Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

* * *

В пять тридцать Шехерезада поехала в кабриолете из одного замка в другой и вернулась через час; вид у нее был по-детски кающийся, плечи подняты и зажаты. Состоялся ужин, его поверхностное натяжение, его выпукло-вогнутую пленку мимоходом ослаблял Уиттэкер. После того как Глория гордо удалилась, Шехерезада рассказала им об Адриано:

– Он вел себя очень корректно. Спокойно. Был, по-моему, довольно сердит. Я его не виню. Я попросила его приходить и дальше. Подчеркнула, что мы останемся добрыми друзьями.

– На это мы и надеемся по части Кенрика с Ритой, – сказала Лили. – Что они останутся добрыми друзьями.

– Вы надеетесь, – сказал Уиттэкер, – что они ночуют в правильных спальниках.

Кит смотрел, как уходит домой Уиттэкер. Кит смотрел, как уходит наверх Лили…

И вот – ружейная комната, без малого полночь. Лось неумолимо пялится на окружающее своими мраморными глазами. На полу, на тигровой шкуре, в седле по-индейски, лицом вбок – Кит очутился лицом к лицу с запретной доступностью, с непонятной открытостью Шехерезады. Что это за алфавит, который ему не прочесть? На ней было облегающее платье темно-розового цвета с пятью белыми пуговками спереди, шедшими с интервалом в шесть дюймов; она то и дело почесывала маленькую красную припухлость на более бледной стороне предплечья, куда прошлой ночью вонзил свой шприц комар. Кит пребывал в обычном своем состоянии, а именно в следующем. Каждую вторую минуту он слышал, как небеса хихикают над его выдержкой, а каждую другую минуту, в промежутках, заливался белым потом при мысли о заполненной серой и смолой яме у себя в душе.

Вечер, по-видимому, подходил к концу. Кит беззаботно (и невежественно) разглагольствовал о замке, о том, как экстерьер порой кажется ему скорее трансильванским, нежели итальянским (есть в нем некий заколдованный штришок).

– Лучший эпизод в «Дракуле», – продолжал он, – это когда он слезает с парапета – головой вниз. Спускается, чтобы вволю насытиться этой девушкой.

– Головой вниз?

– Головой вниз. Прилипнув к стене, как муха. С Люси Уэстенра он уже разделался. Искромсал ее – в образе дикого зверя. Теперь пришла очередь Вильгельмины. Он кусает ее три раза. И заставляет пить его кровь. И с этого момента она в его власти.

– Мне страшно. – Она понизила голос. – Что, если на меня нападут по пути наверх? Мне страшно.

Что же до егокрови – она густо изменилась.

– Но ведь я тебя защищу, – промолвил он.

Они встали. Они пошли вверх по лестнице, что вилась вокруг бальной залы. На площадке, расположенной в нише, она произнесла:

– Наверное, мы уже довольно прошли.

– Подожди. – Он поставил трехсвечный канделябр на пол и медленно выпрямился. – Тебя предали. Я – восставший из мертвых. Я – князь тьмы.

Итак, он притворялся Дракулой (руки его были по-вампирски подняты и напряжены), а она притворялась его жертвой (руки ее были сжаты в поклоне или молитве), он надвигался на нее, а она отступала и даже полуприсела на выгнутую крышку деревянного сундука, и лица их оказались на одном уровне, взгляд к взгляду, вздох к вздоху. И вот у них появились входные билеты на другой жанр… в мир вздымающейся груди и пса с капающей слюной, летучих мышей и сов, потоков и опасных бритв и затянутых зеркал, где все было дозволено. Он окинул ее взглядом всю, сверху донизу; растянутые промежутки между ее пуговками – рты улыбающейся плоти. Все, от горла до бедра, – все было перед ним.

Она подняла ладонь к его груди, остановившись на полдороге, – и он, словно от толчка, шатнулся вбок, и что-то загрохотало, и покатились три трубки свечного сала с мерцающими фитилями, и они засмеялись – роковой смех, – и внезапно все было кончено.

Потом Шехерезада пошла дальше вверх, а Кит пошел дальше вниз. Он пересек двор под глупой невинностью луны. Он поднялся в башню.

И вступил в безумие ночи.

О, теперь-то я знаю, что должен был сказать и сделать. «Графу Дракуле захотелось бы твоего горла, твоей шеи. Но я – я хочу твоего рта, твоих губ».И дальше, вперед, и за этим бы все последовало, потекло. Правда ведь?

