Текст книги "Беременная вдова"
Автор книги: Мартин Эмис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Второй антракт
Найдите зеркало, которое вам нравится, которому вы доверяете, и не расставайтесь с ним. Поправка. Найдите зеркало, которое вам нравится. Бог с ним, с доверием. Слишком поздно для этих дел – слишком поздно для доверия. Держитесь этого зеркала, будьте ему верны. На другие – ни единого взгляда.
На самом деле, все не так ужплохо. Поправка. На самом деле, так уж. Но это – истина, которую нам придется отложить на много страниц, а там подкрасться к ней…
Стало быть, после определенного возраста у вас больше нет ни способа, ни возможности определить, как вы выглядите. Зеркало может дать вам (по меньшей мере в двух смыслах) лишь грубую оценку.
* * *
Первый пункт революционного манифеста звучал так: «Да будет секс до брака». Секс до брака, почти для всех. И не только с человеком, с которым вы собираетесь вступить в брак.
Все было очень просто, все это знали, все уже не первый год ждали, что это придет. Однако в некоторых областях секс до брака был новшеством огорчительным. Кого оно огорчило? Тех, для кого прежде секса до брака не было. Теперь они говорили себе: «Значит, секс до брака будет– вот так, ни с того ни с сего? Тогда на каком основании мне говорили, что секса до брака небудет?»
Николас, когда подходил к совершеннолетию, в середине 60-х, обнаружил, что вовлечен в череду длинных, скучных, утомительных и, по сути, в точности напоминающих замкнутый круг споров с отцом. Это начало повторяться едва ли не через вечер. «Не пойти ли ему подальше, причем навсегда? – спрашивал, бывало, Николас. – А если так не получится, то не пойти ли ему подальше на очень долгий срок, а потом, как только вернется, не пойти ли ему опять подальше?» То же самое происходило с Арном, с Юэном и со всеми остальными друзьями Кита (кроме Кенрика, отец которого умер до его рождения).
Споры, напоминающие замкнутый круг, якобы касались различных ограничений, налагаемых на Николасову свободу и независимость. По сути, они касались секса до брака. Но секс до брака ни разу не упоминался (отчего спор превращался в замкнутый круг). И это – профессор Карл Шеклтон, социолог, позитивист, прогрессивист. Все это у Карла было – но у него не было секса до брака. А теперь, когда он оглядывался назад, идея секса до брака ему нравилась. Здесь можно заметить в скобках, что желанием каждого умирающего мужчины, почти всеобщим, является желание, чтобы за прошедшую жизнь им довелось заниматься сексом гораздо больше с гораздо большим числом женщин.
Кит позволил себе слегка обидеться, когда стало ясно, что следовать той же схеме со своим приемным ребенком профессор Шеклтон не планирует (а браться за Вайолет Карл, уже начинавший рассыпаться после первого небольшого инсульта, первого небольшого погашения векселей, не собирался). По-настоящему Карл завидовал одному Николасу, собственной плоти и крови. А от зависти, согласно словарю, один ход конем до умения поставить себя на чужое место, иначе говоря – всевидения. От лат. «invidere», «питать недобрые чувства», от «in-», «внутрь» + «videre», «видеть». Зависть – всевидение со знаком минус. Зависть – всевидение, оказавшееся в ненужном месте в ненужное время.
* * *
– Ребята выиграли, – сказала Сильвия, его приемная дочь. – Опять.
– Противно слышать, – ответил Кит.
– Противно говорить.
Сильвия изучала секс (в гендерном смысле) в Бристольском университете. Теперь, после окончания, она вошла в число этих журналистов-«детей», что уже в возрасте двадцати трех лет пишут еженедельную колонку – предмет частых обсуждений – в какой-нибудь центральной газете. Впервые Кит познакомился с ней, когда ей было четырнадцать – в 1994-м, когда он продал свою большую двухуровневую квартиру в Ноттинг-хилле и переехал в дом над парком Хэмстед-хит. Сильвия унаследовала материнскую внешность, но не ее безумную жизнерадостность; она была из тех апатичных остряков, что смешат всех, кроме самих себя.
