Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

* * *

Там, наверху, в поднебесье, раскатывали огромные массы на титанических колесиках – подвижной состав небес, мобилизованный на гражданскую войну…

Тихая Лилина суматоха; на заре он то и дело ощущал ее; был еще и небольшой ломтик времени (почувствовал он), когда она стояла над ним и смотрела вниз, причем не с любовью. Только что произошла катастрофа (он случайно высыпал двухфунтовый пакет сахара в тончайшие недра старинных часов) – но вычистит это за него кто-нибудь другой, сон вычистит, он предоставил заниматься этим сну…

Наконец Кит услышал, как захлопнулись дверцы машины, затем – медленное, чудовищное рычание резины по гравию. И он приступил к задаче отделения реального от воображаемого, отделения фактов от вымысла. Женские формы и конфигурации, потом – мысли, подобные вопросам в кроссвордах повышенной сложности; они медленно рассеялись, и он задом, многократно разворачиваясь не под тем углом, въехал в начальное предложение. «Д.-Г. Лоуренс, должно быть, испытал существенное облегчение, когда сформулировал…» «Формулировка кредо неприкрашенного эгоцентризма, должно быть, принесла…» Кит вскинулся и сел, поставив ноги на пол. Все было оголено. Он был кастрирован, лишен любви, лишен секса; ему был двадцать один год.

Голый, он толкнул дверь ванной. Она была заперта. Он прислушался к тишине. Потом закрепил вокруг пояса полотенце и позвонил в звоночек. Послышались тикающие шаги.

– А, вот и ты. Доброе утро, – сказала Глория Бьютимэн.

* * *

Зажав между кончиками пальцев, она держала на уровне плеч голубое летнее платье, словно оценивая его длину перед зеркалом.

– Ты не поехала, – сказал он.

– М-м. Притворилась больной. Ненавижу развалины. То есть это же развалины.

– Вот именно. – Он заметил, проявив способность к предвидению: – Ты накрасилась.

– Ну да, пришлось подретушировать. Мне надо было добиться такого лихорадочного вида. Немножко фиолетовых теней – это обычно срабатывает.

– Ты так считаешь?

– М-м. Я даже гнилое яблоко спрятала под кроватью. Чтобы попахивало, как в комнате больного. Сейчас как раз проветриваю… Знаешь, я жутко способная. Никто никогда не догадается.

– Вот как.

– Вот так. Извини, что заставила тебя ждать. Я как раз молилась перед тем, как одеться. Видишь ли, я всегда молюсь голая.

– А почему?

– Чтобы смирения прибавилось. У тебя есть какие-то возражения?

– Нет. Никаких.

– А я думала, может, у тебя есть какие-то возражения.

И он услышал голос, говоривший: « Торопиться не надо. Все идет как надо. Все идет в точности так, как надо».

– Да, я думала, может, у тебя есть какие-то возражения.

– Против того, чтобы молиться или молиться голой?

– И того и другого.

– Что ты говоришь, когда молишься?

– Ну, сначала возношу Ему хвалу. Потом благодарю Его за то, что у меня есть. Потом прошу еще немножко. Но это, наверное, бессмысленно – как ты думаешь?

– Бессмысленно?

– Скажи. Если бы тебя попросили привести только одну причину. Что ты имеешь против нас, тех, кто верует?

«Ни о чем не переживай. Двигайся дальше. Все уже решено».

– Ладно. Дело в нехватке смелости.

– В моем случае это не так.

– Это почему?

– Все просто. Я верую. И знаю, что отправлюсь в ад.

«Молчи и дальше. Продолжай смотреть ей в глаза и молчи дальше».

– Ну вот! – сказала она. – Потом я быстренько приняла душ и как раз начала одеваться.

– И много тебе удалось надеть?

– Туфли, – ответила она.

Оба опустили глаза. Белые высокие каблуки. Он сказал:

– Так. Не очень много.

– Нет. Не очень, совсем немного.

Она наклонила голову и, держа ее под углом, бесстрастно улыбнулась ему. Вежливое покашливание:

– Х-м-м.

Затем она оглядела его с головы до ног в манере, заставившей его на секунду почувствовать, будто он явился починить отвалившуюся плитку или разобраться с сантехникой. Она повернулась и медленно пошла.

