Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Наиболее показателен тот факт, что Аросеву совсем не надо было детально аргументировать такие притязания на международную культурно-политическую гегемонию. Он вводил их в свои предложения почти мимоходом – политически выгодная декларация, не требовавшая специальных пояснений. По-видимому, уже тогда эту исходную посылку разделяли как партийные интеллектуалы, работавшие в культурной дипломатии, так и партийное руководство.

По сути, эти гегемонистские амбиции подразумевали некоторую степень прямого взаимодействия с Западом и тем самым продолжали оптимистическую традицию отношений с внешним миром. Однако в середине 1930-х годов, на самом пике советского международного успеха, давняя обратная тенденция – взгляд на иностранцев как на нечто пагубное, опасное – стала набирать силу. Мощнейшим актором, старавшимся сократить международные контакты из-за угрозы государственной безопасности, оставался НКВД. Начиная с 1935 года Н. Ежов, который через два года станет главным исполнителем Большого террора, строил козни против тогдашнего главы НКВД Ягоды, став фактически высшим надзорным над «органами». Ежов заменил и Кагановича (до того времени второго после Сталина деятеля в руководстве) в ряде комиссий Политбюро и получил контроль над организацией основных политических кампаний. С самого начала Ежов основывал свое восхождение на разоблачениях недостатка «бдительности» и борьбе против «иностранного шпионажа». С начала 1935 года он лично курировал кампанию против «зарубежных влияний», жертвами которой стали жившие в СССР политические эмигранты, в особенности ученые и интеллектуалы. В середине 1935 года Ежов вошел с состав высшего руководства, получив полномочия для осуществления партийного контроля над НКВД, и следующие полтора года надзирал за процессом партийных чисток, пока лично не возглавил проведение всех основных операций НКВД в период Большого террора^{894}.

Кампания по усилению бдительности, возглавленная Ежовым, проводилась в широком контексте политики, призванной сократить число иностранцев на территории СССР. Это были такие меры, как ликвидация отдельной системы снабжения иностранцев (Инснаба), еще большее ограничение свободы передвижения по стране, дальнейшая изоляция иностранной печати, торговли и дипломатических представительств, а также понуждение иностранцев, постоянно проживавших в стране, к принятию советского гражданства. Тогда же был закрыт целый ряд «интернациональных» академических и литературных учреждений, обучавших иностранных коммунистов или левых либо дававших им работу, в том числе (в 1936 году) Коммунистическая академия и (в том же году) Коммунистический университет национальных меньшинств Запада им. Ю.Ю. Мархлевского. Эта кампания аукнулась и «Интуристу», который уже в 1935-м столкнулся с ограничениями на выдачу виз иностранцам и подвергся чистке от «чуждых элементов»^{895}.

Одновременно с тем, как интернационалистский пыл, охвативший сторонников республиканцев в гражданской войне в Испании, достиг в СССР пика, начались партийные кампании по реабилитации некоторых дореволюционных исторических деятелей, имевшие русский националистический подтекст. Получая в 1935–1936 годах столь противоречивые сигналы, даже сообразительные советские функционеры с трудом различали направление партийного курса^{896}. В середине 1930-х годов двойственное восприятие иностранцев проявилось с новой силой и в советской культурной продукции как таковой, ведя, согласно недавним исследованиям советского кинематографа, к тиражированию двух диаметрально противоположных образов. С одной стороны, это была фигура сочувствующего иностранного гостя, просвещенного и готового к обращению, – кульминации данная линия достигла в фильме Григория Александрова «Цирк» (1936). С другой стороны, в 1930-х заметно участились изображения иностранцев в качестве злодеев и тайных агентов иностранных разведок. Бдительность против шпионов стала постоянной темой не только в массовой культуре, но и в культурной дипломатии. Уже в марте 1935 года Аросев (не столь важно, верил он сам в свои слова или нет) упоминал в письме к Сталину о возросшей вероятности проникновения в СССР иностранных шпионов под «дружественной маской»; у Александра Яковлевича это был лишний довод в пользу привлечения в ВОКС более квалифицированных кадров^{897}.

