Текст книги "Беременная вдова"
Автор книги: Мартин Эмис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
2. Смотрите, как он ее подсветил
– Не могу свои тапочки найти. Теннисные туфли.
Он шел вниз из башни (оставив головную боль позади, в исполненной значения ванной). На Шехерезаде были светло-голубая юбка и желтая майка. И Киту досталось ее пронзительное обращение, этот ее шутливо-обвинительный тон, словно на самом деле это Кит их спрятал – спрятал Шехерезадины теннисные туфли. Он остановился ступенькой выше. В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:
– С кем играешь?
– С одним местным мажором. – Она пожала плечами. – Считается великим итальянским плейбоем. В общем, сам понимаешь. Обычный мудоед.
– В смысле, мудозвон? Или ты хотела сказать – сердцеед?
Она нахмурилась:
– По-моему, я хотела сказать мудоед. Или же сердцезвон.
– Ты хорошо играешь?
– Не особенно. Я в довольно приличной форме. Много уроков взяла. Тот парень сказал, все зависит от внешности. Важно то, как ты выглядишь. А остальное приложится.
В нем было шесть футов два дюйма. Он сказал:
– Кстати – не зря тебя назвали Шехерезадой. Скандал с Глорией Бьютимэн. День позора Глории Бьютимэн. Надеюсь, ты мне еще много таких историй расскажешь.
– Ой, это очень нехорошо с моей стороны. Она умоляла меня не рассказывать. Глория плакала и умоляламеня не рассказывать.
Глаза Шехерезады на секунду сделались жидкими, словно она довезла слезы Глории до самой Италии.
– Ну, ты же не могла не рассказать, – сказал Кит.
– Нет. Всем нам хочется услышать про границы, тебе не кажется? Она говорила: «Прошу тебя, ох , прошу тебя,не рассказывай Уне». Мама как раз в аэропорт собиралась. – Шехерезада сложила руки на груди и прислонилась боком к стене. – Но про то, как она заперлась в ванной с ватерполистом-профессионалом, ей и так было известно. Йорк бушевал по всему дому. Причем так неудобно, ведь они практически обручены. «Не рассказывай Уне». Пятно от губной помады и руки внутри трусов.
– И низ бикини, которое засосало в джакузи. Так что ты в результате сказала маме?
– Короче, как только я приехала, она меня тут же принялась расспрашивать. Врать я не очень хорошо умею, и если отчасти говорить правду, так проще. Про кокаин – это правда. Он его всем предлагал. Так что я просто сказала, что Глория там нюхала кокаин. С ватерполистом-профессионалом. А маме до этого не было особого дела.
– Стало быть, Глория чиста.
– А тут я взяла и все вам рассказала. А когда она приедет, мы будем усмехаться. И она поймет.
– Но мы же не станем так делать. Не станем усмехаться. Ты Уиттэкера потренируй, чтоб не начал.
– Ладно. А ты Лили потренируй. Ладно. Хорошо.
Она прошла мимо него. Обернулась. В ней было шесть футов шесть дюймов. Он сказал:
– Ты сама-то видела эти миниатюры, которые она нарисовала?
– Да, видела. Секс-магнат повесил их на стену на лестнице. Балетные танцоры, парящие вокруг бог знает чего. Тут рука, там нога. Я их видела. И решила, что они вполне ничего.
Кит пытался вычислить, где его место в цепи бытия. Она снова обернулась и поднялась еще выше. Он закрыл глаза и увидел ее целиком, законченной, в ее покрове – в обтягивающем комбинезоне ее юности.
* * *
В тот день они спустились по крутой тропке к деревне, чтобы пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой вдвоем – Лили и Кит. Глубокие улицы, разбитые булыжники мостовой, тени, темные, как фиги, все тихо в час сиесты, отданный негромкому журчанию пищеварения. Граффити, намалеванные белым: «Mussolini На Sempre Ragione!» – «Муссолини всегда прав!». Над их головами, заметная почти с любого наблюдательного поста, стояла артритическая шея Санта-Марии. Было пять часов, и колокола мотались и раскачивались. Шанс пройтись, подержаться за руки и побыть парочкой, пока еще есть время.
– Смотри, – сказал он. – Это не собака. Это крыса.
– Нет, – ответила она. – Вполне приличная собачка.
– Она даже не желаетбыть собакой.