Esprit de l'escalier [58]58
  Задним умом; дословно – дух (юмор) лестницы (фр.).


[Закрыть]– дух лестницы, ах, если бы ты сказал, ах, если бы ты сделал. И все-таки насколько более неизгладимо это было, когда лестница была лестницей, что вела в спальню…

Собираясь, заслоняя, предвещая, смыкаясь над Шехерезадой, он чувствовал почти непреодолимую силу. И предмет, который не сдвинуть. Какова была природа затруднения, какова была его форма и масса? Он повернулся к спящей фигуре рядом и прошептал:

– Как ты могла так со мною обойтись?

Кит уже не первую неделю понимал, что избранный им план был чем-то вроде противоположного самоусовершенствованию. Но он и в самом деле не представлял себе, какой долгий путь перед ним лежал.

* * *

– Ты небось думаешь, я правда рыжая или нет? Так я ж того, уничтожила доказательства. До-го-по-го-след-го-не-го. Вообще-то я настоящая – глянь, какая у мене под мышкой щетина. Вот. Знаешь, а я знаю девушку, у которой никогдане было волос на лобке. Вообще никогда. Она…

Прости меня, Рита, за это краткое отступление, но я только что заметил вену, которая проходит через лоб Кита, пульсируя слева направо, – в нем рождается мысль. И я должен отойти в сторону, отступить, устраниться… Так, что касается Дилькаш, тут я свое мнение выразил ясно; насчет Пэнси же я ему устроил настоящую выволочку. Если бы прошлой ночью он замкнулся на Шехерезаде, что ж, тут быстро возникли бы последствия, которые он до сих пор намеренно отказывается взвесить. Но что он задумывает в данный момент (видите это червеобразное движение, с востока на запад, по его лишенному морщин лбу?)… Говоря словами, которые будут ему ясны, он завелся от собственной испорченности: corruption, от лат. corrumpere, Кит, – «портить, подкупать», друг мой, от cor-, «в целом» + rumpere, «ломать». Прости меня, Рита, виноват; прошу тебя, продолжай.

– Вообще никогда. Как только появились, она тут же начала с ними войну. Так ни разу и не дала им закрепиться. За этим будущее, нет, точно. Извините, девушки, но время мочалок кончилось. Хватит уже этих стычек в зарослях. Слышь, Рик, а тут нормально, а? Вы-го-со-го-кий-го-класс-го. Мы всю ночь ехали, я вся грязнущая, как не знаю кто. Мене бы в ванне хорошенько полежать. Полежу в ванне хорошенько, – продолжала она, – и буду совсем как новенькая.

Рита не успела провести в их обществе и полминуты, как оказалась в чем мать родила. Она подошла к бассейну, стягивая через голову платье и сдирая туфли: Рита в костюме Евы, а затем – ухмылка до ушей и стремительный прыжок в воду. Кенрик медленно двигался сдедом за ней, низко-низко опустив голову.

Куда же смотрит полиция? Куда она, спрашивается, смотрит? Если с Шехерезадой разобрались бы в участке (а Лили отделалась бы предупреждением), подумал Кит, то Рита, безусловно, заслуживала посещения сотрудника отдела тяжких преступлений. Рита: пять футов восемь дюймов, 32–30—31, не просто без лифчика, не просто без трусов, но еще и с эпилированной кожей – девочка, готовящаяся стать подростком, в свои двадцать пять… Кит и сам бы мог привлечь внимание властей, окажись они тут. Его новое предчувствие пульсировало, словно черный цветок, на котором кормится пчела. Лили, обнажив верхние зубы, не сводила взгляда с Риты, а та говорила:

– Значит, давайте еще раз по кругу. Так, ты будешь… Давай помедленней скажи.

– Шехерезада.

– Ого, лапуля! Длинновато немножко, тебе не кажется? Дух захватывает! Язык сломаешь, а дальше у нас кто – Адриано, что ли? Ой, а ты маленький, да удаленький, а, красавчик? Как тебя дальше-то звать?

– Себастьяно, – ответил Адриано (вспомнив в конце концов, что этим надо гордиться).

– Тогда я тебя так и буду звать. Ничё? Знаешь, Себ, мене ж один Адриан сердце разбил. Зверь был, блядь, как не знаю кто… А ты – Уиттэкер. Счастлива познакомиться. А ты – Глория. А ты, малышка, – ты, конечно, будешь Лили. Ну вот. Так чем вы все тут, на солнышке, занимаетесь?