«Господи Иисусе. Скажи: „А где же укус пчелы?“ Скажи. А где же укус пчелы?»

– А где же укус пчелы? – сказал он.

Она остановилась и провела рукой по пояснице.

– По правде говоря, Кит, я и его замазала. Раз уж взялась за это дело. Ну, знаешь. Маскирующий крем.

Он подумал: я в очень странном месте – я в будущем. А самое странное вот что: я точно знаю, что мне делать… Освещенные внутренним механизмом шторма, все краски в комнате были трагическими, тропическими, болезненно-комическими – даже оттенки белого. Еще одна странная мысль: вульгарность белого цвета. «Сделай шаг вперед».

Сделав шаг вперед, он, по прошествии некоторого времени, сказал:

– Такая бледная. Такая холодная.

Она расставила ноги.

Падая, его полотенце, казалось, произвело страшный шум – словно свалившаяся палатка. Ее платье не издало ни единого звука. Первое, что она сделала, взглянув в зеркало, – обратилась к своим грудям; он никогда прежде не видел такого. Она пылко произнесла:

– Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю.

Ни один из них не моргнул глазом, когда гром расколол комнату пополам. Он придвинулся еще ближе.

Она свела ноги вместе.

– Цок-цок, – сказала она.

Пошути о чем-нибудь. Два раза пошути. Не важно, что за шутки, но первая должна быть неприличной.

– Ты вытереться забыла.

Ее позвоночник затрепетал и выгнулся.

– Похоже, тебя отвлекли более высокие материи.

– Смотри, – обратилась она к фигурам в зеркале. – Я – парень. У меня тоже есть петушок.

«Скажи: „Тысама – петушок“. Скажи. Тысама – петушок».

– Ты сама– петушок, – сказал он.

– …И как ты только догадался? Я сама– петушок. А мы очень редкие существа – девушки-петушки. Отойди-ка на минутку.

Она нагнулась, расставив ноги, ее кулачок сжал вешалку для полотенец.

– Смотри. Вообще-то след от укуса довольно глубоко. Смотри.

Правой рукой она что-то делала; прежде он видел подобное, но под таким углом – никогда. «Скажи что-нибудь про деньги».

– Я хочу ей что-нибудь подарить. Твоей заднице. Шелка. Меха.

Правой рукой она что-то делала; прежде он никогда и не слышал о подобном.

– Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами, – сказал она.

Тут-то и наступил момент головокружения. Я слишком молод для того, чтобы отправиться в будущее, подумал он. Потом головокружение прошло, вернулся гипноз. Она сказала:

– Смотри, что происходит. Не с задницей. С пиздой.

Он тяжело уставился на него – на отдаленное будущее.

– Кое-кто сказал бы, что это немножко похоже на паясничанье – с этого начинать.Но у нас с тобой будет черная месса. Понимаешь – задом наперед. Все наоборот. Стой, не двигайся, а я все сделаю. Понял? И изо всех сил постарайся не кончить.

– Хорошо, – сказала она спустя несколько минут, устроившись коленями на коврике у ванны. – Так. Для меня единственный способ все это растянуть – это немножко потрепаться. Ты не против? Когда занимаешься чем-то другим, в большинстве случаев можешь при этом говорить… Зачастую, как мне кажется, без особого смысла… Но когда… когда… при этом говорить не можешь… Так, а вот этого ты, наверное, никогда прежде не видел… Большой, как эта штука, и очень твердый. Твердый, как вешалка для полотенец. Я могу сделать так, что он полностью исчезнет. А потом снова появится, еще больше. Ой, смотри. Он уже стал еще больше.

Ага, подумал он. Ага, так держать, Глория. Если хочешь, чтобы он был большим, просто скажи, что он большой.

– Полностью исчезнет. Гляди. В зеркало… Еще? Еще? Вот так. Я скоро начну убыстряться. Так, слушай внимательно.

Он слушал внимательно – а она его инструктировала. Об этом он тоже никогда прежде не слышал (впоследствии он охарактеризует это как «зловещий изыск»).

– Ты уверена? – спросил он.

