Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

А ощущение не проходило. Он словно парил, то вплывал в себя, то выплывал…

Сидя со стаканом prosecco [62]62


[Закрыть]на диване-качалке на краю западной террасы, Лили была занята нетипичным для нее делом. Она наблюдала за звездами: лицо повернуто под углом, на нем – хмурое выражение недоверия. Это недоверие он моментально разделил: у созвездий был вид словно из другого полушария.

– Странно, как подумаешь, что они там целый день, – сказал он. – Просто их не видно.

– Они там не целый день. Они появляются ночью. Ты пойдешь?

Он ответил, что да.

– А я нет. Рита отвратительна. Все равно. Теперь мы, по крайней мере, знаем. Почему нельзя.

– Да, теперь мы, пожалуй, знаем, почему нельзя.

– Ты бы извинился перед Шехерезадой. Это же ты ее на нас натравил.

– Да, Лили, ты права. «Натравить» – это в данном случае означает «спустить собаку».

– Совсем с ума сошел. И что это у тебя такой вид… обдолбанный такой?

– Присматривай за Кенриком, ладно? Позаботься о нем.

– Не уходи. Ладно, иди давай. Он имел в виду сочувствие? Или симпатию?

– Ну, это одно и то же. В этимологическом смысле. Симпатия. «С» плюс «чувство».

– В этимологическом смысле. Ладно, иди давай. Я о нем позабочусь.

– Лили, ты замечательно выглядела за ужином. Твоя красота подходит. Уже пришла.

Потом ему, конечно, пришлось загладить вину перед хозяйкой.

Она сидела за доской для игры в нарды в салоне, придерживая руками учебник (по статистике) на крутых обрывах своих бедер.

– Ух, – сказала она. – Это было… Было похоже на телеспектакль, из тех, что с предупреждением в начале. Так что никак нельзя не посмотреть. Уиттэкеру тоже ужасно понравилось. Что это за язык, на котором она разговаривает? Это жаргон такой?

– Это что-то вроде шифра, – объяснил Кит. – Она на нем разговаривает с друзьями, и они считают, что другие не понимают ничего. Просто добавляешь «го» в середине между каждыми двумя слогами. Вы-го-со-го-кий-го-класс-го. Высокий класс. Ни-го-за-го-что-го. Ни за что. Это легко. Разве что когда целые предложения на нем составляешь.

– Господи, чего только люди не придумают. Я и понятия не имела. Я себя при ней чувствую, как будто мне года три. Все складывается превосходно, правда? Рита с Адриано. Сегодня буду спать сном праведницы.

– Ты не пойдешь?

– Заманчиво, но я буду мешаться. А ты не будешь?

Понимаешь, Шехерезада, дело в том, что мне надо убраться из дома.

– Может, ничего и не произойдет, – сказал он. – Может, у Адриано найдутся силы сопротивляться.

– Ни-го-вко-го-ем-го-случае-го, – ответила Шехерезада.

И наконец, Кенрик. Который сидел за кухонным столом с огромным кофейником и с видом бессмысленного спокойствия на лице. Он сказал:

– Извини, что так получилось. Вот интересная история. Я тут только что поговорил с этой, у которой задница, и онасказала – Глория, – и онасказала, что все было решено с того момента, когда Рита начала за все платить. Даже если пополам платишь, они тебя ненавидят. Девушки ничего не могут с этим поделать. Это у них в крови. Представляешь, Адриано только что зашел и пожал мне руку. Они там, в машине.

– Тогда я пойду. Знаешь, может, она для тебя просто слишком старая. Хорошо у тебя получилось, эта речь после ужина. Но это никого не смутит.

– Ты хочешь сказать, вызов? М-м. Парни обречены ебаться с Собакой. И им надоебаться с Собакой. Но только если на следующее утро она улетает на Гавайи. Навсегда. Посмотри, как она танцует.

– Ты тут отдохни с Лили, – сказал он. – Она хорошая, понимающая, скромная.

– Скромная. Да уж, перед такимкак не устоять.

Кит внес дальнейшее предложение. А Кенрик сказал:

– Ты что, серьезно? Зачем?

