Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

– В некотором смысле это было что-то вроде насилия.

– Нет. – Разумеется, этим обвинением в него уже целились. Целилось супер-я – голос совести и культуры; целились голоса отцов и личности матерей. – Нет. Наверное, я просто живу за счет духа времени, как сутенер. Вот и все.

– И ты так и продолжал туда ходить.

– Ага. Несколько месяцев. – Я влип в ситуацию. И если совсем честно, Лили, я считал, что могу из нее выбраться с помощью языка. Думал, буду почаще ублажать Пэнси орально – и так, с помощью языка, выберусь. – Я все перепробовал. Писал ей письма. Дарил подарки. – Пытался выбраться с помощью языка. – И говорил ей, что люблю ее. Это была правда.

– Ага. Готов на все ради любви… Может, ты ей нравился. Просто она была очень застенчивая и сдержанная. Может, она на самом деле и хотела.

– Спасибо на добром слове, Лили. Хотелось бы мне верить, что это так. – Но это было не так, и Пэнси это доказала. Это дополнение Кит решил пока что держать при себе. Он закурил и сказал: – В Монтале в ночном клубе я спросил Риту, что произошло с Пэнси. Я сильно надеялся, что она оказалась лесбиянкой. Но Собака сказала – язвительно, между прочим. Язвительно. Собака сказала, что она вернулась на север и собирается замуж за свою первую любовь.

– Значит, вы с ней… Значит, это, по сути, противоречило ее натуре. По-своему это ведь ужасно.

– Да.

– Когда люди делают то, что противоречит их натуре. Когда им не хочется. Это ведь хуже, чем когда люди чего-то не делают. Того, что им хочется. Не знаю почему.

– Да.

– Дурацкое имя – Пэнси.

– Нет, почему? Просто название цветка. Как и твое имя.

– Да тише ты.

… Когда он был маленьким – девять лет, десять, одиннадцать, двенадцать, – то каждую ночь, каждую ночь без исключения, чтобы уснуть, фантазировал о спасении. В этих ярких, искренних мечтах он спасал не маленьких девочек, но взрослых женщин – огромных танцовщиц и кинозвезд. И всегда сразу двоих. Он ждал в своей весельной лодке у причала островной крепости. За скрипом и журчанием различал стук их торопящихся высоких каблуков на опущенном мостике, а потом помогал им взойти на борт: Беа в своем бальном платье, Лола в своем балетном трико и Кит в своем школьном пиджаке и шортах. Они суетились вокруг него, возможно гладили его по волосам (теперь уже нет), пока он верно греб, везя их в убежище.

Сама Вайолет в этих картинах никогда не присутствовала, но он всегда знал, что она была их источником – что она была невиновным узником, заключенным по несправедливости. Мысли и чувства, которые придавали ему желание спасать, он с тех пор отменил. В них была горечь.

Он пытался войти в него, пытался войти в него много часов – в мир сновидений и смерти, откуда поступает вся человеческая энергия. Около пяти он услышал, как дождь легкими пальцами ставит точки на толстом стекле.

* * *

Тимми в запачканном серебристом халате сидел за кухонным столом, один; он решал кроссворд для идиотов в старом «Геральд трибюн». Глория в белой футболке и тех самых красных вельветовых брюках стояла у раковины… Кит, как обычно, поразился при виде Тимми – Тимми, занимающегося своими делами на первом этаже. Почему он не проводит все время наверху с Шехерезадой? То же относилось и к Йоркилю. Почему он не проводит все время наверху с Глорией? Но нет. Эти двое занимались другими вещами. Они даже подолгу ездили вместе на машине, если в такое вообще можно поверить, в «ягуаре» Йоркиля, производя разведку церквей и сыров…

Кит хотел задать Тимми вопрос. «Это, наверное, может показаться смешным, Тимми. Но как ты думаешь, связывает ли хоть что-то кабинку для переодевания с религией?»Дело в том, что Кит понимал – ему нужна именно эта тема. Он подошел к Глории сзади и отвернул оба крана. Уже сама по себе погода производила достаточно шума.

– Посмотри вон туда, – обратился он к Глории. – Коричневая слякоть. А Йорка не будет до самого вечера.