Аросев остро нуждался в сильных покровителях, но оказался заложником ситуации, когда принятие решений по международным инициативам становилось все более централизованным, сосредотачиваясь в ЦК и НКВД. Возродилась волокита – добиться одобрительной резолюции высокопоставленного чиновника вновь стало очень трудно. В 1936 году даже на заурядные мероприятия ВОКСа, такие как лекции английского историка искусств, чей приезд был уже одобрен НКИД, требовалась специальная санкция ЦК. Пока «известный и весьма влиятельный английский экономист» Джон Мейнард Кейнс, рекомендованный ВОКСу советским послом в Великобритании Иваном Майским, готовился к выступлению в Москве в августе 1936 года, Аросеву нужно было получить разрешение ЦК даже на то, чтобы дать аудитории указание обходиться с лектором вежливо, как бы в «лайковых перчатках», и не вступать в резкую полемику, когда дело дойдет до вопросов^{898}.

Кампанию против иностранных влияний, начатую Ежовым в 1935 году, сцепило с культурной политикой 1936–1938 годов стремительное возвышение одного из лидеров кампании против формализма – Платона Керженцева. Как и Аросев, он был старым большевиком, интеллигентом космополитической ориентации, с дипломатическим опытом. Однако если Аросев был сталинистом-западником, желавшим соединить советскую культуру с европейской, то Керженцев недвусмысленно связывал себя с отстаиваемыми НКВД интересами безопасности на культурном фронте. Он стал главным разработчиком антиформалистской кампании, начавшейся с сенсационной критики оперы Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» в его, Керженцева, анонимной статье, опубликованной в «Правде» 28 января 1936 года под заголовком «Сумбур вместо музыки»^{899}. Тем самым он способствовал повороту к воинствующей тенденции на культурном фронте, оттолкнувшему западных интеллектуалов, которые ранее проявляли интерес к советскому авангарду. Возвышение Керженцева, будучи отчасти следствием кампании против формализма, наносило удар по Отделу культурно-просветительской работы ЦК ВКП(б) в интересах возглавлявшегося этим чиновником Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК. Влияние же Комитета росло потому, что Керженцев играл первенствующую роль в сфере, важной для культа Сталина, а именно – руководил унификацией кинематографических и сценических образов вождя. Как показал Л. Максименков, союз Керженцева с органами госбезопасности привел его к ряду тактических ошибок, стоивших ему в конце концов карьеры. Например, он нередко выступал против заграничных поездок деятелей культуры. Однажды он пытался наложить вето на участие советской труппы в балете на тему Парижской коммуны – представлении, важном для советской культурной дипломатии именно в эпоху Народного фронта. Сталин, однако, не поддержал его^{900}.

В это время Аросев попал под перекрестный огонь как раз в связи с вопросом о поддержке ВОКСом заграничных поездок и культурных обменов. Керженцев утверждал, что Аросев раздавал безответственные обещания деятелям искусств насчет советского участия в европейских выставках, не согласовывая своих обещаний предварительно с ним, Керженцевым – новым брокером политического влияния. Обороняясь, Аросев столь же запальчиво говорил об успехах ВОКСа на международных выставках, не признавая за керженцевским Комитетом по делам искусств права вмешиваться в эти вопросы^{901}. Как можно заключить из данного эпизода, Керженцев использовал разногласия вокруг международных культурных контактов для усиления собственной роли в репрессивных мерах, порожденных «сталинской культурной революцией»[75]75
  Выражение заимствовано из подзаголовка книги: Максименков Л.В. Сумбур вместо музыки.


[Закрыть].