* * *

И вот он поспешил вниз по каменным ступеням, через неброский запах пота. « Видишь ли, Шехерезада, мне надо убраться из дома. Чтобы Кенрик смог переспать с Лили. А потом, когда с этим будет покончено, я смогу спать с тобой…»Виднелись звезды, кончики их казались холодными и острыми – видимые острия булавок, которыми Господь прикнопил черный задник вселенной. А что же его собственная система, его личная галактика, его знак Девы и семь солнц, что у него остались? Сколько еще я погашу до конца лета?

«Роллс-ройс» скрипел зубами и щетинился. Сумей он ясно разглядеть будущее, Кит бросился бы по ступенькам наверх, к Лили, или в Монтале, где можно было бы начать автостопить обратно в Англию. Кит потянулся за пачкой «Диск бле». Это испытание характера, подумал он. Помедлил. Это – мое воспитание чувств. Он закурил. Вдохнул.

Четвертый антракт

И выдохнул треть столетия спустя.

Он прочистил горло, не рычанием (обычная его метода), а лаем (как выстрел из винтовки). За десять минут до того он вернулся после совершенной в виде исключения вылазки в место под названием «Курилка» в Кэмден-тауне и теперь, по-мальчишески высунув из уголка рта изменивший цвет язык, пытался прикрепить различные ярлычки с напечатанными надписями к различным пакетикам, жестянкам, пачкам и кисетам, раскиданным по его столу. «Курение – залог привлекательности», – значилось на одном. «Если бросить курить, можно сойти с ума», – значилось на другом. Кит порвал с никотином в 1994 году, но теперь они вновь сошлись, по уши влюбленные друг в друга.

Кашляя, сплевывая, борясь с тошнотой и слегка запыхавшись, опять вовсю орудуя измазанным языком и дрожащими пальцами-окуньками, он приклеил третий ярлык (кстати, это была его собственная версия обычного предупреждения Минздрава) к своей нынешней упаковке «Золотой Вирджинии». На ней говорилось: «Некурящие живут дольше курильщиков на семь лет. Угадай, на которыесемь».

Он уставился на нее воспаленными, обведенными красным глазами.

* * *

До недавнего времени он, оказываясь на улице, обычно думал: «Красота исчезла». Скоро он сдвинулся с этой точки и пошел дальше, стал думать: «Красоты никогда не было – никакой и никогда». Обе посылки были сенсационно неверны. Ее вытекание, вытекание красоты, происходило внутри его собственной плоти, в его груди.

Красота – сегодняшняя красота – сидела перед ним, их разделял кухонный стол.

– Ну как же мне не чувствовать себя придурком, – сказал он жене номер три (они обсуждали ту встречу с женой номер один в «Книге и Библии»). – Двадцать пять лет недоразумений. Целая жизнь. Если бы ты, милая, меня не спасла. – Он прихлебнул кофе. – Я мог бы стать поэтом.

– Ты уважаемый критик. И преподаватель.

– Ну да, но мог бы стать поэтом. А все ради чего? Все ради… все ради одного сеанса.

– Смотри на вещи веселее, – сказала она. – Это же не просто какой-то там сеанс был, правда же?

– Чрезвычайно оптимистичный подход. И все же.

– У тебя от него глаза на лоб вылезли да так и остались там на целый год.

– На два года. Дольше. На три. В этом отчасти и состояла проблема.

– Считай, что тебе пришлось через это пройти, чтобы заполучить меня.

– Буду. Считаю.

– У тебя есть мальчики, есть девочки и есть женушка.

– Да, у меня есть женушка. Знаешь, все это началось несколько недель назад. Тут еще кое-что замешано. Та, другая штука. Не знаю, что это. Не может же это быть связано с Вайолет? Разве такое может быть?

И он пошел обратно по саду через апрельский ливень. Но теперь стоял май.

* * *

Зашифрованный зеркальными буквами, помещенный внизу страницы, третий пункт революционного манифеста был своего рода статьей замедленного действия, зашифрованной, но непреднамеренной и все-таки не понимаемой до конца. Она гласила: «Поверхностное начнет стремиться превзойти существенное». По мере превращения твоего «я» в постмодернистское внешний вид окружающих вещей будет становиться как минимум столь же важным, как и их суть. Существенное – сердца, поверхностное – ощущения…

Открыв в то утро глаза, Кит подумал: когда я был молод, старики были похожи на стариков, медленно врастающих в свои маски из коры и ореха. Теперь люди стареют по-другому. Они похожи на молодых людей, которые долго, слишком долго живут на свете. Время течет мимо них, а им чудится, будто они остаются все такими же.