– Конечно уверена. Так. Сейчас я начну убыстряться. Говорить больше не буду. Зато буду довольно сильно шуметь. А после, Кит, мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Договорились? Тогда ты наконец сможешь пощупать мои груди. И поцеловать меня в губы. И подержать меня за руку… Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?

Пятый антракт

Они были детьми Золотого века (1948?—1973), в других краях известного как Il Miracolo Economico, La Trente Glorieuses, Der Wirtschaftswunder [83]83
  Экономическое чудо, славное тридцатилетие (ит., фр., нем.).


[Закрыть]. Золотой век, которому не было равных.

Что касается звукового фона, на протяжении этого периода таковым была музыка прогресса. Музыка того рода, что можно, например, было услышать в «Молодых» Клиффа Ричарда. Мы не о песнях. Мы имеем в виду ту длинную сцену, где – то под топ-топ, то под тук-тук – молодые превращают развалившееся здание в процветающий центр общественного досуга – молодежный клуб, для молодых.

Во время Золотого века этот фон – музыку прогресса – слышали почти все. Первый телефон, первая машина, первый дом, первый летний отпуск, первый телевизор – все под музыку прогресса. Затем, в 1966-м, – пришествие полового акта и полное господство детей Золотого века.

Нынче в странах Первого мира «поседение земного шара», как выражаются демографы, «будет составлять наиболее значительный популяционный сдвиг в истории». Золотой век превратился в Серебряный шторм, толпа «шестидесятников» превратилась в толпу шестидесятых, а молодые стали теперь старыми.

– За одним-единственным исключением, – сказал он жене. – Клифф Ричард. Он по-прежнему молодой.

* * *

– Когда-то у меня был костюм Адама, – продолжал он. – Но с ним что-то случилось. Он больше не подходит. И весь износился. Можно было бы, наверное, отнести его в «Дживс». Однако такому место в невидимой починке.

– Сходи еще раз к врачу, – предложила она. – Сходи к тому, который тебе понравился, в Сент-Мэри.

– Прекрасно. Из «Клаб-Меда» – в «Клаб-мед».

Первый «Клаб-Мед», или «Средиземноморский клуб», был названием сети приятных курортов, предназначавшихся тем, кому от восемнадцати до тридцати. Второй «Клаб-мед», или «Мед-клуб», был названием кафетерия при больнице Сент-Мэри. Во втором «Клаб-меде» ограничений на возраст не было, хотя он, казалось, и вправду обслуживал более зрелых клиентов.

– Я тебе не говорил, – вспомнил он. – Когда я ходил в последний раз, этот чувак сказал, что у меня, возможно, СХУ. Синдром хронической усталости. Этот самый, миальгический энцефало… энцефаломиелит. Или МЭ. Вирус в мозжечке. Но оказалось, у меня его нет. Короче. Знаешь, Палк, по-моему, мне лучше становится. – Он давно не называл ее так (уменьшительное от Палкритьюд). – Это было просто что-то психологическое.

– С чего ты это взял?

– Не знаю. Тьфу-тьфу. Но впечатление действительноугнетающее. Из поколения «мое эго» – в поколение МЭ. Из «Клаб-Меда» – в «Клаб-мед». Прекрасно.

* * *

Мы подходим к пункту четвертому революционного манифеста – да, к тому самому, что причинил больше всего расстройства.

…Говорят, в семнадцатом веке существовало «отстранение чувственности». Поэты не могли более одновременно думать и чувствовать. Шекспир мог, метафизики могли – они могли писать о чувствах и сексе с умом. Но это ушло. Поэты более не способны одновременно думать и чувствовать естественным образом. Мы хотим сказать лишь одно: пока дети Золотого века становились мужчинами и женщинами, произошло нечто аналогичное. Чувства уже были отделены от мыслей. А потом чувства были отделены от секса.

Таким образом, выяснилось, что положение чувств (в очередной раз) сместилось. Именно это едва ли не доконало его, а также множество тысяч – возможно, даже десятки миллионов – других.

* * *

Юноша нежный долго лежал, к траве головою приникнув усталой. И конец наступил – смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

Даже и после – уже в обиталище принят Аида – В воды он Стикса смотрел на себя.

