Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

– Мам! А я – «пугало»?

– Нет, милый. – Она отвела голову на дюйм. – Нет, мой хороший. У тебя лицо похоже налицо , вот что я тебе скажу. Оно полно выражения. Ты – «может быть». «Очень может быть».

– Ну ладно. Давай какую-нибудь тетеньку.

– Какую тетеньку?

– Давину.

– О! «Мечта».

– М-м. Высокая мечта. А миссис Литтлджон?

Однако он, по сути говоря, более или менее примирился с собственным уродством (а в школьном дворе стоически откликался на прозвище «Клюв»). Потом все изменилось. Событие, которое должно было произойти, произошло, и все изменилось. Изменилось его лицо. Челюсть и в особенности подбородок утвердились, верхняя губа утратила клювоподобную твердость, глаза стали яснее и шире. Позже он придумал теорию, которой предстояло волновать его всю оставшуюся жизнь: внешность зависит от того, насколько ты счастлив. Лишенный расположения к окружающим, обиженный с виду мальчик, внезапно он сделался счастливым. И вот теперь здесь, в Италии, в подернутом рябью, крапчатом зеркале отражалось его лицо – приятным образом лишенное дефектов, твердое, сухое. Юное. Он был достаточно счастлив. Был ли он счастлив достаточно для того, чтобы пережить экстаз феномена Шехерезады – жить с этим экстазом? Еще он полагал, что красота при близком и длительном контакте в легкой степени заразна. Это было общее мнение, и он его разделял; он хотел испытать красоту на себе – быть узаконенным красотой.

Кит сполоснул лицо под краном и пошел вниз к остальным.

Холодные, сырые облака кружились над ними и повсюду вокруг них – и даже под ними. Ломти серого пара отделялись от вершины горы и лениво соскальзывали вниз по склонам. Казалось, они лежат на спине в канавках и водостоках, отдыхая, подобно изнуренным джиннам.

Кит взял и вот так вот пробрел через одно такое упавшее облачко. Чуть больше Шехерезады в ее толстом белом полотенце, оно прилегло на низкой веранде за выгоном. Дымящееся явление шевелилось и менялось под его ногами, а после снова разглаживалось, с настрадавшимся видом приложив ко лбу тыльную сторону ладони.

Прошла неделя, а вновь прибывшим еще только предстояло воспользоваться достойным жителей Олимпа плавательным бассейном, разместившимся в гроте. Кит решил, что его сердцу это пойдет на пользу – наблюдать, как девушки, в особенности Шехерезада, развлекаются там, внизу. Меж тем «Кларисса» была скучна. Но все остальное – нет.

* * *

– Мне часто хочется, – произнесла Лили в темноте, – мне часто… Знаешь, я бы отдала часть своего ума за то, чтобы стать немножко красивее.

Он верил ей и сочувствовал. А льстить было бесполезно. Лили была слишком умна, чтобы говорить ей, что она красива. Формулировка, на которой они остановились, звучала так: «она – из тех, кто расцветает поздно». Он сказал:

– Это… это несовременно. В наши дни девушки должны быть умными карьеристками. Не все зависит от того, какого мужа тебе удастся охмурить.

– Ты ошибаешься. Внешность стала еще важнее. А рядом с Шехерезадой я чувствую себя гадким утенком. Ненавижу, когда меня с кем-то сравнивают. Тебе не понять, но она меня мучает.

Лили как-то сказала ему, что, когда девушке исполняется двадцать, к ней приходит красота, если ей суждено обладать хоть какой-то. Лили надеялась, что ее задержалась в пути. Но красота Шехерезады уже пришла, прибыла, только что с корабля. Каких только призов за внешность – «Грэмми», и «Тони», и «Эмми», и «Золотых ветвей» – она не заработала. Кит сказал:

– Твоя красота вот-вот появится.

– Да, но куда же она запропастилась?

– Давай подумаем. Меньше ума, больше красоты. Как там было? Что лучше – выглядеть умнее, чем ты есть, или быть глупее, чем выглядишь?

– Я не хочу выглядеть умно. Я не хочу выглядеть глупо. Я хочу выглядеть красиво.

– Ну, будь у меня выбор, я бы хотел быть грубее и умнее, – вяло сказал он.

– А если так: меньше ростоми умнее?

