Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– О чем? – повторял он в темноте. – Ну хватит, Лили, ну это же… Да что такое случилось? Что?

Лили больше не проливала слез; она лишь каждые пару секунд издавала хрипы и стоны. Что такое могло случиться? Что за бедствия ожидали их в этой лавчонке с безделушками, в «Ритце»?

– Это было ужаснее всего.

Кит начинал приходить к заключению, что скорее всего произошел несчастный случай: весь мир, сведенный к тому, что происходит в свете фар, школьный автобус, скорый поезд… Он услышал глухое сглатывание, булькающее шмыганье, и Лили заговорила снова. Звук был тонкий, ходил кругами – голос маленькой девочки, беспомощно обходящей по кругу свою горчайшую маету.

– А для Шехерезады еще гораздо страшнее, гораздо…

– Почему?

– Потому что это значит, что теперь она обязана.

– Обязана что?

– Выбора нет. Насчет Адриано все переменилось.

Он подождал.

Еще стон, еще одно тягучее, липкое шмыганье; потом она несчастным тоном произнесла: – Он мученик. Он родился в сорок пятом. Значит, она обязана.

* * *

На другой день, поздно утром, Кит оставил позади явно притихший замок и прошел мимо бассейна, вниз по склону, чтобы обратиться за справкой к Уиттэкеру.

– Пойдем прогуляемся.

– Куда?

– Тебе, Кит, надо почаще выбираться, дышать свежим воздухом. А не сидеть целыми днями в комнате за чтением английских романов. Просто пройдемся.

– Ага, только куда?.. Начни с самого начала. Представь себе, что я вообще ничего не знаю.

– Совершенно невероятная штука – такое мне доводилось видеть нечасто… Значит, так. Мы сходили за покупками.

Они сходили за покупками. И пошли в отель, чтобы воссоединиться с Адриано. Они поднялись на лифте в пентхаус: Уиттэкер, Лили, Шехерезада, со своими корзинами и ларцами, со своим монокини, со своей молодостью, в летних платьях. Дверь отъехала в сторону, и перед ними появился Люкино.

– Не знаю, чего именно мы ожидали. Смешно. Никто из нас об этом и на секунду не задумался. Странно, правда? Короче.

В Люкино было шесть футов три дюйма. Присутствовал и брат Адриано, Тибальт. В Тибальте было шесть футов шесть дюймов. Разумеется, присутствовал и Адриано. В Адриано было четыре фута десять дюймов. Уиттэкер продолжал:

– Так и хотелось сказать: «Привет. Что с ним такое произошло, черт побери?»

– А не скажешь.

– А не скажешь. Похоже было на сцену в театре. Или на живую картину. Или на сон. Я все ждал, когда это пройдет. Или когда привыкну.

– И Лили так говорила.

– Но никому из нас привыкнуть так и не удалось. Напряжение, давление было запредельное. Его было прямо-таки слышно.

– Потом – чай.

Кит закурил. Они шли по дорожке, окружавшей отроги горы напротив, где долина, словно волна, разбивалась о высоты.

– Куда мы идем?

– Никуда. Гуляем. На крыше все было готово к чаю – очень по-английски, как они любят. Кружевные салфеточки. Сэндвичи с огурцом, корка у хлеба срезана. Там стояли столы, а стульев не было. Не было стульев. Люкино, Тибальт – оба красивы до отвращения. И тут тебе приходит в голову, какой красавец и сам Адриано. Только он – где-то там, в самом низу.

– При этом он играл свою роль.

– Он играл свою роль. Очень настойчивый паренек этот Адриано. Причем все это был какой-то бред. Почему об этом нельзя говорить? Можно ведь найти правильные слова. Может, даже пошутить на эту тему. Господи, ну я не знаю.

– Ага. – Ага, подумал он. Посмеяться над этим – на случай, если у Адриано начнет развиваться комплекс. – Потом – выпить.

– Потом выпить. Обе девушки попросили виски. Необычно, а? Я сидел между ними на диване и чувствовал, как у них бьются сердца. Оба сердца. А! Вот и влюбленные.

Они остановились. Навстречу им по узкой тропке шагали двое монахов: в сандалиях, ноги прикрыты юбками, они беседовали, оборачивались, кивали. Buon giorno. Buon giorno [47]47
  Добрый день ( ит.).


[Закрыть]. Они двинулись дальше, через кустарник и неровные пласты горной породы, озабоченно жестикулируя, но не показывая рук.

