Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Днем он походил на неуклюжего фермера-джентльмена (твил, трилби, твид, трость для прогулок); вечером он походил на неуклюжего фермера-джентльмена в смокинге (его неизменный туалет для ужина). Кит ни разу не видел, чтобы он не ел и разговаривал одновременно; причем оба вида деятельности вызывали в Йоркиле своего рода оральное наводнение – слюнный потоп. С другой стороны, первое впечатление Кита от старины Йорка оказалось обманчивым. Разговоры он вел не только о дабл-глостере, керфилли, лаймсуолде – о торолоне, страккино, качьокавалло. У Йорка была вторая, неглавная тема – он оказался выразителем утомительно правых взглядов.

Ранние послеобеденные часы были его любимым временем для ухода наверх с Глорией. Засовывая в рот последний вонючий кус пармезана или дорсет-блю, он не прекращал своей слюнявой обличительной речи о налоге на имущество или о подъеме трейд-юнионов; затем он протягивал руку, повернутую ладонью вниз, и Глория шла с ним в бальную залу, к находившейся там круговой лестнице, с выражением раскаяния и деловитости.

В этот момент Лили с Шехерезадой всегда смотрели друг на дружку, приподняв подбородок.

Вернулся Адриано. Вернулся с тренировок перед открытием сезона в составе «Фуриози». По левой щеке у него, от уха до подбородка, тянулся фиолетовый синяк, несомненно обладавший подлинным сходством с отпечатком регбийной бутсы (можно было пересчитать шипы). На следующий день он прошел. Консолата, нынешняя спутница Адриано, была, кстати говоря, того же роста, что Глория Бьютимэн.

– О чем ты говоришь? У него не капает слюна. Просто он ест с аппетитом.

Лили уже приступила к первой, пробной стадии пакования: джемперы сложены в антимольные полиэтиленовые пакеты, туфли спят в своей оберточной бумаге… Диалог лениво прокручивался на скорости шестнадцать оборотов в минуту.

– С аппетитом? – Кит перевернул страницу. – Да ему только покажи булочку с чеддером, и дальше все как в этом фильме про подводную лодку. «Полярная станция Зебра» – помнишь?

– Рок Хадсон.

– Ага. Помнишь самый лучший момент? Мужик открывает этот торпедный отсек, и все, пиздец – половина Северного Ледовитого океана заливается в трюм. Стоит показать Йоркилю плавленый сырок, – и будет то же самое.

– Просто он любит поесть… Знаешь, что теперь делает Адриано? Изображает, что все ништяк.

– Еще раз тебя спрашиваю: как четыре фута десять дюймов может изображать, что все ништяк? Что – все?

– Ну, он как будто нравится всем этим девушкам. А когда они гладят его по бедрам или завивают ему локон на лбу, он поворачивается к Шехерезаде с особым выражением.

– С каким выражением? Покажи. (Она показала.) Господи… Ресницы у Йоркиля…

– Ресницы? А что в них такого?

– Это не ресницы – это просто два ряда угрей на лице. Каждый пронзен щетинкой. И потом, он фашист. Он за Хита голосовал.

– Он голосовал за либералов. Так он говорил.

– За либералов… А его пошлые шуточки. Когда он ведет ее наверх. «Что-то меня Гондурас беспокоит. Пора наведаться в Персидский залив».

– Это просто жаргон – означает «поспать». «Персидский залив» – это армейский жаргон. Считается, что на Востоке все очень ленивые… Слушай, ты что, будто не знаешь. Девушки голосуют за богатых мужчин. Медицинский факт, вот и все.

– Согласен. Только с какой стати, – медленно спросил он, – ты заступаешься за этого толстого невежу?

– Он даже и не толстый. Не особенно. Просто большой. А некоторым девушкам нравятся большие мужчины. Они с ними чувствуют себя в безопасности. Ты просто потаскушка беспризорная. Вот и все.

– Дело в эстетике, – сказал Кит. – Она – темная и маленькая. Он – как огромная буханка белого хлеба. Я в том смысле, что кому какое дело, но разве тебя не пробирает мороз по коже, когда представишь, как они лежат вместе?

– Наверное, ее просто не очень интересует секс. Знаешь ли, не все такие. Тебе кажется, что все, а это не так. Ты посмотри на ее воспитание. Девушкам это нравиться не должно. Так что она просто лежит и думает об Англии.

– О Шотландии.

– И вообще, он говорит не толькоо сыре.

Тем вечером за ужином Кит пристально наблюдал за ним – деревенским дурачком в вечернем костюме. И Киту показалось, что да, Йорк действительно все время говорит о сыре (когда не выражает утомительно правых взглядов), к тому же он нелепо толст с виду, и едва не тонет в собственной слюне, и… Подобное впечатление, пусть искаженное, было искажено не завистью или собственническими чувствами. Ему в каком-то смысле было жаль, что это не так, но это было не так. Каким-то мистическим образом искажение оставалось иным. Глядя на Йоркилевы губы, натертые, ободранные, облезающие, он видел и ощущал эти губы в процессе поцелуя. И Киту думалось: он не Глорию целует. Он целует меня.

* * *

– Тебе получше? Наконец-то ты на улицу стала выходить.

– Спасибо, уже совсем выздоровела.

– Некоторые из нас сильно волновались за тебя первое время.

– Да. Признаю, это было на грани фола.

– Господи, ну и пугало же он.

Кит поймал Глорию в одиночестве, с ее лоскутным покрывалом (квадратики и треугольники плотной бумаги, обрезки атласа и бархата), на южной террасе. Она подняла глаза и сказала в манере, совершенно лишенной интимности (наблюдатель по ту сторону ведущих в сад дверей мог бы решить, что она говорит об утренней погоде – которая была свежей и блестящей – или о ценах на пряжу):

– Да, действительно. Чу-до-вищное. Эти губы. Эти ресницы. Как ряд прыщиков.

Кит осторожно уселся на диван-качалку.

– Значит, мы смотрим на Йорка совершенно одинаковыми глазами, – произнес он. Неужели происходит именно это? Неужели он смотрит на Йорка глазами Глории? – И слюни.

– И слюни. И сыр…Я, разумеется, потому и продлила свое… э-э… заболевание. Чтобы не ложиться под него еще день-другой. Но еще немного – и переборщила бы. Его послушать, так я болею уже не первый месяц.

– Не первый месяц?

– С тех пор как выпила тот бокал шампанского. Помнишь? И была застукана за шашнями с ватерполистом-профессионалом. – Она покачала головой, медленно и серьезно. – Никогда себе этого не прощу. Никогда. Это было до того на меня не похоже.

– Шашни с ватерполистом-профессионалом?

– Нет. То, что застукали. То есть просто неслыханное дело.

Кит продолжал раскачиваться на диване-качалке. Казалось, не было причин не спросить (потому что теперь все было дозволено):

– И как он? Там, наверху, в апартаментах?

Глория потянулась за очередной фигурной деталью, очередным обрезком бархата.

– Так же, как и везде. Йорк – зануда. А зануды не слушают… Хотела было сказать, что он не так уж и плох в постели, когда крепко спит. Но он храпит, конечно. Он как большой белый кит. И все подушки от него промокают.

– И все-таки. Ладно тебе. Что это, свидание вслепую, что ли? И потом, вы вроде жениться собираетесь? В общем, мне кажется, у старины Йорка есть свои привлекательные стороны.

– Слушай, ты, идиот, – сказала она тихо. – Переехать в Лондон стоит денег – а у меня их нет, идиот ты этакий. Невыносимый идиот.

– Хорошо. Слышал. Слушаю.

В этот момент по ту сторону стекла образовалось лицо Йорка (что-то жующее). Глория пошевелила пальцами в его направлении и, улыбнувшись ему фальшивой, вызывающей дрожь улыбкой, продолжала:

– Ну, поначалу я думала, заставлю его жениться на мне, а потом как можно скорее начну развод, сразу после медового месяца. Но у меня предчувствие, что я просто не смогу на такое пойти… Тут уже замешан другой человек.

– Кто?

– Ты… – Так она, кажется, сказала.

Кажется, она так и сказала, но Кит недослушал. Однако недоразумение быстро разъяснилось. Давайте на время оставим его тут, в этот революционный момент… У мужчин два сердца – верхнее и нижнее; по условленным представлениям, когда все хорошо, они действуют согласованно. Но здесь два сердца откликнулись диаметрально противоположным образом. Верхнее сердце Кита упало, оробело, заныло или же боязливо осело в будущее определенного рода. Поэзия вошла как раз в его подсердце: оно не разрывалось, как, говорят, бывает с сердцами, но полнилось, вздымалось, болело.

– Я? – переспросил он.

– Ты?Да нет. Я сказала Хью.

– Хью.

– Хью. Он валлиец. У него тоже есть замок. Какое совпадение, а? Понимаешь, фокус в том, чтобы найти кого-нибудь богатого и одновременно симпатичного. И такого, чтобы слушал.

– Я на секунду решил было, что ты меня имеешь в виду.

– Тебя? Ну да, ты, пожалуй, слушаешь… Ты же еще студент.

– Ты тоже.

– Знаю, но я девушка.

Йорк начал грохотать дверной ручкой. Глория сказала:

– Этот козел что, задвижку не видит?

– Там сложно. Надо сначала потянуть на себя, потом от себя. Это тест – проверка интеллекта.

– Значит, он его завалил. Господи, да помогите же кто-нибудь этому козлу. – Она махнула рукой в сторону озадаченной фигуры Йорка – тычущей, тянущей, пихающей. – А я тут следи, чтобы он был всем доволен. По мере сил. А иначе Уна на меня смотрит как горгона Медуза. Уны я до смерти боюсь. Иногда у меня возникает ужасное чувство, будто она знает, какая я на самом деле.

После секундной паузы он сказал:

– Элизабет Беннет.

– Да? Что?

– Вы на самом деле разные, ты и она. Она из прошлого. А ты из будущего.

– Пожалуй, – согласилась она. – Петушки естественным образом приспосабливаются. На протяжении веков.

Йоркиль уже колотил по дверному косяку ладонью.

– Знаешь, Глория, это самое, позади апартаментов, над ними, есть комната горничной.

– Откуда тебе про комнату горничной известно?

– Я мог бы подняться по северной лестнице. Может, нам удастся заскочить туда на пару минут. Когда его нет дома.

– Это еще зачем? Ты только посмотри на себя, – засмеялась она, – ну и перепугался. Ты уже запутался. И сам это знаешь. – Она повернулась понаблюдать, как Йорк бьет в стекло плечом. – Ненавижу богатых, когда они настолько глупые; а ты? Ненавижу богатых. Но проблема в том, что деньги-то все у них. Я подумаю об этом. О комнате горничной. А, вот и он!

Йоркиль вывалился наружу и обрел равновесие, выпрямился; он осмотрел небо, склон, спуски, грот, белый лист бассейна; его подбородки успокоились, и он издал негромкое похрюкивание, означавшее, что он полностью в своем праве. Кит увидел, что в левой горсти он держит россыпь сырных печений. Размазав остатки внутри рта, Йорк сказал:

– Воздушные пустяки, только и всего. – Он облизнул руку. – Как столь многие вещи в этой жизни. Воздушные пустяки. Пойдем, дорогая. В бассейн, в бассейн – по тебе плачет бассейн!

– По-моему, я еще не вполне поправилась для бассейна.

– Нет-нет. Пора браться за шмотки. Точнее сказать, пора из них выбираться.

– Йоркиль привез мне, по крайней мере, что-то приличное из одежды.

– А, да, вот. – С этими словами Кит передал то, что держал в руке. И «Чувства и чувственность» исчезли в соломенной сумке Глории.

– Так, пошли. Хочу, чтоб все головы поворачивались в сторону твоих сисек-лапусек, – сказал Йорк. – Ох уж эти твои сиськи-лапуськи. Хочу, чтобы все их видели и плакали.

Неужели он, Йоркиль, и вправду это сказал? Как бы то ни было, Кита, оставшегося на террасе, внезапно посетило воспоминание о его сестре. « Ви, – спросил он ее в отделанном деревом „моррисе-1000“, – ты зачем ноги в окошко высовываешь?»А Вайолет (лет восемь-девять) сказала: «Потому что хочу, чтобы все видели мои красивые новые туфли. Хочу, чтобы все их видели и плакали».

А затем беспорядочно нахлынули другие воспоминания. Вроде того случая, когда она пробежала через весь сад и вернула ему улетевший крикетный мяч, а потом снова побежала назад и всю дорогу плакала – плакала о чем-то другом.

А затем нахлынули другие воспоминания. Которые надо было спасать. Какое отношение имеет он к ним ко всем? В этом новом мире, в который он вошел (который был очень развитым, очень цивилизованным), мысли и чувства были переставлены. И это, думал и чувствовал он, возможно, укажет ему другой путь.

* * *

Вернулась Уна. В чем в чем, а в этом ни у кого не было сомнений: Уна вернулась – вместе с Прентисс и Кончитой (Додо катапультировали где-то над Альпами). Кит с трудом освободил для них место в голове. Уна, да, тихо-наблюдательная, и ее опытные глаза действительно неотрывно следили за перемещениями мисс Бьютимэн. Перпендикулярная Прентисс, вся – сочленения и петли, вроде вешалки для шляп, что бывают у амишей [85]85
  Амиши– последователи христианского течения, проповедующего традиционный уклад жизни и отказ от достижений техники.


[Закрыть]. И Кончита, которая переменилась. С приездом Йоркиля, возвращением Уиттэкера и ожидаемым прибытием Тимми, а также от присутствия всех слуг замок более не казался просторным. Или, возможно, Кит просто имел в виду, что простора для маневра больше как будто не осталось.

Им с Лили пришлось выехать из башенки и переселиться в неприступно темную, но, как ни забавно, приятную комнату в подвальном этаже. Тут Кит с энтузиазмом принялся трудиться: разбивать на части, систематизировать и, наконец, приводить в алфавитный порядок огромный архив, накопившийся к его двадцатиоднолетию. Теперь ему хотелось внести в список, что жил с его свидетельством о рождении, новую запись, под «Джин 7». Не «Шехерезада ю» или даже «Шехерезада на», но «Глория 99Z*»! Существовало столько вещей, о которых он не знал, что они дозволены.

– Но я чувствую себя беззащитной, – сказала Лили, – когда ты зажимаешь мне руки.

– В том-то и смысл… И раз он такой маленький, почему ты не можешь взять его в рот целиком?

– Зачем он мне вообще нужен, целиком во рту?

– Давай дальше. Еще попробуй.

– Теперь у меня голова кверху ногами… Нет. Не буду. У тебя даже вид другой. Что с тобой такое произошло?

Лили говорила все это, но не в темноте – теперь уже нет.

У Глории Бьютимэн была тайна. Тайна титанического размаха. Глория втайне была замужем и имела троих детей. Что-то вроде этого по величине. Глория втайне была мальчиком. Что-то вроде этого по величине.

2. Омфал

– Как это, по-твоему, называется? Монокини, наверное.

– Только оно не как у тебя. Твое похоже на обычное бикини без верха.

– Она так делает, чтобы посмеяться над Йорком. Он пристает все время. Но она-то – как минимум на целое поколение продвинулась, да? Прямо как будто новый человек сюда приехал. Бикини-плавки?

– Спереди очень узкие… Интересно, она воском пользуется? Может, она под Риту решила закосить?

– Стринги? Да нет, над самой резинкой иногда чуть-чуть видно бахрому.

– Значит, бреет.

– Подстригает.

Верно, Шехерезада. Треугольник по форме равнобедренный. В отличие от твоего, простодушного равностороннего (это мое предположение) – или твоего, Лили.

– Набедренная повязка? Но тут же главное не перед.

– Нет, не перед. Зад. Оттуда так и вываливается.

– Это же просто трусы, которые врезаются в попу, только прикидываются шикарными – вот и все. Зад. А, поняла. Фиговый листок.

– Фиговый листок, пошитый на заказ.

– Да. Очень дорогой фиговый листок. Именно так – фиговый листок, вот что это такое.

Верно, Лили. Кто это сказал: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги» [86]86
  Книга Бытия, 3:7.


[Закрыть] . Это было в Эдеме, после грехопадения; фиговые листки понадобились только после грехопадения. Не следует забывать и про еще одно наблюдение (сделанное две тысячи лет спустя): «Стоит мне коснуться фигового листка, как он превращается в ценник». Верно, Лили. Все это верно.

Грация, самая недавняя (и последняя) спутница Адриано, росту в которой было пять футов десять дюймов, выдувала и пускала в него, развалившегося в кресле, радужные пузыри; рот ее за мыльным моноклем был сложен толстым бантиком. Лили сказала:

– Насчет сисек Глории: я понимаю, что ты имеешь в виду.

– М-м. При ней я себя чувствую какой-то неуклюжей… А вообще-то задница у нее все равно громадная.

– М-м. Все равно не задница, а блудница.

А Тимми уже приехал. Тимми прибыл – не пешком, но парой такси в связке. И не с вещмешком на спине. При нем была разветвленная династия кожаных чемоданов с монограммами плюс его виолончель. Его виолончель, напоминающая уложенную в гроб Руаа, с огромными детородными бедрами.

Но выход получился неплохой – выход Тимми. Длинный, стройный, расслабленный, неопределенный и почему-то хромающе-стильный – вроде закорючки, нацарапанной талантливой рукой…

* * *

– Б-р-р-р. М-м-м. – С этими словами Шехерезада устроилась на диване. – Уютно у камина.

– Уютно у камина, – сказал Кит.

Ах да – Шехерезада. Он встряхнулся. Сидя тут, перед огнем, со стаканом вина, Кит бросил попытки сделать грамматический разбор своего измененного состояния. Бросил и вернулся к тому, чем занимался, когда больше заняться было нечем (нередкое нынче положение дел): он лелеял воспоминание о тех тринадцати часах. Тринадцать часов составляли его тайну. Ничего особенного по размаху, если сравнить с двойной жизнью Глории или с параллельной вселенной. Интересно, было ли хорошо ей? «Тайна, – как однажды выразился один выдающийся воспитанник разума, – порождает обширное увеличение. Тайна, если можно так выразиться, делает возможным второй мир по соседству с миром явным». Кит обратился к Шехерезаде:

– Знаешь, у Диккенса, когда положительные персонажи смотрят в огонь, они видят лица своих любимых. А отрицательные персонажи – они видят лишь ад и конец света.

– А ты что видишь?

Кит крутнул шеей – на полный оборот, как Адриано в «роллс-ройсе». Странно, но они с Шехерезадой находились в неподвижном центре комнаты: все были заняты чем-то еще, старшие леди – поодаль, с одной стороны, а Йорк с Тимми – во главе шумной карточной стаи (игра под названием «туалет» – сплошные ставки, поднятие, удваивание, срывание банка).

– Ни то ни другое, – ответил он. – Что-то среднее. Слушай, извини за то, что я сказал тем вечером. Только не надо презирать меня за это всю жизнь. Я не знал, что ты религиозная.

– Да нет. – И она тоже обернулась посмотреть. Башня ее шеи, розовая рубашка, чайно-коричневая кофточка. – Я не религиозная. В смысле, я верю, по-своему. Но это все. Я не как Тимми… И тебя я не презираю. Дело во мне. Только во мне.

Кит склонил голову.

– Я кое-что узнала про саму себя. Я не могу – не могу это сделать. Ну ладно, на каникулах, момент, порыв. Может быть. Но я не могу… специально, обдуманно. Хиловато, да? Но я, кажется, не из тех.

– Нужно, чтоб была любовь.

– Тут не только это. Просто меня заклинило. Наверное, это связано с папиной смертью – с тем, когда это произошло. Что есть, то есть, а дальше я не могу – заклинило.

– А тычто видишь, когда смотришь в огонь?

– Это правда. Иногда я вижу папино лицо.

– М-м, – откликнулся он. Месяц назад, неделю назад его тронуло бы подобное доверие, он счел бы его за честь – из этих губ, что под этими глазами и этим ровным лбом. Теперь же он подумал: значит, ты не из тех – что ж, вот этои следовало специально обдумать. – Мне кажется, я понимаю.

– По-моему, это к лучшему. Даже если это значит, что я упущу свое. Может, когда повзрослею, стану смелее.

От этого его глаза расширились; однако он почувствовал еще и незнакомый, комиссарский импульс, что-то вроде: Шехерезада, ты – представительница старого режима. У тебя нет качеств, необходимых для того, что придет ему на смену.

– Ну что ж, Тимми приехал. А мне жаловаться не на что.

– Хорошо. Прекрасно.

Адриано с Кончитой, словно пара маленьких супругов, подошли погреться, и на миг наступила тишина.

Что видел Кит, когда смотрел в огонь? Огонь, думал он, – любовная стихия, невротическая, разъедающая, пожирающая. Огонь – любовная стихия; а горящие поленья – оргия:подкинь еще одно и смотри, как все змейки, все медноголовки выгибаются дугой, меняют курс. Потом они подобрались: сверху, снизу, в обход, с губами и кончиками пальцев, плюясь и облизывая свои змеиные языки.

Кончита говорила:

– Как по-итальянски «огонь»?

– Fuoco, incendio, – ответил Адриано, который нынче выглядел изможденным. – Inferno.

А Кит продолжал сидеть со своим вином, своим огнем, своей тайной.

* * *

Глория Бьютимэн вышла из затемнения – во всяком случае, физически.

У бассейна ее фиговый листок (на самом деле фиговых листков было несколько: серебряный, золотой, из светлой платины) внес в атмосферу эротический штрих, доселе не освоенный ни Шехерезадой, ни Лили, ни Феличианой/Ракеле/Клаудией/Пией/Нериссой/Консолатой/Грацией. То была расслабленность.Словно резинку на поясе намеренно растянули до предела. Когда она принимала душ под навесом кабинки, чувствовалось, что в любую секунду легкое серебро («воздушные пустяки») непременно должно соскользнуть на пол. Все, что требовалось, – подождать, пока это произойдет. А когда она ныряла, то можно было, если вовремя подняться на ноги, увидеть там, внизу, под зыбкой толщей, эту восхитительную мокрую белизну, а потом она заводила руки за спину, подтянуть.

Приходил, пошатываясь, Йоркиль в своем костюме мелкого фермера, подбадривал ее из тени (сам он никогда не разоблачался – после пяти минут на солнце лицо его приобретало цвет автомобильной камеры). Был здесь и Тимми, мягко-бесплечий, беззаботно погруженный в свои листовки и брошюры (охота, пятидесятники). Был и Адриано, теперь уже без сопровождения (и почему-то выглядевший вдвойне одиноким, когда занимался своей новой дисциплиной – йогой). Более неожиданным было постоянное присутствие Амина – в белой рубашке, с кожей цвета умбры. Его темные очки не сводили с тебя взгляда на ярком свете.

Взгляда они не сводили – возможно, случайно – с темных очков Кита; он взял себе Лилину запасную пару, чтобы иметь возможность созерцать – без скованности и без мигания – пупок Глории Бьютимэн. Это была последняя новость – живот Бьютимэн. Он не был ни впалым, как у Шехерезады, ни гладким, продолговатым, как у Лили. То было центральное полотно Глориной конструкции, роскошная выпуклость. Омфал, как это зовется у поэтов, пуп Земли, напоминающий мягкую зыбь Средиземного моря.

Обнаруживалось в ней и качественное отличие. Тело Глории было завершенным, полным, окончательным вариантом. Дело в ее окрасе, подумал он. В случае Лили и даже Шехерезады все было не так – тут присутствовало нечто лихорадочное и неустойчивое и открытое переменам. Неожиданные дефекты, признаки тревоги. Из того, где они еще находились, она уже вышла. Или дело было просто в непорочности блондинок?

При этом со всем вполне удавалось справиться. Где-то час он снимал своей фотографической памятью, затем – наверх, в замок, с омфалом, что жил у него в голове. Затем следовали девяносто секунд практического нарциссизма, за прикрытыми глазами. Что как будто бы давало ответ на все вопросы. Хотеть Глорию – это было не то, что хотеть Шехерезаду, тогда, в прошлом; это приходило и уходило, но не накапливалось. Любовь (понимал он) заставляла мир расширяться; это (что бы это ни было) сводило мир к одной-единственной точке. Физический акт с Глорией произвел на свет лишь примитивное желание повторить его – ничего более. Желание, более или менее точно уравновешенное примитивным страхом.

Пупок, эта тенистая впадинка, был местом последней связи ее с матерью. Еще им, конечно, была помечена область, где когда-нибудь предстояло расти ее детям.

– И как же ты пронюхал про комнату горничной?.. Ты туда собирался пойти с Шехерезадой – верно? Пока она не потеряла решимость.

Глория собирала у бассейна свою соломенную сумку. Все остальные карабкались по садовой тропинке, растянувшись индейской цепью. Она говорила не улыбаясь, не интригуя.

– Да, я следила за твоми глупостями с Шехерезадой, – сказала она. – Я любопытная. Что там такое было про Дракулу?

– Она тебе рассказала?

– Просто сказала, что теперь ее беспокоят летучие мыши-вампиры – из-за того что ты притворялся Дракулой. Однажды ночью. Опиши.

Он рассказал ей об этом кое-что. Она встала, с шелестом вскинув сумку на плечо, и он пошел следом.

– Видишь ли, Кит, потому-то старомодным девушкам и нравится идеянасилия. Не реальность – идея. Потому что если они хотят, а потом получают от этого удовольствие, они не виноваты.

– Они не виноваты?

– Нет. Виноваты Бела Лугози или Кристофер Ли. Типично для Шехерезады. Значит, Дракула упустил свой шанс пососать ее крови, – продолжала Глория. – Какая досада.

– Мне жаловаться не на что. С тобой было замечательно… Досада – почему?

– Ох, какая досада. – Она приостановилась на подъеме и повернулась к нему со спокойной серьезностью. – То, что мальчики делают с девочками, у которых большие сиськи. Х-м-м. Когда трахают сиськи.

– Что, серьезно?

– О-о, еще как. Знаешь, у меня получится, если прижать их друг к другу. Только тебе, конечно, придется быть поосторожнее с моим крестиком.

Кит подождал, пока голос даст ему указания. Их не последовало, но он все-таки сказал:

– Ты могла бы мне показать. В комнате горничной. Когда Йорк снова отправится покататься на машине.

– В комнате горничной я провела рекогносцировку. Жди моих указаний. А теперь тихо.

– Знаешь, Глория, старомодна-то как раз ты. Ты из будущего, но при этом старомодная. Живешь за счет мужчин. Из тебя вышла бы великая танцовщица.

– Вот ты прочел много книжек, но знакома ли тебе «Розовая балеринка»? Розовая балеринка молится, чтобы научиться крутиться, вертеться и прыгать, как сказочная принцесса, грациозная, словно перышко, плывущее по воздуху. Танцовщицей я никогда не буду. У меня задница слишком большая. Мне ее просто в пачку не засунуть. А теперь тихо.

– Или художницей. Рисуешь ты феноменально.

– В рисовании есть что-то… нечистое. А теперь тихо.

– У тебя есть тайна. Разве не так?

Она помолчала.

– Лили говорила мне, что ненавидит танцевать. Ненавидит, когда ей приходится танцевать. Какой отсюда можно сделать вывод о ее натуре?

– Не знаю. Какой?

– Ну как же. Я уверена, что вашей половой жизни недоставало немножко остроты. Но, как я замечала, у Лили по утрам бывает такой вид, будто с ней плохо обращались. Не заставляй ее идти против своей натуры. Не надо. А теперь тихо.

Он остался стоять, пропустив ее вперед. Чтобы можно было наблюдать за тем, как она уходит: две женщины, соединенные в талии.

* * *

Цветы – Лили не обладала большими познаниями о многих, зато обладала большими познаниями о некоторых. И по ее словам, стало заметно, что в Италии наступила осень – когда в тени расцвели цикламены. Лишенный откровенности примулы (своей троюродной сестры), цикламен прятал свою рану в лиловых складках. Садовая мудрость – в лице Эудженио – настаивала на том, что цикламены нравятся диким свиньям из-за горечи корней. Запах цветов был прохладен – ледяной аромат. Пахли они всеми временами года, но их временем была осень.

– Лето уходит, – сказала Лили. – В воздухе это чувствуется.

Да. Остатки осени. Спокойствие сентября.

Они пошли дальше.

Лили стала собираться. Набросав все в форме заметок, она взялась за первую редакцию. Она складывала майки, складывала майки…

– Придумал, – сказал он.

– Что придумал?

– Тимми – ни с теми ни с другими. Граф – кругом неправ. А Йорку место на Майорке.

– А Кит – лыком шит, – сказала она (в чем, показалось ему, не было характерности). – Его любой перехитрит.

– Ага. Тебя послушать, Лили, так ты единственный нормальный человек. Нашего возраста. Адриано чокнутый, что вполне можно понять, а все остальные религиозные. Или не атеисты. Для тебя это приравнивается к чокнутым.

– Уиттэкер не чокнутый.

Больше она не сказала ничего… Сборы, подумал Кит, – это Лилин вид искусства. По сути, это единственный вид искусства, который она не осуждала в душе. Ее законченный чемодан был законченной головоломкой; ту же точность она придала корзинке для пикников; даже ее пляжная сумка напоминала японский сад. Такова она была по натуре.

– Пришла осень, Лили. Пора возвращаться к каким-то реальным людям.

– Кто они?

– Обычные люди. – Да. Обычные люди, вроде Кенрика, и Риты, и Дилькаш, и Пэнси. Обычные люди, вроде Вайолет. – Нормальные.

– А ты почему перестал быть нормальным? Твои новые штучки. Переодевание, игры.

– Но, Лили, понятие нормальности меняется. Скоро все это действительно станет нормальным. В будущем, Лили, – сказал он (на самом деле он повторял слова Глории), – секс будет игрой. Игрой поверхностей и ощущений. Короче. Лето кончилось. Дело кончилось.

– И что, прочел ты его наконец?

– Что?

– Английский роман. Над Харди ты не особенно засиделся. Хотя, конечно, та шлюха в «Джуде» тебе понравилась.

– Арабелла. «Всего лишь самка».

– А за Розамонду Винси я тебя никогда не прощу, – сказала она (возобновляя их обсуждение ее любимого романа – «Миддлмарч»). – Там есть такая милая Доротелла, а ты вожделеешь эту жадную сучку Розамонду Винси. Которая сломала жизнь Лидгейту. Шлюхи и злодеи. Вот и все, что тебе нынче нравится, – шлюхи и злодеи.

– Ну да, Харди – это не по мне. Я преклоняюсь перед его поэзией. Но проза его – это не по мне.

Нет, проза Томаса Харди – где присутствовали Тесс, Батшеба – была не по нему. Киту порой казалось, что в английском романе, по крайней мере на протяжении его первых двух-трех столетий, задавался лишь один вопрос. Падет ли она? Падет ли она, эта женщина? О чем они будут писать, размышлял он, когда всеженщины падут? Что ж, появятся новые способы падения…

– Не по мне он. Нет – вперед, к Лоуренсу. Нет. Д.-Г. Л. – это я понимаю.

– Но тебя всегда так и крутит, когда ты его читаешь.

– Верно. – Он приподнялся. – Вот он – да, чокнутый, но при этом он гений. А значит, очень беспокойный. Когда у Лоуренса ебутся – это скорее похоже на драку. Не важно. Этот Харди – так себе, не фонтан.

– «Женщины в разнузданном сексе», – сказала она.

– Это не пойдет. «Разнузданный секс среди стогов». Вот это пойдет.

– Что нам делать с Адриано?

– С Мальчиком с пальчик?

– Нет. Не с графом. С крысой. – Она подняла лист толстой белой бумаги. – Адриано, которого нарисовала Бухжопа.

Он почувствовал, что встревожился. Кит давно не называл Адриано Мальчиком с пальчик, да и Лили не называла Глорию Бухжопой. Их двоенаречие, как и все прочее, старело.

– Дай посмотреть в последний раз, – сказал он. – Между прочим, в своих поздних вещах он становится настоящим противником пипки.

– Противником женщин?

– Ага, но кроме того – противником пипки. – И приверженцем задницы. – Меллорс называет пипку Конни ее кралечкой. А после перестает быть нормальным.

– Это больно.

– Ты с Гордоном это попробовала, вот и было больно. Но у Гордона, Лили, большой член, как и у всех ребят. Со мной было бы не больно. О'кей. Забудь. Только почему ты не можешь засунуть его в рот целиком?

– Господи, я же тебе говорила.

– А. Тошнотный рефлекс. – На самом деле это был термин Глории. « Вот задача, стоящая сегодня перед женщинами всей планеты, – говорила она. – Стать выше тошнотного рефлекса». – Тебе, Лили, просто надо сделаться хозяйкой своего тошнотного рефлекса, и мы…

– А мне какая от этого польза?

– Не в том дело, какая…

– Ой, да заткнись ты, свинья. Раньше ты говорил, что надеешься быть нормальнымв постели. Говорил, это как быть душевно здоровым. Душевное здоровье – это значит быть нормальным.