Пробуждение у себя в студии, вставание с постели и все прочее – теперь это был уже не русский роман. Это был американский роман. То есть не намного короче, но с заметными преимуществами: общее возрастание бодрости духа и гораздо меньше рассуждений о дедах всех героев.

Ванная комната удовлетворяла все гигиенические нужды Кита. Но был в ней один недостаток: над раковиной лицом друг к другу висели два зеркальных шкафчика. Когда он брился, то вынужден был держать эти шкафчики плотно закрытыми. Иначе ему видно было, как его лысина уходит, уменьшаясь, в бесконечность.

* * *

Типичная интерлюдия утех и успехов с девочками. Они играли в «я вижу» и в «что бы ты больше хотел». Они играли в карточную игру под названием «лови рыбку». Потом они считали веснушки на левой руке Хлои (их оказалось девять). Она расспрашивала его про его три любимых цвета и три нелюбимых цвета. Изабель расспрашивала его про его три любимых вкуса мороженого и про три нелюбимых. Затем Хлоя проикала алфавит, а Изабель рассказала ему про бассейн, такой глубокий, что даже взрослым приходится носить надувные круги.

– Когда мальчики сюда приходят, – сказала Изабель, – тебе стыдно?

– Стыдно? Почему – потому что они такие высокие и красивые? Нет. Я ими горжусь.

И две девочки засмеялись, как желтые птички…

Он выскользнул к себе в сарай и час провел, вглядываясь вниз, в соломенный кратер Хэмпстед-Хита. Взошла Венера. Что же это было – та, другая штука?

* * *

Теперь дело обстояло лучше – в обществе.

Когда-то имелись классовая система, и расовая система, и половая система. Этих трех систем больше нет или скоро не будет. А теперь у нас имеется возрастная система.

Те, кому от двадцати восьми до тридцати пяти, идеально свежие – это супер-элита, цари и царицы; те, кому от восемнадцати до двадцати восьми, плюс те, кому от тридцати пяти до сорока пяти, – это бояре, аристократия; все остальные, кому меньше шестидесяти, составляют буржуазию; все, кому от шестидесяти до семидесяти, представляют собой пролетариат, массы; а все, кто еще старше, – это крепостные и призраки рабов.

Массы – многие. О да, нас будет много (он имел в виду поколение, которое называли, все с меньшей любовью, «детьми большого бума»). И нас тоже будут ненавидеть. «Управление – при жизни по крайней мере одного поколения, – читал Кит, – будет вопросом передачи богатства от молодых к старым». И им, молодым, это не понравится. Им не понравится «седой шторм», когда старики захапывают себе социальные услуги и отравляют воздух в клиниках и больницах, подобно наплыву чудовищных иммигрантов. Будут возрастные войны и хронологические чистки…

Не исключено, что это возможное будущее объясняет еще одну аномалию возрастной системы: она несовместима с разногласиями. Старики не агитируют и не пропагандируют, они даже не жалуются на систему – больше не жалуются. Раньше бывало, но теперь перестали. Не хотят привлекать к себе внимание. Они старые. У них и так достаточно проблем.

Но нам она представляется правильной, нам она, эта возрастная система, представляется подходящей, глубоко и гибко демократичной. Современная реальность – это вкус во рту людей идеально свежих. Лежа при смерти, немногие из нас будут иметь возможность насладиться этой неоценимой привилегией – тем, что рождены с белой кожей, голубой кровью и мужским половым членом. Хотя на каком-то этапе нашей истории мы были молоды – все и каждый из нас.

* * *

Чистый ручей протекал, серебрился; вкруг зеленела трава. Не прикасались к нему пастухи, ни козы с нагорных пастбищ, ни скот никакой, никакая его не смущала птица лесная. Там, от охоты устав и от зноя, прилег юноша нежный. Жажду хотел утолить, но жажда возникла другая…

С первого мига, лишь только пришла любовь – призрак бегучий, – юноша сам от своих погибает очей. Сколько лукавой струе он обманчивых дал поцелуев! Сколько, желая обнять в струях им зримую шею, руки в ручей погружал, но себя не улавливал в водах! Словно коснется сейчас…

 
Я улыбаюсь, – и ты; не раз примечал я и слезы,
Ежели плакал я сам; на поклон отвечал ты поклоном
И, как могу я судить по движениям этих прелестных
Губ, произносишь слова, но до слуха они не доводят.
 

И вот случилось, однако же слишком поздно: «Он – это я! Понимаю… Все, чего жажду, – со мной… О, если только бы мог я с собственным телом расстаться!»

И в ответ на его стон: «Увы мне!» – вторила тотчас же Эхо, на слова отзываясь: «Увы мне!» Эхо – или же призрак Эхо. Или же эхо Эхо. «Мальчик, напрасно, увы, мне желанный!»

С собственным телом расстаться. То было его последнее желание. И оно сбылось – смерть закрыла глаза, что владыки красой любовались.

* * *

Сильвия сказала:

– Мам, вы лузеры. Не вы,а вся первая волна. Вы упустили свой шанс, и больше его не будет.

– Мы поступили по-наполеоновски.

– Вы поступили по-наполеоновски.

По словам Сильвии, сексуальная революция, подобно французской (возможно), рассредоточила свои основные силы в экспансии, не остановившись, чтобы закрепиться в базовой точке. По ее мнению, первый и, не исключено, единственный пункт манифеста должен звучать следующим образом (и Кит понимал, что пункт этот является существенным, ибо он его пугал): «Дома – фифти-фифти».

– Фифти-фифти. Вся эта чушь собачья по поводу дома и детей. Без дефиса. Фифтифифти. Только вы не смогли это довести до ума. Вы расправили крылья не в ту сторону. Вы захватили не ту власть. Администрация, принятие решений. Тоже чушь. Приходит по почте какой-то богомерзкий документ, и папа такой встает рядом с тобой с потерянным видом. А ты вырываешьего у него из рук. Я его видела… Я знаю, сейчас ему тяжело, но даже в лучшей форме он все равно не делает и десятой части того, что делаешь ты. Плюс к тому ты деньги зарабатываешь. И даже не орешь на него. Просто спускаешь ему все с рук.

– Я не такая, как ты. Меня так воспитывали.

– Ага. Так в чем выражается твой протест? Десять минут шумного мытья посуды. Мам, ты лузер.

Уже привыкший к тому, что о нем разговаривают, словно его нет в комнате, Кит сказал, мягко и (как водится) не совсем в тему:

– У твоей матери очень ровный характер. У второй моей жены было легкое маниакальное расстройство. Как у Прозерпины. «Вдруг просветлела челом, как солнце, что было закрыто // Туч дождевых пеленой, но из туч побежденных выходит» [63]63
  Публий Овидий Назон, «Метаморфозы».


[Закрыть].

– Ну вот, началось, – сказала Сильвия.

– Первая моя жена оказалась до странности подверженной изменениям – каждую секунду. Знаешь, есть такая субатомная частица, которая превращается в свою полную противоположность три триллиона раз в секунду. Она была переменчива не до такой степени, но все же переменчива.

Обе женщины вздохнули.

– Микромир подобен женщине. Вы-то понимаете, о чем я. Он не так уж гордится своей рациональностью. Макромир тоже подобен женщине. Вас это должно радовать. Вызывать чувство, что вы реабилитированы. Реальность подобна женщине.

– Он к себе в сарай собирается сбежать.

– Мужчине подобен один лишь средний мир.

– Но живем-то мы именно в нем, – ответила Сильвия.

* * *

Кит сидел и курил. Входит, выходит: знакомая смесь бензола, формальдегида и цианида водорода. Амин как-то говорил, что в Ливии сигарета – единица времени. Далеко до деревни? Три сигареты. Ты скоро? Одна сигарета.

Ага, подумал он. Ага, некурящие живут на семь лет дольше. Которые семь вычтет бог по имени Время? Не тот конвульсивный, разрывающий сердце отрезок от двадцати восьми до тридцати пяти. Нет. Это будет тот по-настоящему клевый период от восьмидесяти шести до девяноста трех.

Когда он бродил по сетке «От А до Z», через текущий металл города, то с благодарностью внимал инструкциям, выведенным на дорожных перекрестках: «Смотреть налево», «Смотреть направо». Но теперь – причем это тоже происходило, когда он ехал на машине, – он все время подозревал, что существует третье направление, которого ему следует опасаться. Существует третье направление, откуда что-то может появиться. Не право, не лево – но косо, поперек.

КНИГА ПЯТАЯ
Травма

1. Поворот

Вскоре настало ожидание, потом настали метаморфозы, потом настало torquere («перекореживать»); но прежде настал поворот.

* * *

Когда в половине третьего он вошел в спальню башенки, Лили с Кенриком лежали вместе на оголенной простыне. Лили в своем атласном халатике, Кенрик в рубашке, джинсах и кедах. Ромб лунного света омывал их тела своей невинностью; однако лица их затерялись в черной тени.

– Вы живы? Я вел «роллс», – сказал Кит.

Лили спросила несонным голосом:

– А Мальчик с пальчик где был?

– На заднем сиденье, с Собакой. Чем они там занимались, бог знает.

– Это они с таким визгом отъехали? Уже час прошел.

– Я сидел, думал.

– М-м, еще бы – не сомневаюсь. Так, ну и где теперь тебеулечься? Можешь пойти в соседнюю комнату и залезть к Бухжопе – мне плевать.

– А ончто тут вообще делает?

– Он? Что он тут делает? Как бы тебе объяснить. Он, видишь ли, занимался со мной любовью. И это было божественно. Некоторые мужчины умеют дать женщине почувствовать, что она красива. А потом он снова оделся – он же не хотел, чтобы ты знал. Правда ведь? Потом он уснул. А может, просто притворяется.

– Жаль, мне не видно твоего лица. Кенрик? Спихни его вниз. На ковре подушка есть. Спихни.

Затем Кенрик перекатился вниз. Раздался вялый, но все равно противный стук, за ним – тишина.

Лили сказала:

– Кстати говоря. Когда тебя имеют в зад, получается чудовище с одной спиной. Разве не так?

– Жаль, мне не видно твоего лица, – повторил он.

– Но этим можно заниматься и наоборот.

– Жаль, мне не видно твоего лица.

* * *

Во второй половине дня двое гостей собрались и отправились в путь, но все, кто их видел, запомнили это на всю жизнь: Рита и Руаа вместе в одном кадре – Руаа и Рита у бассейна.

Тем временем Кенрик с Китом в плавках лежали на газоне. Их совершенно безволосые груди, их плоские животы, их полные коричневые бедра – не особенно ладно скроенные, не особенно невинные, но бесспорно юные.

Кенрик приподнялся, опершись на локоть.

– Тут как в раю, – сказал он с тошнотой в голосе и снова рухнул с дрожащим вздохом. – Бог ты мой, ну и мрачный же видик у этих птиц. У ворон. Это тебе не… не все краски восточного базара на одном дереве. Ох и любят они посмеяться.

– Ты на тех посмотри, вон там. – Кит имел в виду magneti [64]64
  Сокр. от «corpi magnetici»; здесь – «небесные тела» или «магниты верхних сфер» (ит.).


[Закрыть], что дырявили горизонт.

– Эти тоже клевые. Нет. Вороны.

Вороны – с озлобленными лицами мусорщиков, с хриплыми криками голода. И Кит тоже прокаркал свой вопрос – о прошлой ночи и Лили… Он больше не переливался с головы до ног коварством – он начал подозревать, что бывают люди, обладающие большим талантом по части коварства, нежели он. Кит чувствовал себя физиком-новобранцем, который в первый же день провоцирует необратимую цепную реакцию, а потом просто стоит и смотрит. Кенрик сказал:

– По-моему, ничего не было. А вообще я не помню. Опять. Неудобно как-то. И некрасиво.Но что поделаешь. Не помню.

Да. План Кита содержал в себе еще один очевидный прокол: в нем был задействован Кенрик.

– Я думал, ты уже протрезвился.

– Я тоже, но после такого количества этого чертова кофе я выпил еще бочку вина и снова перешел на скотч. О господи. Теперь полегчало немножко. А то я как открыл глаза, так первая мысль: где это я? Погоди. Может, я все еще вспомню.

– Опиши, что такое похмелье. У меня, кажется, ни разу не было.

Демонстрируя один из элементов хорошего (протестантского) образования, Кенрик ответил:

– Это вроде… это вроде инквизиции. Ну да. Точно. Похмелье терзает тебя за твои грехи. А когда исповедаешься, оно еще сильнее терзает. И кстати, если кажется, что у тебя его ни разу не было, значит, у тебя его ни разу не было.

– Разве с сексом не то же самое? Если кажется, что не было, значит, не было.

– О, это странная штука, секс вперемешку с выпивкой. Можно проснуться со словами, извини, что не было, а на самом деле было… О'кей. Значит, мы беседовали на террасе. Потом оказались наверху, в башне. Помню, я еще подумал, какая она милая. Помню, я подумал, какая она верная, Лили.

Это утверждение было не столь информативным, сколь могло показаться: слово «верный» служило Кенрику выражением общего одобрения; различные питейные заведения, биллиардные и игорные притоны получали в его устах похвальный отзыв «верное».

– Извини, чувак. Ее-то, наверное, спросить нельзя. Нельзя у Лили справиться.

– Можно, но она…

Лили шла через лужайку к месту, где они лежали, в своем темно-синем бикини, походкой необычно легкой, подумалось Киту, словно девушка с рекламы чего-то полезного или ароматного – скажем, «Райвиты» или «4711». Она встала на колени сбоку от Кенрика и осторожно поцеловала его в губы. Они наблюдали за тем, как она идет дальше, вниз по склону.

– М-м, это мне что-то напомнило. Давай сменим тему ненадолго. Рита. Ты посмотрел, как она танцует?

– Вся дискотека посмотрела, как она танцует. – Потеющий кабак, освобожденная площадка, круговая толпа, светомузыка, зеркальные шары, Ритина маечка и мини-юбка с «Юнион Джеком». – Акробатический танец.

– Акробатический танец. – Кенрик рухнул наземь.

– К тому же – о господи, – в последний раз этот шест был дюймах в девяти от земли, никак не больше.

– Видишь, вот чего ей нужно. Поразительно, правда? Для нее это идеальное положение вещей, – сказал Кенрик. – Каждая пара глаз во всем заведении прикована к ее пипке.

– Интересно, а мы бы так стали? Если б могли?

– Может. Если б могли. Только что-то я себе не могу этого представить. А потом что?

– Потом, на улице, она говорит: «Ты, Кит, садись за руль, а мы с Себом назад залезем».

– Ты что-нибудь видел?

– Нет, я зеркало не опускал. Не решался взглянуть. Зато я слушал. – Интенсивные промежутки тишины, прерываемые движениями, безумными в своей внезапности: молниеносными рывками, дерганиями, подскакиваниями. – Такая как бы реакция на удары кнутом. С его стороны. То и дело. – Кит снова рухнул наземь. – Когда я вышел, он перебрался через сиденье. И они рванули.

Кенрик засмеялся, неохотно – потом охотно.

– Удары кнутом, – произнес он. – Вообще-то она классная, Собака. Я слишком молодой, чтобы заниматься всеми этими извращениями. Слишком молодой и слишком извращенный.

– На что это похоже, все эти извращения?

– На самом деле это ужасно. Пока занимаешься, клево. Знаешь, Рита права. Мне это, пожалуй, не нравится – теперь, когда это нравится девушкам. Когда им не нравилось, мне это нравилось больше. Или когда они делали вид, что им не нравится. Сколько времени? Можно мне уже пить начинать?.. Этот поцелуй мне что-то напомнил. Мы целовались.

– Целовались – и все?

– Ага. Кажется. Знаешь, я на девяносто девять процентов уверен, что прошлой ночью я нехулиганил. И я тебе скажу почему. – Он приподнялся на локте. – Понимаешь, я уже примерно неделю думаю… Я собираюсь сделать объявление. Собираюсь объявить, что больше никогда ни с кем не буду ебаться.

– Ни с кем. Даже с Шехерезадой, если она тебя попросит.

– Даже с Шехерезадой. И хочу, чтобы все было официально.Хочу, чтобы у меня в паспорте это стояло. Особый штамп, вроде визы. Чтобы сегодня ночью в палатке все, что мне нужно будет сделать, – это открыть паспорт и сунуть Собаке под нос. Господи, ты погляди, какая огромная пчела! Небось как ужалит… Тут как в раю.

Розы надували губы и жеманились, запахи качало и укачивало. Они разговаривали о птицах и пчелах. Все было как в раю. И Кит, чувствовавший себя совершенно падшим, сказал:

– Жаль, что так получилось. Я имею в виду, с Лили. Но как ты думаешь, стала бы она? Стала бы?

В полдень, сидя у бассейна, они увидели, как по завитку на горном склоне подкатывает «роллс-ройс». Лили с Китом подошли к парапету и посмотрели туда: Рита взлетала по каменным ступенькам, а машина тем временем сердито разворачивалась по гравию. Она остановилась помахать, встав на цыпочки, и появилось бронзовое предплечье, которым лениво поразмахивали.

– Завтрак у него замечательный, – сказала Рита, выкручиваясь изо всей одежды. – Подается на балконе. Где Себ живет, это не замок. Это, бля , городнастоящий.

Она уже стояла под душем у бассейна, одна рука – наготове, на рукоятке крана. Но сначала она должна была поделиться… Тут, внизу, их оставалось всего четверо, плюс Шехерезада.

– Цветы на подносе. Три вида фруктового сока. Круассаны. Йогурт с медом. Омлетик с травами под серебряной тарелочкой. Ой, красота. Кроме чая. Я его пить не могла. Не могу я пить эту дрянь, и все тут. Мене «Тетли» подавай. Надо было привезти с собой пару пакетиков. И как я забыла? Куда ж я без «Тетли»?

– Она с ним везде ездит, – пояснил Кенрик. – Со своим «Тетли».

– Без «Тетли» мене никуда. Рик. Давай, солнышко, пойди завари нам чашечку. О-ой, ну давай же.

Кенрик поднялся на ноги, поддерживая разговор:

– Не обижайся и все такое, не хочешь – не отвечай, но все-таки как оно было? С Адриано.

Тогда-то и появилась Руаа – вдали, позади; она бодро перемещалась вокруг кабинки для переодевания, остановилась, застыла, отклонилась назад. По ее траурному одеянию можно было понять лишь три вещи о содержащемся там теле: его пол, разумеется, его рост и, что было куда более странно, его молодость.

– Глядите, чего он мне подарил, – сказала ни о чем не подозревающая Рита, ощупывая руками шею: волнообразная серебряная цепочка с весомым отблеском. – «Где ты, моя египетская змейка?» [65]65
  У. Шекспир, «Антоний и Клеопатра». Перевод М. Донского.


[Закрыть]Знаешь, Шез, со мной никогда раньше так любовью не занимались. Начинает так тихонько. Только начнешь терять сознание от всей этой нежности, как все меняется. И думаешь: уфф , такхорошенько мне еще не вставляли! Наверно, это у него размер такой – я так думаю.

Тут она крутнулась. И мгновение словно увеличилось, взлетело кверху, в золото с голубизной: вот они, у замка на горе в Италии, Руаа и Рита – да, Капля в своей парандже и Собака в своем костюме Евы… Рита прокричала:

– Господи Иисусе, лапуля, да ты же, бля, там живьем изжаришься! Снимай с себя эту палатку, девка, и вали к нам, поплескаться!

На обед были остатки с (очень далекого) прошлого вечера. А потом исчезли и они.

– Знаете, – сказала уравновешенная Шехерезада, – она лучше, чем мы.

– Кто? – спросил Кит.

– Руаа.

– Ой, да ладно тебе, – возразила Лили. – Почему? Потому что носит на себе орудие пытки? И с какой стати оно черное? Черное удерживает тепло. Почему не белое? Зачем они одеваются как вдовы?

– Ну, может, и так. Но она лучше, чем мы.

Кит продолжал неотрывно смотреть вдаль, хотя спортивная машинка давно уже перевалила через склоны первого предгорья. А когда отвернулся, рядом никого не было – ни Шехерезады, ни Лили, вообще никого, и он внезапно почувствовал себя опустошенным, внезапно почувствовал себя одиноким под небесами. Он стоял у бассейна и смотрел не отрываясь. Вода была неподвижна и пока еще полупрозрачна; ему видны были медные монетки и одинокий ласт. Потом свет начал меняться, и облако, чтобы прикрыть скромницу-солнце, заторопилось бочком, и похожая на темную морскую звезду фигура появилась, корчась, из глубин. С тем лишь, чтобы встретиться со своим оригиналом – падающим листом, в то время как поверхность из стеклянной превратилась в зеркальную.

* * *

Перед ужином они остались на террасе вдвоем, и Лили сказала:

– Почему ты не злишься?

– Насчет тебя с Кенриком? Потому что предполагаю, что ты меня дразнишь. «Некоторые мужчины умеют дать женщине почувствовать…» Ты говорила, как Рита об Адриано.

– А ты – как Кенрик, когда он ее слушает. Совершенно безразличный.

– Потому что в твоем исполнении это звучало неправдоподобно.

– А, так ты мне не веришь. Не веришь, что Кенрик пытался. Потому что я недостаточно привлекательна.

– Нет, Лили.

– А Кенрик что об этом говорил?

– Ну, он же мне не скажет.

– Не скажет? Короче. Он не попытался. Он был очень мил, и мы целовались и обнимались. Но пойти дальше он не попытался. Вот и все.

– Да, но стала бы ты? Суть-то вся в этом . Стала бы?

– Ага, чтобы ты мог… Нет. Не стала бы. Слушай. Мы с тобой дали обет. Мы поклялись. Помнишь? Что можем расстаться, но никогда так друг с другом не поступим. Никогда не будем действовать украдкой. Никогда не станем обманывать.

Он признал истинность этого утверждения.

– Не знаю точно, что ты имел в виду, но я тут размышляла. Есть какое-нибудь животное, среднее между собакой и лисой? Ведь мы как раз такие. Мы не большеухие хомяки и не рыжие белки. Мы – серые. Знаешь, на самом деле это не богатые, не такие, как мы. Это красивые. Тебе не достаются люди из разряда «мечта». Мне иногда достаются, потому что я девушка. Но никогда не бывает, чтобы на равных условиях. И всегда обидно. Мы с тобой – «может быть», и ты и я. Мы все равно довольно милые, нам друг с другом хорошо. Слушай, не можем же мы расстаться прямо вот тут. Я тебя люблю, на какое-то время этого хватит. И ты должен любить меня в ответ.

Кашлянув, он стал кашлять дальше. Когда куришь, иногда у тебя появляется возможность избавиться от всего прочего, что тебя душит. Он чувствовал, что она все знает. И потому решил сказать все как есть.

– Я сам не верю, что так сказал. « Стала бы?»Прошу тебя, забудь, что я вообще так сказал. Прости меня. Прости.

– «История любви». Которая нам ужасно не понравилась. Помнишь? «Разнузданный секс – это когда не надо говорить „прости“».

– Молодец, Лили. В первый раз у тебя получилось то, что надо. – По сути, у него не ушло бы много времени на то, чтобы понять, насколько это бездарно в качестве аксиомы. Истина состоит в том, что любовь – это когда говорить «прости» надо всегда. – Прости, Лили. Ответ – да, на все. Прости, Лили. Прости.

* * *

За ужином в кухне, с Шехерезадой и Глорией, он не поднимал головы и говорил себе: что ж, теперь по крайней мере прекратятся дурные сны – сны о Лили. По ходу дела бывали разные вариации, но в снах этих неизменно наступал момент, когда она плакала, а он смеялся. Эти сны всегда придавали Киту силы, чтобы пробудиться от них. Так что даже в безумной вселенной сна ты страстно желал чего-то, и это наступало, сбывалось. Ты просыпался. И то был единственный случай, когда это происходило на самом деле (думал он) – твои мечты по-настоящему сбывались лишь в этом смысле, и только в нем.

В ту ночь все прошло немного лучше – этот неописуемый акт. Можно даже сказать, что любовью занимались Юпитер с Юноной. Это было достойно Юпитера, Царя небесного, в том отношении, что Юнона была ему не только сестрой, но и женой.

– Хоть бы Тимми приехал.

– Да, хоть бы.

– Так было бы проще всего для всех. Особенно для нее. Чтоб она перестала…

Беситься, подумал он. И на этом сдался.

* * *

Адриано на некоторое время отступил. Что же до Тимми, на следующее утро на устах у всех было другое имя. Пришествие Йоркиля, о котором давно ходили слухи, утвердилось, стало конкретным числом, заметно добавив Глории Бьютимэн престижа и законности. Йорк, в конце концов, торопился к ней, тогда как Тимми лениво мешкал в Иерусалиме. Теперь власть переменилась.