешливо-иронические), тем очевиднее в его же собственных глазах оказывалась ненадежность уже вошедшего для него в привычку восхищения диктаторами вообще и Сталиным в частности. Исследователь творчества Шоу Х.М. Джедалд попал в самую точку, написав: «Джи-Би-Эс одержал множество побед как шут и литератор, как махатма, которого редко принимали всерьез, но ни одной – как политик и влиятельный “совершенствователь мира”». В конце концов, за отождествлением сталинского коммунизма с фабианством стояло «глубокое ощущение личной неудачи»^{630}.

С таким «человеческим материалом», который попал к ним в руки, советские руководители едва ли могли потерпеть неудачу. Так, десятидневный визит Шоу в СССР в 1931 году следует рассматривать как одно из наиболее успешных мероприятий в истории приемов зарубежных интеллектуалов в Советском Союзе. Действительно, триумф начался еще до того, как Шоу приехал в СССР, – когда советским лидерам удалось убедить всемирно известного писателя отпраздновать его семьдесят пятый день рождения в Москве, в большом Колонном зале Дома союзов, где некогда размещалось дворянское собрание, а позже проходили показательные судебные процессы. Согласно одному из источников, основную роль в привлечении Шоу сыграла английская писательница Айви Литвинова, жена советского комиссара иностранных дел. Однако члены местного общества дружбы под эгидой ВОКСа также сосредоточили свое внимание на Шоу, причем более чем за год до того, как были сделаны последние приготовления к его визиту^{631}. Хотя драматурга больше привлекал не организованный кем-то экскурсионный тур, а неофициальные встречи, его поездка по четко установленному маршруту (посещение Болшевской коммуны в компании самого Литвинова, экскурсия по «Электрозаводу», выступления на заседании рабочего литературного кружка и в театре, а также встречи с Горьким, Станиславским и Крупской, не говоря уже о самом Сталине) прошла гладко^{632}.

Это был классический случай получения поверхностного опыта, подтверждающего уже существующие взгляды гостя, которые, в свою очередь, сложились в постоянном предчувствии идеологических баталий, ожидавших его дома.

Больше всего советским лидерам следовало бояться едкого остроумия Шоу, хотя его непочтительные шутки подчас бывали не совсем понятны аудитории. Одним из проявлений подобного озорства, скорее всего, было то, что с собой в поездку драматург взял в основном людей аристократического происхождения – в частности, свою наперсницу, члена Палаты общин от партии консерваторов леди Нэнси Астор, хотя та поддержка, которую она оказывала развитию городов, жилищному строительству и здравоохранению, а также увлечение Уолдорфа Астора социальной инженерией показывают, что над пропастью в их политических взглядах все же было перекинуто несколько мостов. «Никогда в жизни я не получал от путешествия такого удовольствия, – писал Шоу 13 августа 1931 года, через одиннадцать дней после своего возвращения, в письме к близкой подруге, Молли Томпкинс. – Тебе бы, наверно, было противно то, что меня принимали как великого старца социализма, и все мои улыбочки и махание ручкой… Но это очень облегчило положение для всех нас». И в самом деле, многие из писем Шоу об СССР, написанных в период посещения страны, в основном выражают интерес автора к благам цивилизации^{633}.

Подлинно растроганным Шоу выглядел в Мавзолее Ленина, куда он попросил его доставить сразу же по прибытии в Москву. Как рассказывал один из спутников драматурга, «вероятно, еще ни один иностранец никогда так долго не смотрел на мертвое тело Ленина». Вскоре после этого вспыхнул спор между леди Астор, которая попыталась дискредитировать Ленина, назвав его «аристократом», и Шоу, который настаивал на том, что Ленин был «интеллектуалом чистой воды»^{634}. В основе этого самого эмоционального эпизода в ходе визита драматурга лежало то, что создатель советской системы рассматривался «великим ирландцем» как весьма схожий с ним интеллектуал.

Перед принимающей же стороной Шоу действительно стремился показать себя «великим старцем социализма», всегда выступавшим в качестве доблестного защитника большевистской революции, который был лично знаком и переписывался с Лениным. В своей речи от 26 июня 1931 года Шоу предстает перед нами гостем, который страстно желает дать хозяевам больше, чем они могли бы надеяться от него получить. Он сам во всеуслышание провозглашает превосходство СССР над другими странами: «Англичане должны стыдиться», поскольку не совершили столь великой революции; «все народы Запада должны испытывать это чувство стыда… Страны Запада обязательно должны пойти по вашим стопам». Во времена надвигающегося на народы СССР голода и массовых лишений драматург иронизирует над оставшимися дома «плачущими родственниками», которые «запасли для нас огромные корзины еды, умоляя нас не рисковать жизнью и т.д.»^{635}

^{Илл. 6.2. Торжественная церемония в ознаменование 75-летия Бернарда Шоу в Колонном зале Дома союзов в Москве (26 июля 1931 года). ВОКС содействовал организации этого одного из первых крупных публичных торжеств сталинской эпохи по чествованию западного «друга Советского Союза», что явилось важным компонентом культуры сталинизма. (Фотоархив РИА «Новости».)} 

Организованное на средства ВОКСа празднование дня рождения Шоу, на котором он произнес упомянутую выше речь, представляло собой одно из первых публичных чествований западного интеллектуала в СССР сталинской эпохи и, по существу, служило не только для укрепления дружбы Шоу с Советским Союзом, но и для того, чтобы представить драматурга советской аудитории. На праздничном вечере была весьма обширная музыкальная программа – от народного хора до выступления артистов Большого театра, перемежавшаяся речами, в которых Шоу восхвалялся как «друг» советского народа. Так, Луначарский, являвшийся основным оратором вечера, сделал акцент на великих литературных достижениях Шоу, сравнив его с Джонатаном Свифтом и Салтыковым-Щедриным, но не забыл и о том, чтобы призвать «великого ирландца» на «нашу сторону баррикад». В то же время перед Луначарским стояла и весьма деликатная задача – покритиковать фабианский социализм Шоу, «медлительный, комфортабельный…, мирный…, очень культурный и очень тонкий, но все-таки мещанский социализм». В своей речи, отмеченной чувством превосходства над иностранцем, испытывающим симпатию к советскому строю, Луначарский призвал европейских писателей встать на пролетарский путь, проложенный советской культурой^{636}.