В первой половине 1936 года преследования членов партийной оппозиции резко усилились, а в августе разразился первый показательный политический процесс. В этих условиях и при прочной идеологической связке врагов внутренних с внешними положение тех, кто работал в сфере международных дел, стало особенно уязвимым. Контроль ЦК над ВОКСом ужесточился. В мае 1936 года Аросев, отвечая на запрос об иностранцах, «враждебных СССР», послал Ежову списки всех зарубежных гостей, приглашенных ВОКСом в предыдущем году. В отдельном письме Аросев взывал к своему боевому товарищу по Гражданской войне лично: «Вся обстановка, как и прямые партийные директивы, связанные с усилением бдительности в наших культсвязях с заграницей, как Вам известно, требуют от меня самого точного согласования почти каждого мероприятия ВОКСа с ЦК, Наркоминделом, НКВД и другими организациями». И добавлял: «Именно от Вас исходил ряд указаний мне, связанных с усилением бдительности, для предупреждения попыток использования ВОКСа враждебными элементами»^{902}.

Задолго до начала массовых репрессий Аросев почувствовал на себе стягивающуюся петлю «недоверия». В политические дела вмешались и личные обстоятельства: в середине 1930-х годов вторая жена Аросева Гертруда Рудольфовна Фройнд стала для него источником проблем. Аросев женился на этой чехословацкой балерине еврейского происхождения, бывшей на двадцать лет моложе его, когда работал в Праге. Она приняла советское гражданство, но продолжала в середине 1930-х часто ездить в Прагу, к матери. Аросев заметил, что его связь с «иностранкой» рождает подозрения. Ксенофобская реакция на его брак с Фройнд еще больше усилила тревогу Александра Яковлевича за собственное положение в партии. В декабре 1935 года он писал Ежову из Парижа, прося разрешить Гертруде с их маленьким сыном выехать за границу для встречи с ним. В разрешении было отказано. В апреле 1936 года также последовал отказ на очередную просьбу, и Аросев написал уже лично Сталину – как высшему арбитру, носителю «единственной справедливости», умоляя смыть с него, Аросева, «незаслуженное пятно». По словам дочери Аросева, Ольги Александровны, подозрения относительно Гертруды вызвала в партийных кругах разница в возрасте между супругами – мол, неужели она перебралась в Москву из-за любви к толстоватому интеллигенту?^{903}

4 августа 1936 года, за две недели до открытия показательного процесса по делу «троцкистско-зиновьевского центра», прошение Аросева о выезде Гертруды за границу было снова отклонено без объяснения причин. Аросев обратился к «моему вождю и учителю» Сталину с мольбой избавить его от «большой внутренней депрессии». Он писал, что его жена – «глубоко наш человек, беспартийная большевичка, но так как она иностранка, то в отношении ее легче допустить что-нибудь нехорошее». Труднее всего ему было перенести то, что он не получил никакого ответа на свои прошения. «Какая же жизнь от этого может сложиться на работе и в семье?» – вопрошал он. Аросев заканчивал свою жалобу примечательной фразой, которая даже с некоторым вызовом утверждала именно то, в чем он сам так часто сомневался, а именно – советское превосходство над Западом:

Когда некоторые товарищи говорят, что вот, дескать, жена часто ездит за границу…, то тут… отзвук того раболепия перед заграницей, против которого мы боремся. Почему, в самом деле, не говорят тоном упрека: ах, дескать, как вы часто в Калугу ездите! На самом же деле мы, наша страна, и выше, и лучше, и чище, и пускай европейцы и американцы между собою развивают зависть по поводу того, что кто-то поехал в СССР^{904}.

Случай Аросева был лишь одним из проявлений возраставшего в Советском Союзе в середине 1930-х годов страха иностранного влияния, что, по иронии истории, совпало с апогеем советского успеха на международной арене. Ключевым компонентом мер, принятых для повышения «бдительности», стала кампания секретности, которая быстро привела к трудностям в повседневном управлении[76]76
  Подобным же образом в 1947 году вдохновленная ждановщиной кампания по ужесточению секретности полностью дезорганизовала повседневную административную работу. См. об этом: Gorlizki Y. Ordinary Stalinism: The Council of Ministers and the Soviet Neopatrimonial State, 1946–1953 // Journal of Modern History. 2002. Vol. 74. P. 721–722.


