Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

2. Социальный реализм, или Готов на все ради любви

Кит лежал в постели, наверху, в южной башне. Он размышлял – не особенно конструктивно – о потрепанном дерюжном мешке, который Уиттэкер перекинул через плечо, когда они уходили из бара. Что это, спросил Кит, – почта? Он полагал, что итальянские почтовые сумки, подобно английским почтовым сумкам, производились в тюрьмах страны; а у дерюжного мешка Уиттэкера вид был и вправду будто у сотканного руками преступника (казалось, его сляпали с особым отвращением); где-то в нитях его утка просматривался социопатический, слегка багряный оттенок. В последнее время, как обнаружил Кит, мысли его часто обращались к контролю за соблюдением закона. Или скорее к его отсутствию, к его необъяснимой нехватке суровости… Не почта, сказал Уиттэкер. Почту доставляют прямо домой. Тут, внутри, – весь мир. Видишь? И действительно, там был весь мир: «Таймсы», «Лайфы», «Нейшны» и «Комментари», «Нью-стейтсмены», «Спектейторы», «Энкаунтеры». Стало быть, он, мир, по-прежнему где-то там. А то мир уже начинал казаться очень тихим и очень отдаленным.

– Так ты, полагаю, согласен с молодыми людьми Монтале, – произнесла Лили в темноте.

– Нет, – ответил Кит. – Я хотел прыгнуть на тебя из положения ноги врозь. Чтобы дать тебе это понять.

– Ты хоть представляешь себе, каково мне было?

– Наверное, да. У меня так бывает, когда я с Кенриком. На него они из положения ноги врозь не прыгают, но…

– Ну, он красавец.

– М-м. С этим трудно примириться, но помни. Мир отличается дурным вкусом. Он падок на очевидное.

– А чтоочевидно?

– Да ладно, ты же понимаешь, о чем я. Поверхностное. Может, ее внешность по душе вульгарным типам. Но ты, Лили, гораздо умнее и интереснее.

– М-м. Спасибо. Только я знаю, что теперь будет. Ты в нее влюбишься. Нет, надеяться тебе, ясное дело, не на что. Но все равно влюбишься. Как ты сможешь устоять? Ты. Ты же влюбляешься во все, что шевелится. Ты бы и в женскую футбольную команду влюбился. А тут Шехерезада. Она красивая, милая, веселая. И безумно благородных кровей.

– Это-то меня и отталкивает. Она бессмысленна. Она из другого мира.

– М-м. На самом деле, когда тебе кто-то не по чину в смысле происхождения, ты это понимаешь. – С этими словами она поудобнее устроилась на валике его руки. – Это ты-то, первостатейный болван. Беспризорник, потаскушка ты эдакая. – Она поцеловала его плечо. – Тут все упирается в имена, правда? Шехерезада – и Кит.Кит – это, наверное, самое плебейское из всех имен, тебе не кажется?

– Наверное… Нет. Нет, – ответил он. – Шотландские гофмаршалы были Китами. Их целая дворянская династия была, и каждого звали Кит. И вообще, это лучше, чем Тимми. – Ему представился долговязый, апатичный Тимми в Милане, с Шехерезадой. – Тимми.Что это за имя? Кит лучше, чем Тимми.

– Любоеимя лучше, чем Тимми.

– Ага. Разве можно представить себе, чтобы Тимми вообще мог делать хоть что-то классное? Тимми Милтон. Тимми Китс.

– Кит Китс, – добавила она. – Кит Китс тоже не очень-то правдоподобно звучит.

– Верно. А Кит Кольридж? Знаешь, Лили, был такой поэт по имени Кит Дуглас. Вот он был аристократ. Второе имя его было Кастеллен, а учился он в той же школе, что и Кенрик. Крайстс-хоспитал. Ах да. «К» в «Г.-К. Честертон» тоже означает Кит.

– А «Г» что означает?

– Гилберт.

– Ну вот видишь.

Кит подумал о Ките Дугласе. Военный поэт – поэт-воин. Смертельно раненный солдат: «Ах, мама, рот мой полон звезд…» Он подумал о Ките Дугласе, погибшем в Нормандии (шрапнельное ранение в голову) в двадцать четыре года. Двадцать четыре.