– Перестань. Ей за тебя стыдно.
– На самом деле вид у нее такой, будто ей и впрямь чуть-чуть стыдно.
– Так оно и есть. Бедняжка. Какая-то разновидность таксы. Или терьера. Мне кажется, помесь.
– Возможно. Мама была собакой, а папа – крысой.
Зоомагазин гордо щеголял двойным фасадом: в левой витрине – зверинец за решеткой (котята, ерзающие хомячки, одинокий ошарашенный кролик), в правой, захватив себе весь отсек, – крыса в нарядном синем ошейнике плюс пластмассовая кость, плетеная корзина и красная бархатная подушечка, на которой та привычно примостилась. Они уже не в первый раз останавливались, чтобы ею полюбоваться. Размером с крысу, серая шерсть короткая и одновременно грубая, усы подергиваются, глаза малярийные, розовое рыльце и хвост, похожий на толстого дождевого червя. Кит спросил:
– Много ли ты знаешь крыс, живущих в подобном стиле? Потому-то у нее такой вид, будто ей стыдно.
– Они играют на корте в его замке, – внезапно произнесла Лили. – Считается, что он – прекрасный спортсмен. Она говорит, если он ей хоть самую капельку понравится, она непременно подумает насчет этого.
Кит услышал свой голос:
– Нет. Разве это честно по отношению к Тимми?
– Ну, Тимми, можно сказать, сам виноват. Ему надо быть здесь. Я же тебе говорила, как ей неймется. Прямо невтерпеж.
– Невтерпеж?
– Невтерпеж. Гляди. Это признак того, что ей стыдно.
– Вот видишь? – сказал он. – Собаке бы стыдно не было. Тогда я не понимаю, что с Шехерезадой. Стыдно может быть только крысе.
– Чего ты не понимаешь? Собаке может быть стыдно. Когда ее все то и дело принимают за крысу.
Он обернулся и сказал:
– Полгода назад она была девушкой с дорожным знаком в руке, помогала школьникам переходить улицу. И развозила обеды на грузовике. Я бы перед ней даже выругатьсяне решился.
– Но она стала другой. Она изменилась. Ты бы ее теперь послушал – секс, секс, секс. В ней теперь настолько больше женского.
Он вспомнил Лилино описание ее, Лили, первого раза, с французским студентом в Тулоне, и как она шла по пляжу на следующее утро и думала: господи, я женщина…Пробудилась к женственности. Это то, что психологи называют «плотским днем рождения»; плотский день рождения – это когда с тобой происходиттвое тело. У ребят это – первый раз – было не так; первый раз – просто нечто такое, с чем надо покончить. Его пронзило чувство беспомощности, и он потянулся к Лилиной руке.
– Ах да, – сказал он. – Когда приедет Глория Бьютимэн, ты должна притворяться, будто ничего не знаешь про день ее позора.
– С Вайолет бывает что-то похожее, когда она выпьет, да?
– Да, но с ней бывает что-то похожее и тогда, когда она не пьет. Запомни. Мы не должны шельмовать Глорию. Знаешь, Лили, что это означает – шельмовать?
– Ну, валяй.
– От латинского «traducere». «Проводить перед другими, выставлять на посмешище». Шельмовать – то, что происходило с древними героями. Ты давай отсмейся, поглазей вволю. Чтобы Глорию не шельмовать.
– Видишь, лает. Это собака.
– Чего она хочет, так это снова стать крысой. – Хочет уйти от всего этого. Без фанфар – скромное возвращение в царство грызунов. – Она хочет уйти от бархатной подушечки и пластмассовой кости. Хочет взбежать по водосточной трубе.
– Какой ты противный. Видишь, она лает. Следовательно, это собака.
– Это не лай. Это писк.
– Это определенно визг. Ей стыдно за тебя. Ты ее хочешь ошельмовать. Она лает на тебя. Так она тебе пытается сказать: отвали.
Они пошли по дорожке, что карабкалась вверх по склону (и ныряла под дорогу, и выкарабкивалась наружу на той стороне), и увидели Шехерезаду – в процессе выхода из кремового «роллс-ройса». Она на секунду склонилась к окну – ее зеленая юбка оттопырилась; потом она стояла и махала вслед рванувшейся вперед машине. На миг Киту показалось, что машина без водителя, но тут высунулось бронзовое предплечье, им лениво поразмахивали, потом оно убралось.