– Ничем, – сказала Шехерезада. – Негусто, но что поделаешь. Ничем.

* * *

Кенрик с угрожающими нотками в голосе попросил, чтобы его отвели в ближайший бар.

На крутой тропинке Кит не раз и не два поворачивался к нему, начиная простое утвердительное предложение, но его лишь заставляли замолчать взмахом руки. А Кенрик просил сделать остановку, садился на камень, курил, потом на пенек, курил, месил волосы восемью негнущимися пальцами…

Кенрик тоже был сыном беременной вдовы. Это произошло в начале второго триместра (быстрая машина с откидным верхом, летний дождь). И так продолжалось пять месяцев: пропавший отец, нерожденный сын, мать в слезах и в положении. Черные стебли или нити, но кроме того – знакомая линия силуэта, профиль, нацеленный, как знак вопроса, между жизнью и смертью. И старый порядок уступает место новому, хоть и не сразу, нет еще: наполненные груди и ослабевшие колени, тянет на одно, на другое, отошли воды, матка, как насос, и схватки, схватки, схватки.

Пять месяцев растущий младенец полоскался в соках оплакивания. В этом и состояла разница между друзьями. Рожая, мать Кита думала, что отец еще жив, потому нерожденное дитя в своей круглой ванночке ни разу не вкусило выделений горя. Вдова – widow, см. Оксфордский словарь, widewe – «быть пустым»; однако пустыми они не были, эти две женщины, эти две вдовы.

– Что это значит? – спросил Кенрик.

– Муссолини всегда прав.

– Понимаешь, чувак, дело в том, что я уже двадцать дней не оставался один, и… У тебя так бывает, когда не знаешь, кто ты такой?

Да нет, подумал Кит. Хотя сейчас у меня такое чувство, будто я то вплываю в себя, то выплываю.

– Как бы да, – сказал он.

– Ладно. Я в твоих руках. Веди дальше.

4. Воспитание чувств

Они вошли в плотницкую пещеру через улочку от зоомагазина. Пьющие, одетые в свои фуфайки, словно замаскированные под овец. Кенрик сказал:

– У меня уже довольно хорошо получается. Buon giorno. Due cognac grandes, per favore [59]59
  Добрый день. Два больших коньяка, пожалуйста (ит. фр.).


[Закрыть]. Это мне. Ты что будешь?

Они вдвоем стояли у прилавка под наблюдением шести или семи пар древних глаз. Кенрик залпом осушил первый стакан и передернулся. Необходимости понижать голос они не испытывали; когда оба закурили, Кит сказал:

– Можем начинать?

– Ага. Погоди. Николас передает привет. Да, а ту посылку ты получил? Не нравлюсь я все-таки Николасу. Он меня бестолковым считает. Придурком бестолковым.

– Нет, – возразил Кит; однако в этом что-то было. «И что ты нашел, – часто спрашивал его брат, – в этом придурке бестолковом? Он алкаш, неудачник и сноб. Уж я-то знаю. С ним ты можешь отдохнуть от собственного благородства. Ты ведь благородный – ты не притворяешься. Но тебя это изматывает. Так что время от времени тебе требуется отдых».

В этом тоже что-то было. Отвечая брату, Кит подчеркивал выразительность Кенрика – и тот факт, что девушки находили его привлекательным. Лили находила его привлекательным. Глаза Кита над шапкой пивной пены на секунду расширились.

– Николас, – сказал он, – считает, что ты клевый. Теперь можем начинать?

– Начинай.

– Ты ебался с Собакой!

– Ну да, ебался. Только я не виноват. Мне пришлосьебаться с Собакой.

– Я так и знал. Как только я тебя увидел, тут же решил: он ебался с Собакой! Ведь я тебе говорил: Собаку не трогать.

– Знаю, говорил; я и не собирался. В смысле, я же не идиот. Я же видел, что с Арном из-за этого стало. И с Юэном. А мне предстояло провести с ней сорок две ночи. Я знал, насколько это серьезно. У нас даже состоялся длинный разговор на пароме, и мы приняли торжественное решение, что ебаться с Собакой я не буду – в смысле, договорились, что останемся просто добрыми друзьями. Я был решительно настроен не ебаться с Собакой. Но мне пришлосьебаться с Собакой. Ancora, per favore [60]60
  Еще, пожалуйста (ит.).


