Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Нет. Не так уж плохо все было. Я переспала с Кенриком. Это был хороший момент.

– Докажи.

– Ладно. Я сказала: «Скажи ему, что не помнишь». Он так и сказал? Я думала о тебе в процессе. Подумала: разнузданный секс – так вот что это такое на самом деле.

Он закурил очередную сигарету. В ночь их воссоединения, да и в другие разы в прошлом, Кит знавал разнузданный секс с Лили. Разнузданного секса с Глорией Бьютимэн он не знал. Голос ее изменился, двинулся на поиски более глубокого, мягкого регистра. Но в остальных отношениях спокойствие ее ничто не потревожило (а около полудня он и сам перестал стонать и скулить и начал сосредотачиваться). Теперь же Киту стало ясно, в чем суть ее необычности. Она занималась этим так, словно ни у кого и никогда за всю историю человечества не возникало даже подозрения о том, что половой акт может привести к деторождению, словно все с незапамятных времен знали: мир населяют другими способами. Все древние окрасы значимости и последствий были сведены добела… Всякий раз, когда он представлял себе ее голое тело (это и дальше останется так), то видел нечто вроде пустыни, видел прекрасную Сахару, ее склоны, дюны и завитки, ее тени, и песчаные испарения, и световые фокусы, ее оазисы и миражи.

– Хорошо, Лили, – сказал Кит. – Если ты так хочешь, давай. Адриано усыпили. Поняла? Ту крысу усыпили. Женщина в магазине – она показала жестами не деньги. Она приложила палец к горлу и сделала вот так.С мокрым таким звуком. Да, такой уж я противный.

– Что из всего этого правда?

– Ох, да будет тебе. Сама решай.

– С Кончитой у вас и в самом деле есть некая близость. Ее родители оба умерли в один день.

– Прошу тебя, не говори больше ничего.

Лили брала его за руку три или четыре раза. Но только от страха. Затем самолет выровнялся и ушел в синеву.

У Глории изменился голос, раз она обнажила свои белые зубы, словно в диком возмущении, а дважды или трижды, пока он лежал и ждал, подходила к нему в каком-то новом сочетании одежд и ролей, с определенного рода улыбкой на лице. Словно она вступила в заговор с самой собой, чтобы сделать его счастливым…

Как бы вы это объяснили: почему в снах нельзя курить? Курить можно практически везде, где угодно – кроме церквей, ракетных заправочных станций, большинства родильных палат и так далее. Но в снах не курят. Даже когда ситуация такова, что в обычной жизни это потребовалось бы, после мгновений, когда напряжение было велико (скажем, после сцены погони или во время выздоровления от какой-нибудь жуткой трансформации); или после длинного эпизода, включающего энергичное плавание или энергичное пилотирование; или после внезапной утраты, внезапного отчуждения; или после успешного полового сношения. А во снах успешное половое сношение хоть редко, но случается. Однако курить в снах нельзя.

Они сошли с автобуса на станции «Виктория», и неглубоко обнялись, и пошли каждый своей дорогой.

Что делать, когда идет революция? Вот что. Горевать о том, что уходит, признавать то, что остается, приветствовать то, что приходит.

* * *

Николас всегда поспевал везде первым.

При этом ему не особенно нравилось, если и ты поспевал туда первым. Полчаса в одиночестве за столиком с книгой – это тоже составляло часть его вечера. Поэтому Кит шел медленно. Кенсингтон-Черчстрит, Бейсуотер-роуд и северная граница Гайд-парка, опоясанная изгородью, затем Квинсвей: арабский квартал, женины в чадрах, скептические усы. Тут были еще и туристы (американцы), студенты, молодые мамаши, налегающие на перекладины высоких колясок. Именно теперь Кит начал чувствовать, что незнаком себе самому, что слабосилен, что беспорядочен в мыслях. Однако он покачал головой, вздрогнув, и обвинил во всем путешествия.