Воды Стикса – вот что досталось ему, вот что заменило ему серебристый ручей. Больше ничего.

Сестрицы-наяды с плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату. Плакали нимфы дерев – и плачущим вторила Эхо. Эхо – или же призрак Эхо, или же эхо Эхо – вторила его последним словам: Прости, прости. Увы мне, увы мне, увы мне. Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками.

Нам дают понять, что распад – угасание, усыхание – юноши нежного свершился в течение одного дня и одной ночи. В этом он отличался от его детей, детей Золотого века.

* * *

Сильвия сказала, что заскочит показать им свою новую форму. Свою новую форму – форму феминистки. И Кит подготовился к неожиданности, ибо такова уж была Сильвия. В кухне она апатичным взмахом сняла свое шерстяное пальто (стояло 15 мая 2003 года) и апатичным тоном произнесла:

– Это же смех один. – На ней были белая мини-юбка с намалеванным красным крестом святого Георгия, блузка без рукавов с надписью «шлюха», напечатанной поперек груди, плюс несколько ювелирных изделий (съемных) в пупке, в нижней губе и в обеих ноздрях. – Дольше шести месяцев это не продержится. Но вообще это просто смеходин.

– Надеюсь, это смывается.

– Ну что ты, мам, конечно смывается. Ты что, думаешь, я так и буду ходить в девяносто лет – все бедра в змейках? У нас сегодня вылазка по стрип-клубам. С сестрами. Мы все так раскрасились. Надеюсь, ты мной гордишься.

Перед тем как уйти, она задала Киту один вопрос – о том, как он узнал про птичек и пчелок.

– Э, мало-помалу. И в разных версиях. Маленький засранец в школе, который меня до смерти напугал. Потом Николас. Потом урок биологии. Пока мы анатомировали червя.

– А знаешь, как яполучила сексуальное образование? Как его получили Нат с Гасом? Как его получат Изабель с Хлоей? Мы – порнюки.

– Нельзя ли как-нибуль облагородить «порнюков», Сильвия?.. Как насчет «порноиков»?

– Ладно. Порноики. Да, это неплохо. Скорее похоже на «параноиков». А когда у тебя новый парень, так оно и бывает. Превращаешься в параноика, когда думаешь, до какой степени порноиком окажется он. Знаешь, пап, мы – пауки мировой паутины. Все, что мы знаем, пришло к нам из безграничной пошлости. Ему лучше, мам, тебе не кажется? Папе немножко получше.

Когда-то он ими восхищался, но теперь Кит не знал, как он относится к паукам. Пауки едят мух; а мухи едят дерьмо. И если ты – хоть в каком-нибудь смысле – то, что ты ешь, если ты – то, что ты потребляешь каждый день, тогда кто такие пауки?

И все-таки пауки – живые, а мухи – нет, непонятно почему. Кит по-прежнему считал, что убить муху – акт творческий, потому что муха – пятнышко смерти. Маленький череп и кости, маленький веселый роджер. Вооруженный участник движения за выживание с лицом-противогазом – хотя, пожалуй, не тут, в Лондоне, в двадцать первом веке. Пока имелся лишь один пример – когда муха зарычала на него, сидя на пятачке птичьего дерьма на садовой дорожке, и пустила в ход свои присоски, и встала на защиту своих прав, и просто взяла и зарычала на него через пелену дождя.

Сильвия ушла. Супруги покормили своих маленьких дочерей, и Кит, в порядке продолжения своего эксперимента из серии «фифтифифти», помог соорудить скромный ужин: салат, спагетти болоньезе, красное вино.

– Я не хочу больше говорить о себе, – сказал он. О своем я – два слова. – Это ведь хороший признак, правда? И физически так тоже проще.

– В каком смысле?

Пожалуй, это можно выразить так. Два месяца назад, Палк, пробуждение и подъем – это был русский роман. Месяц назад это был американский роман. Теперь же это всего лишь английский роман. Английский роман года примерно 1970-го – тот, где речь идет об успехах и неудачах буржуазии, причем всегда не больше, чем на двухстах двадцати пяти страницах.

– Это прогресс. И красота возвращается. Благодаря тебе. Как всегда.