– Ну что? – спросила Лили, когда они встретились с Шехерезадой у ворот.
– Сказал, что любит меня.
– Не может быть. На какой стадии?
– В первом гейме первого сета. Счет был по пятнадцати. Завтра он приходит обедать. Причем у него множество планов.
– И что?
– Он был бы абсолютным идеалом, – сказала Шехерезада, скорчив плаксивую рожицу. – Если бы не одна только мелочь.
* * *
«Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы // Новые».
Я согласился с Китом, когда он решил, что ее красота наступила, прибыла, только что с корабля… Лет семь или восемь назад Кит сказал своей сестре: «Ты теперь так быстро растешь, Ви. Давай немножко посмотрим на твою руку и попробуем засечь, как она растет». Они все смотрели и смотрели, пока им на самом деле не показалось, будто ее рука ощутимо дернулась вперед. Дар Шехерезады все еще пульсировал на подходе. Только что с корабля, но с каждым днем их, даров, становилось больше. Она повернулась, чтобы уйти назад, на пристань, грузчики закричали: «Signorina, signorina», – и появился еще целый сундук шелков, красителей и специй. Английская розочка, однако оживленная тем, что ни с чем не спутаешь, чем-то американским, более твердым и ярким – приток драгоценных металлов из Нового Света. В ней почти не осталось места, куда все это можно было бы положить, – непонятно было, как же все это поместится.
Менялся и Кит – однако не внешне… Тут, в замке, если идти его каменными коридорами, эхо было громче шагов, и попадались разрывы, вызванные жалкой леностью скорости звука. Синкопированные шаги. Хелло. Эхо. И к тому же постоянно было видно собственное отражение: в неожиданных местах, в шикарных, подернутых рябью зеркалах, разумеется, а еще в серебряных тарелках и супницах, в лезвиях и зубцах увесистых столовых приборов, в пластинах лат, в толстых освинцованных окнах после наступления темноты.
Внутренне Кит менялся. В нем появилось нечто такое, чего не было прежде.
– Ну? Так чем же плох Адриано? – спросил он Лили тем вечером в салоне.
– Не скажу. Погоди, сам увидишь. Все, что могу сказать, – он очень хорош собой. С превосходно выточенным телом. И очень интеллигентный.
В раздумье глаза Кита двинулись вбок.
– Ну да, у него ужасный смех и очень высокий голос. – Лили серьезно покачала головой.
Он подумал еще и сказал:
– Ну да. Он чокнутый.
– Нет. Это ты чокнутый. При этом в тебе даже теплоты нет.
Кит пошел в кухню.
– Чем плох Адриано? – спросил он Шехерезаду.
– Я обещала Лили, что не скажу.
– Это что же, э-э, непереносимо? Его недостаток?
– Да я сама не знаю. Посмотрим.
– Он что…
– Хватит вопросов. Не искушай меня. А то я расколюсь. Сегодня со мной такое уже произошло один раз. Проболталась.
* * *
Тем вечером за ужином он провел мысленный эксперимент, или чувственный эксперимент: впервые посмотрел на Шехерезаду любовными глазами. Словно он ее любит, а она любит его в ответ. Выказывая дружеские чувства Лили, Уне и Уиттэкеру, он смотрел на Шехерезаду – так часто, как только смел, – любовными глазами. А что они видят, эти глаза? Они видят нечто эквивалентное произведению искусства, видят ум и талант и захватывающую сложность; минуту за минутой он представлял себе, что сидит в приватном зале для просмотра, что он – свидетель первого представления незабываемой спонтанности. За кадром этого фильма режиссер, гений с тяжелой судьбой (и, вероятно, итальянец), поступал мудро – спал с этим великим открытием. Ну конечно. Смотрите, как он ее подсветил. Сразу видно.
Кит уронил голову и уставился на зернистую муть на донышке своей кофейной чашки. В нем было нечто такое, чего не было прежде. Оно родилось, когда Лили произнесла слово «невтерпеж».
То была надежда.
* * *
И вот они здесь, в десятилетии «Она», да только все как один – в средоточии нарциссизма. Они не похожи на старших и не будут похожи на младших. Потому что помнят, как было прежде: бремя на плечах индивидуума было легче, когда человек жил своей жизнью более автоматически… Они – первые за все время с тех пор, как вырвались в это безмолвное море, где поверхность – горящий подобно зеркалу щит. Внизу, у грота, внизу, у оранжереи, там лежали они, нагие, не считая инструментов желания. У них было Эхо, у них было эго, они были отражениями, они были светляками с их люминесцентными органами.