[Закрыть]. НКВД имел прямое отношение к проведенной в 1935–1936 годах всесоюзным цензурным ведомством – Главлитом – кампании чистки фондов иностранной литературы, и тогда же вводились запреты на отечественную литературу, связанную с партийными оппозиционерами, вследствие чего представления о внутренних и внешних врагах еще больше сливались[77]77
  В 1935 году Главлит разрешил девятнадцати сотрудникам ВОКСа использовать «запрещенную» иностранную литературу, но воспрепятствовал Обществу в распространении «информсводок» о культурной жизни на Западе. См.: Проект организации ежедневных информсводок ВОКСа, 2 декабря 1934 г. // ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 1. Д. 277. Л. 28–29; Зам. Пред. ВОКС Н. Кулябко – В.М. Волину, Главлит// Там же. Оп. 1а. Д. 283. Л. 5; Главлит – в ВОКС, 23 сентября 1935 г. // Там же. Л. 22; Список сотрудников ВОКСа, имеющих право пользоваться запрещенной ино-литературой, 1935 г. // Там же. Л. 35.


[Закрыть]. Вместе с кампанией против иностранных влияний, начатой Ежовым в 1935 году, это породило серию мероприятий, которые изменили атмосферу в ВОКСе. Так, в июле 1935 года Аросев обвинил своих подчиненных в нарушении основных принципов «бдительности» и издал инструкцию насчет разговоров с иностранцами и в их присутствии^{905}.

Страх перед иностранцами создавал все более сложные проблемы для ВОКСа еще и потому, что последний ведал расширявшимся книгообменом, использовал иностранные издания и вел обширную переписку с заграницей. Книгообмен ВОКСа, налаженный еще Каменевой, продолжал оставаться одной из крупнейших функций организации: в 1934 году при посредстве Общества в страну было ввезено 163 тыс. экземпляров печатных изданий из 84 стран мира (в основном периодика и научная литература), и затем эту печатную продукцию распределили по более чем 1500 советским учреждениям^{906}. В 1935 году Главлит вплотную занялся ужесточением правил ввоза в СССР литературы на иностранных языках. Цензоры обнаружили, что запрещенную литературу по неучтенным каналам получали Союз писателей, Музей истории религии и атеизма и Центральная медицинская библиотека. Кроме того, в библиотеке самого ВОКСа также нашлась литература, подлежавшая помещению в «спецхран»^{907}. В марте 1935 года давление Главлита привело к задержкам доставки иностранных газет референтам ВОКСа на двадцать – тридцать дней^{908}.

Переписка между Секретной частью ВОКСа и сотрудником НКВД Ефимом Евдокимовым о вмешательстве Главлита позволяет предположить наличие прямой связи между усилением бдительности цензуры и органами безопасности, причем оба ведомства традиционно являлись сторонниками «жесткой линии»^{909}. В апреле 1936 года НКВД получил доклад о возможности передачи секретных сообщений посредством обычных писем от зарубежных ученых и деятелей искусств^{910}. Всю переписку с иностранцами стали изучать, включая письма от множества интеллектуалов и культурных деятелей, увидевших в советском социализме противовес сжигавшим книги фашистам. Действительно, паролем для антифашистского культурного движения тех лет была знаменитая строка из Гейне об испанской инквизиции: «Там, где сжигают книги, будут сжигать людей»^{911}. Просоветские интеллектуалы плохо представляли себе, что на пике успехов Народного фронта ратоборствующие с фашизмом Советы сами начали жечь книги, написанные не кем иным, как иностранными симпатизантами СССР.