* * *

Секс как предмет – это уже плохо, а «я» тоже весьма напоминает обжорство. Это I, io, уо, je, Ich. Ich – термин, которым Фрейд предпочитал обозначать «эго», «я». Секс – это уже плохо (но кто-то же должен этим заниматься); а есть ведь еще и Ich. И как это произносится – Ich, твое Ich?

КНИГА ШЕСТАЯ
Билет на повтор

1. Элизабет Беннет в постели

«Мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?.. Знаешь, я очень редкое существо. Мы – существа ужасно редкие».

Спустя тринадцать часов, в пятиугольной библиотеке, Лили расспрашивала его:

– Ты никуда не годишься? Что значит – никуда не годишься?

– Я никуда не гожусь. Просто никуда не гожусь. Посмотри.

Он показал на лист писчей бумаги, который удерживали вертикально перекрещенные пружины «Оливетти». Во время короткой интерлюдии, около пяти, Кит босиком прибежал из башенки (под неботрясением, зигами и загами, внезапными трещинами в небесном полу) и отбарабанил пару абзацев. Перерыв был объявлен, поскольку Глории Бьютимэн требовалось десять минут, чтобы переодеться в Элизабет Беннет. Видите ли, они разошлись во мнениях относительно «Гордости и предубеждения», и Глория хотела доказать свою правоту. – Прочти этот кусок, – попросил он Лили. – И вот так целый день. Прочти этот кусок. Разве тут что-нибудь можно понять?

– «…Лоуренс полагал, – прочла она, – что величайшей трагедией цивилизации, в которой он существовал, была ядовитая ненависть к сексу, и ненависть эта несла с собой болезненный страх красоты (страх, наиболее полно выражавшийся, по мнению Лоуренса, в психоанализе), страх „живой“ красоты, которая вызывает атрофию наших интуитивных способностей и нашей интуитивной силы».

– Разве тут что-нибудь можно понять?

– Нет. Ты что , сумасошел?.. И волосы у тебя мокрые.

– Да, я принял холодный душ. Пытался голову прояснить. Я никуда не гожусь. Не могу я.

– О господи. Ты просто… просто представь себе, что это сочинение, которое тебе задали на неделю.

Помедлив, он сказал:

– Ага. Ага, вроде сочинения, которое мне задали на неделю. Нет, Лили, это хорошая мысль. Мне уже лучше стало. Ну, как развалины?

– Ой, жалкие до крайности. Непонятно даже , чегоэто развалины. Предполагается, что бань. К тому же дождь лил. А Глория как?

Видите ли, точка зрения Глории состояла в том, что Элизабет Беннет была… «Не может быть, – возражал Кит. – Тогда их не было. Это точно». Но Глория настаивала: были. И, следуя за ней по страницам романа (что сопровождалось ее уместно расставленными акцентами, ее выразительными цитатами), Кит начал чувствовать, что даже Лайонел Триллинг или Ф.-Р. Ливис неохотно, но согласились бы принять на вооружение интерпретацию Бьютимэн. И наряд был тоже глубоко убедителен: на ней была даже шляпа – перевернутая соломенная корзинка для фруктов, ее придерживал в желаемом положении белый шелковый шарф, завязанный у нее под подбородком.

– Я сделаю то, что постоянно делал с целыми романами Лоуренс, – сказал он Лили. – Все выкину и начну по-новой. Глория? А что с ней? Я и не знал, что она здесь. – Он припомнил урок вранья, преподанный ему Глорией («Никогда не вдавайся в подробности. Просто делай вид, что все – скучная правда»),но тем не менее услышал собственные слова: – Пока она не прихромала за чашкой бульона. В пальто типа шинели. Вид у нее был ужасный.

– Ну, что касается развалин, ей удалось увернуться от пули.

Видите ли, когда они обсуждали Джейн Остин, Глория строила свою защиту на двух ключевых сценах: внешний вид Элизабет при ее появлении у мистера Бингли (в начале) и обмен репликами на гораздо более позднем этапе, когда мистер Беннет предупреждает дочь относительно брака без любви. «Нет, – решила Глория, словно умывая руки по поводу всего, что касалось этого дела. – Она ничем не лучше меня, это факт. О нет, готова спорить – не лучше». За переодеванием последовало занятие, если можно так выразиться, по практической критике. Потом она сказала: «Теперь ты мне веришь? Я была права, а ты не прав. Так и скажи. Элизабет —…» – «Да нет, ладно. Ты доказала свою правоту».