Было восемь часов, светло, как днем, и все-таки Лондон приобрел робкое, опасливое выражение, как бывает с городами, когда смотришь на них новыми глазами, решил он. На мгновение, но лишь на мгновение, ему показалось, что дороги, тротуары, перекрестки полны движения и возбуждающего разнообразия, полны всяческих людей, идущих из одного места в другое место, собирающихся пойти из того другого места в это другое место.

Ему, разумеется, не дано было этого знать. Ему не дано было этого знать, но Лондон 1970-го целиком и полностью описывался одним скромным, незвучным прилагательным. Пустой.

«Я тебя туда уже водил, – сказал Николас по телефону. – В ресторан, где есть место только на одну персону».Его брат уже сидел там, в итальянском гроте, лицом к куполам греческой православной церкви на Москоу-роуд. Кит минуту побыл на улице и понаблюдал через раздутое стекло: Николас, единственный сидящий клиент, за центральным столиком, с сомнением хмурящийся над страницей, перед ним – стакан, маслины. В детстве Кита был период, когда Николас играл роль абсолютно всего – он заполнял собой небо, подобно Сатурну; он до сих пор (подумалось Киту) походил на бога: этот его солидный рост, это решительное лицо и густые, довольно длинные грязно-светлые волосы; еще – этот его вид человека, который, помимо всего прочего, знает все о шумерском гончарном ремесле и этрусской скульптуре. Он походил на того, кем скоро должен был стать, – на иностранного корреспондента.

– Кит, дорогой мой малыш! Да. Как мило…

Затем последовали обычные объятия и поцелуи, которые зачастую продолжались так долго, что привлекали взгляды, ведь у них, разумеется, не было ровно никаких причин быть похожими на братьев – два Лоуренса, Т.-Э. и Д.-Е Кит уселся; естественно, он намеревался рассказать Николасу все, все, как обещано, как всегда – каждая застежка лифчика и каждое звено молнии. Кит уселся. И получил предупреждение за одну секунду до того, как взять бумажную салфетку и чихнуть. Он сказал (как мог сказать только брат):

– Господи. Ты только посмотри. Я полдороги проехал на метро. Две остановки. И смотри – уже черные сопли.

– Это тебе Лондон. Черные сопли, – сказал Николас. – Добро пожаловать домой. Слушай. Я тут подумал – давай оставим разговоры про Вайолет на потом. Чуть попозже – не возражаешь? Я хочу услышать твой «Декамерон». Только тут…

Он имел в виду отвлекавшую внимание высокую молодую парочку, стоящую посередине комнаты, – молодого человека и молодую женщину, мимо или между которых проскользнул Кит, когда подходил. Казалось, ресторан – не больше кабинки для переодевания, с четырьмя или пятью столиками – застопорился или лишен возможности двигаться из-за парочки, стоящей посередине комнаты. С улыбкой раздражения Николас тихо произнес:

– Они что, не могут уйти или, если это не получается, сесть? Когда я слушаю про тебя с девушками, это напоминает мне, как я читал «Пейтон-плейс» в двенадцатилетнем возрасте. Или Гарольда Роббинса. Сколько тебе времени понадобится?

– Да где-то час, – ответил он. – Рассказ чертовски хороший.

– И тебе все сошло с рук.

– Мне все сошло с рук. Господи. Я уже потерял надежду, как вдруг у меня наступили настоящие именины – сразу за все годы. Видишь ли, она была…

– Подожди. – Он имел в виду молодую парочку. – Ладно, давай с моей частью покончим. Значит, так. – И Николас стоически сообщил: – Вчера ночью ко мне приставала Собака.А твоего Кенрика и след простыл.

– Он вернулся. Мы разговаривали. – И Кенрик, который был весьма нечестен, но абсолютно не способен на хитрость (комбинация, которая впоследствии не пойдет ему на пользу), лишь повторил по телефону, что не помнит. Кит рад был так это и оставить – хотя он-то помнил, каким легким был шаг Лили, когда она пересекла лужайку и поцеловала Кенрика в губы… Однако беспокойство, которое испытывал Кит, не было связано ни с Кенриком, ни с Лили. Оно было новым. У него было ощущение, что скоро ему предстоит налегать на дверь, налегать на дверь, которая не будет открываться. Он выпрямился на стуле и сказал: – Конечно же, Кенрик ебался с Собакой.