[Закрыть]. Сейчас объясню.

Их поход начался безоблачно – Рита в своем «MGB», Кенрик, ждущий со своим турснаряжением (колышки, брезент), – три недели назад, одним ясным ранним утром. Они сели на двенадцатичасовой корабль, идущий из Фолкстоуна в Булонь. По очереди садясь за руль, дважды остановившись перекусить, они ехали до полуночи, двигаясь на юг.

– И все было клево, – продолжал Кенрик. – Она, Собака, отличный спутник в дороге. Настоящая трещотка, но с ней очень весело – и невероятно бесстрашная. И платитза все. Помнишь, у меня был полтинник? Я его проиграл.

– Лошади.

– Рулетка. К тому времени, когда мы добрались до Франции, у меня уже не было денег, чтобы вернуться в Англию. Короче. Я подумал: идея замечательная. Собака мне нравится, я ее уважаю, и мы просто добрые друзья. Тогда я говорю себе: тебе нужно только помнить одну вещь, и все. Собаку не трогать. Короче. Потом мы нашли место для привала – знаешь, просто высовываешь голову и говоришь: «Кем-пи-инг?» Это было южнее Лиона. А потом в палатке… В палатке было так жарко.Просто невероятно жарко. – Он пожал плечами. – Так жарко было, что мы с Собакой начали ебаться. Вот так.

– М-м, – сказал Кит. Киту тоже было двадцать лет. И он понимал, что в палатке, где просто невероятно жарко и где находится Рита, от тебя более или менее ничего не зависит. – М-м. Значит, в палатке, где очень жарко. И как оно было?

– Потрясающе. Мы были еще в процессе, когда немцы начали занимать очередь в душ.

– И что тогда пошло не так?

– Не хочу это обсуждать.

– Ага, все так говорят.

– Ну ладно, ну ебался я с Собакой. Что такого? Не хочу это обсуждать – о'кей?

– Ага, Арн тоже так говорил. Никто не хочет это обсуждать.

– Может, поэтому люди и продолжают этим заниматься. Продолжают ебаться с Собакой. Если бы начались разговоры, они бы перестали… Я все пытаюсь взглянуть на это как на обряд посвящения. Такая вещь, через которую просто надо пройти в жизни. Поебаться с Собакой.

– Или такая вещь, которая бывает, когда сильно страдаешь от смены часового пояса, – туманно добавил Кит.

– Чего?

– Гарт. Мой преподаватель. Когда вернулся из Новой Зеландии. Он говорил, что отвел жену в парк, на поводке, а потом отодрал эту собаку.

– Или такая вещь, которая бывает при игре в карты, – туманно добавил Кенрик.

– Чего?

– Ну, знаешь – в бридж или, там, что-нибудь в этом роде. У него такая рука была, столько пик – как тут не вставить этой собаке.

– Нет, все-таки ты был прав в первый раз, – возразил Кит. – Испытание характера. Элемент воспитания чувств. Приходит время, когда каждый юноша должен…

– Должен отставить детские привычки.

– Должен показать, из какого он теста.

– И переспать с собакой.

Наступило молчание. Затем Кенрик задумчиво сказал:

– Знаешь, как мы с тобой обычно про чувих болтаем? Вот так она болтает про парней– тех парней, которых ебла. Это не парни ее ебут. Это она их ебет. Но ты прикинь. Мы ж так про чувих не болтаем с чувихами,правда? О господи.

Кенрик и Кит всегда рассказывали друг другу абсолютно все (каждая застежка лифчика, каждый сантиметр молнии), поэтому Кит спросил, просто в силу привычки:

– Там, в этой палатке, как вы с ней раздевались – или вы уже…

– Нет, чувак, не могу я об этом говорить… Я только об этом и думаю – типа пишуэто в голове. Но говорить я об этом не могу.

Пишу? Николас презирал Кенрика еще и за то, что его умственное развитие остановилось в возрасте семнадцати лет (когда его выгнали из лучшей школы в Лондоне). И он никогда ничего не читал. При взгляде на Кенрика многих обманывали четкая линия подбородка и вдохновенные скулы. Как обманывалась Лили… Кит сказал с мучительно-медленной неохотой:

– Да, кстати. Помнишь, ты тогда провел ночь с Вайолет. Я хочу у тебя спросить только одну вещь. И никаких подробностей. И все же: как ты думаешь, ей понравилось?