– Ах, вот это любовь. Я провел с Люкино десять минут, – рассказывал Уиттэкер. – Он одарил меня мудрой улыбкой, и мы стали разговаривать. Точнее, он стал.

– Адриано родился в сорок пятом.

– Да. Печальнейшая история. Адриано родился в сорок пятом… По дороге назад, в джипе, никто не произнес ни слова. Кроме Адриано. Обычный треп. Разбившиеся дельтапланы. Перевернувшиеся плоты… Incubo.

Что означало «кошмар». Уиттэкер продолжал:

– Он, Люкино, был потрясающе точен. Очень, э-э, сжато говорил. Не то чтобы отрепетированно – выкристаллизованно. Он нашел нужные слова.

– Помнишь что-нибудь?

– О да. Он сказал: «Если, не приведи господь, Адриано умрет прежде, чем я, тогда, наконец, в гробу мой сын будет таким же, как остальные мужчины».

– Так и сказал?

– И еще. «Я денно и нощно молюсь о том, чтобы ему посчастливилось испытать хоть какие-то мгновения радости. Моменты жизни и любви. Да хранит небо тех милосердных ангелов, что ему их даруют».

– И ты все это рассказал Шехерезаде?

4. Разумные сны

История, вне всякого сомнения, была печальнейшая. История из другого жанра, другого подхода ко всему. Социальный реализм не победил. И потом, какие они, правильные слова?

Ребенок был зачат в мае 1944 года. А мать Адриано провела беременность в тюрьме, за исключением первых и последних нескольких дней. Преступление ее состояло в том, что она была женой своего мужа. Люкино призвали в так называемую Новую армию, Новую армию Муссолини; Люкино, с благословения своей жены, улизнул от мобилизации; оба они боялись, имея на то (по словам Уиттэкера) все основания, что рано или поздно Люкино швырнут в грузовик и увезут в исправительно-трудовой лагерь в рейхе. «Лючия была непреклонна, – сказал Люкино. – Мы знали – все знали, – что самая мрачная тюрьма не так фатальна, как самый лучший лагерь. Одного мы не знали – того, что внутри у Лючии была новая жизнь, Адриано». Тибальт родился в пятидесятом. А Лючия умерла в пятьдесят седьмом, когда Адриано было двенадцать.

В общем, Кита это опечалило. К чести его (которая скоро ему понадобится), могу сказать, что Кита, как положено, терзали возникающие перед ним образы Адриано, заключенного в материнской утробе. Ровно пятнадцать лет спустя, в восемьдесят четвертом, когда он увидел на экране монитора, в кабинете педиатра, своего первого ребенка – тот, счастливый непоседа, крутился, словно тритон в мельничной запруде, дрожал с головы до ног от праздничного и, казалось, смешливого любопытства, – первая мысль Кита была об Адриано. Крошечный призрак с полным боли лицом. И этой боли предстояло окутывать его до конца жизни. Четыре фута десять дюймов. Пять футов шесть дюймов – этого было достаточно для полуобоснованной догадки относительно четырех футов десяти дюймов. А война была до того близко…

Итак, Кит понял, почему девушки плакали. Но теперь законы были переписаны и общие приличия более не соблюдались. Вопрос следовало задать по новой. Что дозволено героиням?

* * *

– Что ты такой мрачный? Ладно тебе; ты должен быть только рад оказать эту услугу.

У мрачных парочек в мрачную погоду так проходят целые дни. С промежутками, кружками кофе, молчаниями, краткими исчезновениями, чашками чая, зевками, пустотами… Киту с Лили предстояло вскоре отправиться в деревню как «представителям castello [48]48
  Замок (ит.).


[Закрыть]» – Уна записала их на торжественный благотворительный базар в церкви Санта-Мария.

– Это меня не смущает, – сказал он. – Правда, в церковь идти придется. Но нет, я расстроен по поводу Мальчика с пальчик.

– Не называй его Мальчиком с пальчик.

– О'кей. Я расстроен по поводу Адриано. Ты ожидала, что его папа будет… маловат ростом?

– Я ожидала – ну, не знаю, чего-то ниже среднего. Коротышку. Вроде тебя. Не великана. Да еще этот брат-великан. Тут-то она и растаяла. Сам знаешь, какое у нее доброе сердце.

«Как сон», – сказал Уиттэкер. Все это походило на сон.