– Ну хорошо, – сказала Лили. – А что бы ты стал делать, если бы она торжественно пообещала, что залезет к тебе в штаны языком?

– Удивился бы, но меня бы это не шокировало. Просто разочаровало бы. Я бы сказал: Шехерезада!

– Ага, еще бы. Знаешь, иногда мне жаль, что…

Кит и Лили были вместе уже больше года – включая недавний пробел, который они называли по-разному: межвластие, межсезонье или просто весенние каникулы. А теперь, после пробного расставания, – пробное воссоединение. Кит был ей многим обязан. Ему следовало быть благодарным – она была его первой любовью, в том смысле, что он любил многих девушек, но Лили была первой, полюбившей его в ответ.

– Лили, я же тебя люблю.

И тогда, при свечах, произошло еженощное соитие, деяние, описанию не поддающееся.

– Что значит развлекаться?

– Что?

– Это значит притворяться Шехерезадой.

– Лили, ты все время забываешь, какой я гордый. Мэтью Арнольд [9]9
  Мэтью Арнольд(1822–1888) – английский поэт, литературовед и эссеист.


[Закрыть]. «Все лучшее из слов и мыслей». Ф.-Р. Ливис [10]10
  Ф.-Р. Ливне(1895–1978) – видный английский литературный критик.


[Закрыть]. «Ощутил жизнь во всей ее созидательной мощи». К тому же она для меня слишком высокая. Не мой тип. Ты, Лили, мой тип.

– М-м. Ты не такой гордый, как раньше был. Ничего похожего.

– Нет, такой… Все дело в ее характере. Она милая, добрая, веселая, умная. И хорошая.Вот это действительно отталкивает.

– Знаю. Тошнит от такого. И потом, она выросла чуть ли не на фут. – Лили успела проснуться полностью и говорила с возмущением. – Причем почти все ушло в шею!

– Да, шея нехилая.

Лили уже много раз высказывалась по поводу Шехерезады и ее шеи. Она сравнивала подругу с лебедем, а иногда – в зависимости от настроения – со страусом (а один раз – с жирафом).

– В прошлом году она была… – сказала Лили. – Что вообще произошло с Шехерезадой?

* * *

Однажды утром Шехерезада проснулась, стряхнула беспокойные сновидения и обнаружила, что, лежа в постели, превратилась в… Конечно, в знаменитом рассказе Грегор Замза [11]11
  Грегор Замза– главный герой рассказа Ф. Кафки «Превращение».


[Закрыть](произн.!) преобразился в «страшное насекомое», или, по-другому, в «гигантского жука», или, по-другому – и это, по твердому мнению Кита, был лучший из переводов, – в «чудовищного таракана». В случае Шехерезады превращение было чудесным вознесением. Однако остановиться на соответствующем животном Кит не мог. Лань, дельфин, снежный леопард, крылатый конь, райская птица…

Но сначала – прошлое. Лили с Китом расстались, потому что Лили хотела вести себя как парень. В том-то и заключалась суть дела: девушки, ведущие себя как парни, – такое настроение начинало охватывать массы, и Лили хотелось попробовать. В общем, они впервые серьезно поругались (ссора, как ни смешно, произошла из-за религии), и Лили объявила «пробное расставание». Слова налетели на него, встряхнув, подобно волне сжатого воздуха; он знал, что такие пробы почти всегда оканчивались полным успехом. Два дня он, всерьез опечаленный, провел в своей ужасной комнате в ужасной квартире в Эрлс-корте; два дня он был в отчаянии,потом позвонил ей, и они встретились, и были пролиты слезы – по обе стороны столика в кафе. Она сказала, что ему надо вести себя как существо развитое.

– Почему все лучшее достается ребятам? – С этими словами Лили высморкалась в бумажную салфетку. – Ты и я – мы с тобой анахронизмы. Мы как влюбленные с детства. Нам надо было познакомиться на десять лет позже. Мы слишком молоды для моногамии. Или для той же любви.