– Понравилось? Э-э, ну да… На самом деле, честно говоря, я не помню. В смысле, я и на следующий день не помнил. Это было после той пьянки. Signore. Ancora, per favore. Grazie [61]61
  Синьор. Еще, пожалуйста. Спасибо (ит.).


[Закрыть]. Она, когда проснулась, сказала: «Прошлой ночью ты немножко расхулиганился». Так что, наверное, что-то такое произошло. А потом я попробовал еще и утром немножко похулиганить. Но не смог. Извини.

Они поговорили о Вайолет, о замке; Кенрик, не боявшийся женской красоты, сказал:

– Это та, утонченная, с сиськами? Бог ты мой. Такое лицо на такой фигуре не часто увидишь. Нет, не часто. Наверно, затем ей и нужна вся эта шея. Представь, насколько ты должен сам себе нравиться, чтобы пристать к Шехерезаде.

– Ты себе нравишься.

– До известного предела. Другая тоже вполне ничего. Та, что без волос и с задницей. И в купальнике вроде мамашиного.

Они допили, и Кит показал ему достопримечательности деревни (самое главное – церковь и крысу), а Кенрик сказал:

– Так как у вас с Лили дела?

Они пошли по крутой дорожке, прямо за ними двигалось стадо коз – а может, овец с ягнятами, цвета городского снега, виляющих, подскакивающих, словно ткацкий станок.

– Насчет Лили я как раз хочу с тобой поговорить. Видишь ли, дело в ее сексуальной уверенности в себе. Я подумал, может, ты сможешь меня выручить.

– Как?

* * *

Стояла пятница, и план был такой: они пообедают попозже, или поужинают пораньше, или выпьют чаю с чем-нибудь посущественнее около пяти тридцати, а потом для желающих будет поездка, финансируемая Адриано, в некий ночной клуб в Монтале. По крайней мере, так сообщила Киту Глория, в одиночестве сидевшая во дворике со своим блокнотом для зарисовок на коленях.

– Где Рита? – спросил Кенрик.

– Спит. У всех сиеста. Показать тебе где?

– Господи, да нет, зачем. Я просто наверху потусуюсь. Если можно. Со стаканом чего-нибудь.

Кит поднялся в башню. Он собирался подготовить Лили – и одновременно подтолкнуть реальность в желаемом направлении, чтобы она двигалась, не принимая в расчет его интересы, какими они ему виделись… Ему представилась Рита у бассейна, ее удвоенная, утроенная нагота. Рита напоминала ему, самым антиэротическим образом, Вайолет в десяти-одиннадцатилетнем возрасте: очень стройная, но одновременно в этой оболочке пухлой плоти, в костюме новорожденной.

Лили стояла у окна, глядя наружу. Она повернулась.

– Что-то не так, – сказал он.

– Готова спорить, вы с твоим другом считаете, что это очень смешно. Ты что, не понимаешь, что это означает?

На мгновение Киту показалось, что его попытка уже пресечена, что он выведен на чистую воду – он никогда не видел Лили такой сердитой, как сейчас. Она продолжала:

– Ах ты , врун. Почему ее называют Собакой?

– Что? А почему бы и не называть ее Собакой? Я имею в виду, среди друзей.

– Она же красавица!

– Ну, по-своему, может быть, – сказал он. – Ладно, пусть красавица. Я разве говорил когда-нибудь, что нет?

– Тогда почему ее называют Собакой?Ты что, не понимаешь, что это означает?

– Собака? Что? – Он подождал ответа, потом сказал: – Ну, может, в Америке это что-то и означает. В Англии это означает «собака», и все. Мы все зовем Риту Собакой. Николас зовет Риту Собакой. Это потому, что она… похожа на собаку.

– Чем?

– О господи . Ведетсебя как собака. – Он медленно продолжал: – Рита ведет себя как собака. Она вся взбудораженная. Как бывает заметно, что у нее язык дрожит. Как будто она все время немножко запыхавшись. Потом, как она постоянно крутит задом. Как будто хвостом виляет. Крутит задом, как собака.

– Не крутитона задом!

Он отер пот с губы.

– На самом деле ты права. Не крутит. Крутить задом она перестала. Раньше крутила, а теперь перестала. Я ее об этом спрошу – заставлю ее повилять задом для тебя. И ты поймешь, что она похожа на собаку. Клянусь.

– Ой, Кит, ну почемуя некрасивая?