– Как ты думаешь, она согласится? – спросил он.

– Ну, а что? Так можно двух зайцев убить. Для него это будет прекрасный стимул, а она перестанет беситься. Доберется на ощупь до этого дела.

Кит лежал на кровати – лежал на кровати с «Эммой». Лили раздевалась, чтобы принять душ, – операция не очень длинная. Нагнувшись к нему, она большими пальцами стащила с себя низ бикини. Все эти недели звезда-солнце подкрашивала Лили по своему вкусу: кожа коричневее, волосы светлее, зубы белее, глаза голубее. Она скинула шлепанцы и резко сказала:

– А кто ебет Фанни?

– Что? Никто ее не ебет. – Это возобновлялось обсуждение «Мэнсфилдского парка». Кит попытался сосредоточиться – сосредоточиться на мире, ему знакомом. С показным оживлением (говорить лучше, чем думать) он сказал: – Она героиня, Лили, а героиням это не дозволяется. И вообще – кому охота ебать Фанни?

– Герою. Эдмунду.

– Ну, разве что Эдмунду. Все-таки он на ней женится. Наверное, в конце концов дело у него дойдет до этого. Он же все-таки герой.

Лили, одетая в зеленый атласный халат, села у туалетного столика спиной к трельяжу. Взяв картонную пилочку для ногтей, она сказала:

– Значит, Фанни тебе не нравится.

– Нет. Мэри Кроуфорд – еще куда ни шло. Она, в придачу ко всему, сексуально озабочена.

– Откуда ты знаешь?

– По некоторым признакам. Мэри говорит об адмиралах; потом, эта ее шутка насчет «пороков» и «задних частей». И это – у Джейн Остин…Хотя «Мэнсфилдский парк» не похож на остальные. Там если плохой, то «мечта», если хороший – «пугало». Возрождение ценностей прошлого. В Джейн появляется антиочарование. Это очень запутанный роман.

– И ебли совсем нет.

– Нет, есть. В «Мэнсфилдском парке» ебля происходит два раза. Генри Кроуфорд ебет Марию Бертрам, а мистер Йейтс ебет ее сестру Джулию. Причем он – «достопочтенный».

– А их-то чем накачали?

– Хороший вопрос. Не знаю. Отсутствием родительской любви. Скукой.

– Шехерезада себя жалостью накачивает.

Это правда, подумал он. Затея с Адриано превратилась в своего рода социальную помощь или работу на благо общества.

– Секс как доброе деяние. Ага. Ты об этом Джейн Остин расскажи.

– Она представляет себе, как он рос вместе с Тибальтом. И как Тибальт потом его перегнал. Как Тибальт рос, раздувался, пока не стал огромным, нависающим над тобой божком. Она говорит, жаль…

Ее, кстати, было слышно в стоящей на пути ванной: краны, быстрые шаги.

– Если бы она сначала познакомилась с Тибальтом. Она могла бы ебаться с ним. А теперь не может. Придется ей вместо него ебаться с Мальчиком с пальчик. И, как ей кажется, способ должен найтись.

Прошептав это, Лили пристально помотрела на него. И вышла – за дверь, вниз по ступенькам – в своем халате.

Кит же попытался вернуться к Эмме, к мисс Бейтс, к перевернувшему жизнь пикнику на Боксхилл.

– Знаешь, на что они были похожи? – сказала Лили, появившись вновь, запеленутая в одно полотенце, неся на голове другое, скрученное конусом. – Тибальт и Адриано. Когда стояли рядом у бара? Они были похожи на две бутылки виски, обычную и маленькую, порционную. Та же фирма, та же наклейка. Обычная бутылка и маленькая.

Лили начала одеваться. Все было ему знакомо. Знакомо и в то же время иррационально, как мысли, что обрамляют сон. Что такое ее плоть – лишь одеяние, прикрывающее ее кровь, ее кости? Затем она села за столик перед трельяжем, чтобы одеть лицо: глаза – в фиолетовое, щеки – в румяна, губы – в розовое.

– Разве мокрые волосы завивают щипцами? Ты уверена?.. В Тибальте непременно должно было оказаться шесть футов шесть. Не пять футов одиннадцать, ничего подобного.

– На самом деле, я восхищаюсь Шехерезадиной позицией. Она старается как может смотреть на вещи позитивно. Считает, что можно устроить какую-нибудь поездку на выходные с распутными целями. Знаешь, когда не выходят на улицу. И вообще не встают с постели. Чтобы одновременно не принимать вертикальное положение.