Она бросила взгляд через плечо. Тимми, подобно Киту, когда тот мучился над «Утрами в Мексике» или «Сумерками Италии» [95]95
  Книги Д.-Г. Лоуренса.


[Закрыть], крутился и чесал в голове.

– Сегодня мой последний день. Прошу тебя. Давай встретимся в кабинке для переодевания. Прошу тебя.

Глория вежливо сказала:

– Чтобы отсосать у тебя, так, что ли? – Она с большим проворством продолжала споласкивать стаканы, вероятно, в эдинбургской манере (накрыв ладонью край). – Знаю. Сначала быстренький поцелуйчик, а потом я почувствую эти две руки у себя на плечах. Знаю-знаю.

Кит прислушался, но внутренний голос не давал ему никаких советов. Куда он подевался, этот внутренний голос? Откуда он берется? Что это – ид (это то– та часть сознания, что отвечает за инстинктивные импульсы и первичные процессы)?

– Я просто хочу поцеловать тебя здесь. – И он прикоснулся кончиками пальцев к ее животу. – Один раз. Можешь прийти одетая Евой.

– Так, а вот это интересно. Что это значит – одеться Евой?

– Евой после грехопадения, Глория. Надень свой фиговый листок.

– Ну что ж. Погода, следует признать, ужасающая. Причем снег ведь даже и не белый уже – грязный. Так, дай-ка поразмыслить… Я прилечу туда, вниз, в купальнике, и ты сможешь трахнуть меня на скамейке – расстели полотенца. Потом я окунусь и полечу обратно наверх. Да, Кит, и еще.

– Да?

– Тут будет чрезвычайно важна скорость. Десять движений, и это все. Десять? Ячто, с ума сошла? Нет. Пять. Нет, четыре. И ради бога – спустись туда пораньше и подготовься.Надеюсь, погода не прояснится. В полтретьего. Сверим часы… Да, и еще, Кит.

– Да?

– Какой фиговый листок?

Он сказал ей: золотой – и стал смотреть, как она удаляется; затем, слабый от нереальности, налил себе кружку кофе и минутку постоял над Тимми: кроссворд для идиотов, девственные квадратики.

– Хайнц, – сказал Кит.

– Не понял?

– Один по горизонтали. «Большая фирма по производству бобов в томате».

– Что?

– Хайнц, – сказал Кит, съевший в свое время огромное количество бобов в томате. – Бобы в томате – полный Хайнц!

– Как пишется? Отлично. Ага! Пять по вертикали. «Первая буква греческого алфавита». Пять букв, первая «а»… Нет, Кит, тут какой-то подвох в этом вопросе. Понимаешь, это же американская газета. И вопрос с подвохом. На первый взгляд простой, но на самом деле нет.

Часы Кита совершенно спокойно делали свое дело. Стрелки показывали без пяти десять. Значит, достаточно скоро пора начинать подготовку в кабинке для переодевания.

– Дьявольщина какая-то, – продолжал Тимми. – Вот. Один по вертикали. «Царство Плутона». О чем это они вообще? Три буквы. Первая «а».

Кит пододвинул стул и мягко произнес:

– Давай я тебе помогу.

Адриано в одиночестве сидел в одной из жестких, неподвижных приемных.

А Кит, проходя мимо, мог бы ускорить шаг и не остановиться; однако это захватило и удержало его – этот расплывающийся от влаги образ. Адриано, тихо плачущий, как ребенок, держа лицо в насквозь промокших ладонях; позади него – окно и сырые градины, шлепающие по освинцованному стеклу, а дальше – дрожащие диагонали их хвостов; а за всем этим – третий эшелон, бамбуковый занавес грязного снега. Слезы выползали через его сжатые костяшки пальцев и даже капали ему на ноги. Кто бы мог подумать, что внутри у графа столько слез? Кит назвал его по имени и сел рядом с ним на низкую тахту. Довольно скоро пора будет начинать подготовку в кабинке для переодевания.

Через секунду Адриано невнятно взглянул на него. Кит увидел его глаза: ресницы спутаны и усеяны капельками.

– Я… я все ей выложил, – сказал он.

– Без толку?