3. Самый высокий из земных престолов
Кит, дорогой мой малыш!
Шлю плохие вести о нашей поразительной сестрице (как, по-твоему, насколько плохо дело?), поэтому попробую тебя развеселить, пока снова не расстроил: Займется сердце, чуть замечу [16]16
Из стихотворения У. Вордсворта. Перевод А. Ларина.
[Закрыть]. Сердце – одинокий охотник [17]17
Роман К. Маккаллерс.
[Закрыть]. Дубовые сердца [18]18
Гимн Королевского военно-морского флота Великобритании.
[Закрыть]. Сердце тьмы [19]19
Роман Дж. Конрада.
[Закрыть]. Схорони мое сердце у Вундед-Ни [20]20
Книга Д. Брауна «История американского Запада, рассказанная индейцами».
[Закрыть]. И разорвалось сердце великое [21]21
У. Шекспир, «Юлий Цезарь». Перевод И. Мандельштама.
[Закрыть].
– Что тут такого смешного? – спросила Лили, намазывая джем на тост и наливая себе вторую чашку чая.
– Это у нас игра такая. У нас с Николасом. Бот, посмотри.
– Повторяю вопрос. Что тут такого смешного?
– «Сердце» надо заменить на «член мой». Например: разбился член мой редкостный… [22]22
«Разбилось сердце редкостное» – У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.
[Закрыть]
– Сердце – одинокий охотник, – сказала она. – Это разве не женщина написала?
– А, если женщина, тогда вместо «член мой» подставляешь «пипка».
– Схорони… Немного нескладно, тебе не кажется?
– Да. Очень. – Он объяснил, что, когда растешь в просвещенном доме, где все разрешается и прощается, где не осуждают ничего, кроме осуждения, у тебя вырабатываются пагубные привязанности. – Мы всегда этим занимались. Там еще куча всякого.
– Возможно, им следовало быть менеепросвещенными. С твоей поразительной сестрицей.
– М-м. Возможно.
Письмо лежало на подносе для завтрака. А поднос для завтрака – каковой Лили, уставив едой, героически удерживала в воздухе – заключал в себе отдельную информацию. Сомнений больше не было: теперь Кита и Лили связывали отношения брата и сестры – отношения, лишь в незначительной степени оживляемые еженощным кровосмесительным преступлением. А прошлой ночью никаких преступлений, никаких актов практической эндогамии совершено не было. Это было перенесено на потом – что и составляло открытое иносказаниям содержание чая, тостов, апельсинов, порезанных четвертушками.
– Теперь ты, наверное, хочешь прочесть остальное. Перегибаясь мне через плечо. А вот и нельзя.
– Не жадничай.
– Ну ладно. Но только после того, как ты мне скажешь, чем плох Адриано. И почему Шехерезаде его так нестерпимо жаль.
– У каждого из нас есть свой маленький недостаток.
– Верно. И какой же у него?
– Но я хочу, чтобы это был приятный сюрприз.
– О'кей, – сказал он. – Только не перебивай.
Позавчера вечером я водил Вайолет на вечеринку у Сью с Марком. Среди прочих интересных моментов там была утка, которая переваливалась по полу и везде гадила, а еще – похожая на ведьму девушка, которая переваливалась за ней, на корточках, с рулоном туалетной бумаги в руке. В общем, обычный хипповской ад (плюс уродовыставка и родео болванов), а Ви, в общем и целом, вела себя так, как и ожидалось. Необычно было то, что произошло по дороге туда.
– Ой, а Николас, наверное, никогда не якшается с хиппи.
– В сексуальном смысле? Нет. Не якшается. Почти. Он ведь до того левый. Я ему все время говорю: «Тебя, парень, не та революция занимает». Но он разве слушает?
– А ты считаешь, что он должен. Якшаться.
– Нет, меня просто удивляет. Девушки на него всегда вешаются. А он никогда не отвечает. Молли Симс на него вешалась.
– Молли Симс? Не может быть.
– Может. Настолько неприлично вешалась, по его утверждению, что на следующий день написала ему записку с извинениями.
– Но она же прославилась тем, что почти ни с кем не спит. Молли Симс? Вранье.
– Я так и сказал. Он у нее заночевал после одной вечеринки, а она пришла пожелать спокойной ночи. В ночнушке. И села вот так, подняв коленки.
– И что он увидел?
– «Пипиську под соусом». Так он говорит.
– Вранье.
– Я так и сказал. А он – нет, говорит. «Вонючую пипиську под соусом». Я ему тоже не поверил. Тогда он мне записку показал. Это уж слишком – нет, правда. Когда вот так вешаются.
– Еще бы… Знаешь, мне прошлой ночью снилось, что ты изучаешь секс в Оксфорде. Все было совершенно как в обычной жизни. В моем сне. Только ты изучал секс в Оксфорде.
– А какие я оценки в диплом получил?
– Неважные. Ненавижу сны.
– Не перебивай.
Я забрал ее окало десяти из какого-то бара в Ноттинг-хилле. Со мной был поэт Майкл Андервуд. Ты с ним знаком? Короче, в такси (ну что тут скажешь?) у меня внезапно возникло чувство, будто у меня на лице выросли усы. Усы оказались не мои – Майкла. Тогда я говорю, спасибо, Майкл, не надо, и мы снова стали разговаривать про Уильяма Эмпсома и И.-Э. Ричардса. Он, знаешь ли, голубой. Не скачет, не ржет, как жеребец – чего нет, того нет, – но явно голубой и доволен этим. Так вот. Вайолет была с какими-то девушками, так что на следующую поездку нам понадобилось два кэба, и она влезла в один с Майклом. На том конце (а это было не так уж далеко) он выкарабкался с таким видом, как будто только что пережил Сталинградскую битву. Стоит, волосы растрепаны, рубашку обратно заправляет, галстук вытаскивает – он между ключиц застрял – и говорит (заметь: он картавит и проглатывает «р», как Денисов в «Войне и мире»): «Слушай, я уж думал, твоя сестра меня прямо-таки живьем сожгет».
– Сожгет?
– Сожрет. – Это было одно из качеств, которые нравились ему в Лили – она читала с той же скоростью, что и он (и знала все, что можно было знать о его сестрице). – Сожрет. В том смысле, что она похотлива, как Шехерезада в твоем представлении.
В тот момент ситуация показалась мне до смешного симметричной, и только на другой день это дело начало меня преследовать. Тогда я позвонил Майклу, и мы с ним отправились куда-нибудь выпить. Лирическое отступление:
Любовь прекраснее всего [23]23
Популярная песня.
[Закрыть]. Люси, я тебя любил. Любовь питают музыкой [24]24
У. Шекспир, «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Перевод М. Лозинского.
[Закрыть]. Любовь в холодном климате [25]25
Роман Н. Митфорд.
[Закрыть]. В судьбе мужчин любовь не основное [26]26
Дж.-Г. Байрон, «Дон Жуан». Перевод Т. Гнедич.
[Закрыть]. Пусть любовь твоя будет нежна [27]27
Популярная песня.
[Закрыть]. Бог есть любовь. Шпион, который меня любил [28]28
Фильм о Джеймсе Бонде.
[Закрыть]. Стоп! Ради всего…
– Любовь… Чего это он?
– А здесь вот что, – сказал Кит, – вместо «любить» подставляешь «ебать», а вместо «любовь» – «разнузданный секс».
– Стоп! Ради всего…Может, потом закончишь? Мы же скоро пойдем к этим голубкам в гроте.
– М-м. Мне не терпится на него взглянуть. Погоди.
О господи.
– Потом закончишь. Закрой глаза, Адриано. Я Шехерезада.
– Погоди.
– Стоп! – сказала Лили. – Ради всего…
– Ты мне сломаешь…
– Стоп!
После Кит с Лили пошли вниз, и за кофе в салоне их познакомили с Адриано. Они говорили о замках. Замок Адриано был не похож на замок Йоркиля – крепость на склоне горы. Замок Адриано (как Киту скоро предстояло увидеть собственными глазами) заключал в своих объятиях целую деревню. Потом Кит вернулся в башню.
Тут, наверху, его ожидала миссия, неподобающая романтическому герою – или даже антигерою, каковым ему суждено было стать. Все это было ниже его достоинства. Да только что ему было делать? «И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду» [29]29
М. Монтень, «Опыты». Перевод А. Бобовича.
[Закрыть], – сказал Мишель Эйкем де Монтень году в 1575-м, что ли. Люди, расщепляющие атом и шагающие по Луне, поющие серенады и сочиняющие сонеты, они хотят быть богами, но остаются животными, чьи тела некогда принадлежали рыбе. Короче говоря, Кита Ниринга ожидало холодное сиденье. Ему, разумеется, не терпелось к Адриано. Тем не менее Адриано поймет.
Кит не изучал секс в университете – точнее, больше не изучал. Теперь он изучал «Памелу» и «Шамелу». И все-таки первые четыре триместра он изучал именно секс. Не только секс – еще он изучал смерть, изучал сновидения, изучал дерьмо. Согласно неофрейдизму, господствовавшему в его эпоху, то были краеугольные камни «я»: секс, смерть, сновидения и человеческие нечистоты, или ночные экскременты. Монтень мог пойти дальше: в самом высоком из земных престолов имеется овальная выемка, а под рукой – рулон туалетной бумаги.
Одним несносным качеством ванная – ванная, связывавшая его с Шехерезадой, – и вправду обладала. В ней не было окна. Лишь окошко в потолке, безнадежно далекое. По сравнению со среднестатистическим мужчиной – обитателем Англии, Кит, по его мнению, относился к дефекации вполне жизнерадостно. Однако ее значение не могло не вызывать у него грусти. И он уступил отважным соболезнованиям, высказанным великим Оденом в последней строфе «Домашней географии»:
Это помогло. И вот это: как в один прекрасный день он скажет своим двум растущим сыновьям: «Знаете что, ребята. Вот вам отцовский совет на случай, если придется срать в туалете, которым пользуетесь вместе с девушкой». По окончании надо зажигать спичку. Две спички. Ведь на самом-то деле унижение не в запахе – в унизительном выделении распада.
Кит зажег третью спичку. Было бы не вполне верно сказать, мол, ему нет дела до того, что Лили придется вдыхать его тепло, его мертвые заботы, его ушедшее вчера, однако мысль о Шехерезаде и ее тонко встрепенувшихся ноздрях пердставлялась ему совершенно невыносимой. Поэтому он оставался там подольше, с «Родериком Рэндомом» или «Перегрином Пиклом», иногда на полчаса, просто для верности. Не забывайте: ему было двадцать лет, возраст все еще достаточно юный – он все еще постигал свои выделения и ностальгии. «Ностальгия» – от гр. «нострос» – «возвращение домой» + «альгос» – «боль». Боль возвращения домой двадцатилетнего.
К тому же он был достаточно юн (он покидал ванную, в заключение подозрительно шмыгнув носом) для того, чтобы целый день, не считая одного-двух часов, оказался для него совершенно отравлен осознанием физического несовершенства. О, что за страдания причиняют юным нос, шея, подбородок, пара ушей… Часть тела, которую Кит ненавидел более всего, была частью несуществующей. Киту причинял страдания его рост.
Поэт и искатель, жадный глотатель дурного воздуха и качатель крови (вселенский победитель, пресмыкающийся трус), он натянул плавки, взгромоздился на шлепанцы и зашагал вниз по спускающимся террасам к бассейну, готовый со всей присущей ему храбростью встретиться лицом к лицу с тем, что ему нынче предстояло.
* * *
– Ах, – воскликнул Адриано, обращаясь к Шехерезаде с элегантным всплеском ладони, – принесите мне подсолнух, обезумевший от света!
Раскрытая ладонь убралась и сомкнулась на ушастом банте шелкового шнурка, удерживающего пояс его кремовых брюк (предполагалось, вероятно, что кремовый цвет должен сочетаться с его машиной). Кит сидел на металлическом стуле и наблюдал – пока il conte [31]31
Граф (ит.).
[Закрыть]медленно разоблачался.
При первых признаках появления Адриано Киту представился великий соблазнитель, багряный гений спальни и будуара: половозрелый до липкости, с тяжелыми веками, пухлыми губами и видной невооруженным глазом секрецией сальных желез, собирающейся во всех порах кожи. Затем последовала оговорка Шехерезады. «Он был бы абсолютным идеалом, – сказала она. – Если бы не одна только мелочь». И Кит целую счастливую ночь уродовал этого плакатного красавчика, этого мудоеда или сердцезвона. Слюна, текущая изо рта, заикание, удушающий телесный запах. Но Адриано был не таков.