А она так редко звала его по имени… А что можно было сказать в ответ на этот ужасный вопрос? Что можно было сделать? Только одно: шагнуть вперед, вступить, обнять ее, погладить по волосам.

– Почемуя некрасивая? – У нее опять сделался этот голос, ходящий кругами. – Шехерезада красивая. Рита красивая. Даже Глория красивая, когда улыбается. Все красивые. Почему я некрасивая…

«Ты будешь красивой», – повторял он. И они легли вместе, потом она заснула. И он тоже поэкспериментировал с этим: сиеста, отдых, сон, визит к безумию при свете белого дня… Когда Лили проснулась, он внимательно наблюдал, болтал с ней, пока она мылась и одевалась; еще он терпеливо рассказывал ей, какой симпатичной считает ее Кенрик.

– Хорошенькая, загорелая, – говорил он Лили, когда в половине шестого они спускались по каменным ступенькам. – Еще ты похудела. Так он сказал. И глаза у тебя сияют.

– М-м. Извини. Просто я ожидала увидеть собаку.

– Это ты извини. Я правда не знал, что так получится с этой собакой.Значит, по твоим понятиям, Собаку надо называть Лисой.

– Она похожа на лису.

– Ага, только теперь уже поздно. – Кроме того, Рита не вела себя как лиса. Рита была лучшим другом человека – утверждение безошибочное, хоть и неоднозначное. – Значит, быть ей Собакой.

– А Пэнси тоже так разговаривала? Это у нее никогда не было волос на лобке?

– Нет. Но акцент у нее как у Риты. Еще у нее смешно выходило с этими «мене». Передай мене ночнушку. Мене есть охота. Это мило. Мне нравится, как они разговаривают.

– Да вы же все наполовину из этих краев… Заметно, что Кенрик не очень-то доволен, – сказала Лили, когда они вышли во двор, – но по-прежнему непонятно, почему нельзя.

– Нельзя? А, да. Верно, непонятно. Но все равно как-то удивительно, правда? Я ему много раз говорил. Много раз.

– Ты ему это в голову вдалбливал.

– Я ему это в голову вдалбливал. Причем ему ведь прекрасно известно, что нельзя. А он – что он делает в первую же ночь, в самую же первую ночь?

– Берет и ебется с Собакой.

– Вот именно.

– А именно этого делать как раз и нельзя.

* * *

Еда была сервирована на буфете, и молодые перемещались вдоль него: нарезка, салаты из шпината, картофеля и бобов, сближения, возможности, запахи тела, руки, волосы, зад. За столом различные фигуры, одна за другой, оседали на места. И было совершенно ясно, что граница будет перейдена – Кенрик со своими свинцовыми веками и Рита со своей принужденной живостью уже гарантировали, что это произойдет. Не столько съехавший жанр, сколько смена категории. Дети без сопровождения взрослых не допускаются – это будет фильм категории «только для взрослых». Всем уже было совершенно ясно, что граница будет перейдена.

Адриано повернулся к Уиттэкеру.

– Произнеси тост, друг мой! – воскликнул он.

Уиттэкер пожал плечами и сказал:

– За гетеросексуальность.

Итак, некоторое время девушки под присмотром Риты беседовали о том, сколько детей они надеются родить: самой Рите хотелось шестерых, Шехерезаде четверых, Глории троих, Лили двоих.

– Нет, – поправилась Рита. – Мене восемь хочется. Нет. Десять.

Все они как будто замолкли перед этим образом плодовитого материнства. Но тут Лили сказала:

– Ну, тогда тебе лучше не откладывать.

– Ой, кисуля, а я что, по-твоему, делаю? Это у меня сейчас период ебли. Вот перебесюсь и тогда остепенюсь. По одному в год. – Резко сглотнув, Рита продолжала: – Ой-ей-ей, Глория, лапуля ты моя, как ты можешь в этом лифчике ходить при такой температуре? Твои бедняжки небось без воздуха задохнулись совсем!

Сделав уступку жаре, что случалось редко, Глория надела легкую блузку с эллиптическим вырезом; на обеих ключицах виднелись вмятины от широких полосок хирургического серо-коричневого цвета. Взглянув вниз и вбок, она покраснела и мягко произнесла:

– Просто так удобнее.