Он все выслушал. От сделанного Лили объявления он осиротел, его постигла утрата. Именно в этом значении: от гр. «орфанос» – «переживший утрату». На самом деле Кит в таком состоянии родился, и подозрение, что оно навсегда останется естественным, явно возникало у него слишком легко. Отчаяние – от лат. «desolare», покидать, от «de-», полностью + «solus», одинокий. Он слушал Лили – все это он, разумеется, уже знал. В мире мужчин и женщин что-то заваривалось, революция или перемена ветра, перестановка, связанная с плотским познанием и чувствами. Киту не хотелось быть анахронизмом. Полагаю, можно сказать, что это была его первая попытка управлять своим характером: он решил развить в себе способность не влюбляться.

– Если не понравится, мы всегда можем… Я хочу какое-то время вести себя как парень. А ты можешь продолжать как раньше.

Итак, Лили сменила прическу, купила множество мини-юбок, и обрезанных штанов, и блузок с американской проймой, и прозрачных кофточек, и сапог до колена из лакированной кожи, и серег кольцами, и карандашей для глаз, и всего остального, необходимого, чтобы начать вести себя как парень. А Кит просто остался как был.

В каком-то смысле он был в лучшем положении, чем она, – ему уже когда-то приходилось вести себя как парень. Теперь он снова за это взялся. В эпоху пре-Лили, до Лили, он нередко испытывал трудности, присущие скорее тем, кто ведет себя как девушка, – дело было в его чувствах. Потом, он не всегда мог разобраться что к чему. Например, с этой штукой, которую все называли свободной любовью, он все перепутал, – последнее могла бы тихонько подтвердить череда напуганных хиппи. Он решил, что эти слова следует воспринимать буквально; однако то, что могли предложить столичные дочери поколения цветов, покрытые грибной бледностью, с их зодиакальными схемами, картами таро и спиритическими досками, любовью не было. Некоторые девушки все так же хранили себя для брака; некоторые были все так же религиозны – и даже хиппи были всего лишь секулярными людьми с очень медленной реакцией…

В эпоху после Лили, пост-Лили, новые правила взаимодействия как будто бы установились более твердо. Стоял 1970 год, ему было двадцать; к этой исторической возможности он прибавил свою минимальную внешнюю привлекательность, свой проверенный язык, свой искренний энтузиазм и определенную холодность, намеренную, но придающую силы. Были разочарования, ситуации, близкие к провалу, были примеры какого-то сверхъестественного непротивления (все равно казавшиеся вольностями в смысле позора и чести – включавшие нахальство, назойливую фамильярность, злоупотребление). Как бы то ни было, все эти дела, свободная любовь и прочее, лучше всего удавались с девушками, которые вели себя как парни. Новые правила – а также новые, зловещие способы все перепутать. Он вел себя как парень, и Лили тоже. Но она была девушка и в этом деле была способна на большее, нежели он.

– Поехали со мной, – сказала Лили по телефону спустя три месяца, – поехали со мной в замок в Италии, с Шехерезадой. Пожалуйста. Давай отдохнем от всего этого. Ты знаешь, бывают люди, которые даже непытаются проявлять доброту.

Кит сказал, что перезвонит. Однако почти сразу почувствовал, как голова неожиданно кивнула. Он как раз провел ночь, исполненную печали, прямо-таки достойной художника, с бывшей подругой (звали ее Пэнси). Он был напуган и травмирован и впервые испытывал невнятное, но сильное чувство вины; он хотел вернуться к Лили – к Лили и ее среднему миру.

– Сколько это будет стоить?

Она сказала сколько.

– Еще тебе понадобятся деньги на расходы, если мы пойдем куда-нибудь. Дело в том, что парень из меня никудышный.

– Хорошо. Я рад. Начну занимать и экономить.

* * *

Эта глупая ссора с Лили. По сути, она обвиняла его в том, что он заморочил голову Вайолет и тем самым соблазнил ее христианскими идеями в раннем детстве. Что было, в общем, правдой, как ни крути . Я пытался обратить ее назад, когда ей было девять лет,объяснял он . Я говорил: Бог – это просто нечто вроде Беллгроу; твой вымышленный друг. А ее все равно было не переубедить.Лили сказала: казалось бы, религия должна была повлиять на ее поведение в хорошем смысле. А получился противоположный эффект. Она уверена, будто ей все простится за то, что она верит в болвана на небесах. А виноват во всем ты.