Он, Адриано, разоблачился: долой белоснежные широкие брюки, мокасины с кисточками, чесучовую рубашку – все, вплоть до забавного рубчика небесно-голубого купального костюма, который тем не менее вздувался, чреватый последствиями… Адриано был оснащен идеальным английским, или почти идеальным английским: иногда он смешивал «наподобие» и «вроде» (и по какой-то причине не мог произнести «Кит» – это у него не получилось ни единого раза). Адриано предстояло унаследовать древний титул и безграничное состояние. Адриано был плотно-мускулист и классически хорош собой, его благородный лоб являл собой нечто монетоподобное, нечто от серебра и Цезаря.
Он двинулся вперед, к шезлонгу Шехерезады. Усевшись, Адриано с поразительной небрежностью просунул руку между ее увлажненных икр.
– Ах, – снова начал он. – Я понимаю, как чувствовал себя Терей, когда впервые выследил Филомелу. Подобно лесу, когда сквозной ветер превращает его в бушующее пламя.
Голос этот не был голосом маленького человека, что само по себе казалось в своем роде замечательно. Ибо росту в Адриано было четыре фута и десять дюймов.
– Я думала, ты уже закончил, – сказала Лили, когда Кит подсел к ней в тени, – когда посрать ходил.
– Лили! – О его походах посрать никому не полагалось знать наверняка. – На самом деле я пытался, но духу не хватило. Давай, читай со мной. Только не перебивай.
Когда я проснулся на следующий день, чувствуя себя очень и очень неважно, то обнаружил: 1) незнакомую девушку в своей постели (полностью одетую, включая резиновые сапоги), 2) Вайолет – на полу гостиной, под старой занавеской и испещренным татуировками бритым парнем и, что прямо-таки доводило до безумия, 3) чертову утку, плавающую кругами в ванне. Ну да, вечер, ничем не выделяющийся из прочих. Но вот что не идет у меня из головы, так это случай с Майклом Андервудом.
Мы…
– Утка, – сказала Лили (он чувствовал ее дыхание у себя на шее). – Видимо, дело было совсемплохо. О-о. Видал? Он делает успехи.
Кит уставился туда, в желтое посверкивание. Адриано пробрался к изголовью шезлонга и теперь сидел лицом к лицу с Шехерезадой; он склонился вперед, правая рука его покоилась у нее на талии, с дальнего боку.
– Он ее мучает, – сказал Кит. – Посмотри на ее лицо.
И это правда, подумал он. У Шехерезады было выражение лица женщины, заманенной на сцену профессиональным фокусником, гипнотизером или метателем ножей. Находящей все это забавным, смущенной, глубоко сомневающейся и знающей, что ее вот-вот распилят пополам.
– Вижу улыбку, – сказала Лили. – Смотри. Он свой подбородок ей почти на сиськи положил.
– Погоди, пока они встанут рядом. Тогда станет ясно, что и как. А теперь тихо. Перебиваешь.
– Адриано – что это у него с шеей?
Мы встретились после работы, Майкл был до странности молчалив – сплошная пассивность и робость. Пришлось мне потихоньку завести разговор на эту тему. Спустя пару стаканов он сказал, – Господи! – сказал, что за всю его жизнь на него никогда еще не бросались с такой дикостью и а-чувственностъю (именно это слово он употребил). И напомнил мне, опять-таки с некоторой робостью, что в художественной школе его называли «Дорин портовая». И вот еще что. Майкл не симпатичный. Итак, что думаешь, дорогой мой малыш? Пожалуйста, сообщи.
– С а-чувственностью?
– Бесчувственность. То, в чем нет чувства. Или чувственности. В чем нет переживания. – Тут он подумал: Импи! Ему вспомнился приятель Вайолет, которого звали Импи. – Может, я с Уиттэкером поговорю…
– Что это у Адриано с бедром?
Ты же понимаешь, насколько это странно, правда? Когда я почувствовал усы Майкла у себя на губах, только и сказал, что спасибо, не надо. Представь, если бы он так и продолжал до самого конца. В общем, Кит, сообщи, пожалуйста, что думаешь.
PS. Тебе пришел конверт из Лит. прил. Попрошу на работе, чтобы залепили марками и переслали.
PPS. Похоже, Кенрик пойдет в поход с Ритой. Они направляются в Сардинию, так что, полагаю, вполне могут добраться и до Монтале. Я ему дал телефон. Это в самом деле замок? Кенрик все утверждает, что они с Ритой просто добрые друзья и он намерен на этом остановиться. Я послушно – однако, думаю, тщетно – передал твой совет. Сказал: «Делай что хочешь, только смотри – Собаку не трогать».
– Почему бы и нет? – сказала Лили. – Если он хочет. Что-то я не понимаю.
– Никто не понимает. На самом деле. Но все знают, что нельзя.
– Ага, но Риту ведь тоже надо спросить. А она ведет себя как парень. Она непременнопопытает удачи. Кенрик чудесный – просто мечта. Он – как молодой Нуриев. М-м-м… А что это такое из «Лит. прил.»?
– Когда ты меня бросила…
– Я тебя не бросала. Это было взаимно.
– Когда ты меня бросила, я начал думать о будущем. – И написал в «Лит. прил.» с просьбой дать ему книгу на пробную рецензию. Ему хотелось стать литературным критиком. И поэтом (но то был секрет). Он знал, что прозаиком ему никогда не стать. Чтобы стать прозаиком, необходимо быть безмолвным гостем на сборище – «тем, кто не упускает ничего». А он не был таким наблюдателем, не обладал таким эго. Он не умел прочитывать ситуацию – всегда неправильно ее истолковывал. – Шехерезада! – окликнул он. – Посылка сюда из Англии! Долго идет?
– По-разному! – крикнула она в ответ. – От недели до года!
– Гляди, – сказала Лили. – Теперь он ей по руке гадает. Она смеется.
– Ага. Он ее линии любви ищет. Ха. Как бы не так.
– Низенькие мужчины стараются больше. Что это у него с ногой? Ты маме расскажешь?
– Про Вайолет? Давай не будем про Вайолет говорить. Если Кенрик с Ритой сюда доберутся, – сказал Кит вдумчиво, – и если они уже не просто хорошие друзья, ужас будет полный.
В полдень прибыл Уиттэкер с кофе на подносе, и вся компания снова собралась на солнышке. Вдали от долины к небу курились три столба дыма, оливкового цвета, серебристо-голубые по краям. Внизу, на верхнем склоне ближайшего предгорья, видны были двое монахов, что часто там гуляли – погруженные в пылкую беседу, однако без жестов, гуляющие, останавливающиеся, поворачивающие, со спрятанными руками. Уиттэкер сказал:
– Адриано. Я слышал, ты человек действия.
– Отрицать это было бы тщетным усилием. Что говорить – мое тело, навроде карты сражения, само повествует о моей любви к приключениям.
И все это была правда: на маленьком, подернутом рябью теле Адриано повсюду виднелись ранения – свидетельства его пристрастия к хорошей жизни.
– Так что с твоей левой ногой, Адриано? Что с ней произошло?
Два маленьких пальца были начисто сострижены винтом моторной лодки в цейлонских водах.
– А это… пятно у тебя на шее и плече?
Результат воспламенения гелия на воздушном шаре, на высоте шесть миль над Нубийской пустыней.
– А что это за черные отметины у тебя на бедре?
Охотясь на дикого кабана в Казахстане, Адриано умудрился всадить в себя несколько пуль из собственного ружья.
– А колено, Адриано?
Авария на высокогорной санной трассе в Люцерне… На теле его были и прочие письмена, напоминавшие об опасностях, главным образом – результаты несчетных затаптываний при игре в поло.
– Кое-кто называет меня «подверженным несчастным случаям», – говорил Адриано. – Вот только на днях – в общем, я поправлялся после падения с сорокового этажа, когда полетел лифт в здании Шугар-лоуф-плаза в Йоханнесбурге. Потом друзья запихнули меня в самолет до Гейдельберга. Посадку в густом тумане мы пережили благодаря героическим действиям моего второго пилота. А потом, когда мы как раз усаживались на свои места, чтобы смотреть «Парсифаля», обрушился балкон.
Наступила тишина, и Кит почувствовал, что его взяли и вытолкнули из жанра. Он думал, высшие классы перестали такими быть – перестали быть источником малоизысканной социальной комедии. Однако вот он, Адриано, бросает вызов этому мнению.