Шоу воспринял призыв Луначарского с большим энтузиазмом, тем более что и ранее уже собирался двигаться в этом направлении. Он не относился к тем многочисленным посетителям Советского Союза, которые в гостях говорили одно, а дома – другое. Для Шоу потребности в самоцензуре не существовало. По существу, то, что он говорил в Советском Союзе, практически ничем не отличалось от замечаний, которые драматург высказывал в своих имевших весьма широкий резонанс выступлениях в прессе и на радио по возвращении из поездки: достаточно упомянуть утверждения об отсталости Запада от СССР, а также резкие возражения против заявлений о голоде, принудительном труде, потемкинских деревнях и отсутствии демократии в Стране Советов (все эти заявления Шоу были впоследствии опубликованы в номере газеты «Правда» от 6 октября 1931 года). А.Я. Аросев писал Сталину из Праги: «Пребывание у нас Бернарда Шоу буквально сумятицу произвело в мозгах здешней убогой интеллигенции. Лучший… представитель оказался глашатаем стремлений СССР»^{637}.

Без сомнения, Аросев полагал, что Сталин хочет слышать о триумфе и росте влияния советского государства на Западе.

Драматург выполнил и даже перевыполнил все условия, необходимые для того, чтобы стать большим «другом» Советского Союза. Рассматриваемый визит ознаменовал собой «значительный сдвиг в отношении Шоу к русской революции», поскольку в начале 1930-х годов он постоянно поднимал тему фабианского сталинизма и однозначно оправдывал политическое насилие в СССР. Для советских дипломатов от культуры визит Шоу еще много лет служил одним из лучших примеров того, как приезд в страну социалистического строительства мог оказать «благоприятное» воздействие на известного западного интеллектуала. Так, в 1933 году литературный критик Сергей Динамов включил Шоу в пантеон, где уже красовались Т. Драйзер и Р. Роллан, повторив дуалистическую схему, ранее намеченную Луначарским, – славословия, приправленные приглушенной критикой не совсем коммунистических воззрений «друга». При этом Динамов вполне предсказуемо сделал особый упор на то, что Шоу все еще «стремится понять» СССР и «много еще нужно ему преодолеть». Официальная точка зрения, представленная в предисловии к переводу сочинений Шоу, изданному в 1933 году, содержала ссылку на «великий перелом» в мировоззрении драматурга после его визита в СССР, который позволил ему отбросить свою интеллигентскую нерешительность и присоединиться к лучшим – наиболее просоветским – представителям левой интеллигенции Запада. Луначарский обладал большей эрудицией, чем его последователи, и уже в своей речи, произнесенной во время визита Шоу, сформулировал основные идеологические принципы, в соответствии с которыми ирландский драматург и прочие «друзья Советского Союза», не являвшиеся коммунистами, преподносились советской аудитории в последующие годы^{638}.

Два других важнейших деятеля Фабианского общества, Сидней и Беатрис Вебб, вместе создали одно из самых монументальных описаний СССР сталинской эпохи, печально известное своими некритическими оценками, – вышедший в 1935 году двухтомник «Советский коммунизм: Новая цивилизация». Эти два интеллектуала, происходившие из одной и той же страны, принадлежавшие к одному и тому же политическому течению и даже являвшиеся, как упоминалось выше, супругами, в своих симпатиях к сталинскому Советскому Союзу руководствовались различными мотивами и, соответственно, по-разному реагировали на бурные события 1930-х годов, о чем можно судить по весьма любопытным записям в дневнике Беатрис Вебб. Так, Сидней, увлекавшийся социальной инженерией, был восхищен стоящей на службе социализма всепроникающей государственной машиной и вдохновлен проектами советской плановой экономики. Как было отмечено в досье на С. Вебба, составленном сотрудниками ВОКСа в 1934 году, в первоначальной редакции книга супругов называлась «Конституция советского коммунизма», что являлось явным напоминанием об их работе «Конституция для Социалистического Содружества Великобритании», опубликованной в 1920 году и посвященной темам социальной инженерии. В то время как Шоу во всеуслышание окрестил Сталина «фабианцем», Веббы – намного более осторожно, но в столь же личностной манере – изображали советскую систему в виде практической реализации созданной ими ранее концепции демократического, кооперативного общества. Только так можно объяснить то, что в их книге 1935 года сталинизм был представлен в первую очередь как вершина развития потребительской кооперации и «общественного потребления». Даже термин «цивилизация», который они в конечном итоге вставили в подзаголовок своего труда, представлял собой своеобразную отсылку к их же работе «Упадок капиталистической цивилизации», опубликованной в 1923 году и направленной против неравенства и бедности^{639}. Таким образом, Веббы, подобно Шоу, увидели в советском коммунизме осуществление тех принципов, которые они отстаивали на протяжении всей своей жизни. При этом для Беатрис, которая, так же как и Сидней, находилась под влиянием позитивизма, утилитаризма и эволюционной социологии (как и Беатрис Поттер, в молодости она училась у самого Герберта Спенсера), привлекательность советского строя базировалась на несколько иных основаниях^{640}. В глубине души ее больше всего притягивали идеи справедливости, товарищеского коллективизма и равенства.