– Э, нет. Я и так слишком мал ростом для Шехерезады. Она вон какая. Я и не знал бы, как начать.

Подойдя поближе, Лили сказала:

– Запросто. Я тебе сейчас объясню как.

Это превращалось в регулярную прелюдию к их еженощному акту. Причем необходимую или, по крайней мере, нелишнюю, поскольку тут, в Италии, по причинам ему пока неясным, Лили, казалось, теряла свою сексуальную незнакомость. Она стала чем-то вроде кузины или старой подруги семьи, человеком, с которым он играл в детстве и которого знал всю жизнь.

– Как? – спросил он.

– Просто перегнись к ней, когда вы с ней на полу играете в карты перед сном. И начни ее целовать – шею, уши. Горло. Потом, знаешь, она завязыает рубашку таким нетугим узелком, когда хочет пощеголять своим загорелым животом. За него можно просто потянуть. И все распахнется. Кит, да ты же совсем дышать перестал.

– Нет, я просто подавлял зевок. Продолжай. Узел.

– Тянешь за него, и ее груди вываливаются прямо на тебя. Тогда она задерет юбку и откинется на спину. И выгнется, чтобы ты смог стянуть с нее трусы. Потом перевернется на бок и расстегнет тебе ремень. А ты можешь встать, и не важно, что она выше тебя. Она ведь будет спокойненько стоять себе на коленях. Так что не волнуйся.

Когда все кончилось, она отвернулась от него со словами:

– Хочу быть красивой.

Он прижал ее к себе и держал, не отпуская. Держись Лили, сказал он себе. Держись своего уровня. Не надо… не надо… влюбляться в Шехерезаду… Да, безопаснее всего – держаться середины, довольствоваться своим статусом «может быть». Надеяться надо было на это – на то, что все еще может быть.

– Знаешь, Лили, с тобой я могу быть самим собой. Со всеми остальными я будто играю какую-то роль. Нет. Работаю. С тобой я остаюсь самим собой. Безо всяких усилий.

– М-м, но я-то собой быть не хочу. Хочу быть кем-то другим.

– Я люблю тебя, Лили. Я всем тебе обязан.

– И я тебя тоже люблю. Хоть это у меня есть… Теперь девушкам еще больше нужна внешность. Вот увидишь. – На этом она уснула.

4. Перевал дьявола

Итак, были поездки (курорт, потом – рыбацкая деревушка на Средиземном море, какой-то разрушенный замок, какой-то национальный парк, Пассо-дель-дьяволо), были гости. Вроде нынешнего трио: разведенная жена из Дакоты, Прентисс, совсем недавно удочеренная ею Кончита и их подруга и помощница Дороти, которую все называли Додо. Сообщать их жизненные статистические данные было бы, пожалуй, некрасиво, но самую жизненно важную изо всех статистику поведать можно: Прентисс, по оценкам Кита, было «около пятидесяти» (то есть где-то между сорока и шестьюдесятью), Кончите – двенадцать, а Додо – двадцать семь. Кроме того, Прентисс попадала в разряд «может быть», Кончита была «мечтой», а Додо – «пугалом». Малышка Кончита была родом из Гвадалахары, Мексика, и носила траур – по своему отцу, как было сказано Киту.

Прентисс, ожидавшая результата завещания, бабкиного (от которого отчасти зависело их турне по Европе), была высока и угловата. Кончита была, если честно, слегка толстовата (с округлым животиком). А Додо, дипломированная медсестра, была потрясающе жирна. Кита смущал размер головы Додо – маленький, на деле или с виду. Голова ее была какой-то несуразностью, вроде чайной чашки на айсберге. Все гости спали в поместительных апартаментах Уны.

Он, Кит, не был типичным представителем двадцатилетних, но в одном отношении типичным он был: считал, что все вокруг безмятежно статичны в своем существовании – все, кроме двадцатилетних. Правда, даже он мог утверждать, что всех троих гостей ждут драматические повороты и частые перемены. Поводом для этого, разумеется, служило горе Кончиты. И наследство Прентисс, и разрешение всевозможных тяжб и сложностей с ее родителями, многочисленными дядьями и тетками, тремя братьями и шестью сестрами. Существовала тут еще и некая неопределенность, касающаяся Додо, чья тучность в перспективе была не расплывающейся, но туго натянутой, напряженной; плоть ее обладала эластичностью сильно – до твердости – надутого шарика. Интересно, лопнет ли она, Додо, пока здесь гостит? Или просто будет становиться все толще и краснее лицом? Это были вопросы насущные.

– Хоть бы солнце выглянуло, – сказала Шехерезада, когда они завтракали в кухне. – Ведь люди, не на шутку толстые, обожают бассейны.

– Правда? – спросил Кит. – Почему?

– Потому что они теряют в весе столько, сколько весит вытесняемая ими вода.

– А воды будет много, – сказала Лили. – Не могу решить, хочу ли я увидеть ее в купальнике. Представьте себе ее бедные колени.

В знак сочувствия к коленям Додо наступила тишина. Затем Кит веско произнес:

– Когда я на нее смотрю, у меня такое ощущение, будто вижу нечто размером с человеческое несчастье.

– М-м. А тебе не кажется, что это железы?

– Это не железы, – сказала Лили, – это еда. Ты видела, как она вчера вечером с гусем управлялась? Два раза добавку брала.

– И Кончита тоже налегала – будь здоров.

– Да, поневоле задумаешься. Я про Додо.

– Не говори. Если сравнить, – заключила Лили, – собственные переживания начинаешь видеть совсем в другом свете.

* * *

Каждый день в замке появлялась целая команда слуг из деревни. Никогда прежде Кит не бывал постоянно в компании слуг.

Его биологические родители оба принадлежали к классу слуг: мать – горничная, отец – садовник. В любом случае Кит отличался левыми настроениями (весьма неярко выраженными по сравнению с теми, что питал пламенный Николас), а потому у него, конечно, сложились некие взаимоотношения со слугами в замке, взаимоотношения, состоящие из кивков и улыбок, и, как ни странно, поклонов (склонений верхней части тела в официальной манере), и нескольких итальянских слов, особенно с Мадонной, которая, помимо прочего, застилала все постели, и с Эуженио, номером вторым по части роз и газонов. Обоим было лет по двадцать пять, и иногда, когда они ненадолго оставались наедине, их можно было увидеть смеющимися. И потому Кит начал гадать, не придет ли к ним любовь, к смотрительнице постелей и смотрителю цветов. А еще Эуженио занимался верандами и выращиванием фруктов.

Стало быть, ход его мыслей был прозрачен. Однако к тому времени он успел прочесть достаточно, чтобы знать об ожесточении слуг, о бессильной ярости, испытываемой слугами. Он надеялся, что сам он не унаследовал этого; он полагал, что ожесточение должно скапливаться позже, к концу жизни слуг, с возрастом, которого его родители не достигли… Кита с детства приучили думать, что все это – его происхождение – не так уж важно, не так ужважно. И пока он с этим соглашался. Кстати говоря, он всегда знал, что Тина ему не мать, а Карл – не отец. Эта информация составляла его колыбельную . Ты наш приемный сын, и мы тебя любим,напевала Тина по меньшей мере год, пока он не начал понимать. Происхождение было не так уж и важно. И он решил сказать об этом пару слов Кончите, прежде чем она отправится на север.

У Кончиты было два плюшевых зверька: Патита (утенок) и Кордерито (барашек), и она обожала раскрашивать– ей было двенадцать лет, а она по-прежнему обожала раскрашивать. До смерти хочется пораскрашивать (произн. «пораскрасивать»), говорила она, когда обед подходил к концу. Извините, но я пошла (произн. «посла»). До смерти хочется пораскрашивать. На этом она уходила в библиотеку со своими книжками-раскрасками. Морские берега, машины и автобусы, девичья одежда и, конечно, всяческие цветы.

* * *

Лили подошла к нему, когда он сидел за круглым каменным столом на самой верхней террасе восточного сада. Потеплело, но небо по-прежнему хмурилось, и свет был желтушный, как обычно при низком давлении, предвестник грозы. В желтоватом воздухе различимы были запахи: il gelsomino (жасмин), il giacinto (гиацинт), l'ibisco [14]14
  Гибискус (ит.).


[Закрыть]и нарциссы, нарциссы… Кит все еще осмысливал события – или не-события (он сам не понимал) – путешествия через Пассо-дель-дьяволо бок о бок с Шехерезадой. Он сам не понимал. Кого ему было спросить?

– Ты с одного на другой перескакиваешь, – заметила Лили.

– Ну а как их иначе закончить? Я не про «Тома Джонса»; «Том Джонс» – замечательная книга. И вообще, Том – парень что надо.

– В каком смысле?

– Подонок. Но «Кларисса» – это кошмар. Ты не поверишь, – сказал он (а он, кстати говоря, решил чаще ругаться), – но у него две тысячи страниц уходит, чтобы ее выебать.

– Господи.

– Вот-вот.

– Но если серьезно, ты себя послушай. Обычно когда ты читаешь роман, то все время твердишь о вещах, ну, я не знаю, типа уровня восприятия. Или глубины морального порядка. А теперь – сплошная ебля.

– Это не сплошная ебля. Один раз за две тысячи страниц. Разве это сплошная ебля?

– Нет, но твердишь ты только об этом.

Змиев в этом саду не было, зато были мухи: на средней дистанции – расплывчатые пятнышки смерти, а вблизи – вооруженные участники движения за выживание с лицами-противогазами. Еще тут были шелковые белые бабочки. И огромные пьяные пчелы, пульсирующие шары, словно несущие свой собственный электрический резонанс; когда они врезались во что-нибудь твердое – ствол дерева, статую, цветочный горшок, – то звонко отскакивали назад: положительный заряд отталкивается положительным.

– Две тысячи страниц – столько, наверное, на это и уходило. Когда?

– Э… в тысяча семьсот пятидесятом. Да и то ему пришлось одурманить ее наркотиками. Угадай, что она делает потом? Умирает от стыда.

– И это должно выглядеть печально.

– Да нет. Она все лепечет о том, как она счастлива. Я буду, э-э… блаженно купаться в благословенных плодах Его прощения… в вечных покоях.Она очень буквально это понимает. Свое райское вознаграждение.

– Свое райское вознаграждение за то, что ее выебали, накачав наркотиками.

– Лили, это было изнасилование. На самом деле более-менее ясно, что она с самого начала была от него прямо-таки без ума. Они все трясутся при мысли о насилии. – Она уже начинала смотреть на него с пониманием, так что он продолжал: – В «Томе Джонсе» девушки могут ебаться – если они оторвы или аристократки. Молочница. Или достопочтенная хозяйка. Но Кларисса из буржуазной среды, поэтому приходится ебать ее, накачав наркотиками.

– Тогда ведь она будет не виновата.

– Ага. И может и дальше заявлять, что не хотела. В общем, две тысячи страниц она все-таки продержалась. Это миллион слов, Лили. Тебе удавалось продержаться миллион слов? Когда вела себя как парень?

Лили вздохнула:

– Шехерезада мне только что рассказывала про свою неудовлетворенность.

– Какую неудовлетворенность?

– Сексуальную . Естественно.

Закурив, он сказал:

– Она еще не знает, что красива?

– Знает. И про сиськи свои знает. Если тебе так интересно.

– И что она про них думает?

– Думает, что они в самый раз. Только теперь они очень чувствительны, и от этого неудовлетворенность еще больше.

– Сочувствую ей. Но все-таки. Через главу-другую появится Тимми.

– Может быть. Она только что получила письмо. Он не может оторваться от Иерусалима. Ох и сердита же она на него. Еще у нее большие надежды на Адриано.

– Кто такой Адриано?

– Не очень-то ясно ты выражаешься, – заметила Лили. – Ты же, наверное, хотел сказать: кто такой, на хуй, этот Адриано?

– Нет, не хотел. Ты, Лили, идешь по ложному следу. Кто такой Адриано?.. Ладно: кто такой, на хуй, этот Адриано?

– Вот-вот. Так больше подходит к твоему злобному взгляду. – Лили резко и коротко рассмеялась. – Он – скандально известный плейбой. И граф. Или станет графом в один прекрасный день.

– Все итальянцы – графы.

– Все итальянцы – бедные графы. Он – богатый граф. У них с папой у каждогопо замку.

– Подумаешь. Я только вчера понял. В Италии повсюду замки. То есть каждые ярдов сто – замок. У них что, этот самый… период феодальных междоусобиц долго продолжался?

– Не особенно, – ответила Лили – она читала книгу «Италия: краткая история». – К ним все время вторгались варвары. Погоди. – Лили методично сверилась со своими записями. – Гунны, франки, вандалы, вестготы и готы. Потом Киты. Киты были хуже всех.

– Вот как? И когда же мы познакомимся с Адриано?

– Это как раз то, что ей нужно. Человек ее круга. А как тебе Перевал дьявола – пощекотал нервы?

На заднем сиденье «фиата» он поместился между Прентисс и Шехерезадой, в то время как Лили ехала в так называемом кабриолете (элегантном красном автомобиле с откидным верхом) с Уной и Кончитой. На заднем сиденье Прентисс не шевелилась, а Шехерезада на каждом крутом повороте клонилась к нему, падала к нему в объятия. Шел сильный дождь, и через Пассо-дель-дьяволо они всего лишь прорулили, поглазели на него в окошко. И все равно Кита захватило буйство чувственных впечатлений; он уподобился молодым людям Монтале, каждая из его желез превратилась в Джокопо, Джованни, Джузеппе. Ее рука и бедро время от времени начинали прижиматься к его руке и бедру. Ее золотистые ароматные волосы копной собирались на миг у него на груди. Неужели это – обычное дело? Неужели это что-то означает? Эй, Прентисс,хотелось сказать ему. Ты многое повидала. Так что все это значит? Смотри. Шехерезада все время…

– Мне понравилось. Настоящий серпантин, очень страшный.

– М-м. Страшный. Еще бы. Когда Додо втиснулась на переднее сиденье.

– И всегда со стороны обрыва – вот спасибо.

– Господи. Ты небось перепугался до ужаса.

В машине Кит говорил себе, что Шехерезада просто наполовину спит. И действительно, она отключилась на пару минут, прямо перед тем, как они повернули обратно; голова ее доверительно покоилась на его плече. Потом она рывком очнулась, кашлянула и взглянула на него через ресницы, улыбаясь своей непостижимо щедрой улыбкой… И все началось по новой, ее рука, прижатая к его руке, ее бедро, прижатое к его бедру . Что ты думаешь, Лили? Елки-палки, видела бы ты ее на днях в ванной. Очередная промашка с замком, Лили, и вот она, в голубых джинсах и лифчике. Что она хочет этим сказать?А может, ее привычное мышление еще отстает от фактов ее преображения. Порой она по-прежнему видит в зеркале во весь рост филантропшу-мышку в практичных туфлях и очках. А не крылатую лошадку в голубых джинсах и белом бюстгальтере с тончайшей голубой каемкой.

– Мне показалось, что Уиттэкер каждый раз, когда поворачивал влево, еле выруливал, – сказал он.

– Поэтому я с Уной и поехала. Ваша правая передняя шина, видно, совершенно спустила.

– Я все думал, машина просто прекратит борьбу и перевернется. А как тебе Перевал дьявола?

– Нормально. Кончита клевала носом. А крыша протекала.

Он закрыл глаза. Пчелы-задиры гудели и искрились. Он выпрямился. На него уставилась муха, замершая на каменной столешнице. Он отмахнулся от нее, но она вернулась, затаилась и уставилась. Череп и кости в миниатюре… В этом деле с Шехерезадой бабочки, как представлялось Киту, встали на его сторону. Бабочки: игрушки на празднике, кукольные вееры и платочки – безнадежные оптимисты, щебечущие мечтатели.

Кит знал – это было нетипично для двадцатилетнего (преимущество, проистекавшее из его своеобразных обстоятельств), – что умрет. Более того, он знал: когда этот процесс начнется, лишь одна вещь будет иметь значение – как шли дела с женщинами. Лежа при смерти, человек обшаривает свое прошлое в поисках любви и жизни. И это, мне кажется, правда. Масштабно мыслить Кит умел. Однако текущую ситуацию, текущий процесс – он видел зачастую в неверном свете.

* * *

– Господи, да у них тут есть все.

Он имел в виду библиотеку, с полок которой извлек экземпляр «Памелы» (подзаголовок: «Вознагражденная добродетель»), принадлежащей перу автора «Клариссы», и экземпляр «Шамелы», принадлежащей перу автора «Тома Джонса». «Шамела» была пародийной атакой на «Памелу», призванной обнажить ее фальшивую набожность, ее мелочную вульгарность и ее некомпетентно сублимированный разврат – «lechery», западногерм. происх., от «lick» – лизать.

– Значит, Прентисс стала богатая, – сказал он. – Или богаче.

– Богаче. Кажется, – ответила Кончита.

Встав из-за письменного стола, она подошла к окну. Форма ее круглящегося живота в бесформенном черном балахоне. Она произнесла своим неестественно глубоким голосом:

– Хочу, чтобы эти розы вышли как настоящие.

Сто бы… высь ли…

– Как ты сюда приехала из Америки, Кончита? В смысле, на корабле или на самолете? Самолетом? Каким классом?

– Прентисс впереди. Мы сзади.

– Как же Додо выдержала? Я про еду. Поднос.

Двенадцатилетнее дитя вернулось к столу и взяло карандаши, сиреневый и багряный, со словами:

– Додо откидывается как можно дальше и в дырку… – она изобразила букву V рукой, выпрямив пальцы, – и в дырку кладет журналы. А на них ставит поднос.

Даль-се…Киту не терпелось передать это Лили (ноу-хау для толстяков в самолете), но не так сильно, как бывало раньше. Он по-прежнему был многим обязан Лили. Благодарность – это ему удавалось хорошо. По его мнению, это был его единственный эмоциональный дар. Вот и сейчас, сидя, он испытывал благодарность за стул под собой, за книгу перед собой. Благодарность и приятное удивление. Он испытывал благодарность за шариковую ручку в пальцах, приятное удивление от колпачка на ручке. Кончита продолжала:

– А потом все съедает. Даже масло все.

Он сказал, как намеревался сказать:

– Завтра перед отъездом я тебя, может, не увижу. Ты знаешь, что меня усыновили? Усыновление – это нормально.

Голова ее не шевельнулась, но радужки оторвались от страницы, и ему тут же стало стыдно – он понял, что усыновление (как мелкое экзистенциальное неудобство) в реестре Кончитиных проблем стояло не особенно высоко.

– Нормально, – сказала она.

– Я имел в виду – позже. – Мгновение он рассматривал ее, лунную чистоту ее лба, беспорядочные сумерки и розы ее щек. – Я имел в виду – позже. Очень жаль, что с твоими родителями такое произошло. До свидания.

– Adios. Hasta luego [15]15
  Пока. До скорого (исп.).


[Закрыть]. Мы, наверное, вернемся.

* * *

«Мамы нету, папы нету, малышня ругается. Тот, кто первый скажет „кака“, без трусов останется». Так, по словам его матери, распевала она со своими сестрами еще в 1935-м…

– Уверяю тебя, я повидал одаренных мусульман, – сказал Кит. – Тебе не кажется, что красивее их нет людей на земле?

– Да, кажется. Весь полумесяц.

Они с Уиттэкером играли в шахматы на «закатной террасе» – обращенной на запад. Уиттэкер рассказывал ему о том, что можно, чего нельзя делать, когда ты влюблен в Амина. Правила типа «нельзя» были куда более многочисленны. Кит продолжал:

– Да я сам когда-то встречался с двумя мусульманскими цыпками. Ашраф. И малышка Дилькаш.

– Каких национальностей? Или ты не различаешь?

– Ашраф из Ирана, Дилькаш из Пакистана. Ашраф была классная. Выпить любила и дала в первый же вечер. Дилькаш была вовсе не такая.

– Значит, Ашраф можно. А Дилькаш – нельзя.

– Угу. Дилькаш всегда было нельзя. – Кит скрючился на своем сиденье. По правде говоря, его мучила совесть по поводу Дилькаш. – Николаса я никогда не спрашивал, а сам так и не могу разобраться. Поэтому спрошу тебя.

По сути, Уиттэкер во многом напоминал Николаса. Оба разговаривали готовыми предложениями – даже готовыми параграфами. Оба все знали. И поначалу казалось, что они чем-то похожи внешне. Много лет обучавшийся в британской школе-интернате, Николас, естественно, прошел через гомосексуальный период. Однако нынче в Николасе чувствовалась политическая воля – то, что называли «сталью», по крайней мере, политики. А Уиттэкер, с его заплатками на локтях и толстыми очками, этим не отличался.

– Ашраф, Дилькаш. Иран, Пакистан – какая разница? В смысле, они же обе арабки. Да? Нет. Погоди. Ашраф арабка.

– Нет, Ашраф тоже не арабка. Она персиянка. А разница, Кит, в том, – продолжал Уиттэкер, – что Иран – загнивающая монархия, а Пакистан – исламская республика. По крайней мере, по названию. Еще вина. Ох, прости. Ты ведь не увлекаешься.

– Немножко увлекаюсь. Ну, ладно, давай… Дома у Дилькаш родители по вечерам пили шипучку. Представь. Взрослые мужчина и женщина по вечерам пьют шипучку. Амин пьет?

– Пьет? Для него это просто, в общем, чрезвычайная непристойность. Гашиш курит. С другой стороны.

– Ашраф была классная, а вот с Дилькаш я так и не… – Кит остановился. – Так, а что это за драма, – спросил он, закуривая, – с Амином и грудями Шехерезады?

– Амин, – сказал Уиттэкер, низко склонив лицо над доской, – пидор в гораздо большей степени, чем я. Гораздо.

– Значит, у вас есть градация. Ну да, почему бы и нет. Конечно есть.

– Конечно есть. И Амин – пидор в оченьбольшой степени. Отсюда и серьезность проблемы, которая возникла у него с грудями Шехерезады.

– Я его теперь совсем не вижу.

– Я тоже. Дело обстоит хуже, чем когда-либо.

– Упражнения.

– Упражнения.

– Слишком худой.

– Слишком толстый. Слишком худым он был где-то до второй половины дня понедельника. Теперь он слишком толстый.

Уиттэкер по большей части питался с ними, хотя к обитателям замка не принадлежал. Они с Амином жили в современной квартирке ниже по холму. Киту представился Амин, восемнадцатилетний и по-пиратски красивый, с недостающим верхним резцом, с пушистыми ресницами, которые закручивались прямо кверху и назад, словно гаремные туфли. Ему не хотелось этого говорить, однако Амин Киту довольно сильно нравился. При виде его он каждый раз чувствовал мимолетное давление в груди. Оно не шло ни в какое сравнение с горой, наваленной на него присутствием Шехерезады, и тем не менее оно было.

– У него такой симпатичный цвет кожи, – сказал Кит. – И мускулы такие, что кажется, будто на нем кольчуга. Золотая кольчуга . Лилисчитает, что она недостаточно худая. Детская пухлость. Полгода назад у нее был, как она выразилась , приступ детской пухлости.

– Пусть заходит. Амин весь верхний этаж превратил в ортопедическую палату. Сплошные гири на веревках. Кое-какие части своего тела ему не нравятся . Бесятего кое-какие части своего тела.

– Какие части?

– Предплечья проклятые, икры проклятые. Пропорции. Он натура художественная, отсюда и пропорции. Отношение.

– Поэтому он и недоволен грудями Шехерезады? Дело в отношении?

– Нет. Тут все проще.

Они сидели в тени горы – сестры той, на которой находились. Наверху и вдали облака пытались найти необходимые им готические расцветки и шутовские очертания, готовясь к грозе, ожидаемой уже давно. Уиттэкер сказал:

– Прямо как с теми деревенскими зеваками в баре в Монтале. Только в более острой форме. Знаешь, Кит, Амин вырос в пустыне Сахаре. Женщины, к которым он привык, все похожи на шары для боулинга. И вдруг в один прекрасный день он плавает в бассейне, выныривает набрать в легкие воздуха и видит блондинку шести футов ростом. Без лифчика. И они тут как тут, пялятся на него. Шехерезадины груди.

Значит, это правда, подумал Кит.

– Без лифчика, – произнес он с тошнотой в голосе. – Смеешься. Я думал, Лили просто меня дразнит.

– Нет. Шехерезада у бассейна – без лифчика, как предусмотрено природой. А у Амина это теперь превратилось в негативную одержимость.

– М-м. Пытаюсь взглянуть на них с его точки зрения.

– Тут все непросто. Он натура художественная, и тут все непросто. Иногда он говорит, они – как эдакая ужасающая скульптура под названием «Самка». Причем не каменная – металлическая. И еще – ты представь себе. Иногда он говорит, им место в толстой стеклянной банке. В подсобке в лаборатории. Со всеми остальными уродцами.

– Это и вправду… это страшно по-голубому… Сам-то я, наверное, как-нибудь справлюсь с ними. Мне кажется, по части грудей у меня никаких задних мыслей не имеется. Понимаешь, меня из бутылочки кормили. Периода без лифчика в детстве не было.

Жирные капли дождя начали падать там и сям.

– Может, будь мы все похожи на шары для боулинга, проблем было бы меньше, – сказал Уиттэкер. – Сестра Амина, Руаа, она, по-моему, не толстая, но она… Она похожа на этот… как его, этот фильм ужасов со Стивом Маккуином? А, да. «Капля».

Тридцать две фигуры на шестидесяти четырех полях успели поредеть – теперь с каждой стороны было по семь.

– Ничья? – предложил Кит. – Слушай, полезный совет для Амина. В следующий раз, когда увидит груди Шехерезады, пускай просто скажет себе, что это – задница. А у тебяесть части тела, которые Амину не нравятся?

– У меня ему никакие не нравятся. Мне тридцать один. Все вы, ребята, как дети. Слишком большой, слишком маленький, слишком то, слишком се. Вы вообще когда-нибудь станете довольны своим телом?

* * *

После ужина он час играл в карты с Шехерезадой на покрытом толстым ковром полу отдаленного покоя (кабинетаили ружейной комнаты, где была голова лося, скрещенные сабли, миниатюрные пушечки по обе стороны от каминной решетки). Большую часть вечера Кит пробеседовал с ее матерью и теперь находился в положении (расправленные веером карты Шехерезады торчали в шести дюймах от его подбородка), откуда было прекрасно видно, что такое юность. Лицо ее на самом деле было более узким, чем у матери, сама же плоть – полная, пухлая. Еще она, ее плоть – пухлая кожица юности, – обладала способностью к самоувеличению… Было много смеха, а с ее стороны – сияние; она то и дело одаряла его сиянием. Незадолго до полуночи они поднялись на башню при свете фонаря.

– Я Шехерезада, – произнесла в темноте Лили. – Это Шехерезада тут лежит. Только ее наркотиками накачали. Она целиком в твоем распоряжении. Беспомощная от наркотиков.

– Каких именно наркотиков?

– Она не может говорить. Она беспомощна. Ну же, давай, делай свое черное дело!

Позже Лили сказала:

– Нет. Не уходи. Давай у окна. Высунься.

Он высунулся и стал курить. Ночь была беззвездна, цикады заглушены… Ровно семнадцать лет назад, час в час, 15 июля 1953 года, ему разрешили спуститься в спальню родителей, чтобы повидать незнакомое лицо. Карл тоже присутствовал, была там и акушерка, собиравшая вещи, а лицо матери на подушке было раскрасневшимся, и влажным, и мудрым. Киту еще не исполнилось четырех. С сердцем, внезапно вспыхнувшим, он приблизился к колыбели – но нет, в памяти его это была не детская кроватка и не корзина; это была обычная кровать, и на ней лежало существо размером со сложившегося младенца, с густыми, сырыми, светлыми волосами длиной до груди, с теплыми щеками, с посвященной улыбкой спящего. Ложное воспоминание (так он, по крайней мере, всегда полагал), подретушированное или отреставрированное теми аспектами и переливами, что ожидали ее в будущем, – ведь он, меж тем, повидал одного-двух новорожденных, и у него не было иллюзий насчет их внешности. Но теперь (высовываясь, куря, думая) он решил, что ему – в его галлюцинаторном состоянии, одуревшему от любви и желания защитить – на самом деле предстало это невероятное видение, его сформировавшаяся сестра.

Ни звезд, ни цикад. Лишь четвертушка месяца, лежащая на спинке, словно нетерпеливое дитя, готовое сразиться с бутылочкой или грудью.

– Где же наша гроза? – спросила Лили, когда он вернулся к ней.

Кит провалился в постель. Лили слишком напоминала ему сводную сестру… Все решится здесь, подумал он. Все решится в итальянском замке. С самого начала, когда взбирался на башню со своими сумками, отстав на три шага от Шехерезады (сегмент белизны в бронзовой круговерти), он сильно подозревал, что его сексуальная природа по-прежнему открыта переменам. Какое-то время это его волновало: он станет голубым и потеряет голову от Амина; он влюбится в одну из овечек посимпатичнее, из тех, что в поле за выгоном; у него, самое малое, разовьется нездоровая тяга к Уне или Кончите – или даже к Додо! Это – высшая точка моей юности, подумал он. Все решится здесь.