Лили, разумеется, была атеисткой – атеисткой без капли сомнения. Кит считал, что такая позиция не вполне рациональна; однако, если подумать, рационализм Лили рациональным никогда не был. Она, естественно, ненавидела астрологию, но астрономию она тоже ненавидела – ненавидела тот факт, что свет изгибается, и то, что гравитация замедляет время. Особенно раздражало ее поведение субатомных частиц. Она хотела, чтобы вселенная вела себя разумно. Даже сны Лили были обыденными. В своих снах (это рассказывалось с немалой долей смущения) она ходила в магазин, мыла голову, перекусывала в обед, стоя у холодильника. Не скрывая своего подозрительного отношения к поэзии, она не выносила никаких художественных произведений, если они отклонялись от строжайшего социального реализма. Единственным романом, который она хвалила безоговорочно, был «Миддлмарч» [12]12
  «Миддлмарч»(«Middlemarch»; middle – средний) – роман английской писательницы Джордж Элиот (1820–1880) о жизни провинциального английского городка в 1830-е годы.


[Закрыть]. Ибо Лили была существом из среднего мира.

Поехали со мной в замок, в Италии, с Шехерезадой.Надо сказать, та часть предложения Лили, что была связана с Шехерезадой, никуда, по мнению Кита, не вписывалась. Шехерезада, когда он в последний раз видел ее, на Рождество, была, как всегда, нахмуренной филантропшей в очках и туфлях без каблуков. Она работала на благо общества, участвовала в Кампании за ядерное разоружение и в Добровольческой службе за границей, развозила на грузовичке еду для стариков и инвалидов; еще у нее был долговязый, расхлябанный друг Тимми, которому нравилось убивать животных, играть на виолончели и ходить в церковь. Но потом Шехерезада пробудилась от беспокойных сновидений.

Кит предполагал, что социальный реализм победит – здесь, в Италии. И все-таки сама Италия была отчасти сказочной, и цитадель, которую они занимали, была отчасти сказочной, и преображение Шехерезады было отчасти сказочным. Куда подевался социальный реализм? Сами по себе представители высших классов, думалось ему, социальными реалистами не были. Их modus operandi, их образ действия, подчинялся законам менее строгим. Ему – в этом читалось дурное предзнаменование – досталась роль К. в замке. И тем не менее он предполагал, что социальный реализм победит.

* * *

– Она все так и возится со старикашками?

– Да, возится. Ей без этого скучно.

– И вообще, где ее мужик? «Тимми» где? Когда приедет?

– Вот и ей хотелось бы знать когда. Она на него очень сердита. Ему пора уже тут быть. Он в Иерусалиме, неизвестно чем занимается.

– Вот мама ее – это да, мне нравится. Уна. Симпатичная, маленькая. – Он подумал о Пэнси. А мысли о Пэнси обязательно влекли за собой мысли о ее наставнице, Рите. Поэтому он сказал: – Это самое, Лили. Помнишь, я говорил, Кенрик, может, появится в этих краях. Он собирается взять палатку и махнуть в Сардинию, с Собакой.

– Как эту Собаку звать на самом деле? Рита?.. Опиши ее.

– Короче. Она с севера. Из богатой рабочей семьи. Очень большие глаза. Очень широкий рот. Рыжая. И никаких форм – вообще. Как карандаш. Сможем мы их приютить на ночь, Кенрика с Ритой?

– Спрошу Шехерезаду. Не может быть, чтобы не нашлось места, – она зевнула, – для рыженькой красотки с севера – ни сисек, ничего. Жду с нетерпением.

– Ты будешь от нее в восторге. Она настоящий спец по этой части – вести себя как парень.

Лили перевернулась на бок, сделавшись меньше, полнее, более законченной и сжатой. Когда она так делала, он всегда проникался к ней сочувствием и следовал за эстафетой ее судорог и подергиваний, этих мельчайших сюрпризов на пути к забвению. Как ей удается его найти, не прибегая к иррациональному? Порой Лили любила слушать его голос, когда, подрагивая, удалялась в священный сон (обычно он кратко пересказывал романы, которые читал), так что он придвинулся поближе со словами:

– Романов хватит надолго – потом. Слушай. Самая первая девушка, которую я поцеловал, была выше меня. Наверное, всего на несколько дюймов, но казалось, будто на ярд. Морин. Мы были на побережье. До того я уже целовал ее на автобусной остановке, сидя, и теперь понятия не имел, как же нам целоваться перед сном. А на земле возле ее дома-фургончика была водосточная труба, и я на нее встал. Хорошо целовались. Никаких языков, ничего такого. Для языков мы были слишком юны. Важно не делать вещей, для которых ты слишком юн. Правда?