Адриано нерешительно протянул влажную руку за Китовой сигаретой; пыхнул, затянулся, закашлялся. И Киту захотелось обнять его – возникло даже желание посадить его на колени. Всего за день до этого Кит видел Адриано на турнике. Отложив на время застывший аскетизм йоги, Адриано вскарабкался на стальной эшафот, где сложился в плотный клубок и стал вращаться. И Киту представилась большая муха, которую он недавно отправил на тот свет – как она словно исчезла в водовороте собственной смерти.

– Я не невинный младенец. – С этими словами Адриано издал долгий, волнистый всхлип. – Тебя, Киш, наверное, удивит, если я скажу тебе, что знал более тысячи женщин – много более. О да. Физический недостаток в таких делах может оказаться отнюдь не недостатком. И большое состояние, разумеется, играет свою роль. Знаешь, я правда очень стараюсь.

Кит отнесся к этому скептически, однако подумал: интересно, как только у Адриано нашлось времявести счет.

– Конечно, стараешься, Адриано.

– О нет, я не невинный младенец… Поначалу с Шехерезадой я думал лишь о плотских утехах. «Любовь» была лишь проверенной стратегией. Наш визит к Люкино и Тибальту в Риме, по-видимому, возымел свой визуальный эффект. О нет, я не собираюсь приносить извинения. Весьма упрямый случай, Шехерезада. Затем – Рита и необходимая перемена тактики. Слабая надежда – но попытаться стоит, подумал я. О нет, я не собираюсь приносить извинения.

И Киту все стало ясно. Девушки Адриано были нанятыми актрисами. Люкино и Тибальт были нанятыми актерами; в реальности в кухонной драме Адриано происходил из длинной, непрерывной династии карликов – богатых и знатных карликов, в этом не было сомнений, однако никак не воинственных. Пожав плечами, Кит сказал:

– А потом, Адриано?

– Потом меня внезапно поразила любовь. То была пресловутая вспышка молнии. Порывы чувств, каких я никогда не знал. Шехерезада. Шехерезада – это произведение искусства.

– А теперь, Адриано?

– Что я буду делать теперь? Покоя мне не видать – я знаю. Что ж. Отправлюсь путешествовать. Ветер доносит до меня слово «Африка»…

И Кит, успокаиваясь, подумал: ну да, ведь ты же «персонаж». Так давай – вступи в Иностранный легион, Легион потерянных… Кто они такие, эти персонажисо своей прикладной эксцентричностью? Йоркиль – персонаж, а Тимми превращается в персонажа. Может, непременным условием для того, чтобы быть персонажем, является высокое происхождение – оно придает тебе широты? Нет. Рита – персонаж. Рита богата. Так, значит, для того чтобы быть персонажем, нужны деньги? Нет. Ведь Глория – персонаж; а Глория, по ее собственным словам, бедна как церковная мышь.

– До свиданья, друг мой. И прошу тебя, передай мое почтение Кенрику. Возможно, мы никогда больше не встретимся. Благодарю тебя за добрые слова.

– Прощай и ты, Адриано.

Успев самостоятельно накачаться азиумом (еще одну таблетку она собиралась принять по дороге в аэропорт), Лили сидела в их комнате в подвальном этаже, читала, отдыхала и доводила до совершенства собранный багаж (завтра утром она отредактирует его со всей серьезностью). На часах было без двадцати двенадцать – значит, очень скоро пора будет начинать подготовку в кабинке для переодевания. Снег прекратился, и теперь шел всего лишь дождь. Но шел прилежно и настойчиво.

* * *

Меж тем день прояснился перед самым закатом, после финального реверанса мороси уступив розово-желтым сумеркам. Тем вечером Кит продолжал посматривать на небо, вероятно понимая, что в последнее время не баловал его вниманием. Его надутое розовое, его бордельное апельсинное. Солнце, сияя улыбкой, заглянуло в гости, потом откланялось и ушло за кулисы. Перед самым занавесом спелая, жаркая, оснащенная полным набором конечностей Венера вскарабкалась в темнеющую синеву. А он думал: надо, чтобы у каждого из нас было свое небо. Каждому из нас нужно свое собственное, особое небо. На что было бы похоже мое? На что – ваше?

Глория на улице, на западной террасе, набрасывала график – ломаную линию гор; Кит подошел к ней со стаканом пива и присел рядом.

– Добрый вечер, Глория, – сказал он.

– Добрый вечер, Кит.

– Я прождал там, внизу, четыре часа.