– Ну конечно.

– В палатке в самую первую ночь. И теперь нам наконец известно, почему этого делать нельзя. В каком смысле – приставала?

– Ой. Ой, ну просто сунула, так сказать, мне руку под юбку, и говорит: «Ну что ж ты, милый, давай, ты ж это любишь».

– Она, Собака, – настоящий мужик. Значит, ты извинился и откланялся.

– Я извинился и откланялся. Уж я-то Собаку трогать не собираюсь. – Он посмотрел в сторону (молодая парочка) и сказал: – На самом деле ничего не изменилось. Меня по-прежнему целиком устраивает Джин. Теперь я немного более знаменит. Я решил, что идеально подхожу для телевидения.

– Это еще почему?

– Очень хорошо информирован. Красивее, чем любой мужчина может по праву рассчитывать. И между прочим, мои взгляды стали левее, чем когда-либо. Я еще решительнее настроен на то, чтобы посадить идиотов на коня.

– Правление идиотов.

– Идиотское правление. Ради этого дня и живу. Мы с Джин ради этого дня и живем.

– Тебя, парень, не та революция интересует, – сказал Кит. – Вот моя – та, от которой весь мир закрутится.

– Ты так всегда говоришь. Господи.

Он имел в виду молодого человека с молодой женщиной. Которых пришла пора описать, поскольку ни садиться, ни уходить они не собираются. Подобно Николасу, им было слегка за двадцать или около двадцати пяти; мужчина высокий, длинноволосый, одет в приталенный черный бархатный костюм; женщина высокая, длинноволосая, одета в приталенное черное бархатное платье. Они ходили на цыпочках, подавали знаки, показывали, шептались, обсуждая, как их компании рассесться за столики, и задавая вопросы одинокому официанту, – проигнорировать их было невозможно. Флюиды высокоразвитости – вот что они распространяли, а также сознательного достоинства и чего-то напоминающего поблескивающий свет волшебной сказки. Их хорошо очерченные лица были одной лепки; их можно было бы принять за брата и сестру, если бы не то, как они касались друг друга своими длинными, неторопливыми пальцами… Крохотный ресторан понимал, что его нашли неполноценным, и выражение на его лице становилось все более напряженным.

– Вот они, идут.

Вот они идут, вот они пришли. Стильно двигаясь, оба они опустились на корточки и уставились на Николаса с Китом, женщина – улыбкой второго сорта, мужчина – мужчина словно выпячивая губы через тонкие пряди своей челки. Поза на корточках, улыбка, челка, выпяченные губы – все это явно нередко добивалось успеха в деле склонения других на свою сторону.

После заигрывающей паузы молодой человек сказал:

– Вы нас за это возненавидите.

А Николас ответил:

– Мы вас уже возненавидели.

* * *

– Понимаешь, она, Глория то есть, опозорилась. Выставила себя на посмешище на этом обеде у секс-магната. – Кит перечислил по пунктам прегрешения Глории. – Зато приехала с таким невероятно суровым видом. Ну, знаешь: Эдинбург. Старомодная. И в лифчике, в отличие от остальных. Эти викторианские купальники. Позже она мне сказала, что попросила мать их из Шотландии привезти. Строгая такая штучка, с короткими черными волосами и совершенно потрясающей задницей. Как бывают на рекламных плакатах перед самым Днем святого Валентина…

Под конец приемные братья вполне доброжелательно уступили высокой молодой паре и пересели за угловой столик – куда им спустя пять минут доставили перепуганную бутылку «Вальполичеллы». Итак, Кит попивал ее понемногу, ел маслины, курил (и Николас, конечно же, курил). И разговаривал. Но одновременно он испытывал затруднение, природы которого не понимал. Это было что-то вроде приступа печени – в воздухе над их головами завелось некое густое явление. Кит был в состоянии на него, на это явление, смотреть. Кит даже на себя был в состоянии смотреть. Кит видел Кита, пригубливающего, жестикулирующего, подгоняющего свое повествование вперед: тугие красные вельветовые штаны, молодые люди Офанто, укус пчелы у бассейна, а дальше он говорил:

– Я думал, я один. И замок в полном моем распоряжении. Значит, вылез я из постели и тут… Вылез из постели и тут… Она была в ванной.