– Шехерезада, – неразборчиво произнесла Лили. – Ты ее замани к водосточной трубе. – А после, более отчетливо: – Да разве ты можешь не быть в нее влюблен? Ты же так легко влюбляешься, а она… Спокойной ночи. Иногда мне жаль, что…

– Спокойной ночи.

– Ты. Ты же готов на все ради любви.

Утром, когда мы просыпаемся (думал он), это первая задача, что стоит перед нами: отделить истинное от ложного. Нам приходится отбросить, стереть издевательские царства, созданные сном. Но на закате дня все наоборот, и мы ищем неправды, выдумки, порой резко пробуждаемся от жажды бессмысленных связей.

То, что она сказала, было правдой – если не сейчас, то прежде. Готов на все ради любви. Тут виновато его своеобразное происхождение. Он так легко влюблялся в девушек – и продолжал их любить. Он по-прежнему любил Морин, думал о ней каждый день. Он по-прежнему любил Пэнси. Не потому ли я здесь? – спросил он себя. Не потому ли я здесь, вместе с Лили, в замке в Кампаньи? Из-за той трагической ночи с Пэнси – того, что она разъяснила, что она означала? Кит закрыл глаза и пустился на поиски беспокойных сновидений.

Залаяли собаки в долине. И собаки в деревне, не желая уступать, залаяли в ответ.

Перед самым рассветом он поднялся наверх и выкурил сигарету на сторожевой башне. День подступал, словно поток. И вот, внезапно, над склоном горного массива появился красный петух Господний.

3. Возможность

Мы в ловушке у истины, а истина – в том, что все это нарастало очень медленно…

– Там будет одна несносная вещь, – сказала Шехерезада в первый день, когда вела его на башню.

Впрочем, пока все было очень даже сносно. По какой-то существовавшей в пятнадцатом веке причине ступеньки были возбуждающе круты, и на площадках, когда она поворачивалась, Кит видел, что у нее под юбкой.

– Что?

– Покажу, когда до верха доберемся. Идти еще далеко. У нее конца нет.

Кит гордо отвел взор. Потом посмотрел. Потом отвернулся (и через щель в каменной стене узрел белесую лошадь со вздрагивающими боками). Он то смотрел, то отворачивался – пока, громко щелкнув шеей, не застыл в одном положении и не пустился смотретьво все глаза. Как получилось, что он никогда не отдавал должного внимания всему этому – красоте, власти, мудрости и справедливости женских бедер?

Шехерезада бросила через плечо:

– Ты достопримечательности любишь осматривать?

– Я что угодно люблю.

– Что, прямо с ума сходишь?

Ему уже казалось, что он попал в какое-то кино – возможно, непристойный триллер, – в котором каждая реплика межполового диалога представляет собой невыносимо похабный каламбур. Они продолжали подниматься. На этот раз он попытался подыскать какую-нибудь односмысленность.

– Относительно. Мне столько всего прочесть надо, – сказал он. – Наверстываю. «Кларисса». «Том Джонс».

– Бедняга.

Отметим, что нижнее белье под юбкой у Шехерезады было повседневным, светло-коричневого цвета (довольно-таки похожим на трусы, которые обычно носила Лили – до того). В противовес этому каемка, расслабившись, пренебрегала правой ягодицей, выдавая на обозрение ломтик белизны в хитросплетении бронзовой круговерти.

– Идут разговоры о Пассо-дель-дьяволо, – сказала она.

– Что это такое?

– Перевал дьявола. Настоящий серпантин, очень страшный. Так мне сказали. Ну вот. Значит, вы с ней – в этой башенке. А я – в той башенке. – Она показала рукой на коридор. – А ванная у нас общая, посередине. Это и есть та самая несносная вещь.

– Почему несносная?