Она не засмеялась по-настоящему, но закрыла глаза, сжала губы и принялась шлепать себя рукой по бедру – раз, другой.

– Четыре часа. Ради четырех движений. Нет, это мне нравится.

Она продолжала работать, опустив голову.

– Опять потеплело, – сказал он, отметив про себя ее изумрудное, с низким вырезом платье, едва ли не фривольную замысловатость ключиц и теплые ямочки по обе стороны шеи.

– Да, интересно, как оно было. – В голосе ее звучало раздумье. – Дай-ка подумать. Пришел туда, вниз, пораньше, разумеется. В полвторого? Поудобнее все устроил с помощью полотенец. И примерно до половины четвертого был полон надежд. Потом – не так уж полон. Пока наконец не закончил дрочить, – продолжала она, стирая ластиком и отряхивая мизинцем крошки, – и вернулся наверх, и рассказал Лили, как тебе нравится плавать под дождем.

Голосом, полным тихой сосредоточенности, она продолжала:

– Повезло тебе. Повезло, что она не спустилась и не преподнесла тебе неприятный сюрприз. А то пришлось бы тебе кое-что объяснить. Сидишь там средь бела дня со своим членом. Впрочем, это же твой стиль.

– Мой стиль?

– Да. Попадаться, даже когда ничего не делаешь. Как тогда, с Шехерезадой. Да у тебя даже не хватило здравого смысла выяснить, не передумала ли она. А потом – здоровенная вонючая таблетка в бокале prosecco. И смех и грех.

Это была правда: к тому времени Лилин ведьминский радар стал устаревшей штуковиной – в сравнении с громадной антенной, с трансконтинентальным высокомощным устройством NORAD [96]96
  NORAD– Объединенная система аэрокосмической обороны Северной Америки.


[Закрыть], который ввела в действие Глория Бьютимэн. А что же сам Кит? Радиолюбитель со своей одинокой антенной, своей рыжей бородой, своими проблемами с весом, своим диабетом… Он задумался в скобках: интересно, за весь период со времен Маркони во всем мире была ли у какого-нибудь радиолюбителя подружка – хоть когда-нибудь? Глория, не переставая рисовать, стирать, затенять, тихо произнесла:

– Иногда, за завтраком, Лили смотрит на тебя, потом на меня, потом опять на тебя. Причем без нежности. Что ты с ней делаешь по ночам?

– Ну, что-что. Пытаюсь немного оживить ситуацию.

– М-м. В день твоего рождения мне посчастливилось безнаказанно совершить небольшое преступление. А теперь ты стараешься, чтобы тебя поймали послетого, как это произошло. Стараешься, чтобы тебя поймали… как это называется? Ретроактивно. Ты свою некомпетентность доказал… Стаканыперепутал. Скажи спасибо, что я помалкивала насчет твоего пива.

– Да, спасибо тебе за это. Я удивился. Я и понятия не имел, что нравлюсь тебе.

– Ты мне не нравишься, – сказала она.

– Не нравлюсь?

– Нет. Ты ужасно противный. Просто я подумала: ладно, сгодится и этот.У меня были свои причины.

– Какие причины?

– Мне надо было разобраться кое с чем – в голове. Скажем так. Появилась возможность. Можешь называть это… – Снизу, где был гравий, донесся шум Йоркова «ягуара». – Можешь называть это самовыражением. Теперь этот мудак, подозреваю, накинет свой вечерний костюм прямо на пропотевший джемпер. Я пошла внутрь. Ты еще что-то хотел сказать?

Глория – ее пророческие способности, ее знания – оставалась в распоряжении Кита еще минуты две-три. А ему хотелось спросить ее про Вайолет. Однако он решил прибегнуть к аналогии, короткому рассказу покороче – он изложил ей версию без купюр.

– А потом, в ноябре, – говорил он спустя некоторое время, – Рита с Пэнси поцеловали нас на прощанье и уехали обратно на север. Спустя восемь месяцев мы с Арном как-то вечером возвращаемся к нему, а они нас на улице ждут. – Арн без девушки, Кит без девушки – и Рита с Пэнси в «MGB» с открытым верхом, словно старлетки на автошоу, словно вульгарная мечта. – Мы поднялись наверх. Там только одна комната с одной большой кроватью, и мы все в нее забрались.

– И что, вы стали – группой?