– Моих в таких штуках не застанешь. – Рита рубанула пальцем воздух. – Так, всем молчать, и так очевидно. У мене две спины – и я этому рада! Сиськи – это дело такое… знаю, чмок-чмок, только они всегда под ногами путаются, бля, даже в постели. – Рита обернулась к Шехерезаде со своей дельфиньей улыбкой. – Ты, красотуля, я бы даже твои не захотела б. Ни-го-за-го-что-го. Как же мене тогда свой акробатический танец исполнять?

– По части лифчиков я, кажется, чего-то не понимаю, – сказал Уиттэкер. – Взять, к примеру, политизацию лифчиков. Какое отношение все эти дела со сжиганием лифчиков имеют к вашей сестре? Я думал, вы с лифчиками дружите.

– Они, э-э… они навязывают однородность, – объяснила Лили. – Поэтому считается, что это плохо.

– От лифчиков все делаются одинаковыми, – подхватила Шехерезада. – Груди бывают разные. Лифчик любую девушку превращает в какую-то модель свитеров.

– А это не пойдет, и все тут, – сказала Глория. – Нет, на такое мы пойти никак не можем.

Она, казалось, не намерена была продолжать, но Рита попросила:

– Давай, дуся, дальше. Говори.

– Ладно. – Она кашлянула в своей манере. – Хм-м. Значит, это просто совпадение, да, просто совпадение, и ничего больше, да – то, что, если носить лифчик, груди делаются примерно в десять тысяч раз заметнее? Лифчик удерживает груди в неподвижномсостоянии.

– Знаете, а она-то права, – сказала Рита, кивнув в сторону Шехерезады. – Я на твои всю ночь пялиться буду. Господи ты боже мой, да ты, малышка, когда двигаешься – видеть, как ты по комнате идешь, это все равно, блядь, что триллер смотреть. Начнут, не начнут? А ты, – повернулась она к Глории, – у тебя, похоже, там ничего парочка запеленута в этот чертов гамак. Ты бы, девка, это скинула как-нибудь вечерком, дала б нам всем поглазеть. Между прочим, если б у тебя все было пропорционально, ты б еще полней была, чем Шез! Ты ж не пьешь, лапуля, нет? Я тоже нет. Не то что некоторые. Не то что некоторые из моих знакомых, пьянчужки несчастные… Так. Мене добавки. А потом, через минутку, – еще добавки. Ем как свинья, а никогда не поправляюсь. Меня, Лил, девки за это ненавидят. И ведь их тоже понять можно. Пожрать кому принести?

Адриано, выкатив белки глаз, протянул свою тарелку.

– У тебя что там, Себ, красавчик, – говядина? Вот это я понимаю. Еще кому?

Кенрик сидел, ссутулившись, во главе стола, бережно обвив рукой кувшин с вином. Другая рука проводила серию очень медленных экспериментов с вилкой. Кит сказал:

– Ах да, Рита. Я все хотел спросить. Куда подевалось твое виляние? Ты вилять перестала. Осталась без своего коронного номера. Покажи Лили. Повиляй задом.

Рита повиляла. И действительно: она была похожа на собаку – вид у нее был, какой бывает у собаки, когда надеваешь пальто и тянешься за поводком.

– Еще.

Рита повиляла еще и сказала:

– Уй . Уф.Нет, Кит, у мене есть свои причины. Сиди, где сидишь, а я тебе расскажу, что и как. Сейчас, только распрямлюся… Уф. – Она наклонилась вперед. – Все, хватит вилять. Понимаешь, Кит, мене в жизнистолько в задницу не имели.

Уроненная Кенриком вилка с треском ударила по тарелке.

– Причем не только он. – Рита дернула подбородком. – И не то чтобы против моей воли – нет, ничего такого. Как хочете меня называйте, но любовь есть любовь – все честно, как на войне. Себ, тебе столько хватит, или, может, еще кусочек хочешь? Нет. Не только Рик. Им всем там как будто медом намазано. Причем я знаю почему. Это потому, что я – парень. Парень я, это точно. Парень.

Кит обвел взглядом стол. Лили, узкоглазая и узкоротая. Шехерезада, напряженно-сосредоточенная. Глория, источающая сильнейшую холодность. Уиттэкер, хмурящийся, улыбающийся. Адриано, младенец в шоке. Рита продолжала:

– Парень я. Сисек нет. И жопы тоже.

– И талии тоже, – добавила Лили.

– Вот умница, девуля, а то я чуть не забыла. И талии тоже нет. Значит, им более-менее по штату положено меня переворачивать, да? Особенно если у них так и так эти наклонности. Как у Рика… Понимаете, ему школьные годы вспоминаются. Капитан крикетной команды на память приходит. Единственное, от чего он заводится. Единственное, от чего он шевелится. Правда, мой хороший? Ах ты господи, чего все притихли-то? Я чего, опять не по делу?

Кенрик взял нож и легонько постучал лезвием по своему стакану. Прошло три-четыре секунды, пока умолкло гудение, тихий звон.

– Когда это происходит в первый раз, – начал он, – когда в первый раз превращаешься с Ритой в чудовище о двух спинах… тебе кажется, будто ты об этом всю жизнь мечтал. Думаешь: так вот что такое ебля… Все остальные – это не ебля была… Ебля – это вотчто такое… Только она не парень… Она – мужик…Нет, даже не так. Развратная, как черт – в этом ей не откажешь, к тому же изобретательная – в этом ей не откажешь. Но чувств в ней это никаких не вызывает. Когда это происходит в первый раз, только потянешься к ней рукой, не успеешь оглянуться, как она уже засунула свой палец тебе в зад, а одно твое яйцо себе в глотку. А другое за ухо заложила, на потом. И все четыре ресницы хлопают по твоему кончику. Эти ее ресницы.Потом делаешь все остальное. Это в первый раз, и все замечательно. А потом… Знаете, что она делает? Расталкивает тебя посреди ночи и, если у тебя нет сил, говорит тебе, что ты пидор. «Ты женщин ненавидишь». Хотя на самом деле это она женщин ненавидит. И мужчин тоже ненавидит. Кит. Кит. Представь себе: ты Лили расталкиваешь; не откликается – значит, лесби. Или заносчивая. Или фригидная. Или религиозная. «Обычные парни» себя так не ведут. Парни, которых еще не посадили, себя так не ведут. И она еще считает, что с ней так классно ебаться. И это так. Но это не так. Нет у нее к этому таланта. Нету… Потому что нету… Сочувствия нету. Вот.

Рита слушала его, голова ее ритмично раскачивалась.

– А, вон оно что, ему сочувствие подавай, – сказала она. – Жалость ему подавай. А то он в ужасе. К мамочке хочет. Ты, милый мой, просто отстал от жизни. Ты – как мебель из комиссионки. Понимаете, Рику ведь что надо – ему надо хорошенькую притворюшку, такую глупышку с мокрым платочком. О-о, так нельзя. Это грубо, это плохо.Ох, ну ладно, раз ты такое животное, давай, делай свое черное дело. Обещаю, что мне не понравится. Господи, да разве мы, девки, когда были такими скучными? Разве мы, бля, когда были такими скучными? Так, ну, кто танцевать идет? Хочу бедром тряхнуть. Пора мене свой акробатический танец исполнить.

* * *

Итальянцы – интриганы. Италия – страна интриг. Эту аксиому сформулировал, точнее – пересказал, Адриано, который, пока длилось вечернее затишье (затишье, какое следует за любым нарушением границ, любым попранием, когда участники состязания составляют список потерь), задержался в столовой – лишь они вдвоем, Рита смотрит Адриано в глаза так, словно он – единственный мужчина, что когда-либо ее по-настоящему понимал… Италия и интриги: это страна Чезаре и Лукреции Борджиа, Никколо Макиавелли, Алессандро Калиостро, Бенито Муссолини. Кит Ниринг, связанный по рукам и ногам английским романом, недавно вступил в эту невнятную тему под названием публицистика – в частности, занялся современной историей Италии. Там ему открылся мир воображения.

Кит попробовал себя в манипуляциях лишь этим летом, и первое, что он обнаружил, – на это уходит все время. Кит был занят. Не так занят, как Бенито Муссолини, утверждавший, что совершил 1 887 112 различных дел за семь лет (иначе говоря, по важному решению каждые тридцать пять секунд, без выходных) и занес в бортовой журнал 17 000 часов в кабине пилота (столько профессиональный летчик может налетать на протяжении всей своей карьеры), в то же время он прочитывал каждое утро 350 газет и всегда, каждый день, находил время на пятиборье, включающее в себя интенсивные упражнения, а каждый вечер – на длительную интерлюдию наедине со скрипкой. У Кита дел было поменьше, чем у Муссолини (а Муссолини, кстати говоря, был всегда неправ); однако он должен был совершать обход своих подопечных.