– Лили отказывается пользоваться со мной одной ванной. Мы пробовали. Просто от меня слишком много беспорядка. Поэтому ей придется идти вниз и на полдороге сворачивать направо. Но тебеэто делать вовсе не обязательно. Если только ты тоже не помешан на порядке.

– Я не помешан на порядке.

– Смотри.

Ванная с окошком в потолке была длинная, узкая, в форме буквы L, у левого поворота в ней председательствовали начищенная до блеска вешалка для полотенец и два зеркала во всю стену. Они двинулись дальше. Шехерезада сказала:

– Будем вместе пользоваться. Значит, процедура такая. Когда заходишь из своей комнаты, запираешь дверь в мою комнату. А когда выходишь, отпираешь. И я делаю то же самое… Я вот здесь. Господи, ну и неряха же я.

Он окинул все это взглядом: белая ночнушка поперек разметанной постели, горы туфель, пара накрахмаленных джинсов, из которых выпрыгнули, смяв их, – нараспашку, но все еще коленопреклоненные и все еще сохранявшие очертания ее талии и бедер.

– Вот что меня всегда поражает, – сказал он. – Туфли девушек. Девушки и туфли. Так много. Лили целый чемодан привезла. Почему девушки так относятся к туфлям?

– Н-ну, наверное, дело в том, что ступни – единственная часть твоего тела, которая никак не может хорошо выглядеть.

– Думаешь, в этом дело?

Они опустили глаза на простодушных обитательниц Шехерезадиных шлепанцев: кривая подъема, заметное напряжение связок, десять мазков малинового пяти разных размеров. Его всегда умиляло, что девушки тратят силы на эту точку на внешнем пальце. Мизинчик – что твой последыш в опоросе. Но пренебрегать им явно было нельзя – каждому поросенку требовался свой красный берет. Он сказал:

– У тебяноги красивые.

– Ничего. – По десяти пальцам пробежала смущенная волна. – Ноги как ноги. Ноги – какая глупая с виду штука.

– Пожалуй. Некоторые утверждают, что все это весьма сложно. Девушки и ноги. Можно? – Он поднял левостороннюю представительницу пары туфель, которые, как ему было известно, квалифицировали как лодочки. – Разве можно представить себе что-либо, менеепохожее на ногу, чем это? – Он имел в виду степень стилизации или исхищренности. – С такой дугой, с таким каблуком.

– М-м. Ступни. Подумать только, ведь кое для кого ступни – это фетиш.

– Представь, как много это говорит о человеке.

– Ужас. Запросто можно забыть отпереть, – продолжала она, когда они возвращались через ванную, уже исполненную значения. – Это постоянно со всеми происходит. Тут даже колокольчик есть – видишь? Если меня запирают, я звоню. – Она позвонила: тихое, но решительное мурлыканье. – У тебя тоже есть такой. Я всегда забываю. Такая уж я несносная.

Шехерезада устремила взгляд в его сторону со своей особой прямотой: золотые глаза идеалистки, очень ровные брови. Когда этот взор упал на Кита, у него появилось ощущение, будто она уже разобралась во всем, что его касалось: рождение, среда, внешность, даже достоинство. Важен (подумал он безо всякой связи с предыдущим) еще и тот факт, что она называет свою мать мамой, а не мамочкой (подобно всем остальным представительницам ее класса). В этом Киту виделась ее душа – поборница равноправия в главном. Но самым странным в Шехерезаде была ее улыбка, которая не была улыбкой красивой девушки. В слегка подернутых морщинками веках было слишком много от тайного сговора – сговора, связанного с человеческой комедией. Улыбка красивой девушки была улыбкой изолированной . Не дошло еще, – говорила Лили. – Она не понимает.Неужели это правда? Кит обратился к Шехерезаде:

– Я могу снести многое. Несносных вещей не бывает. Если правильно на них смотреть.

– А, знаю я эту философию. Если вещь несносная, значит, она интересна своей несносностью.

– Верно. Быть несносным интересно.

– Причем интересно то, что несносных вещей не бывает.

Эти юные – просто прелесть, не правда ли? Два года сидели по ночам до рассвета, пили вместе растворимый кофе, а теперь у них есть мнения, и они их высказывают.