– Нет. Попарно. Хотя все мы были голые… Кроме Пэнси. Которая не стала снимать трусы.

– О господи.

– Да. О господи. Да, о господи, еще как о господи.

– Значит, ты – значит, ты жался к Пэнси, а тем временем в нескольких дюймах…

– Ага. – А тем временем, Глория, в нескольких дюймах Собака имела Арна так, что дым валил. – Это продолжалось четыре часа. – Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Может, потому-то я и здесь. Здесь, с Лили, в Италии. – А утром они опять этим занимались. Пока мы с Пэнси притворялись спящими.

– Ну, так что ты хочешь узнать? Восемь месяцев на севере. Все старые привычки вернулись. Не у Риты, понятное дело. У Пэнси.

– Но зачем она вообще это делала? Раньше. Если не хотела.

И Глория, как всегда неожиданно, сказала:

– Эхолалия. Бессмысленное повторение того, что говорят и делают другие. Сексуальная эхолалия. Пэнси спала с тобой по одной простой причине. Потому что иначе Рита стала бы насмехаться над ней за то, что она не ведет себя как мужчина.

Кит откинулся назад.

– Я тут как раз думала, – с этими словами она закрыла свой блокнот и убрала в чехол карандаш. – Помнишь Уиттэкера? Когда он в тот вечер говорил о политизации лифчиков. Ну вот, а это была политизация трусов. Политизированные трусы – это те, которые снимаются.

Они встали.

– Разреши мне позвонить тебе в Лондоне. Пожалуйста.

Она подобрала свое зеленое платье. Твердо очерченное лицо с этим заостренным подбородком, глазная белизна, зубная белизна.

– Не дури, – ответила она. – Всякий раз, как захочешь представить себе меня, просто представь себя – в кабинке для переодевания. Тебе что, этого мало было? Или много?

– Как сказать. Кабинки для переодевания много. Дня рождения мало.

– Так я и думала. Вы посмотрите на него. Вся жизнь разбита. Кит, твоего дня рождения никогда не было. Ты все вообразил. Я уехала на развалины.

В вечернем пиджаке, в бежевом джемпере, Йоркиль, недолго пораздражавшись и понажимав плечом, справился и освободил стеклянную дверь.

– А под дождем они такие романтичные. Ах, вот и он. Мы как раз Венерой восхищались. Правда, красивая она сегодня?

Он продолжал сидеть под небесами, успевшими одуреть от звезд – звезд в таком диком изобилии, что ночь понятия не имела, что с ними со всеми делать. На самом деле имела. На самом деле, конечно, имела. Мы не понимаем звезд, мы не понимаем галактики (как она образовалась). Ночь умнее нас – на много Эйнштейнов умнее. Итак, он продолжал сидеть под умом ночи.

Глория была кое в чем права. Нет, в кабинке для переодевания Кит не был образцом привлекательности или убедительности. Скрючившийся на скамейке с плавками вокруг лодыжек. Сосновый шкафчик гремит, как машинное отделение. И жарко, как в пекарне…

Насчет Пэнси она тоже была кое в чем права. Это был важный принцип, и он был с ним согласен: не делать ничегоради толпы. И этогоне делать, вот этого, в особенности этого – интимного, сокровенного. Это палка о двух концах. В том, что касается секса, не делай этого и не не делайэтого ради толпы.

Что до Адриано, он тоже был прав. Когда он сказал, что Шехерезада – это произведение искусства. Всем своим существом, в том, как она выглядит, думает и чувствует, Шехерезада была сродни произведению искусства. А о Глории Бьютимэн того же сказать было нельзя. Поскольку у произведения искусства не может быть на тебя никаких планов. У него могут быть надежды, но планов у произведения искусства быть не может.

Было уже ясно, что любая сложная, требующая усилий адаптация выпадет на долю девушек. Не ребят – которые и без того были такими. Ребята могли просто оставаться ребятами. Выбирать надо было девушкам. А время бесхитростности, по-видимому, прошло. Не исключено, что в новом веке девушкам требовались планы.

4. Когда тебя уже возненавидели

А жизнь, со своей стороны, вела себя все так же безупречно до самого последнего дня лета включительно. Предстояли откровения, узнавания, повороты кругом, возмездия и тому подобное. А жизнь, как правило безразличная к этим вещам, продолжалась и во всем шла тебе навстречу.