Что это было? Он почувствовал у себя в груди не то задвижку, не то затычку из твердого воздуха. Он сглотнул, еще раз сглотнул.

– Глория была в ванной. Держала на весу это светло-голубое платье. Она повернулась и… Но, видишь ли, она, Глория то есть, была больна. Реакция на укус пчелы. Так врач сказал. Она повернулась и пошла. При этом на ней не было ничего, кроме туфель. Поразительное зрелище.

– Тебе видно было?

– Задницу ее?

– Ну, задницу ее, надо думать, тебе было видно. Укус пчелы.

– А. Нет. Наверное, он довольно глубоко был. Нет. Нет, настоящая сага этого лета состояла не в этом, – сказал он. – А в том, как Шехерезада вконец заморочила мне головку.

И он рассказал Николасу об этом: и о мимолетных видениях Шехерезады в футболке и в бальном платье, и о том, как Лили отдала ей свои клевые трусы, и о Дракуле, и о том случае, когда он якобы все проебал, обложив Бога, – к тому же ему, как он считал, удалось немного оживить повествование, включив туда кое-что о Кенрике с Собакой, о Собаке с Адриано и – ах да! – о том, почему Собаку нельзя трогать.

– И все? – спросил Николас и взглянул на часы. – Не понимаю. Прости меня, но что именно сошло тебе с рук?

Кит с острым интересом подался вперед и услышал, как Кит произнес:

– Я к этому как раз и подвожу. Там все время была еще одна чувиха – крошка Додо.

* * *

И вот им принесли две чашки кофе и две подожженных самбуки. Беседа уже перешла на Вайолет, и Кит больше не чувствовал сильного испуга. Между ним и его братом, между ним и иностранным корреспондентом больше не было ширмы, подобной бельевой веревке-паутинке. В груди его больше не было затычки из воздуха. Николас отлучился, и Кит принялся смотреть в породнившиеся язычки пламени стаканов – по одному огню на каждый глаз. На том конце молодой человек и молодая женщина, переплетясь друг с дружкой конечностями, возглавляли стол, за которым собралось десять человек…

В Италии Кит как-то раз прочел об альтернативной версии мифа о Нарциссе. Целью этого варианта было лишить историю гомосексуального контекста, однако (словно в порядке компенсации) туда внесли альтернативное табу: у Нарцисса была сестра-близнец, identica [100]100
  Идентичная (ит.).


[Закрыть], которая очень рано умерла. Когда он склонился над незамутненным ручьем, то увидел в воде Нарциссу. А погубила хрупкого юношу не любовь к себе – жажда; он не стал пить, не желал тревожить это восторженное отражение…

Тут Кит проверил, как обстоят дела с реальностью у него самого. Человек в нише с телефоном был его приемный брат. Книга на полу была о ком-то по имени Мухаммад ибн Абд аль-Ваххаб. Официант был толст. Молодая женщина целовала молодого мужчину, или молодой мужчина целовал молодую женщину, а на что это похоже, когда другой – точно такой же, как ты, и ты целуешь самого себя?

– Что ж, давай попробуем свести все воедино. – Он, Николас, занимался этим регулярно – сводил все воедино. – Атмосфера времени такова: девушки должны вести себя как парни. Так. Есть девушки, которые пытаютсявести себя как парни. Но в душе они тяготеют к старым правилам. Твоя Пэнси. Возможно, Шехерезада. А есть девушки, которые просто… которые просто движутся вперед на ощупь. Джин. Лили. А еще есть девушки, которые ведут себя как парни в большей степени, чем сами парни. Молли Симс. И конечно, Рита. И… Вайолет.

– Да, но… Другие девушки знают, что существует некая волна. А Вайолет ни к чему такому не принадлежит.

– Разве что к волне темпераментных молодых девушек. Вайолет шагает в одном строю с темпераментными молодыми девушками.