Нацистские сожжения книг являлись публичными ритуалами; советские сожжения были тайными демонстрациями партийной непогрешимости – книги украдкой сваливали в кузова грузовиков и отправляли на уничтожение. Московский завод «Клейтук» упоминается в документах как место, где уничтожалась литература из ВОКСа. Среди англоязычных изданий, отправленных туда в марте 1936 года, значатся подборки номеров газет «Left Review», «The Nation», «The New Republic», «The Statesman and Nation», «The New York Times Book Review», «The Harvard Lampoon» и даже советские издания для зарубежной аудитории, такие как «Soviet Russia Today». В апреле того же года были уничтожены еще три доставленные грузовиками партии литературы из ВОКСа. Одновременно все больше и больше ограничивался доступ аналитиков к иностранным изданиям. В 1936 году количество материалов, полученных и обработанных Секретной частью ВОКСа, увеличилось на 50% (вместо ожидавшихся 30%) от уровня 1934–1935 годов. Загруженность Секретной части так возросла, что пришлось ходатайствовать о повышении зарплаты ее сотрудникам, и копия соответствующего прошения была направлена в НКВД. Краткая пометка на одном из представленных при этом списков гласит, что от иностранных изданий лучше всего избавляться «путем сожжения»^{912}.[78]78
  В Ленинградском коммунистическом университете книгосожжения начались несколько позже, чем в ВОКСе, – после того, как в мае 1936 года была для начала уничтожена «троцкистско-зиновьевская» литература: Halfin I. Stalinist Confessions: Messianism and Terror at the Leningrad Communist University. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2009. P. 204–208.


[Закрыть] Отправки в спецхран и прочих ограничений уже было недостаточно. Пользуясь своего рода «сталинской экстерриториальностью», сотрудники советского посольства в Лондоне также сжигали материалы об осужденных оппозиционерах из библиотеки считавшегося независимым культурного общества дружбы, а иностранные газеты и журналы, поступавшие в ВОКС, продолжали сжигаться в течение всего рокового 1937 года^{913}. Как и предсказывал Гейне, через год после того, как большевики начали сжигать иностранные книги, пришло время для массового уничтожения людей.

Большой террор как грань эпох

Фейхтвангер вернулся во Францию в феврале 1937 года. Как говорилось в предыдущей главе, он оказался в Москве в самый разгар проведения основных показательных процессов и травли бывших оппозиционеров, т.е. в разгар той прелюдии, за которой последовали куда более массовые репрессии. Вскоре после его отъезда был созван пленум ЦК партии, проходивший с 22 февраля по 5 марта. Заслушав речи Сталина, Молотова и Ежова об антисоветских элементах и капиталистическом окружении, пленум постановил усилить массовый террор против «врагов народа». Именно после этого пленума категория врагов включила в себя не только бывших оппозиционеров, но и вездесущих «вредителей»^{914}. Летом 1937 года репрессии перешли в стадию «массовых операций». К тому времени Большой террор успел настолько опустошить ряды «сталинских западников» и изменить условия, при которых иностранные гости могли быть приняты в СССР, что недавний визит Фейхтвангера уже вряд ли мог бы повториться.