– В общем, выбора у меня все равно нет, – сказал он Лили. – Придется покорпеть, пока не сделаю.

– Давай я тебе что-нибудь приготовлю, что ли. Силы твои поддержать. И вообще. С днем рождения.

– Спасибо, Лили.

* * *

Он закончил писать рецензию не так уж поздно – в начале второго. В начале второго, и Кит почувствовал себя мудрым, и счастливым, и гордым, и богатым, и прекрасным, и смутно напуганным, и слегка безумным. И невероятно усталым. Йоркиля ожидали через двенадцать часов. И что думал по этому поводу наш герой? Только одно: в его глазах Йорк символизировал собой традиции, социальный реализм (как его понимал Кит), прошлое. Ведь Кит, в конце концов, целый день провел в жанре, за которым было будущее.

Лили – Лили ждала его.

– Не могу глаза закрыть. Не знаю почему.

Весь день (представлялось ему) Лилины датчики и сенсоры, ее магнитные иглы делали свое дело; теперь же ей хотелось, чтобы ее убедили. Кит, к своему удивлению, оказался на это способен. И этот акт, взаимный обмен, пускай приятный (в едва ощутимом продолжении) и проникнутый чувствами (в полнейшем контрасте), был едва ли не сатирой на что-то древнее, вроде фольклорного танца или трения друг о дружку двух палочек – при одной из самых ранних попыток добыть огонь.

– Шехерезада отнесла ей поднос, – сказала Лили в предсонной трясучке. – А она лежит: во рту термометр, на голове ледяной компресс… Слышишь, как она чихает? Это как-то… Ты погоди. Завтра будет как новенькая.

На следующий день Кит огляделся в поисках хоть каких-нибудь смутных подозрений – их не было, не единого. Дело в том, что Глория, выражаясь ее собственными словами, была «жутко способная». Кит уже понял, что попал в другой мир; понял он и то, что попал в серьезный переплет – но лишь в психологическом смысле. На какое-то время он просто расслабился и с незамутненным восхищением подумал: вот это да. Вот так и надовести двойную игру.

Например, за завтраком он имел удовольствие слышать, как Шехерезада заметила:

– Честно говоря, я восхищаюсь ее характером. Нет, серьезно. Помните, она весь день говорила про развалины? Даже в церкви. Все зачитывала отрывки из своего путеводителя. И все время, пока ужинали, думала, что все-таки как-то сможет. Едва живая, а все равно старается не терять присутствия духа. Вот это я понимаю.

Что же до самой Лили, когда речь заходила о Глории и ее недомогании, Киту доставалась бессмысленная роскошь – его упрекали в отсутствии любопытства (и зацикленности на себе): все воскресенье для Глории (он что, даже не заметил?) было непрерывной чередой приступов головокружения, приливов крови к голове и прискорбных торопливых визитов в ванную.

– Как ты мог это проглядеть?

– Да как-то проглядел.

– Господи, – сказала Лили. – У меня было такое чувство, будто я смотрю «Палату скорой помощи номер десять».

Не удовлетворившись этим, теперь Глория распускала слухи о том, что состояние ее за ночь ухудшилось. Она попросила – и желание это было удовлетворено, – чтобы ее посетил врач. Он приехал из Монтале и, заявив, что обнаружил присутствие знаменитого кампаньского вируса, промыл ей уши чесноком и оливковым маслом. А когда прибывший Йорк тут же потребовал поменяться комнатами, Глорию чуть ли не на носилках перенесли из башенки в апартаменты.

– Бедняжка Глория, – вздохнула Шехерезада. – Как тростинка хрупкая.

* * *

Неужели это произойдет на самом деле? Неужели в один прекрасный день он откроет свой экземпляр «Критического альманаха» и увидит статью, озаглавленную «Новый взгляд на „Гордость и предубеждение“: Элизабет Беннет в роли петушка»; автор Глория Бьютимэн – иКит Ниринг (или « совместнос», а возможно – « в беседе с»). Он понимал, что ее интерпретацию – хотя, разумеется, и противоречивую – нельзя просто так сбрасывать со счетов.