– Наверное, это она в журнале вычитала, сидя в парикмахерской, – сказал Кит. – Господи, она хоть читать еще не разучилась? Колонка «Проблемы и тревоги». В общем, понятно.

– Ага. Дорогая Дафна. Мне семнадцать, и у меня было девяносто два дружка. Нормально ли это?

– Ага. Дорогая Вайолет. Не волнуйтесь. Это нормально.

– М-м. Там как-то так должно быть: «Бурный сексуальный аппетит – это нормально. В конце концов, вы – темпераментная молодая девушка».

– Так и видишь, как она уставилась и смотрит. И чувствует невероятное облегчение. Вот оно, напечатано.

– Напечатано. Официально. Она – темпераментная молодая девушка, – повторил Николас. – Вот и все.

– Она что, просто исключительный случай? Или она sui generis [101]101
  Единственная в своем роде (лат.).


[Закрыть]?

– Sui generis? Ты хочешь сказать – чокнутая.

– Ну какая же она чокнутая. Любит выпить, страдает дислексией, но во всем остальном она не чокнутая. И все-таки. Факт остается фактом: Вайолет насилует педиков и гуляет с футбольными командами.

– Она ведет себя как парень. Врожденное есть, благоприобретенного нет. Как Калибан. Как йеху.

– Она ведет себя как очень плохойпарень, – сказал Кит. – И это не в ее интересах. Нам надо заставить ее вести себя так, чтобы больше походить на девушку. А как нам это сделать? Никак. Ее невозможно контролировать. Нам пришлось бы… нам пришлось бы заделаться полицией.

– Секретной полицией. Как Чека или Штази. С осведомителями. Комитет по пропаганде добродетели и предотвращению порока. Люди с хлыстами на каждом углу.

– Нам пришлось бы только этим и заниматься. Ты что, этого хочешь? Только этим и заниматься? Слушай, – продолжал Кит. – Я решил, что сам я буду делать по поводу Вайолет. – Я, Николас, перестану ее любить. Потому что тогда не будет больно. – Слушай, я буду помогать чем смогу, но при этом я отступаюсь. В эмоциональном смысле. Не сердись.

– Я не сержусь. И не буду говорить, мол, это потому, что вы не одной крови. Ведь я-то точно знаю, что ты любишь ее сильнее, чем я.

Кит не двигался. Николас сказал:

– Ничего не выйдет. И что, по-твоему, ты будешь делать – просто смотреть? Без эмоций. Пока Вайолет заебется насмерть.

– Я даже смотреть не собираюсь. Если смогу. Я не такой храбрый, как ты. Я закрою глаза . Устранюсь.

– Что?

– Устранюсь.

– Куда? – спросил Николас.

Последовало минутное молчание. Затем Николас посмотрел на часы и сказал:

– Подумай над этим еще. Ладно, оставим. Я забыл спросить. Как там эта Лили?

– Ох. Лили. Пробное воссоединение было ошибкой. Италия была ошибкой. – Он огляделся. Рыболовные сети, приделанные к стенам, оплетенные соломой бутыли кьянти, толстый официант с невиданной перечницей (размером с супергалактический телескоп), фотографии в рамочках: церкви, картины охоты. – Я очень рад тому, как все было, ни за что на свете не отказался бы от этого. И все же Италия была ошибкой. Принимая во внимание все. Короче, Лили меня послала. В самолете.

– Милый мой…

– Сказала, я переменился. А потом взяла и послала меня прямо в самолете. Не переживай – мне так легче. Я счастлив. Я свободен.

– Лили всегда будет любить своего Кита.

– Любовь мне не нужна. Нет, нужна. Но мне нужен разнузданный секс.

– Как было с Додо.

– Забудь про Додо… Что ты так нахмурился? Слушай, Николас, у меня что , виддругой стал?

– Ну, ты хорошо выглядишь, загорел…

– А глаза? – Кит почувствовал, как напрягся. Кончита, Лили, сама Глория: « Посмотрите на него – эти новые глаза».А как же глаза Глории Бьютимэн? Ее скрытые глаза – от лат. «ulterior», букв, «далекие, более удаленные». Скрытые глаза Глории. – С ними, с моими глазами, ничего не произошло?