Гид ВОКСа Наталья Семпер много лет спустя вспоминала январский день 1937 года, когда один из ее коллег-референтов, Шпиндлер, неожиданно не появился на работе. Как и многие другие, кто получал быстрое повышение по службе вследствие кадровых чисток, двадцатипятилетняя Семпер согласилась занять его место с «восторгом в душе». Однако за Шпиндлером довольно быстро последовали и другие: «Человек исчезал, сослуживцы многозначительно молчали и скоро забывали о нем». Семпер утверждала, что в те дни ничего не знала о жизни в ГУЛАГе и о том, что случается после ареста. Но она на всю жизнь запомнила выражение «тревоги и боли» на лице Аросева, когда он вернулся с заседания общего собрания ВОКСа, на котором его «прорабатывали», выдвигая против него обвинения в типичной для чисток агрессивной манере, но теперь еще и в ксенофобском ключе^{915}. Несмотря на давнюю дружбу с Молотовым, Аросев идеально подходил на роль «врага»: достойный член вскоре уничтоженной «старой гвардии» большевиков, с сомнительным дипломатическим прошлым и женой-иностранкой, не говоря уже о множестве личных связей за границей. Еще в конце 1936 года, испуганный признаками близящейся опасности, Аросев писал в дневнике о своем крахе: «Жизнь, как книга, вдруг внезапно захлопывается». Annus horribilus – 1937-й – начался в ВОКСе с январской «проверки» всех сотрудников, установившей, что 22 из 115 работников имели родственников за границей, а некоторые были приняты на работу по рекомендациям членов партии, впоследствии подвергшихся чисткам и дискредитированных. Петля затягивалась все туже целых полгода. В типичном для массовых репрессий стиле разгром ВОКСа начался с ареста всего одного сотрудника, бывшего оппозиционера; уже весной и летом 1937 года дело дошло до ожесточенных нападок «снизу» на руководство Общества и критики любых идеологических, финансовых и прочих изъянов, которые можно было поставить лыком в строку в этой схватке. Как раз в это время у Аросева, по воспоминаниям его дочери, внезапно появилось много свободного времени. Телефон больше не звонил, и задания от высшего партийного руководства поступать перестали. Незадолго до ареста, последовавшего в июле 1937 года, взволнованный Аросев позвонил Вячеславу Молотову (средняя дочь Александра Яковлевича, Елена, стала свидетельницей этого разговора): «Вяча, прошу тебя сказать, что мне делать?» Дважды Молотов бросал трубку – дважды Аросев звонил снова. В конце концов он услышал ответ: «Устраивай детей»^{916}. Гораздо позднее, в начале 1970-х годов, Молотов на вопрос, почему его «очень близкий товарищ» был репрессирован, отозвался незнанием: «Он мог повиниться только в одном: где-нибудь какую-нибудь либеральную фразу бросил… Мог за бабой какой-нибудь, а та… Шла борьба». 8 февраля 1938 года Аросев, отказавшийся признать себя виновным, был приговорен тройкой к «высшей мере уголовного наказания». Приговор был приведен в исполнение через два дня, скорее всего, обычным способом – выстрелом в затылок^{917}.

Эпоха массовых репрессий, начавшаяся в 1937 году, привела, по сути, к концу не только советской культурной дипломатии межвоенного периода, но и вообще всего периода, когда на Западе многие стремились побывать в стране великого эксперимента. Внутри страны показательные процессы и шпиономания резко подорвали позиции культурной дипломатии и сузили радиус ее работы в мире, и без того всегда требовавшей искусного сочетания с демонстрацией идеологической враждебности к буржуазному Западу. Хотя сталинская эпоха началась с усиления антизападных настроений в конце 1920-х годов, все массовые кампании в пору «великого перелома» велись против классовых врагов – как антибуржуазные – и потому могли лишь подразумевать ксенофобскую или антизападную направленность. Переход к широким репрессиям стал обозначением триумфа советской ксенофобии, определяемой Терри Мартином как «советский гипертрофированный страх иностранного влияния и иностранного заражения» – иными словами, феномен, являвшийся по своему происхождению «идеологическим, а не этническим»^{918}. Таким образом, террор повлиял на комплекс превосходства, который в середине 1930-х годов поддерживался и адептами советской культурной гегемонии, и сторонниками усиления бдительности. Существовала явная связь между шельмованием ориентированных на Запад революционеров, таких как Радек или Бухарин, и топорными декларациями о советском превосходстве над всем миром. Например, президиум ССП в январе 1937 года осудил двух бывших оппозиционных лидеров за «капитулянтские» культурные концепции, порочившие СССР перед «Западом»^{919}.

Большой террор ныне рассматривается многими как серия отдельных кампаний, которые были направлены не только против политических и культурных элит, но и (так называемые массовые операции) против бывших кулаков и прочих «антисоветских элементов», как и – по национальному признаку – против диаспор в приграничных районах. Однако даже если эти направлявшиеся из центра операции были в чем-то несходны, их нельзя отделить друг от друга в историческом анализе, поскольку начались и закончились они одновременно. Одна из наиболее правдоподобных интерпретаций состоит в том, что все эти кампании были задуманы как своего рода превентивный удар, который должен был раз и навсегда избавить советское общество от врагов, не поддающихся перевоспитанию, т.е. как понятое в социальном смысле «окончательное решение», казавшееся неотложным в свете войны, определенно ожидаемой с 1937 года Сталиным и его окружением^{920}. В перспективе наличия взаимосвязи между внешней и внутренней ситуациями – на чем и сфокусирована данная книга – интересно отметить, что Олег Хлевнюк, последовательно объясняющий сталинский террор стремлением искоренить «пятую колонну», обращает внимание и на то, что именно опасения Сталина, не проникли ли предатели в ряды республиканцев в Испании, породили самый «фактор пятой колонны». Когда начался террор 1937 года, советское участие в гражданской войне в Испании парадоксальным образом служило и доказательством связей СССР с Европой, и очевидным символом надвигавшейся войны^{921}.

С идеологической точки зрения различные типы репрессий объединяли (более, чем когда-либо ранее) два типа шельмовавшихся врагов – внутренних и внешних. Например, так называемые «национальные операции» НКВД против немцев, финнов, эстонцев, латышей, поляков и других наций связывали этих жителей СССР с буржуазными и фашистскими государствами – увязка тем более прочная в данном случае, что тревоги о нестабильных приграничных районах существовали издавна. Это лишь усиливало аналогию между иностранцами и национальными меньшинствами, квалифицированными как опасные враги^{922}.

Такие обстоятельства имели тяжелые последствия для культурных взаимоотношений с внешним миром. Мотивации, благодаря которым сотрудничество с западными интелектуалами и общественным мнением оставалось приоритетом советской системы, отступили перед волной шпиономании – а для нее внутренние враги были орудием в руках иностранных враждебных сил. Эта связка дополнялась разнообразными политическими мерами, которые сделали положение иностранцев, живших тогда в СССР или посещавших страну, крайне уязвимым. Иностранцы, постоянно проживавшие в СССР, и иностранные коммунисты, включая многих из тех, кто так и не принял советского гражданства, были истреблены во время репрессий, и власти «стремились блокировать расширение рамок иностранного присутствия на территории СССР». Наиболее известны репрессии против сотрудников Коминтерна и немецкой антифашистской диаспоры, а недавно исследователи обратили внимание и на судьбу значительной колонии экспатриантов из США, многие из которых не получили никакой помощи от американских дипломатов, считавших их сторонниками коммунизма^{923}. Любой человек со связями за границей или даже просто со звучавшей по-иностранному фамилией оказывался под подозрением. Поскольку сильнее всех пострадали от террора наиболее эффективные работники и организации, имевшие дело с внешним миром, этот исторический катаклизм резко ослабил советскую культурную дипломатию в целом. Начиная с 1937 года иностранные гости приезжали в совсем другую страну.

Последствия Большого террора для путешествий в СССР проявились немедленно. Согласно одному из документов, за первые восемь месяцев 1937 года наблюдалось снижение числа иностранных туристов более чем на 65% относительно предыдущего года; а позднейшие данные, с разбивкой по странам, показывали продолжение резкого падения числа туристов из США, Англии, Франции и Голландии между 1937 и 1938 годами. Угроза войны, конечно же, сказалась на снижении этих показателей в самом конце десятилетия, но упадок туризма уже в 1937-м объяснить ею нельзя. В 1937-м «Интурист» отказал в оформлении виз в три раза большему числу иностранцев, чем годом ранее, и было отменено так много туров, что туризм в годы террора потерял свою значимость для экономики СССР. Те из путешественников, кто все же приезжал, не могли не заметить, что говорить с ними решаются очень немногие (если таковые вообще находились) из советских граждан^{924}. Стандартные предостережения о вездесущих иностранных шпионах и диверсантах, ритуальное цитирование речи Сталина на мартовском пленуме 1937 года против шпионов и саботажников – все это не просто заставляло людей видеть в любом туристе шпиона, но также недвусмысленно давало понять, что принимавшиеся прежде с почетом члены культурных обществ дружбы и иностранных профсоюзных делегаций, скорее всего, тоже были скрытыми врагами^{925}.

В 1938 году контрразведка, подчиненная НКВД, получила в свое ведение не только иностранные посольства и диаспоры наций, живших в «соседних буржуазно-фашистских государствах», но и столь же теперь подозрительные группы иностранных политических эмигрантов, туристов и гостей, посещавших СССР в рамках культурного и экономического сотрудничества. Репрессии пошли гораздо дальше уничтожения «старой гвардии» внутри партии, но именно это давно изученное направление сталинского террора сильнее всего сказалось на иностранных гостях-интеллектуалах. Путем физического уничтожения людей было покончено почти со всей многоязычной и многонациональной элитой космополитичных большевиков и коминтерновцев в Москве^{926}.

Вскоре после ареста Аросева последовала чистка ВОКСа по обычной для всей страны схеме: зловещие собрания партийной ячейки, доносы и обвинения, новые и новые аресты по подозрению в связях с уже осужденными «врагами народа». К февралю 1938 года двенадцать чиновников из руководства ВОКСа были арестованы как «чуждые элементы». Подобно многим другим, пережившим Большой террор, Семпер вспоминала гробовое молчание людей – никто не говорил о политике, в то время как руководители Общества исчезали один за другим, включая двух заместителей Аросева – Кулябко и Чернявского: «И никто ни слова ни о чем происходящем не говорил… О политике все молчали как убитые, никто никому не доверял»^{927}. Для организаций, чья работа основывалась на общении с иностранцами, шпиономания и ксенофобия имели просто опустошительные последствия. Временно исполнявший обязанности председателя ВОКСа В.Ф. Смирнов докладывал Молотову в июле 1937 года, что руководство Общества наконец «разоблачено» и «аппарат ВОКСа был засорен людьми, в большинстве случаев имевшими связи с заграницей, жившими за границей и т.п.»^{928} Очевидно, он не находил ничего абсурдного в использовании формулировок типа «связи с заграницей» в качестве доказательства виновности работников Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Руководящие посты в ВОКСе оставались вакантными, саму организацию трясло от обвинений во «вредительстве», и в довершение всего в конце 1937 года валютное финансирование ВОКСа временно приостановилось – вследствие репрессий против иностранцев, или как результат вызванного этим хаоса, или вследствие того и другого. В 1938 году финансирование было возобновлено, однако лишь в объеме одной шестой части от тех сумм, которые были выделены в следующем, 1939-м году, когда массовые репрессии кончились. Функционирование многих звеньев государства, экономики и общества претерпело в эти годы серьезные сбои, но в случае ВОКСа резкое сокращение финансирования повело к фактической остановке работы. Даже его бюллетень перестал рассылаться зарубежным подписчикам. Оставшимся в руководстве ВОКСа сотрудникам пришлось столкнуться с новыми предложениями по ликвидации организации. Это напоминало более ранние эпизоды конца 1920-х годов, но в то время важность культурной дипломатии и статус ее защитников позволили Обществу выдержать удар, а на этот раз ему пришлось отказаться от большей части своих основных функций. В 1938 году ВОКС фактически прекратил деятельность по приглашению и приему иностранцев в СССР, сосредоточившись только на мероприятиях за границей. Один из финансовых документов организации подтверждает, что в том году расходы на прием иностранцев ею не производились^{929}.