– Хорошо, Лили. Расскажи мне про горизонтальные выходные.

Кит слушал, а мысли его блуждали… Адриано отвезет ее в столицу и припаркуется рядом с (а лучше всего под) каким-нибудь первоклассным отелем; ссылаясь на скромность, Шехерезада в одиночку проследует в заказанный номер; там она выкупается, надушит и увлажнит свое длинное тело, а после разложит его, прикрытое каким-нибудь расплывающимся неглиже, на белых простынях – для него! для Адриано! Затем – театральное появление его самого; не исключено, что, стоя у кровати, он неспешными пальцами потянется к многослойному банту, придерживающему его белые брюки, и с суровой улыбкой…

– После этого, – продолжала Лили, – просто звонишь и заказываешь обслуживание в номер. На публике, чтобы обоим пришлось стоять, – никаких появлений. Ведь она как раз при мысли об этом умирает от смущения. Ей стыдно за себя, но что поделаешь. Она все думает, а что думает он.И от этого у нее мурашки по коже.

Кит согласился, что мурашки по коже – это никуда не годится.

– Она рассуждает так. Раз ей настолько нравится Тибальт, значит, ей наверняка нравится Адриано. Как бы. И вообще. Ей все больше и больше невтерпеж. – Лили поднялась на ноги и разгладила на себе одежду, скользнув руками книзу. – Пошли. Пора.

Тут он внезапно подумал: вот он, мир, мне знакомый, мое место здесь – среди тех, кто бодрствует, с ней. Он скатился с кровати со словами:

– Лили, я все собирался тебе сказать. Ты выглядишь просто прелестно. И мы не расстанемся. Будем вместе. Ты и я.

– М-м. М-м. Ты, наверное, теперь в неевлюблен.

– В кого?

– В Эмму.

– О, несомненно. Она, Эмма, слегка склонна к показухе, но признаюсь – она мне нравится. «Умна, красива и богата». Неплохо для начала.

– Да, но сиськи у нее большие?.. У Джейн Остин где-то сказано, что у нее большие сиськи?

– Не напрямую. По крайней мере, пока нет. Вероятно, там вот-вот будет сказано: «У Эммы Вудхаус были большие сиськи». Но пока нет.

– Ты говорил – ты говорил, что у Лидии Беннет большие сиськи. У той, что убежала с солдатом.

– Ну да, большие. Или, во всяком случае, большая задница. Большие сиськи у Кэтрин Морланд. У Джейн Остин так более-менее и сказано. В зашифрованном виде. Понимаешь, Лидия самая высокая из сестер, самая младшая – и «дородная». Это расшифровывается как большая задница.

– А большие сиськи как зашифрованы?

– «Соразмерность». Когда Кэтрин подрастает, она «округляется», а фигура ее становится «более соразмерной». «Соразмерность» расшифровывается как большие сиськи.

– Может, все проще. С шифром. Может, «округление» означает сиськи, а «дородность» – задницу.

Кит сказал, что она, вполне возможно, права.

– Значит, Шехерезада округлившаяся, а Глория дородная. Только, если честно, дородной нашу Бухжопу не назовешь.

– Бухжопу? Нет. Но, Лили, слова ведь меняются. Задницы меняются.

– Тебя только и слушать. Сначала были сплошные моральные схемы. И жизнь, которую чувствуешь. Потом – сплошные наркотики и ебля. А теперь – сплошные сиськи и задницы. Погоди. Придумала. «Разнузданный секс и одинокая девушка». С Натали Вуд. То, что надо.

– Нет, Лили, это не то, что надо. – Подумав минуту, он сказал: – «История разнузданного секса». С Эли Макгроу. Вот это – то, что надо.

– Но она же умерла. И вообще, нам ужасно не понравилось.

– Я знаю, что нам ужасно не понравилось. Мальчик с пальчик ужинать придет?

– Не называй его так. Да. На вертолете.

– Господи! Я с ним хочу об этом поговорить. Овцы только-только наполовину в себя пришли.

– Поговори с Шехерезадой. По ее словам, она обожает представлять себе летящего Адриано, свободного…

– Знаешь, по-моему, это его обычный приемчик, чтобы девушек снимать. Если четыре фута десять дюймов сами по себе не срабатывают, он их отводит к своему папе и показывает Тибальта.

– Главное тут – сорок пятый год. Главное – война. Тогда она может сказать себе, что делает это ради тех, кто шел в бой.

– Ради тех, кто шел в бой? – сказал он с надтреснутой ноткой в голосе. – Но ведь он был не на той стороне.

– Что?

– Италия была одной из держав оси. Значит, Мальчик с пальчик – фашист. – Кит продолжал, желая поделиться двумя оставшимися фактами из тех, которыми располагал по части Италии и Второй мировой войны: – Муссолини ввел гусиный шаг. А когда его наконец повесили, на нем была немецкая форма. Фашист до последнего вздоха.

– Ты только Шехерезаде все это не говори.

* * *

Вечер начался довольно шумно. Сперва – суматоха и скрежет винта вертолета Адриано. А потом, в розовых сумерках, их грубо прервали и согнали с западной террасы крики овец. Однако ужин, по сути, был до странности тихим – или, может, лучше сказать, до тишины странным? Уиттэкер, Глория и Кит – напротив Лили, Адриано и Шехерезады. На сей раз Адриано не сидел во главе стола, но как будто бы управлял беседой – с уверенностью в собственном праве, целиком и полностью обновленной, он говорил:

– Победа в Фоджио, доставшаяся такой дорогой ценой, позволила нам обеспечить успех в чемпионате. Наша коллекция трофеев пополнится новым серебром! Теперь нам скоро предстоят тяготы тренировок перед открытием сезона. У меня зуд – не терпится начать.

И снова вышло так, что от Кита не укрылось: Шехерезада дала Адриано указание перестать говорить о любви, с каковым Адриано тут же согласился, выказав угрожающую готовность. С другой стороны, в результате он остался без тем для беседы. Поэтому он говорил – пожалуй, непомерно длинно – о своей регбийной команде, «Фуриози», и об их репутации игроков, славящихся исключительной бескомпромиссностью, в лиге и без того самой суровой.

– Где твое место, Адриано? На поле.

Это была Шехерезада – на лице у нее появилась новая улыбка. Кроткая, печальная, всепонимающая, всепрощающая. Кит продолжал слушать.

– А, мое положение. В самой гуще борьбы.

Адриано был хукером [49]49
  Хукер– игрок, вбрасывающий мяч.


[Закрыть]и работу свою выполнял в центре, вокруг которого вращалась вся банда. Что за особое наслаждение, говорил он, доставляет ему этот момент, когда в начале схватки вокруг мяча сшибаются одновременно шесть голов! Кит знал: обычно хукеру достается выбить пяткой мяч под ноги десятиногому скопищу, что надсаживается позади. Однако с «Фуриози» дело явно обстояло по-другому: когда начиналась схватка, Адриано попросту поднимал и скрещивал свои маленькие ноги так, чтобы игроки у него за спиной (второй ряд) могли загребать своими шипами по коленям и голеням первой линии противника.

– Чрезвычайно эффективно, – пояснил он. – О, можете мне поверить – это чрезвычайно эффективно.

– Но разве никто не велит им прекратить? – спросила Шехерезада. – И разве они не могут отомстить?

– А, да ведь мы в не меньшей степени славимся безразличием к травмам. Я – единственный форвард «Фуриози», у которого не сломан нос. Защитник слеп на один глаз. А у обоих столбов нет ни единого зуба во рту. К тому же оба моих уха еще не потеряли форму. Даже не отвердели. И я опять-таки торчу в обществе моих собратьев, как бельмо на глазу.

– А после матча что, Адриано? – спросила Лили.

– Мы празднуем победу. Причем, смею вас уверить, в самой что ни на есть решительной манере. Или же, что бывает крайне редко, мы отправляемся… топить наши печали. Всю ночь напролет – непременно. С большим количеством битого стекла. Мы – истинные короли анархии!

– Кто это сказал, – начал Уиттэкер, – что регби – игра для хулиганов, в которую играют джентльмены?

А Кит подхватил:

– Да, слышал я такое. А футбол – игра для джентльменов, в которую играют хулиганы.

– До десяти лет я жила в Глазго.

Это заговорила Глория, и все они обернулись к ней – ведь подобное так редко случалось. Не встречаясь ни с кем глазами, она сказала:

– Ясно одно. Футбол – игра, которую смотрятхулиганы… Когда «Селтик» играет с «Рейнджере», это – битва религий. Невероятно. Им бы в армию вступить. Тебе,Адриано, в армию надо вступить.

– О, Глория, не думайте, что я не пытался! Однако существуют определенные ограничения, и, увы…

Замолчав, он смял белую салфетку в своих бронзовых кулаках. В течение пяти минут комната беззвучно бурлила. Затем Адриано, распрямив спину, произнес:

– Игра для хулиганов? Как ты ошибаешься, Уиттэкер. О, как же ты ошибаешься!

И Адриано принялся уверять собравшихся – в излишних, пожалуй, деталях, – что в «Фуриози» все происхождения благородного, состоят в спортивных клубах для избранных, где взимают весьма большой вступительный взнос; когда едут на матчи, сказал он, тут уж не обходится без целой колонны «ламборгини» и «бугатти»; он позаботился даже о том, чтобы отметить, какие шикарные пятизвездочные отели им доводится разорять и какие рестораны разносить. Высказавшись, Адриано откинулся назад.

Вслед за этим начал постепенно образовываться безнадежный вакуум; все молча терпели. Лили умоляюще смотрела на него, и Кит сказал:

– Э-э, я тоже когда-то был вроде тебя, Адриано. До тринадцати лет с ума сходил по регби. Потом, однажды… – Произошло обычное избиение. Как раз то, чему он так обожал отдаваться без остатка, чтобы выйти оттуда в крови. – И я…

– Ты пал духом, – понимающе сказал Адриано и даже потянулся, чтобы потрепать Кита по руке. – О, друг мой, такое бывает!

– Ну да. Пал духом. – Однако в то важное субботнее утро в голове его была еще одна мысль – а за ней еще одна, а за ней еще одна. Тогда, в шестьдесят третьем, он сказал себе: впредь, начиная с этого момента, ничего обновляться не будет. Тебе понадобится все . Тебе понадобится все. Для девушек. – Вот я и перестал отдаваться этому без остатка. Это заметили. Меня исключили.

– Но как же так, Кев! – воскликнул Адриано. – Как же ты перенес позор? И всеобщее презрение?

– Если мне позволено высказать свое мнение, – сказала Лили, – это очень смешно, Адриано.

– Как я его перенес? Сказал всем, что поступил так ради своей сестры. – Вайолет было лет восемь, девять; она обычно расстраивалась, когда он приходил домой покрытый рубцами. «Ради тебя, Ви, я брошу…» В некотором смысле это была правда. Он поступил так ради девушек. – В общем, она была очень благодарна.

– Тут все прозрачно, – сказала Шехерезада, сворачивая салфетку, на которой стояла ее тарелка. – Тебе не хотелось больше мучиться.

Пока вокруг него убирали со стола, Адриано оставался на своем месте; со временем к нему вновь присоединилась Шехерезада.

* * *

Исполнив свой братский долг, он провалился обратно. Лили сказала:

– Было замечательно.

– Не правда ли, потрясающе? Так будет каждую ночь?

– Невозможно. Мы все умрем или сойдем с ума. Я то и дело щипала себя. Не для того, чтоб не заснуть. Убедиться, что не сплю. И вижу сон.

– Таких безумных снов не бывает.

Он лежал, мальчик на побегушках у любви – но так было в последний раз. В последний раз он вызвал в памяти Шехерезаду и представил себе, что все его мысли – ее мысли, а все его чувства – ее чувства. Однако любовь, прощаясь, медля, целуя кончики пальцев, сказала ему, что человек столь цельный, столь убедительный во всем, как Шехерезада, не будет, не может сплестись с человеком столь невероятным – и неуловимо фальшивым, – как Адриано. Пока Лили отплывала в поисках разумных снов, Кит надеялся и верил, что Адриано тоже отплывет, растает, как тают звезды на заре, и что Шехерезаде будет становиться все более и более невтерпеж.

Однако главенствовала в его бессоннице война. Пожалуй, впервые в жизни он ощутил ее масштабы и тяжесть . Это– не война на небесах. Это война в мире.

Как близка война, как она огромна.

Война была так близко, а они никогда, по сути, и не думали о ней – об этом шестилетнем землетрясении, что убивало по миллиону в месяц (и взяло Италию, и принялось молоть в ступке ее горы, сокрушая их друг об дружку).

Война воззвала к смелости их матерей и отцов, и все они были ее гражданами, ее крохотными призраками, подобно заключенному в материнской утробе Адриано.

Война была так близко к ним, но это был не мрак. Это был свет. И цвета он был коричневого, как экскременты.