– И все-таки, – сказала она, – повторение – вещь несносная. Что, скажешь, нет? Как эта погода. Не повезло – извини.

– Зачем же извиняться за погоду.

– Ну, ведь хочется купаться и загорать. А тут дождь. И почти что холодно…Но зато хоть потеешь.

– Зато хоть потеешь. Спасибо, что пригласила меня. Здесь просто сказка. Я в восторге.

Кит, разумеется, знал, что психологический смысл понятия «ступни» сам по себе был двойственным. Эти грубые копыта постоянно напоминали о твоей животной природе, твоем непрощенном, не-ангельском статусе человека. Еще они выполняли черную работу – связывали тебя с твердой почвой.

* * *

Итак, вот он – замок, зубчатые стены воздеты на плечи четырех толстобоких гигантов, четыре башни, четыре террасы, круглая бальная зала (с опоясывающей ее лестницей), пятиугольная библиотека под куполом, салон с шестью оконными проемами, баронской роскоши банкетный зал, находящийся на противоположном от громадной, размером с сарай, кухни в конце неправдоподобно и непрактично длинного коридора, множество передних, уходящих, словно зеркала друг напротив дружки, в повторяющуюся бесконечность. Наверху были апартаменты(где Уна проводила почти все время); внизу – подземельное помещение, наполовину погрузившееся в почву фундамента и испускающее тончайшую дымку, запахом напоминавшую Киту холодный пот.

– То, как она, Шехерезада, к тебе относится, можно передать одним старым словом, – сказал он Лили в пятиугольной библиотеке. Он стоял на лестнице, почти вровень с куполом. – Можно подумать, что оно означает обычное покровительство. Но это – выражение похвалы. И скромной благодарности . Снисхождение. – Condescension – от эккл. лат., от «con-»,«вместе» + «descendere»,«сходить» (важной частью тут было «вместе»). – Она же леди и все такое.

– Она не леди. Она из почетных. Ее папа был виконт. Ты хочешь сказать, она относится к тебе, – добавила Лили, – прямо-таки как будто ты не болван.

– Ага. – Он говорил о классовой системе, но думал о системе внешности – о системе красоты. Произойдет ли когда-нибудь революция во внешности, в результате которой последние станут первыми? – Полагаю, так оно более-менее и есть.

– А аристократов ты хвалишь и говоришь им спасибо, потому что знаешь свое настоящее место. Хороший ты болванчик получаешься.

Кит не хотел бы, чтобы у вас создавалось впечатление, будто он все время подмазывается к девушкам из аристократии. В последние годы (следует отметить) он потратил львиную долю свободного времени на то, что подмазывался к девушкам из пролетариата – а потом к девушкам, точнее – девушке, из трудовой интеллигенции (Лили). Из этих трех слоев девушки из народа были самыми большими пуританками. Девушки из высшего класса, по словам Кенрика, были самыми развратными или, как они сами выражались, самыми быстрыми, еще быстрее, чем девушки – представительницы среднего класса, которым, разумеется, в скором времени предстояло их обогнать… Он вернулся к обитой кожей софе, где читал «Клариссу» и делал заметки. Лили сидела в шезлонге, перед ней лежало нечто под названием «Интердикт. О наших законах и их изучении». Он произнес:

– О-о, я вижу, тебе это пришлось не по душе, да? Ах ты господи.

– Ты садист, – сказала Лили.

– Нет. Как можно заметить, с другими насекомыми я не ссорюсь. Даже с осами. А пауков прямо-таки обожаю.

– Ты даже до деревни дочапал, аэрозоль купить. Чем тебя мухобойка не устраивает?

– От нее остаются жуткие пятна.

Муха, которую он только что смертельно оросил, теперь вытягивала задние лапки, будто старая собака после долгого сна.

– Тебе нравится медленная смерть, вот и все.

– Интересно, Шехерезада ведет себя как парень? Она развратная?

– Нет. Я гораздо развратнее ее. В количественном отношении. Ну, ты понимаешь. Сначала она, как и все, лизалась и обжималась. Потом пожалела парочку придурков, которые писали ей стихи. И сама была не рада. Потом какое-то время ничего. Потом Тимми.

– И все?

– Все. Но теперь она цветет, ей не сидится на месте, и от этого у нее появились всякие идеи.