– Ты что, по-английски читать не умеешь? – спросила она его. – Послушай. Это за десять страниц до конца. Сосредоточься.

– Лиззи, – проговорил мистер Беннет, – я дал согласие. Он принадлежит к тем людям, которым я не осмеливаюсь отказывать, если они соизволят меня о чем-то просить. Теперь от тебя зависит – быть ли ему твоим мужем. Но позволь дать тебе совет – подумай об этом хорошенько. Я знаю твой характер, Лиззи. Я знаю, ты не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать, если не будешь ценить своего мужа, – смотреть на него снизу вверх. Твое остроумие и жизнерадостность грозят тебе, в случае не равного брака, многими бедами. Едва ли при этом ты сможешь избежать разочарования и отчаянья [84]84
  Дж. Остин, «Гордость и предубеждение». Перевод И. Маршака.


[Закрыть].

– «Я знаю твой характер», – повторила Глория. – «Твое остроумие и жизнерадостность». «Разочарование и отчаянье». «Не сможешь быть счастливой, не сможешь себя уважать». Не уважать себя.Это , по-твоему, что означает? Я тебя еще раз спрашиваю. Ты что, по-английски читать не умеешь?

– Да. М-м. Во всех остальных ничего и близко похожего нет. Так мистер Беннет знает, что она петушок?

– Не совсем. Он знает, что она проявляет необычный интерес к сексу. Что она петушок, он не знает, но это он знает.

– Кажется, я понял.

– А когда она вызвала скандал – прошла три мили по полям, чтобы навестить мистера Бингли! Без сопровождения, между прочим. Прекрасные глаза, «пылающее от напряженной ходьбы лицо», с видом «растрепанным» и «едва ли не сумасбродным». И потом, забрызганные грязью чулки. А ее нижняя юбка «на шесть дюймов в грязи». Белье покрыто грязью… Черт побери, тебе ведь положено разбираться в таких вещах! В «символах» и всем прочем.

Кит лежал и слушал.

– А отличные зубы? Это – признак мужественности. Ты намой погляди… Итак, мы пришли к согласию. Элизабет – петушок. А тогда единственным способом справиться с этой ситуацией было выйти замуж по любви. За эмоциями должен был следовать полноценный секс. Не то что сейчас.

– Так что же, в их первую ночь?

– Я тебе покажу. Пойди, займись чем-нибудь интересным минут на десять. А я пока поищу какую-нибудь свадебную одежду.

По возвращении: белое хлопковое платье с импровизированным бюстом в стиле ампир, белый платок на плечах, шляпка, подвязанная белым шелковым шарфом.

– Умоляю вас, сэр, не забудьте, что мне не сравнялось еще и двадцати одного.

Спустя несколько минут, когда он, оказавшись у изножья кровати, пробирался через необычайной плотности слой юбок и белья, зажимов и крючков, она, приподнявшись на локтях, произнесла:

– Единственное, о чем мистеру Беннету точно известно: если она выйдет замуж по расчету, то наверняка будет гулять. Про петушка – это на самом деле всего лишь дополнительная деталь. Дело все в том, как ты выглядишь в обнаженном виде. Какова ты на вид.

Какова ты на ощупь (твердость внутри мягкости). И еще – какова ты в мыслях, подумал он и двинулся дальше.

– Просто дополнительная деталь. То, что ты петушок. Но это очень редко встречается.

Когда все кончилось, Кит откинулся на спину и представил себе будущее, которое почти заслонили собой неторопливые семинары по каждой героине и антигероине мировой литературы, начиная с «Одиссеи» (Цирцея, затем Калипсо). Он сказал охрипшим голосом:

– Я собираюсь подарить тебе «Чувства и чувственность».

– И как же ты собираешься это сделать? – спросила она с видом полной невинности, направив взор кверху, при этом разглаживая руками щеки и виски. – Заебешь меня насмерть, что ли?.. Если можно, не кури здесь. Это улика, и вообще – привычка отвратительная.