* * *

После завтрака они поплавали; таким образом, появился повод кинуть последний, скрытый за черными очками жгучий взгляд на двух девушек и их тела, и он воспользовался этим в духе архивиста – чтобы обеспечить привязку для памяти. Лицо и груди Шехерезады наполнили его грустью; а задница, и ноги, и руки, и сиськи, и омфал, и пипка Глории Бьютимэн наполнили его не столько чувствами, сколько набором импульсов. Импульсов хищника. От лат., букв, «грабитель», от «rapere» – «захватывать». Кит снова вошел в мир. По крайней мере, так ему хотелось считать.

На долю Тимми впервые выпало идти за кофе; а когда он вернулся примерно через час, вид у него, спускающегося с подносом, был озадаченный более прежнего, и он, развалившись рядом с ними в своих тапочках, сказал:

– Сейчас звонили. Этот парень, Адриано. Он в Найроби. Слышно очень плохо.

– Найроби?

– Ну, знаете, где крупная дичь. Серенджети. А теперь он застрял в больнице в Найроби.

– Ужас какой, – сказала Шехерезада.

Да, Адриано, верный себе, взял и отправился на вертолете в Кению. Теперь Кит размышлял, в какую сторону двинется дело. Наполовину съеден охотниками за головами или муравьями-солдатами? Или раскушен практически напополам гиппопотамом? И на пару мгновений ему показалось, что судьба Адриано – художественное разочарование, поскольку Тимми продолжал:

– Нет, ничего особенно драматичного. Это случилось прошлым вечером. Он поселился в отеле для знаменитостей в Серенджети. Я останавливался в отеле для знаменитостей в Серенджети. Ты что, не помнишь, старушка, как я приезжал в Багамойо, тебя спасать? Замечательное место. Не Багамойо. Я про отель для знаменитостей в Серенджети. Там они тебя будят ночью такими сигналами. Два звоночка – значит, лев. Когда его видно, это самое, в освещенной зоне. Если носорог – три. Ну, в общем, понятно.

– Так, а с Адриано что случилось?

– А, с Адриано! Он, это самое, свой джип разбил. Пока искал парковку. Понимаете, Серенджети – это же на холме. И от этого – от этого с ума можно сойти, там ведь парковка… Короче. В конце концов нашел он ее, парковку эту. Ясное дело, к тому времени уже слегка на взводе. И впилился на своем джипе в кирпичную стену. Причем бедняга при этом еще и оба колена себе расколошматил.

Через секунду голова Кита дернулась в знак согласия. Вот это настоящий Адриано. Не перестающий страдать от простой мебели, которой обставлена жизнь высшего общества.

– Китч – здесь такой поблизости не живет?

– Это, наверное, я.

– Привет тебе передает. Слышно, как я уже сказал, очень плохо.

Затем последовали прощания: внизу, у бассейна, с Уиттэкером и Амином, а потом наверху, в замке, – с Уной, Йоркилем, Прентисс и Кончитой. А также с Мадонной и Эудженио.

А теперь – переезды, задача (едва ли менее тяжелая в искусстве, чем в жизни) помочь людям добраться из одного места в другое.

Их такси пришло ровно на час раньше, когда посещающие церковь еще не вернулись из Санта-Марии; водитель, Фульдженчио, у которого вовсе не было лба (плоские черные волосы сбегали ему прямо на брови), отвез их в опустевшую деревню, а после радостно исчез.

– Пойдем, – сказал Кит Лили, – отдадим последнюю дань крысе.

Но когда, оказавшись на провалившейся улочке, они поравнялись с витриной зоомагазина, их встретили не ярко-красные глаза и вермишельный хвост, но поразительная пустота.

– Продана! – сказала Лили.

– Может. А может, просто сбежала.

– Ее купили. Кто-то ее купил.

Табличка на двери гласила chiuso [97]97
  Закрыто (ит.)


[Закрыть]. Вглядевшись внутрь, Кит увидел женщину в черном с тряпкой и красным пластмассовым ведром. Он сказал:

– Дай-ка мне… – и полез в Лилину сумочку за карманным словариком. – А, вот. Ilroditore.Грызун.

– Какой же ты противный.

– Побудь здесь. – Он вошел под звуки колокольчиков. И вышел со словами: – Ты права. Эта леди, она показала жестами – как будто банкноты отсчитывает. Представляешь? Кто-то заплатил немалые деньги за крысу.

– Вот именно. Бедненький Адриано. Ты только подумай.

– Ты только подумай. Лежит на спинке в какой-нибудь комнатке.

– А все детишки гладят его по животику. Ты только подумай.

И вот колокола Санта-Марии объявили мир в небесах, и Глория с Шехерезадой вышли в зеленый дворик, одетые в лучшие воскресные наряды, лица сияют бессмертием и радостью. А с ними еще и Тимми, крадется сзади.

Шехерезада (которой Киту очень скоро предстояло коснуться – предстояло легко поцеловать – впервые), Шехерезада подошла прямо к ним и сказала:

– Бы ничего не видели. О, это было настолько трагично . Настолькотрогательно. – Она обернулась к Глории, умоляюще глядя на нее. – Расскажи им.

– Амин. У бассейна.

– Он подошел к ней у бассейна. Сняв черные очки. У него такие одухотворенные глаза.

– И что?

– Сказал мне, что любит меня, – сухо откликнулась Глория, – и всегда будет мне другом.

– И что будет любить ее всю оставшуюся жизнь. У него такой грустный вид был! Такие духовные глаза. А потом Уиттэкер его как-то так отвел в сторону.

Пока Шехерезада с Лили плакали, и целовались, и шептали друг дружке до свиданья, до свиданья, до свиданья, Кит шел нога в ногу с Глорией Бьютимэн.

– «Духовные», – сказала она. – Я над ней подшучивала, но если серьезно, Шехерезада – наивная дурочка. «Такие одухотворенные глаза»… Амин просто одержим моей задницей, только и всего. Я же вижу. Это нормально для педиков – какой-то вкус у них есть, слава тебе господи. «Духовные». Какие там, в задницу, духовные… Ну ладно, посмотри как следует. Больше ты меня не увидишь.

Они повернули за угол и чудесным образом остались одни – на узкой площади, где было полно низко летающих желтых птиц, а больше – никого и ничего.

И заговорил голос. « Не пытайся ее поцеловать. Возьми ее за руку».И куда ее положить? « Вот сюда. Давай. На одну секундочку».Вот сюда? Точно? Нормально так будет? « Нормально. Черные перчатки, церковные колокола – значит, все нормально».Что мне ей сказать? И заговорил голос.

– Глория, в этом твоя власть, – сказал он. – В этом – сама ты.

Она обнажила зубы (эти загадочные, отливающие голубизной лунные камни) и произнесла: – Ich…

Потом за окнами проносилась Италия с ее стронциевым желтым, и эдемским зеленым, и кобальтовым голубым, с ее коричневым – еще безумнее – и красным – еще безумнее. Прошло время, и сгорбленные плечи Фульдженчио вынесли их, распрямив курс, на шоссе, суровые миля за милей и скрученные в узлы фабрики периодически начинали медленно приближаться вместе со своими кубическими многоквартирными домами, где видны были полуголые дети, счастливо игравшие в грязи.

* * *

Перед самым взлетом Лили низким голосом попросила подушку и потянулась к Китовой руке. Затем самолет покатил, понесся, откинулся назад и начал карабкаться вверх, а башни аэропорта теряли равновесие и отшатывались назад, а Кит с Лили тем временем покидали страну Франки Виолы.

Они еще не выбрались из облаков, а самолет, казалось, уже взял ровный курс. Голова Лили отчаянно искала успокоения в выступе иллюминатора. Кит закурил.

– Кончита в Амстердаме сделала аборт.

– Что? Ох, Лили, зачем ты мне об этом рассказываешь – прошу тебя, не говори больше ничего…

– Кончита в Амстердаме сделала аборт. Четыре месяца. Ты же заметил, наверное, что живот исчез.

– Я не знал, что это живот.Просто решил, что она похудела. Прошу тебя. Хватит.

– Все об этом помалкивали. Я еще думала, интересно, догадаешься ты вообще или нет. Ее изнасиловали. Кто – знают только Прентисс и Уна.

– Прошу тебя, не говори больше ничего.

– Ты не заметил. Ты часто не очень четко представляешь себе, что происходит. Ты вообще… О господи, ну почему мы все никак не выйдем из облаков?