– Они кажутся… очень чистыми. На фоне загара. Ну, не знаю, слегка сильнее выпучены. Раз уж ты завел об этом разговор.

– Господи. Сильнее выпучены. В смысле как у насекомого-страшилки, черт побери?

– Да нет, они же не на ножках, твои глаза. Наверное, дело просто в том, что белки ярче. Значит, Лили больше нет. Так, теперь пивом промыть, а потом…

Николас выпил свое пиво, попросил счет, изучил его, поспорил, заплатил и ушел. Кит продолжал сидеть.

* * *

Во второй бутылке еще оставалось вино, и он налил себе немного. Наклонился вперед, обхватив лоб холодной рукой. Подумал, что, наверное, очень устал…

Рассказ о Глории, миф Бьютимэн просто рухнул у него в голове, словно королевство понарошку, созданное сном, и теперь у него оставалось лишь эхо, многократно отражающиеся от стен приступы боли в сердцевине сознания.

Стол напротив, где сидело десятеро, поднялся на ноги, словно единое существо. Все они последовали к выходу – три пары и квартет. Официант в своей измученной жилетке стоял, кивая головой и кланяясь, у двери. Последней вышла высокая пара, близнецы, в своем бархате цвета черного дерева.

Сестра Нарцисса. Этот вариант был не только кровосмесительным – он был буквалистским и сентиментальным. Чувство боли и привязанности вызывала та, старая история. Неужели он, Кит, виновен в отвратительном грехе любви к себе? Что ж, розу юности в самом себе, какая бы она ни была, он любил. Это было простительно. С другой стороны, его завораживала некая поверхность, нечто двумерное – не собственная его фигура в зеркале, но фигура, возвышавшаяся сбоку. «Ох, какая же я». Посредством ее он полюбил себя на день, чего никогда прежде не делал. Ведь в зеркале, у нее за спиной, был и он сам. Отражение – а с ним эхо: «Ох, как я себя люблю»…

Повернув широкую спину, уперев толстый кулачок в бедро, официант неотрывно смотрел на покинутую скатерть, которая в ответ неотрывно смотрела на него, теперь уже запачканная и мучимая угрызениями совести: десятки, скопища грязных стаканов, сигареты, раздавленные в кофейных блюдечках, смятые салфетки, брошенные в полусъеденное мороженое… Официант покачал головой, тяжело уселся и расстегнул жилет. Затем все стихло.

Глория, вероятно, была sui generis, да что там, конечно была – не просто петушок, но петушок религиозный; причем религиозный петушок с превосходящей все границы тайной. Впрочем, тайна была и у Кита, тоже неразглашаемая. Может, это называется травмой? Травма – тайна, которую скрываешь от самого себя. А Глория свою тайну знала; а он знал свою… Она, полагал он, многому его научила в отношении места чувственности в этом новом мире. Она, полагал он, продвинула его на новый уровень в цепи бытия. Он, полагал он, вышел из академии Бьютимэн, выпустился с отличием; теперь же он направит силы на то, чтобы передать ее учение молодым женщинам благодарной столицы. Я свободен, подумал он.

Тень официанта подсказала ему, что пора уходить. Я очень устал, сказал он себе. Италия, замок, летние месяцы и события утра того же дня (церковные колокола, черные перчатки, обнаженные зубы, это Ich) казались непостижимо далекими, как детство. Или как время еще более раннее, чем детство – младенчество, первые месяцы жизни. Или как 48-й год, когда его еще и на свете не было.

* * *

Но теперь Кит Ниринг получил свободу.

Так и вышло, что он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. В последующие дни, недели, месяцы, годы он выходил в Лондон, на улицы, в лекционные аудитории, в конторы, пабы, кафе, на сборища под крышами и трубами города. Под урбанистическими тралами деревьев, под городскими небесами. И вот что было самое странное.

Он стал выходить в свет, вращаться в кругах молодых женщин Лондона. И вот что было самое странное. Все они – все до единой – его уже возненавидели.