* * *

Тонкие облатки билетов сообщили им без обиняков: их лето подходит к концу. Лили сказала:

– А что потом будет? С нами с тобой? Наверное, разбежимся.

Кит встретился с ней взглядом и вернулся к «Холодному дому». О господи, ну да – Лили и все такое. Он задался этим вопросом. « Расстаться – это опять будет в основном ее инициатива, – сказала Шехерезада. – После твоего друга Кенрика». Это было похоже на шахматную задачу: он (Кит) считает теперь, что он (Кенрик) проговорился, что он (Кит) хотел, чтобы он (Кенрик) переспал с ней (Лили) – не для того, чтобы он (Кит) мог переспать с Шехерезадой, но просто чтобы прибавить ей сексуальной уверенности в себе. Или что-то в этом роде. Это было похоже на шахматную задачу – затея, вполне отделимая от динамизма игры как таковой.

– В некотором смысле мысль об этом очень пугает, – сказал он.

– Пугает?

Он пожал плечами:

– Ох уж эта леди Застой. Гонория. Она великолепна. Гордая интриганка с неясным прошлым.

– Значит, теперь тебе леди Застой нравится.

– Приятное разнообразие после Эстер Саммерсон. Которая добродетельствует. И к тому же настоящая святая – она же, черт подери , гордитсятем, что изуродована ветряной оспой. Ты только представь.

– А другая, которая тебе нравилась, кто была?

– Белла Уилфер. Белла – она почти как Бекки Шарп. Нет, но Йоркиль хорош.

– Йоркиль? Он не такой уж плохой парень.

– Нет, такой. Он – такой уж плохой парень. В смысле, кому какое дело? Всем плевать. А ему – нет.

Лето кончилось. Они собирались вернуться; а Йоркиль присутствием своим олицетворял слухи о том, к чему они собирались вернуться. В глазах Кита старина Йорк представлял собой жуткий реестр Верхней Англии, он был скачками в Аскоте, и крикетом на «Лордсе», и регатой в Хенли, он был повозками с сеном, и загородками для скота, и коровьими лепешками, и овечьими купаниями. И именно сейчас, наблюдая за Йоркилем эти несколько дней, Кит обнаружил нечто поразительное: глубочайшую, виртуозную, едва ли не уморительную мошенническую натуру Глории Бьютимэн. Она жутко способная, подумал он. Очень умная. И сумасшедшая.

* * *

Какой жанр я посетил в свой плотский день рождения? Ответа на этот вопрос он не знал. Какой род, какой тип, какой вид?

В ванной с Глорией не теми были не только цвета – сплошное флюоресцирование и музей восковых фигур. Акустика тоже была отвратительная. Как и непрерывность. Гром то казался не громче пластикового мусорного бачка, который волокут по двору, то, секунду спустя, наваливался на тебя, словно взрыв. А человеческие фигуры – он, она? У Глории это, естественно, получалось гораздо лучше, чем у него (она играла главную роль); однако он продолжал сомневаться насчет качества исполнения.

В спальне, позже, свет и атмосферные явления немного приблизились к нормальным: давящие желтые вспышки, потом темнота в полдень, потом интенсивный солнечный свет, потом библейский, всемирно-потопский дождь.

Он думал, снова и снова: в какой я категории? Своими роскошествами и неподвижными гранями все это часто напоминало ему страницы глянцевого журнала: мода, блеск. Но к какому типу драмы, нарратива это можно было отнести? Он был уверен, что не к романтическому. Каждые несколько минут ему приходило в голову, что это, быть может, научная фантастика. Или реклама. Или пропаганда. Но стоял 1970 год, и он не знал этого – не знал, что это такое.

Смысл в нем появлялся, только если наблюдать за ним в зеркало.

Что-то отделилось. Это он знал.

* * *

Йорк? «Не внешность же ее привлекает», – сказала тогда Шехерезада. Нет, не лицо (как у альбиноса, с воспаленными красными губами) и не тело (толстое, сильное, тяжелокостное). Да и ум его тут явно был ни при чем. По одной простой причине: чтобы общество Йоркиля возбуждало, тебе необходимо было обладать аномальным интересом к сыру. На его бескрайних поместьях в западной части страны производилось огромное количество сыра. И говорил он всегда только об одном – о сыре.