По словам Лили, у Шехерезады имелось объяснение особого ее превращения. В шестнадцать лет я была симпатичной, якобы поведала она , но после того, как погиб отец, сделалась незаметной дурнушкой – наверное, потому, что хотела спрятаться.Стало быть, ее внешность, наружность была подавлена или замедлена в развитии смертью отца. Случилась авиакатастрофа, прошли годы. Туман постепенно растаял и исчез, и ее физические достоинства, собранные вместе и кружащие в небе, теперь смогли приблизиться и сесть на землю.

– Какие идеи?

– Расправить крылья. Только она все равно не знает, какая она красивая.

– А про фигуру знает?

– Да нет. Она думает, все это пройдет. Так же быстро, как пришло. Как же ты ни одного не читал?

Помимо сексуальной травмы, впереди Кита ждал целый чемодан книг для дополнительного чтения.

– Чего не читал?

– Английских романов. Русские читал, американские. А английских – ни одного.

– Какие-тоанглийские романы я читал. «Сила и слава». «Мерзкая плоть». Только «Перегрина Пикла» и «Финеаса Финна» не читал. Да и вообще, с какой стати? А «Кларисса» – это кошмар.

– Раньше надо было думать, когда менял специальность.

– М-м. Ну, я всегда был скорее человеком поэзии.

– Хорош человек поэзии. Насекомых мучает. Знаешь, насекомым ведь тоже больно.

– Ну да, но не очень. – Он продолжал смотреть, как его жужжащая жертва вращалась буравчиком вокруг своей оси. – Как мухам дети в шутку, Лили, нам боги любят крылья отрывать [13]13
  У. Шекспир, «Король Лир» (неточная цитата). Перевод М. Кузмина.


[Закрыть].

– Говоришь, тебе пятна не нравятся. Да ты же просто любишь смотреть, как они корчатся.

Разве Кит Ниринг ненавидел всехнасекомых? Бабочки и светляки ему нравились. Но бабочки – это мотыльки с усиками, а светляки – мягкотелые жуки с люминесцентными органами. Порой он представлял себе, что Шехерезада похожа на них. Ее органы светятся в темноте.

* * *

Кит завел привычку подниматься около полудня на башню, почитать английский роман – и немного побыть в одиночестве. Это его посещение спальни обычно совпадало с душем, который Шехерезада обычно принимала перед обедом. Он слышал его, этот душ. Тяжелые капли воды издавали звук, словно шины автомобиля по гравию. Он сидел, держа на коленях страдающую ожирением книгу в мягкой обложке. Потом, выждав пять страниц, шел умываться.

На третий день он отвел щеколду и нажал на дверь ванной, но она не поддалась. Он прислушался. Через минуту потянулся тяжеловесной рукой к колокольчику (почему в этом ощущалась такая значительность?). Опять тишина, щелчок задвижки вдалеке, шаркающая поступь.

Потеплевшее лицо Шехерезады, обращенное к нему, лучилось из складок толстого белого полотенца.

– Вот видишь? – сказала она. – Говорила я тебе.

Губы: верхняя столь же полна, сколь и нижняя. Ее карие глаза и равновесие их взгляда, ее ровные брови.

– И это не в последний раз, – продолжала она. – Обещаю.

Она крутнулась, он последовал за ней. Она повернула налево, он наблюдал, как они втроем удаляются, настоящая Шехерезада и симулякры, скользящие по стеклу.

Кит остался в зеркальной букве L.

…«Пугало, может быть, мечта». Сколько часов, таких счастливых часов провел он со своей матерью, Тиной, за этой игрой, «Пугало, может быть, мечта», в баре «Уимпи», в кофейне («Кардома»), в кафетерии в стиле ар-деко.

– Что ты думаешь об этой парочке, мам? Вон там, у музыкального автомата?

– Парень или девушка?.. М-м. Оба – «может быть, но вряд ли».

Они раздавали оценки не только незнакомцам и прохожим, но и всем, кого знали. Как-то днем, когда Тина гладила, он сделал – а она поддержала – утверждение о том, что Вайолет – видение, достойное занять свое место рядом с Николасом. Потом одиннадцатилетний Кит спросил: