Текст книги "Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы"

Автор книги: Майкл Дэвид-Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Менее чем за десять лет до Большого террора и за двадцать – до ждановского антикосмополитизма отождествление всего иностранного с внутренней контрреволюцией было еще далеко до своего полного выражения. Вместе с тем политическая логика, вышедшая на первый план в сталинскую эпоху (связывающая в крестовом походе за идеалы социализма любую оппозицию с объединенным заговором внешних и внутренних врагов), уже была прописана в этих важнейших событиях начальной фазы сталинского периода.

Стратегическая близорукость и общественное мнение запада

Для того чтобы успешно оказывать влияние, требуются не только конкретные методы и общая стратегия, но и хотя бы некоторое понимание целевой аудитории. ВОКС и связанные с ним учреждения демонстрировали это понимание двумя способами: в материалах, посылаемых за границу для прессы и общественного мнения западных стран, и во внутренних комментариях по поводу культурной и политической жизни за рубежом. Первый способ оформился к середине 1920-х годов, но он оказался значительно деформирован переворотом политической ситуации конца того же десятилетия; второй способ, по крайней мере для ВОКСа, обрел полную силу именно во время «великого перелома».

Производственный менталитет периода «великого перелома», при котором количество всегда преобладало над качеством, серьезно влиял на советскую активность в зарубежной печати. Например, главной ареной этого в целом неудавшегося влияния (а также объектом повышенного внимания) было обеспечение иностранных газет и других периодических изданий статьями и фотографиями. На практике влияние приравнивалось к простому размещению составленных в СССР материалов в иностранных изданиях или к отправке за границу огромного количества статей безотносительно к их дальнейшей судьбе: так, по некоторым сведениям, за период кампании вокруг процесса «Промпартии» в 1930 году за рубеж было отправлено около 500 статей. Реальная же доля размещения публикаций в конкретных изданиях – это уже иной вопрос: по некоторым данным, в период между 1 июля 1929-го и 1 марта 1930 года всего шесть статей было издано в Чехословакии и тринадцать – в Германии; столь же скромными были показатели и в другие годы. При этом не уточнялось, выходили ли в свет статьи, подготовленные именно ВОКСом. Основными трибунами для публикации фактически были организованные местными коммунистами печатные органы, такие как «Новая Россия» («Das neue Russland») или «Общество» («Monde») Анри Барбюса[54]54
  Действительно, попытки размещения советских статей за границей происходили из практики «содействия» журналам обществ дружбы. Контрпропаганда на протяжении ряда десятилетий оставалась стойкой мотивацией для подобного рода деятельности – см.: ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 1. Д. 47. Л. 91, 96, 113–115; Отчет по кампании ВОКС против интервенции за период с 20 ноября по 20 января с.г. [1930) // Там же. Д. 139. Л. 109; Отчет о работе ВОКС 1 июля 1929 г. – 1 марта 1930 г. // Там же. Ф. 7668. Оп. 1. Д. 215. Л. 1–71, здесь л. 33; Киселева Н.В. Из истории борьбы советской общественности. С. 59–61. Историк Л. Стерн в своих исследованиях материалов ВОКСа конца 1920-х годов во Франции показала, что статьи помещались в целый набор научных, культурных и специализированных периодических изданий, шло сотрудничество с несколькими издательствами, и в том числе, конечно, с коммунистическим «I'Humanite» – см.: Stern L. Western Intellectuals and the Soviet Union, 1920–1940: From Red Square to the Left Bank. London: Routledge, 2007. P. 94–97.


[Закрыть].