– Значит, так, – апатично сказала она, – ты, сама того не желая, проводишь ночь с молодым человеком. А они все одинаковые. Не важно кто. Какой-нибудь репликант в деловом костюме. Какой-нибудь вонючка в футболке «Арсенала». А на следующее утро по привычке говоришь: в общем, позвони как-нибудь. А он в ответ на тебя как уставится. Как будто ты – прокаженная, только что предложившая ему сочетаться браком. «Позвони» – это же, понимаете ли, душевный шантаж. А связывать себя запрещено. Ребята выиграли. Опять.
Выиграли ли его сыновья, Нат и Гас? Проиграли ли его дочери, Изабель (девять лет) и Хлоя (восемь), – неужели проиграли?
Кит горевал по собственной юности, но детям своим не завидовал. Эротический мир, с которым они столкнулись (у Сильвии было что об этом сказать помимо вышеизложенного), показался бы ему неузнаваемым. Поэтому он отчасти понимал ужас отцов в то время, когда собственный их мир уходил навсегда.
Он думал: вперед, дети мои. Размножайтесь, когда и как вам угодно. Но главное – вперед. И спасибо вам, морские нимфы вы эдакие, за ваш похоронный звон. И помяни мои грехи в своих молитвах [39]39
У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.
[Закрыть].
* * *
В попытке облегчить хронические сексуальные страдания, испытываемые им на протяжении 70-х (а также и 80-х, и после), Кит несколько раз провел обеденный перерыв в разных бюро знакомств в Мэйфере, где сидел в гостиных, напоминавших миниатюрные залы ожидания в аэропорту, со стопками брошюр на коленях, а над ним нависала какая-нибудь изящная мадам. Девушки – целыми сотнями – были сняты в привлекательном виде, можно было прочесть об их жизненно важных статистических данных и прочих отличительных признаках. Он искал определенную фигуру, определенное лицо. В конце концов Кит на это не пошел. Зато он кое-чему научился, причем кое-чему литературному: почему о сексе нельзя писать.
Пролистывая глянцевые страницы, он чувствовал безумную власть посетителя борделя – власть выбора. Власть развращает – это не метафора. А писателей моментально развращает безумная власть выбора. Авторское всесилие плохо сочетается с ненадежной в корне потенцией особи мужского пола.
Но лето в Италии искусством не было, оно было всего лишь жизнью. Никто ничего не придумывал. Все это случилось на самом деле.
* * *
Стояло 19 апреля 2003 года; в этот день он забился в свою нору в студии на краю сада. Выходить ему не хотелось, но порой он выходил. Потом, 23 апреля, он начал там спать. Перед ним встала его жена: руки уперты в бока, сильные ноги широко расставлены. И все равно он начал там спать. Ему требовалось убежать от нормальности – и вовсе не на восемь часов, а на восемнадцать из каждых двадцати четырех. В истоках его существа некто производил некие перестановки.
Открыть глаза, проснуться, покинуть игрушечное королевство, созданное сном, выбраться из постели и выпрямиться – это, казалось, занимало львиную долю остальной части дня. Что же до того, чтобы побриться, просраться, помыться – все это русский роман.
* * *
И вот наступила встреча – с опаской выходит Эхо из леса на поляну. Руки протягивая, спешит нимфа к юноше с внешностью нежной. Плотью Эхо была, не голосом только, однако юноша, едва взглянув на нее, убегает, кричит: «Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»
Что было делать Эхо, оставшейся в одиночестве? Что было ей ответствовать? Лишь одно: «Тебе на утеху достанусь. Достанусь, достанусь, достанусь».
* * *
Как медленно движется время в жалкие двадцать.
Нынче Кит вовсю несся на сверхскоростном поезде шестого десятка, где минуты часто тащатся, а годы кувыркаются друг через дружку и исчезают. Зеркало же пыталось ему что-то сказать.
Он никогда не был подвержен тщеславию, всегда считал, что в нем этого нет. Но старение, столь щедрое на дары, выдает тебе тщеславие. С помощью тщеславия оно тебя выманивает, и как раз вовремя.
* * *
Разговаривая со своими детьми, Кит замечал, что «клево» – практически единственное уцелевшее слово из лексикона его юности. Это слово использовали его сыновья, это слово использовали его дочери, однако оно потеряло свой прежний оттенок и теперь вместо способности сохранять лицо в трудной ситуации означало попросту «хорошо». Соответственно, никогда не употреблялась его противоположность – «неклево».
Тому, кто родился в 1949-м, это слово приносит дополнительные трудности. Стареть очень неклево. Складки и морщины очень неклевы. Дома с видом на закат настольконеклевы.
* * *
Его занимали другие мысли, но он все думал о встрече с первой женой – в пабе под названием «Книга и Библия». Ох и заплатил же он за все, за лето 70-го. Ох и заплатил же.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Невероятно худеющий человек
1. Даже в раю
– Амин, – сказал Уиттэкер, – понимает, что такое приятельство. Он понимает, что такое послеобеденный секс с незнакомцем. Но любовных связей он не понимает.
– Ну, это дело щекотливое, – заметил Кит. – Любовные связи.
– Среди пидоров я – чудик. Мне хочется моногамного сожительства. На манер гетеросеков. Спокойный ужин. Секс через день. А Амин… Амин говорит, что спать с одним и тем же человеком дважды – о таком даже помыслить нельзя. Так что, как видишь, наши взгляды слегка расходятся.
– Я то и дело замечаю его на террасе, – сказал Кит. – Подбирается к нам потихоньку. Что происходит? Неужели он наконец начинает примиряться с Шехерезадиными грудями?
– Нет. Отнюдь. На самом деле, стало еще хуже. Но он готов рискнуть увидеть Шехерезадины груди ради Адриано.
– …Амину нравится Адриано. – Кит закурил. Сначала – самодовольное бульканье лягушек; теперь – воцарившийся невроз цикад…
– Он ему не то чтобы нравится.Как ты изволил очаровательно выразиться. Он восхищается им как образцом. Я тоже. Адриано в некотором роде идеал.
– М-м. Что ж, он для этого хорошенько потрудился.
– Наверное, для них для всех это обычное дело. Для маленьких людей. Выше сделаться они не могут. Вот и делаются шире… Мне все кажется, будто я смотрю «Невероятно худеющего человека» [40]40
Фильм Джека Арнольда, снятый в 1957 г. по научно-фантастическому роману Ричарда Мэтисона.
[Закрыть]. Примерно на том месте, где он начинает кошки бояться.
– А в начале, помнишь, когда он подходит поцеловать жену, а она теперь выше его.
– М-м. Говорят, «Невероятно худеющий человек» – тревожный сон о том, как у людей встает по-американски. Потенция. Женщины захватывают власть.
Они продолжали игру: размен, упрощение.
– О'кей, – сказал Уиттэкер. – Тот голубой поэт – насколькоон был голубой?
– Насколько голубой? В общем, Николас сказал, он явно голубой. Явно голубой и доволен этим.
– М-м-хм. А голубая колоратура у него есть? Такая протяжная певучесть. Как у меня.
– Не знаю. Пидорский акцент…
– Пидорский акцент – дело нехитрое. Не забывай, что наших милашек только-только узаконили. Нам необходим пидорский акцент. Чтобы другим пидорам все было ясно. Значит, так: Вайолет. Она не агрессивная?
– Абсолютно. В смысле, как она в постели, я не знаю. – И он принял тяжкое решение спросить об этом Кенрика, если и когда Кенрик приедет. – А так – абсолютно нет.
– «Низкая самооценка». Вот что сказал бы профессионал. Она идет кратчайшим путем в поисках уверенности. Да ты все это и сам знаешь. Но так накинуться на педика… Прости. Буду дальше об этом думать. Только я все время попадаю в тупик.
– Вот и я в него все время попадаю. Ничья? Слишком уж на этой доске тихо.
– Ага. Играем мы не очень. А почему? – Он поднял глаза – его роговая оправа была полна изогнутого света. – Потому что оба влюблены. Ничего другого не осталось.
– Не уверен, что я влюблен. Что это вообще такое, – любовь? «Тывлюблен».
– Да, я влюблен. Амин, когда играет, – он зверь. Фигуры разбивает. Амин точно не влюблен.
Безумное, щелкающее хихиканье цикад – вот, значит, как смеются насекомые?
– Амин в саду, – сказал Кит. – Он мне напоминает Багиру из «Книги джунглей». Пантеру. Смотрит беспокойно сквозь листья. Держит Маугли под контролем.
– Ну, если он Багира, то ты Бемби. Когда на Шехерезаду глазеешь. Нет. Ты – леди, которая глазеет на бродягу.
– «Леди и бродяга». Помнишь их первое свидание – итальянский ресторан? Ужин на двоих в итальянском ресторане.
– Не очень-то типичное первое свидание для собак. Потом леди и бродяга идут и глазеют на луну. Не воют, просто глазеют… Хочу тебе дать отеческий совет. Когда ты глазеешь на нее за ужином, у тебя глаза влажнеют. А вид такой, будто тебя надули.Поосторожней с этим.
– Это еще ничего, – сказал Кит. – В детстве, когда западал на кого-нибудь, я, бывало, так заводился, что ложился в постель. Учителя заходили проведать, а мать все время за мной ухаживала. Это еще ничего.
– А я думал… разве приемные дети не должны с осторожностью относиться к любви?
– Ну да, обычно так и есть. Но ко мне рано пришел успех, с Вайолет. И я, видно, решил – ну, не знаю, решил, видно, что могу заставить девушек влюбиться в меня. Мне нужно только полюбить их, и они полюбят меня в ответ… Шехерезада – это так, ничего. Я просто восхищаюсь ею издали.
– Смотри на вещи оптимистически. – При этих словах губы Уиттэкера изогнулись в жестокой усмешке. – Она лучшая подруга Лили. Так что Лили, по крайней мере, возражать не будет.
Кит кашлянул.
– Из лучших подруг Лили она на второмместе. Есть еще Белинда. Та в Дублине. Вообще, все это из области теории. Но Шехерезада – втораясреди лучших подруг Лили.
Амин, как сообщили Киту, снова ехал в автобусе. Двигался, охваченный яростью, по направлению к Неаполю. Он совсем исстрадался по поводу своей сестры. Да и как было не исстрадаться? До него дошли слухи, что Руаа иногда развязывает платок на рынке, открывая взорам рот и прядь волос на лбу.
– Еще раз так пойдешь, и все, – сказал Уиттэкер.
– Хорошо. Пат.
– Э, нет. Пат – это в эндшпиле. Когда королю ходить некуда – только под шах. Это просто вечный шах.
Попытаться надо, думал Кит. Вечный шах – такого нам не надо. Они над тобой смеются, цикады, сумасшедшие ученые-лилипуты в саду. Над тобой смеются желтые птицы. Когда у девушки внешность Шехерезады, притом ей невтерпеж, надо как минимум попытаться.
– Значит, ты не спишь, не ешь, – сказала ему Лили. – Чахнешь, да и только.
В конце, разумеется, невероятно худеющий человек, пережив кошку и паука, просто делается все меньше и меньше, а потом убредает прочь – в субатомный космос.
* * *
– Так что, Уна? – сказала Лили. – Как вам кажется? Завоюет Адриано сердце Шехерезады?
– Адриано?
Тема разговора сменилась. Уна сидела, правила корректуры за убранным обеденным столом, причем относилась она к этому серьезно (пользовалась руководством по оформлению, словарем и стопкой дневников и фотографий). Ее тетя по материнской линии, Бетти, недавно, перед тем как умереть, закончила мемуары; Уна готовила их к публикации – для «библиотеки тщеславия», как она говорила. Оказалось, однако, что старушке Бетти было чем похвастаться: покровительница сочинительского искусства, путешественница, искательница эротических приключений. Кит успел провести за этими мемуарами полчаса, изучая жизнь и времена Бетти. Яхты, дьявольские разводы, магнаты, пьяные гении, автокатастрофы, стратосферные, усыпанные звездами самоубийства… Уиттэкер с Шехерезадой были в ближайшей приемной, играли в нарды, чрезвычайно буйно (в ход часто шел куб удвоения), ставка – одна лира. Адриано в общество не входил – его отозвали к какой-то новой смертельной ловушке (включавшей в себя то ли пещеры, то ли парашюты). Уна, у которой были самые опытные глаза, когда-либо виденные Китом, произнесла, тщательно подбирая слова:
– Что ж, он, Адриано, очень увлечен. И настойчив. А настойчивость производит впечатление на нас, женщин. Но он зря теряет время.
А Лили спросила:
– Потому что он слишком, э-э, миниатюрный?
– Нет. К этому она могла бы даже отнестись благосклонно. С ее-то мягким сердцем. Что ее оскорбляет, так это итальянская страсть к излишествам. Слишком театрально. Она говорит, Тимми необходимо проучить. И все же Тимми она простит. Времена меняются, но характеры остаются теми же, а это не в ее характере. Вот в моем характере это было.Я-то знаю. Кит, милый, каково литературное значение слова «пандемониум»? Как «пантеон», только противоположное?
За ужином Кит сделал над собой усилие, чтобы не глазеть на Шехерезаду, и удивился, как просто это оказалось, а также удивился, как учтиво он ведет неторопливую беседу, отпускает остроты, умело орудует тем и сем. Пока не взял и не бросил взгляд искоса. Ее лицо уже сосредоточилось на его лице: немигающее, заведомо особое, как всегда, заведомо индивидуальное и (подумалось ему) спокойно вопрошающее. Рот – в форме нацеленного лука. И с того момента до самого конца не глазеть на нее стало самым обременительным делом из всех, что он когда-либо предпринимал. Как отказать себе в том, что составляет суть жизни? Когда оно – вот, перед тобой. Как это сделать? Наконец он сказал:
– Уна, что это вы все время отчеркиваете сверху и снизу?
– Вдовы и сироты, – объяснила она. – Одинокое слово наверху страницы. Одинокая строчка внизу. Я вдова.
– А я сирота.
Она улыбнулась:
– Вы помните?
– Сиротский приют?
Нет, сказал он, не помнит… Он помнил другой приют и другого сироту. Каждые выходные, на протяжении года или двух, они ездили туда на машине, всей семьей (такими уж вещами занималось это семейство), и брали его на полдня, маленького Эндрю. А приют был вроде воскресной школы или семинарии, где уроки шли двадцать четыре часа в сутки: глыбоподобные деревянные колонны, скамьи, выстроенные рядами, и сборища зловеще молчаливых мальчиков. Сам Эндрю был по большей части молчалив. Молчания было много: в «Моррисе-1000», в прибрежной чайной, в музее торгового городка – молчания того рода, что ревом отдается в детских ушах. Потом они снова его отвозили. Кит помнит, каким оттенком молчания обладала бледность Эндрю, когда тот выходил, когда тот снова входил.
– Вы не против, что мы об этом говорим?
– Нет. – И подумал: это же обо мне. – Быть сиротой – не то чтобы ничего. Но это не все. Далеко не все. Просто это – есть.Господи. Это кто, Фрида Лоуренс?
– М-м. О да, они приезжали несколько раз. В двадцатые. Я была маленькая, но их помню.
У Кита в руке была неконтрастная фотография – Фридино спелое, деревенское, обманчиво честное лицо. И Д.-Г. в три четверти, со своим упрямым, зловредным подбородком и черной бородой, коротко подстриженной и плотной. Они вдвоем стояли перед фонтаном. Тем самым фонтаном, что там, во дворике.
– Лоуренсы , здесь… – сказал Кит. – Я как раз перед приездом прочел итальянскую трилогию. В книгах он называет ее «п. м.». Пчелиная матка.
– Ну, в жизни он ее называл «мешок дерьма». Прилюдно. Это правда. Он был очень продвинутый. Фрида страшно интересовала Бетти. Знаете, Фрида изменяла ему ежедневно.Фрида. Из тех, кто неверен по природе своей. Только делала она это из принципа. Считала, что свободная любовь освободит мир.
– Где они спали, когда приезжали сюда? – спросила Лили.
– В южной башне. Либо в вашей комнате, либо в Шехерезадиной.
– Господи, – сказал Кит. Позже, вспомнив Мексику (и Германию – Фрида Лоуренс, урожденная фон Рихтхофен), он добавил: – Интересно, как там Кончита. Надеюсь, все в порядке.
– Кончита? – В нахмуренном лице Уны появилось нечто похожее на подозрение. – А что с ней может произойти?
– Ничего. – Он представлял себе Кончиту в Копенгагене, в Амстердаме, в Вене, в Берлине, где зародились две мировые войны. – Просто вспомнил.
Еще не пробило и одиннадцати, но вечер начал подходить к концу. Было решено разойтись пораньше из уважения к Уне, которой скоро предстояло от них уехать – в Рим, в Нью-Йорк. Не будет ни рыжего пса, ни четверенек с Шехерезадой, ни гоночного демона; сегодня вечером не будет. Под черепообразной луной Кит, взявши фонарь, пошел с двумя девушками к темной башне.
«Тебя это не беспокоит, Кит? – не раз спрашивал его отец – он имел в виду выходные с сиротой Эндрю. – Может, ты лучше не поедешь?»А Кит говорил: «Нет. Надо…»Девятилетний, еще не счастливый, он был тем не менее мальчиком честным и чувствительным. И продолжал быть честным и чувствительным, когда пришло счастье – честное и чувствительное. От одного из этих качеств – а возможно, и от обоих – теперь предстояло отказаться.
* * *
– Бе-е-е, – говорили овцы. – Ге-е-е. Де-е-е…
Он занимался любовью с Лили.
Когда Кит искушал ее ходить без лифчика у бассейна, он преследовал три цели. Во-первых, поменьше смущаться, глядя на груди Шехерезады (операция прошла успешно); во-вторых, на каплю увеличить сходство Лили в голом виде с Шехерезадой (операция прошла успешно); в-третьих, он решил, что Лили это пойдет на пользу – ее сексуальной уверенности в себе, которая, как ему казалось, сильно снизилась от постоянного общения с Шехерезадой (результат неизвестен).
Он занимался любовью с Лили.
Руки и ноги его призрачной сестры по-прежнему были на месте, где обычно, руки разглаживали, два его языка исследовали два ее рта…
Он занимался любовью с Лили.
Много лет назад он читал, что сексуальное соитие без страсти есть вид мучения, и еще – что мучение не является понятием относительным.Является ли относительным удовольствие? Сравните танцевальную залу с тюрьмой, сравните день на скачках с днем в психушке. Или, если хотите увидеть то и другое, удовольствие и боль, в одном месте: ночь в борделе, ночь в палате роддома.
Он занимался любовью с Лили . Пе-е. Ме-е. Не!..
– Господи, – сказала Лили после, в темноте.
– Эти овцы. Что с ними такое? Травма.
– Травма по милости Мальчика с пальчик.
Два вечера назад Адриано прибыл на ужин вертолетом. А до того ужасные крики овец на верхней террасе выражали не более чем скуку – вполне объяснимую скуку (затрепанную, дошедшую до предела), всегдашнюю спутницу овечьей жизни. Овцы не блеют. Овцы зевают. Но тут Адриано, словно бешеная звездочка сноски, с шумом и гамом обрушился на них из звездной ночи…
– Они уже не как овцы кричат, – сказал Кит. – Они кричат как толпа безумных комедиантов.
– Да. Как будто исполняют рольовец. Причем сильно перебарщивают.
– Сильно перебарщивают. Угу. Овцы – они еще ничего.Мальчику с пальчик, понимаешь ли, проще или быстрее добраться сюда на вертолете. Чем на «роллс-ройсе». А мы теперь мучаемся с этими долбаными овцами.
– Знаешь, какого роста был Мальчик с пальчик? В смысле, настоящий Мальчик с пальчик. Тот, что из сказки… О'кей. Варианты ответа. Четыре дюйма, пять дюймов или шесть дюймов?
– Четыре дюйма, – ответил Кит.
– Нет. Шесть дюймов.
– О. Не так уж и плохо. В сравнительном смысле.
– Ростом с отцовский большой палец… Придумала! – продолжала она. – Война разнузданных сексов.
– Нет, Лили, это не пойдет. Слабый разнузданный секс. Вопросы разнузданного секса. Так не получится. Ладно: рыцарский разнузданный секс. Вот это пойдет. А твое не пойдет.
– Не-е, – сказали овцы. – Не. Не!
Заниматься любовью с благоухающей двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии, пока свеча обливается светом…
Заниматься любовью с благоуханной двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии.
Господи, этого не могли вынести даже в раю. Даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольшеи начинали войну. Чуть меньше половины из них: ангелы и архангелы, добродетели, властители, княжества, владычества, престолы, серафимы и херувимы – не могли этого вынести ни секунды дольше.Даже в раю, прогуливаясь по тротуарам, тронутым пурпуром, мягким от улыбающихся роз, валяясь на сделанных из амброзии облаках, глотая бессмертие и радость, – даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше, и подымались, и шли в бой, и проигрывали, и были швыряемы через хрустальные стены с бойницами, и низвергаемы в Хаос, где вырастал черный дворец Пандемониума, гнездо всех чертей, в Глубине ада. Сатана, Искуситель. И Велиар (никчемный), и Маммона (корыстный), и Молох (пожиратель младенцев), и Вельзевул, чье имя означает Повелитель мух.
* * *
Они сидели на полу оружейной комнаты, складывали карты в деревянную коробочку, Шехерезада в тонком голубом платье, посадка боком в седле, Кит в рубашке и джинсах, посадка по-индейски. Кит вспоминал, что дома их с братом одно время называли двумя Лоуренсами. Он был Д.-Г., а Николас – Т.-Э. Томас Эдвард (1888–1935), Дэвид Герберт (1885–1930). Первоклассный археолог и человек действия; туберкулезный отпрыск ноттингемского шахтера. Лоуренс Аравийский и Любовник леди Чаттерли. Кит сказал:
– Интересная мысль. Я хочу сказать, в историческом плане. Дэвид и Фрида спали в башне. Интересно, в какой из башенок.
– Судя по всему, – заметила Шехерезада, – Фрида спала в обеих.
– В зависимости от того, кто был в другой.
– Мама говорила, она имела обыкновение хвастаться, как быстро ей удалось соблазнить Дэвида. Через пятнадцать минут. Пока ее муж в соседней комнате разливал шерри. Неплохо для… когда это было?
– Не знаю; году в девятьсот десятом? Шехерезада. Я должен тебе сказать одну… – Он закурил. Он вздохнул и сказал… Бывают вздохи, которые уносятся на листьях деревьев. Бывают вздохи, которые рассеиваются по каменным плитам, по траве, по песчинкам. Бывают вздохи, способные просочиться либо сквозь земную кору, либо сквозь кору мозга. Вздох, необходимый Киту, следовало послать ко всем чертям как можно настойчивее. Но Кит не сумел до него дотянуться и потому просто вздохнул и сказал: – Шехерезада, я должен тебе сказать одну вещь. Заранее прошу простить меня, но я должен сказать одну вещь.
Ее брови – горизонтальные, как пол, на котором они сидели.
– Что ж, – произнесла она. – Я тебя, наверное, прощаю.
– Мне кажется, тебе не следует связываться с Адриано.
Она медленно моргнула.
– Так я и не собираюсьсвязываться с Адриано. Ладно, сейчас я сердита на Тимми, это верно. Но как только он приедет, я, наверное, перестану на него сердиться. Адриано постоянно твердит о любви. А мне все это не нужно. Куда лучше было бы, если б он тактично ко мне поприставал. Тогда бы я разобралась в своих чувствах.
Разворот ее бедер, движение ног. Она встала на колени, она поднялась (все было кончено).
– Просто ума не приложу, как мне выкрутиться без… Бедняжка Адриано. Он начал взывать к моей жалости, а на это дело я клюю без наживки. А тут он еще эту поездку в Рим задумал. Будет какой-то сюрприз. Тогда я ему и скажу. И буду чувствовать себя свободнее в душевном плане… У-уф. Говоришь, говоришь, так и устать недолго. Пошли спать. Так, давай ты эти стаканы захватишь, вон там, а я возьму лампу.