Развалившись в кресле, он заметил – теперь это было не важно, – что больше не боится летать. Ну и ладно. Закрыв глаза, Кит представил себе, что летит на самолете в плохую погоду: режущий ветер, мощные восходящие потоки; потом он оказался на корабле, то вздымающемся на гребне волны, то соскальзывающем вниз, черпаком пробирающемся через грозные моря; потом он оказался в скоростном лифте, который взлетал и обрушивался – но без какого-либо продвижения. Казалось, что они если и двигались по горизонтальной линии, то назад. Он посмотрел наружу. Белое крыло напрягалось, словно сделанное из плоти и жил. Крылатая лошадка, лошадка на крыльях. Словно крылья лошади, что вознесла Пророка на небеса. Он снова закрыл глаза. Стараясь изо всех сил, самолетик тужился, чтобы вознести их в синеву…

* * *

– Кит… Кит!

Было четверть девятого вечера, и он стоял в душе в той, исполненной значения ванной. Пока старый порядок уступал дорогу новому, на его плоти успели осесть все дневные труды – все отречения и изменения, бунты и волнения, все его серафические грехи. Сойдут ли они когда-нибудь? Подобно Пирру при падении Трои, он

 
закрасил черный цвет одежд
Малиновым – и стал еще ужасней.
Теперь он с головы до ног в крови
Мужей, и жен, и сыновей, и дочек,
Запекшейся в жару горящих стен,
Которые убийце освещают
Дорогу к цели. В кровяной коре,
Дыша огнем и злобой, Пирр безбожный,
Карбункулами выкатив глаза,
Приама ищет…
Пирр его находит… [98]98
  У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть]
 

Кит вышел из душа. Коленопреклоненная, она стояла на плиточном полу, нагая, если не считать бархатной шляпы, черной вуали, распятия на шее.

– Через десять минут меня увезут в beguinage [99]99
  Подворье бегинок ( фр.).


[Закрыть] . В монастырь Непорочной Девы. Мне суждено стать невестой Христовой… Подойди сюда.

– Не могу.

– Подойди сюда, встань перед зеркалом. Можешь, можешь… Знаешь, простолюдье зовет меня Ей-сусом. Ибо я умею воскрешать мертвых.

Он подошел и встал над ней, капая на нее, на ее плечи, ее изогнутый наружу живот, ее бедра – на эластичную добротность Глории Бьютимэн… Что это – скрежет колес по гравию?

– Смотри.Вот! Трахни меня сейчас, и ты никогда не умрешь.

Да, в зеркале все было хорошо, в зеркале все было реальнее. Происходящее было видно очень четко.

Очищенное, не замутненное другими измерениями, а именно – глубиной и временем.

– Кит… Кит!

Его глаза раскрылись – лицо Лили, серое на сером. И станет плоть ее песком; кораллом кости станут.

– Как ты можешь спать? Господи, ну где же голубое небо?

– Нет его. Сегодня нет.

– Через десять минут мы оба погибнем. Скажи мне…

Подбежала стюардесса.

– Пристегните ремни, – сказала она.

– А курить ему все равно можно?

– Курить все равно можно.

– Точно?

– Лили. Ты ее от работы отрываешь.

– Мы оба погибнем. Скажи мне, что у вас произошло с Глорией.

– Ничего не произошло, – ответил он с убедительностью, подкрепленной полнейшей скукой. – Я работал над своей пробной рецензией. Она была больна.

– Ну ладно, она была больна. Это всем ясно было. Но что-то произошло. Как бы больна она ни была. Ты переменился.

– Почему ты не спишь?

– Действительно, почему я не сплю? Слушай. Я помогу тебе с Вайолет, если буду нужна. Но между нами все кончено.

Он почувствовал, как у него вздымается и опускается адамово яблоко.

– Знаешь, я тебя все-таки любила. Поначалу. Пока ты не начал выглядеть как сотрудник похоронной конторы перед сном. Потом ты переменился. Стал пялиться, как насекомое из семейства страшилок. Довольно трудное это оказалось дело – научиться тебя ненавидеть. Но я справилась. Спасибо тебе за ужасное лето.

– О, только не надо театральных эффектов, – холодно произнес он. – Не так уж плохо все было.