Напряжение «великого перелома» привело к еще более крутому повороту в сторону мнимой объективности при активном использовании документальных жанров, преследовавшем политические цели. Часто это достигалось новыми путями, и здесь лучшим примером может служить фотография. Такие учреждения, как ВОКС и Межрабпом, вовлеченные в продвижение позитивного образа СССР, сотрудничали на более широком культурном поле с авангардистами и просоветскими интеллектуалами. Интенсивное экспериментирование с движением «рабочих корреспондентов» (репортажи, травелоги и документальные фильмы, распространенные в Германии и в советской культуре раннего периода) свидетельствует о том, насколько очарованность политической властью «новой объективности» подпитывалась международными обменами. Существовало очевидное стремление – поднять уровень объективности с помощью средств массовой информации и одновременно манипулировать этой объективностью. Как откровенно отметил в 1931 году Бертольт Брехт по поводу десятилетнего юбилея «Arbeiter Illustrierte Zeitung», задача иллюстрированной газеты состоит в том, чтобы «рассказать правду», однако «камера может лгать так же, как и печать»^{597}. Действительно, в этой сфере советская система определенно находилась под влиянием германских инициатив. «Рабочая иллюстрированная газета» Вилли Мюнценберга, публиковавшая фотографии, предоставленные ВОКСом и другими советскими учреждениями, а также авторские снимки фотографов-рабочих, имела впечатляющий финансовый успех. Целая плеяда авангардистов и «социалистических реалистов», старавшихся повлиять на советскую аудиторию, не смогла устоять перед соблазном и отдала дань производству фотографических кадров, призванных запечатлеть типичное – которое на самом деле являлось не типичным, а постановочным^{598}.

И если спонсируемая Коминтерном берлинская империя Мюнценберга находилась на переднем крае сведения фотографий, текстов и графического дизайна в рамках общего нарратива, то и в ВОКСе также довольно рано пришли к осознанию способности фотографии убеждать и, следовательно, контролировать восприятие условий жизни в СССР. Фотографии, изображавшие картины социалистического строительства, продавались для публикации их в западной прессе через подразделение ВОКСа «Русс-Фото» (участие ВОКСа в производстве фильмов было гораздо менее значительным, чем влиятельная деятельность Межрабпома по импорту и показу кинофильмов). Чиновники ВОКСа видели не только то, что фотографии воспринимались международной аудиторией с меньшей подозрительностью, чем экспортируемые печатные материалы, но и то, что их публикация была коммерчески выгодной. В действительности объемы издания фотоснимков были сравнительно велики только в Германии и Франции (989 и 593 фотографии, опубликованные в Германии в 1925–1926 и 1926–1927 годах соответственно, и 657 и 702 – во Франции в те же годы, тогда как в США, Великобритании и других странах эти цифры опускались ниже 100). Однако и в этом случае международные усилия имели серьезные внутренние последствия. В 1925–1926 годах «Русс-Фото» распределило 19 833 фотографии в Москве и 1916 – в остальной части СССР, поскольку внутри страны было легче найти место для публикации^{599}.

Одновременная соблазнительность фотографии как средства скрытой пропаганды и как источника валютной прибыли вскоре привела к столкновению. Ведь даже после снабжения обществ дружбы и советских посольств фотоснимками и массового их использования при составлении привлекательных альбомов для иностранных визитеров – само это предприятие практически никогда не требовало серьезной финансовой поддержки. В 1926 году глава «Русс-Фото» попытался расширить коммерческий потенциал своего предприятия за рубежом, что предположительно означало установление зависимости фотографического «освещения достижений СССР» от международного рынка прессы. Такое отречение от «идеологического руководства» было сразу атаковано руководством ВОКСа и категорически запрещено Каменевой. Характерно, что в 1928 году она уверяла Отдел печати ЦК, что фотоматериалы политически «очень сильны» и нуждаются в неусыпном контроле, так что тиражироваться должны только благоприятные снимки; также она настаивала на том, что проект в целом должен создать документальную «хронику нашей действительности»^{600}.

Фотографии и печатные материалы рассматривались как особо ценные средства для проникновения в страны, с которыми СССР не имел дипломатических отношений или попасть куда было труднее обычного по географическим либо политическим причинам. Работа с фашистской Италией – особенно интересный пример. В 1928 году советское посольство в Риме запросило у НКИД путеводители по Москве, а также материалы по художественной жизни, экономическим достижениям и спорту. В 1930 году уполномоченный ВОКСа при советском посольстве в Риме жаловался на то, что перестал получать даже бюллетень собственной организации, хотя с ростом в тот год дипломатических и торговых связей появилась «возможность помещать в местные журналы и газеты ряд статей об СССР». Он запросил материалы на французском языке, особенно по пятилетнему плану с последними цифрами достижений, а также статьи по вопросам образования, литературы и искусства^{601}.

Италия установила дипломатические отношения с Советским Союзом в 1924 году, и идеологические вспышки с обеих сторон не исключали частого и вызывающего взаимное понимание сотрудничества двух этих государств в рамках антиверсальской дипломатии, а также взаимовыгодных торговых связей. Действительно, подъемы и спады антифашистских кампаний в советской прессе обычно прямо соответствовали поворотам в итало-советских отношениях. Смесь отвращения и влечения также явно присутствовала и с фашистской стороны. Если Муссолини извергал громы и молнии по поводу «заразы» социализма и «масонского зловония», распространяющегося с Востока, а другие фашистские «мыслители» легко увязывали Сталина с Фордом, обличая их в едином «большевистско-американском варварстве», то историки вывели устойчивую тенденцию привлекательности советского эксперимента не только для итальянских нефашиствующих интеллектуалов, но даже для идеологов режима. Встреча на высоком уровне Дино Гранди и Максима Литвинова в Милане в 1930 году дала сигнал к началу новой эры в дипломатических и культурных отношениях двух стран, приведшей в 1933 году к итало-советскому договору о дружбе и значительно повлиявшей на культурную дипломатию^{602}. Бюллетень ВОКСа начал регулярно поступать в Рим, советское присутствие в Италии в форме выставок и концертов усилилось, и ВОКС попросили обратить особое внимание на визиты в СССР итальянских ученых. Уполномоченный ВОКСа в Италии отметил возможность приглашения так называемых либеральных ученых – оппонентов «фашрежима» и даже «фашиствующей» публики.

Однако в годы «великого перелома» ВОКС был не способен извлечь все преимущества из потепления в итало-советских отношениях. В 1930 году чиновник советского посольства описывал, как итальянцы, услышав слово «ВОКС», начинали энергично «махать руками» в знак безнадежности, поскольку все их запросы Общество культурной связи либо оставляло без ответа, либо направляло в другие учреждения – по причинам бюрократической волокиты или чрезмерной партийно-политической осмотрительности. К 1933 году ВОКС автоматически посылал в Италию статьи, обреченные сразу отправляться в мусорную корзину, т.е. посвященные речам Сталина или очередной годовщине смерти Маркса, что вызывало лишь насмешки местного уполномоченного ВОКСа. Он сухо пояснял, что статьи, которые можно было опубликовать на английском или французском языках, были ненавистны фашистскому режиму политического террора, и сообщал, что материалы по градостроительству, медицине и искусству были бы использованы с гораздо большей эффективностью^{603}.[55]55
  В 1933 году уполномоченным ВОКСа в Италии был корреспондент ТАСС Виктор Кин, позже уволившийся из-за того, что ВОКС запаздывал или уклонялся от утверждения его действий и не возмещал расходов на свои операции, – см.: [Письмо Кина и его заявление об увольнении], 5 сентября 1933 г. // Там же. Д. 210. Л. 12,24.


[Закрыть] Грубые ошибки, проистекавшие из инертности и бюрократизма, должны рассматриваться как значимая часть советской культурной дипломатии.

Другие опубликованные материалы, отправлявшиеся за границу или передававшиеся иностранцам для доставки за рубеж, все же попадали в цель. Американский врач Ральф А. Рейнолдс, привлеченный к организации Американо-Российского института в Сан-Франциско, посетил Москву в 1930–1931 годах и получил от ВОКСа материалы для статей и лекций о советских медицинских учреждениях и тюрьмах. Его статья в «Журнале социальной гигиены» («Journal of Social Hygiene») содержала признание, что автор обязан ВОКСу предоставлением «значительной части статистических данных, помещенных в этой статье». Но на самом деле Рейнолдс позаимствовал еще больше: весь план его статьи следовал советской схеме противопоставления ужасов царизма достижениям советского строя. Он писал, что СССР – единственная в мире страна, где «идея карающего наказания за преступление совершенно отброшена. Тюрьмы превращены там теперь в школы профессионального обучения»^{604}.

Фотографии обладали и другим преимуществом: эффективность текстовых материалов страдала от плохих переводов и трудностей передачи скрытых смыслов советской идеологизированной речи в форме, доступной или хотя бы более-менее понятной иностранцам. Даже весьма сочувствовавшие СССР иностранные потребители его пропаганды из года в год более чем ясно демонстрировали, что советские публикации на их родных языках оставляют желать много лучшего. В 1932 году почетный секретарь Британского общества культурных связей предпринял ряд усилий убедить Исидора Амдура (молодого еврея-коммуниста из Лондона, работавшего тогда главой англо-американского сектора ВОКСа) в том, что качество материалов должно быть улучшено. Луис Андерсон Фенн – просоветский писатель и публицист, автор ряда изданных в начале 1930-х годов книг о проблемах бедности, богатства и «перехода к социализму» – сообщил Амдуру, что мог бы поехать в Москву и поделиться «чистотой стиля» своего английского языка. Этот сочувствующий критик, отметивший, что сотрудничал с журналом «The Spectator», сделал обзор целого номера «Soviet Culture Review» для невосприимчивого Амдура. Западные читатели «вводятся в заблуждение и ставятся в тупик необычными фразами и конструкциями», типичными для советских публикаций; странная гарнитура шрифта явно раздражает щепетильного английского читателя, и вообще она «ужасно скучна и непривлекательна». Амдур заверил Фенна, что отдел печати ВОКСа предпримет все необходимые шаги для устранения проблемы, однако не забыл вставить в свои обещания слово «вероятно». Предложение Фенна послужить делу социализма в Москве было проигнорировано. Вместо этого по чисто бюрократической логике он попал в список лиц, регулярно получавших те самые публикации ВОКСа, которые и предлагал улучшить^{605}.

ВОКС отвернулся от поощрения участия беспартийной интеллигенции в своих «секциях» как раз в разгар «великого перелома» и стал прилагать гораздо больше усилий для снабжения советского общества аналитическими материалами о культурной и интеллектуальной жизни важнейших зарубежных стран. Эти вновь обретшие значимость старания оказались частью новой политики в отношении международной информации – политики, сложившейся в 1920-х годах и значительно видоизменившейся с наступлением сталинской эпохи. ВОКС принимал участие в работе гораздо более широкой системы секретного информирования о международных делах, помогавшей развивать кругозор высших советских элит и отличавшейся по форме и содержанию от триумфальной помпезности официальной печати. Форма и тон новой системы информирования о внешнем мире начиная с середины 1920-х годов утверждались «тайной канцелярией» Сталина, Информационным бюро ЦК, а после 1932 года – Бюро международной информации во главе с Карлом Радеком. Секретные отчеты и сведения о внешнем мире строго дозировались и распределялись согласно рангу получателей в бюрократической иерархии, а также на основе служебной необходимости предоставления таких знаний тому или иному должностному лицу, – и все это покрывалось завесой особой секретности. Данная система была тесно связана с оперативной практикой, поскольку специальные доклады и каналы информации возникали среди противоречий «двойственной политики», отделявшей борьбу Коминтерна за мировую революцию от традиционной дипломатии НКИД^{606}.

Однако несмотря на всю секретность и централизацию, характеризовавшие переправку привилегированной информации (или даже отчасти благодаря им), отчеты о международной жизни давали искаженную картину внешнего мира. ВОКС занял полагавшееся ему место в общей системе со своими сводками о культурном развитии зарубежных стран, расширяя собственную референтуру в виде сети аналитиков в определенных государствах. В 1929 году референт, или аналитик, – это «ответственный руководитель», обязанный следить за культурной жизнью порученной ему страны и осуществлять поиск отдельных лиц или организаций, готовых стать «проводниками» советского культурного влияния. В 1931 году число референтов было увеличено с шести до восьми для центральноевропейской секции, с четырех до семи – для англо-американской и с трех до шести – для романской секции, общее число референтов достигло 21 человека^{607}. Секции составляли отчеты, в 1933 году – каждые две недели, с обзором иностранной печати. Рубрики отчетов демонстрируют способы, при помощи которых аналитики увязывали свои обзоры с ведомственными интересами ВОКСа: обычно они суммировали позицию «интеллигенции» или «групп интеллигенции» для каждой страны, отслеживали путешественников или важных персон с советскими связями и их заявления в печати относительно СССР, а также общества дружбы и их публикации; в качестве самого важного подчеркивались «кампании в поддержку и против СССР» – будто в западной печати, как и в советской, преобладали всевозможные «кампании».

Очевидно, цель этих действий была сугубо практической: помочь отделить друзей от врагов и выявить тех, с кем ВОКС и другие советские учреждения вели дела ранее или могли бы вести их в будущем. Однако результатом стало в том числе распространение черно-белой картины мира, в которой все антисоветские высказывания объявлялись ложными, а восхваление советской системы – объективной истиной. На исходе зимы 1932 года – в разгар голода, охватившего многие сельские районы страны, – в одном из сводных отчетов сообщения о голоде характеризовались как любимое изобретение западных интеллектуальных кругов правого толка^{608}. Но еще более важным по своим последствиям, чем даже рост числа запрещенных тем, было то, что интеллектуальная и культурная жизнь в анализируемых странах не рассматривалась в собственной динамике и национальном контексте, будучи представлена лишь в утверждениях за или против советской системы. Узкоутилитарный подход референтов невольно помог создать мираж окружающего мира, занятого только одним вопросом – приветствовать или осуждать советский коммунизм.

Диаграммы напоказ

Ничто так ясно не демонстрировало тесную зависимость планов советского участия в культурных событиях за границей от подробной калькуляции политических выгод, как экспонировавшиеся за рубежом выставки, а также музыкальные, театральные и иные художественные турне. Поскольку подобные мероприятия требовали более строгого планирования и более значительных валютных затрат, чем другие формы путешествий, они породили определенные стратегии, касавшиеся их содержания и результатов. Внутри советской системы утилитарное политическое оправдание было основным аргументом, даже если к нему вели искусственные умозаключения. Когда вопрос о советском участии в международной Музыкальной выставке во Франкфурте был в 1927 году передан Молотову для принятия окончательного решения, в пояснительной записке отмечалось, что город проведения выставки расположен недалеко от зоны, ранее оккупировавшейся войсками Антанты. Отсюда следовало, что демонстрация мирной советской культурной деятельности могла бы стать «ярким противопоставлением формам влияния Антанты». На всю операцию требовалось лишь 14 тыс. рублей. Для многих мероприятий государственно-экономические и внешнеполитические цели служили не более чем средством оправдать их проведение, но в случае событий, потенциально способных привлечь значительную аудиторию (таких, как всевозможные выставки), политическая выгода рекламирования достижений советского социализма была очевидной. Когда народный комиссар внешней торговли Леонид Красин и Каменева защищали в Политбюро ЦК необходимость потратить значительную сумму – 500 тыс. рублей – на советский павильон на Всемирной выставке в Филадельфии в 1926 году, это аргументировалось тем, что такие затраты «достойны “великой державы”», а также будут придавать «исключительное значение развитию наших экономических отношений с США». Противодействие «белой эмиграции» – основная тема дискуссий начала 1920-х годов – было по-прежнему актуальным даже в 1936 году, когда председатель ВОКСа Аросев требовал разрешить участие советской стороны в постановке «Евгения Онегина» в пражском Национальном театре с целью предотвратить участие в ней эмигрантов^{609}.

Организаторы и участники выставок сталкивались с дилеммой: необходимостью нахождения баланса между экспозиционной эффектностью и присутствием не только дидактических текстов, но и часто обширной скучной статистики. Для павильона советских периодических изданий в Кёльне в 1928 году ВОКС предоставил материалы, а Эль Лисицкий возглавил команду из 60 художников, занимавшихся дизайном и оформлением выставки. Достигнутый ими результат, весьма впечатливший Горького, был усилен решением подчинить текст визуальным компонентам^{610}. Тем не менее даже советский павильон на Всемирной выставке в Париже 1937 года, щедро финансированный и наполненный «живым единством» архитектурного дизайна Бориса Иофана и скульптур Веры Мухиной, был отмечен тем же дидактическим порывом – подавить посетителя текстами, фактами и цифрами, которые преобладали на гораздо более стандартных, малобюджетных выставках, традиционно посылавшихся за рубеж. Советский посол в Лондоне Иван Майский записал в своем дневнике после посещения павильона СССР на парижской выставке: «Слишком много диаграмм, таблиц и фотографий и слишком мало ярких, убедительных экспонатов»^{611}.

Международные выставки и конкурсы, включавшие архитектурные компоненты и тем самым предполагавшие существенные затраты, были редкостью сравнительно с небольшими советскими выставками 1920-х годов, которые ВОКС и другие организации помогали организовывать специально для экспортных презентаций за границей. Такие небольшие выставки называли портативными, они представляли собой недорогое сочетание объектов, изображений и текстов или являлись экспозициями со специфическими культурно-политическими акцентами, подчеркивавшими комбинацию особых артефактов и характерных черт Советского Союза. Плакаты, модели, предметы декоративно-прикладного искусства нередко сочетались с тем или иным монтажом печатного текста, фотографиями, статистическими данными и диаграммами. На этих портативных выставках, которые ВОКС регулярно засылал в общества дружбы, экспонаты охватывали широкую гамму – от фарфора, текстиля, палехских шкатулок и красиво изданных книг до театральных афиш, детских рисунков и произведений искусства всевозможных видов. Однако часто их было слишком мало и они подавлялись текстом. В конце концов, тексты были дешевы и могли легко заменяться новыми – соответствующими очередной актуальной идеологической кампании. Двойное требование получения политической и финансовой санкции имело печальные для самой подготовки таких выставок последствия. Например, широкомасштабное празднование десятой годовщины Октябрьской революции было отмечено повсеместной массовой организацией выставок на четырех иностранных языках с преобладанием диаграмм, плакатов и фотографий. Все это готовилось в штурмовой спешке, так как решение о финансировании было принято ЦК партии всего за два месяца до начала работы выставки. Иерархичность существовавшей системы политического и финансового контроля над международными мероприятиями приводила к тому, что спешные приготовления и пропущенные сроки окончания подготовки становились нормой, а вовсе не исключением. Как и в других сферах, нередко серьезно мешала подготовке необходимость пройти через несколько уровней политического одобрения, которые в 1930-х годах стали даже более четко очерченными и многочисленными. В 1920-х годах выставки основывались на стандартной формуле противопоставления советского сегодня – «тяжелому наследию царской России», выражаясь словами из одного выставочного проспекта для слепых, в котором расхваливались преимущества быть слепым в СССР. Отход от подобной ортодоксальной позиции случился в 1936–1937 годах, когда в связи со столетней годовщиной смерти Пушкина русские и советские достижения были представлены вместе^{612}.

Крен в сторону поучительных текстов в противовес экспонированию объектов позволял экономить деньги и гораздо легче поддавался организации, но также представлял собой слишком агрессивную попытку влиять на посетителей выставки. Судя по отчетам, результат мог быть буквально отупляющим, но даже это не исключало возможности диаметрально противоположной желаемому реакции посетителей. Уполномоченная ВОКСа в Лондоне В. Половцева в 1925 году с очевидной гордостью отчитывалась об успехе выставки советского плаката, проходившей в Британском обществе культурных связей: «Непосредственно перед входом, на ярко-синем фоне, оттеняющем красные цвета наших символов…». Она описывала плакаты, посвященные Ленину, кооперативам, труду и здоровью; однако во враждебной рецензии на это мероприятие, опубликованной в «Вестминстерской газете» («Westminster Gazette») и посланной в Москву вместе с другими вырезками, особо отмечались «умилительные» плакаты о необходимости соблюдать чистоту, подтверждавшие только то, что русские «часто не подозревают об элементарных правилах гигиены»^{613}. В 1928 году советский дипломат, направленный в США, написал аргументированные критические отзывы о не менее чем тридцати выставках, отправленных ВОКСом в США для привлечения внимания к достижениям Страны Советов в различных сферах промышленности, науки и искусства. Каталог жалоб и претензий со стороны этого дипломата был обширным: предметы, отобранные для выставок, зачастую не являлись лучшими экземплярами, доступными в СССР, они были эклектично подобраны и вообще оставались на втором плане по сравнению с диаграммами, статистическими данными, картами и другими печатными материалами. Тексты в США, как и в Европе, оказывались подпорчены плохими переводами на английский язык; коробки и ящики с надписями «Осторожно!» только на русском языке, без перевода, прибывали с разломанным содержимым. Всевозможные достижения назойливо восхвалялись в текстах, но не демонстрировались посредством экспонатов, причем даже советские книжные издания высшего качества и другая советская культурная продукция, способная конкурировать с лучшими западными образцами, были представлены в минимальном количестве. «Пожалуйста, товарищи, не сердитесь на меня за мою оценку присланных вами экспонатов», – оправдываясь, писал этот дипломатический работник в ВОКС вдогонку своей критике^{614}.

Наиболее амбициозные прогнозы успешного влияния на публику приберегались для крупных международных событий, поскольку впечатляющие результаты были непременным условием достижения одобрения партийного руководства. В случае с фашистской Италией крупнейшие международные выставки-конкурсы, например в Венеции и Монце (пригород Милана) в 1930 году, преподносились как еще более важные, потому что, как заверял сотрудника ОГПУ А.И. Угарова председатель ВОКСа Петров, они являлись единственной возможностью для ВОКСа организовать демонстрацию достижений в этой стране. Ясно выраженные политические темы пронизывали выставки культурных достижений в четырех залах Монцы, позже отправившиеся в Амстердам, включая экспозиции, посвященные пятилетнему плану и коллективизации, культурной жизни в СССР, кино и обладателя гран-при – выставку книжной графики советских художников. Советские организаторы были настроены более чем оптимистично относительно отклика аудитории. Хорошим примером этого может служить 17-я выставка изобразительных искусств в Венеции, посвященная искусству СССР, для которой Петров запрашивал из Третьяковской галереи десять полотен высокого качества, чтобы продемонстрировать современную советскую «действительность». Петров выражал уверенность, что запланированное послание будет воспринято, поскольку на всех подобных мероприятиях, на которых дозволялось присутствовать советским представителям, существовала особенно отчетливая возможность непосредственно донести смысл до публики, тем самым обеспечив, как он выразился, правильный политический и культурно-просветительский эффект. В данном случае единственной подходящей фигурой для представительства на выставке был беспартийный, но пользовавшийся доверием и хорошо знавший итальянский язык историк искусств Виктор Лазарев. Петров подтверждал, что советское участие в выставках и командировка Лазарева были полностью поддержаны ответственными за данное направление руководителями партии, поскольку наверху считали, что данное событие имеет «большое политическое значение»^{615}.

Однако даже этот неосторожный оптимизм не мог сделать политические цели, которые ставились при подготовке экспозиций за рубежом, более ясными. Хотя одобрение выставок в Италии в 1930 году высшим партийным руководством и облегчалось потеплением итало-советских отношений, организаторы данных мероприятий продолжали делать весьма обтекаемые, а то и просто противоречивые заявления об ожидаемом их воздействии на итальянского зрителя. В одном случае Петров предрекал, что прогулка по советским залам выставки даст не что иное, как иммунизацию итальянской общественности от «многих атак фашистов» на Советский Союз. И в то же время в документе, исходившем от верхов ВОКСа и содержавшем очередной план, как будто в его оправдание отмечался «несомненный интерес» части фашистских лидеров к советской системе, «несмотря на глубокое и непримиримое противоречие [фашизма] пролетарской диктатуре». Более того, уполномоченный ВОКСа в Италии утверждал, что не менее половины итальянского интеллектуального мира настроено антифашистски, и это дало основание Петрову по другому поводу предсказать, что советское государство может помочь воспламениться огню несогласия^{616}. Другими словами, одни и те же выставки должны были одновременно и соблазнить фашистских идеологов, увлеченных Советским Союзом, и стимулировать интеллектуальную оппозицию фашизму, и убедить итальянскую публику отвергнуть фашистскую критику коммунизма. Во всех этих случаях детальная разработка того, как именно данная презентация будет воздействовать на столь различные иностранные аудитории, полностью отсутствовала.

В ходе советских совещаний по рассмотрению необходимости проведения и планированию выставок никогда не допускалось мысли о том, что послания, адресованные иностранной аудитории, могут привести к результатам, обратным ожиданиям пропагандистов. Среди обзоров, переведенных на русский язык и присланных в Москву, было и изложение благоприятной и даже сентиментальной публикации в газете «Il Popolo di Roma». Сомнительно, что данная статья призвана была послужить политико-дипломатическим посланием советским вождям, поскольку она выражала радостное удивление неожиданно обнаруженным огромным влиянием «нашей» фашистской иконографии на советскую систему. Сходство становилось очевидным при взгляде на снимки марширующих рядов юношей и девушек с поднятыми руками, Ленина посреди огромной толпы (точно как «наш дуче») и, конечно же, на фотопортреты вождей партии, абсолютно аналогичные фашистским во всем, кроме красного цвета и серпа с молотом на заднем плане. Статья заключала: «Можно только удивляться мудрости, с которой идеалы и практическая деятельность Красной Республики демонстрировались на выставке»^{617}.