Текст книги "Беременная вдова"
Автор книги: Мартин Эмис
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Кода. Жизнь.
Полагаю, это обычное человеческое желание – только и всего. Это обычное человеческое желание – необходимость знать, что с ними со всеми произошло.
Так вот, в 1971 году Шехерезада… Погодите. Старый порядок уступил дорогу новому – правда, не без труда; революция была бархатной революцией, но бескровной она не была; кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну. У кого-то было все в порядке, у кого-то было не все в порядке, а кто-то завис где-то посередине. Существовало, как могло показаться, три ордена – вроде системы «путало, может быть, мечта», вроде трех степеней расстояния, избранного горами, вроде трех видов птиц: черные, желтые и магниты верхних сфер, по форме напоминающие наконечник стрелы… Кто-то выкарабкался, кто-то более или менее выкарабкался, а кто-то пошел ко дну, однако у каждого из них была своя сексуальная травма – у каждого из присутствующих. У каждого из тех, кто отправился в странное путешествие с беременной вдовой.
Об отдельных судьбах еще будет рассказано, но вот вам пока сокращенные версии. У Шехерезады все было в порядке (с одной поправкой), у Тимми все было в порядке, и у Йоркиля все было более или менее в порядке, и у Кончиты (надеялся и верил он) все было в порядке, и у Уиттэкера с Амином все было в порядке, и у Николаса все было в порядке, и у Лили в конечном счете все было в порядке.
С другой стороны, Адриано завис где-то посередине, и у Риты было не очень-то все в порядке (и у Молли Симс, кстати, было не очень-то все в порядке в том же плане), и у Кенрика определенно было не все в порядке, и у Вайолет определенно было не все в порядке, и у Глории тоже было не все в порядке. У Додо (это была лишь догадка, поскольку никто ее больше не видел) было не все в порядке. У Прентисс и Уны все было в порядке, соответственно, до 1994-го и 1998-го. Потом они умерли.
Что же до Кита… На дворе уже стоял 2009-й, не 2003-й, когда, вполне по-романному, его догнал 1970-й, все и сразу. Этот злополучный кризис – его N.B., как весьма мягко и уместно называла это его третья жена? – был в прошлом, и у него все было в порядке.
Итальянское лето – то был единственный отрезок времени за все Китово существование, который хоть как-то походил на роман. В нем была хронология и правда (оно действительно произошло). Но кроме того, оно, это лето, могло похвастаться единством времени, места и действия; оно стремилось к связности, по крайней мере частичной; в нем была некая форма, некая система – своя иерархия, свои аллегории. Когда это прошло, у него остались одни лишь правда и хронология; ах да, еще форма, трагедийная по сути (взлет, гребень, падение), словно рот трагедийной маски, а это – лицо, хорошо знакомое каждому, кто не умер молодым.
Но оказывается, что существует и другой подход, другой режим, другой жанр.Настоящим нарекаю его Жизнь.
Жизнь – это мир «Ну, в общем», и «Кстати, пока не забыл», и «Он сказал, она сказала».
Жизнь не оставляет времени на возвышенные приличия, замысловатые хитрости и напряженные стилизации под кухонную драму.
Жизнь – это не туфелька-лодочка с ее сужающимся каблучком и выгнутой подошвой; Жизнь – это безвкусное копытце там, внизу, на другом конце твоей ноги.
Жизнь сочиняется на ходу. Переписать ее невозможно. Пересмотреть ее невозможно.
Жизнь имеет форму шестнадцатичасовых блоков, между пробуждением и отходом ко сну, между бегством от нереального и обращением к нереальному заново. В каждом году таких блоков более трехсот шестидесяти.
Глория Бьютимэн, по крайней мере, даст нам то, что Жизни страшно необходимо. Сюжет.
Кое-что из того, что произошло между 1970-м и 1974-м
В течение сорока месяцев, начиная с того сентября, когда глаза его были очень ясны, Кит жил в Ларкин-ленде – в стране рыбье-зеленой, обезьянье-коричневой, в стране нехватки секса. Наиболее характерной чертой Ларкинленда является то, что все женщины по прошествии нескольких секунд способны определить, где ты живешь – в Ларкинленде.
Поначалу все его поползновения по части девушек встречали отпрядывание назад, или отворачивание вбок, или же подчеркнутое качание головой. Одна студентка, весьма умело выражавшая свои мысли, дав ему отповедь, добавила, что от него исходит странная смесь электричества и льда. «Как будто у тебя предменструальный синдром», – сказала она. Этот этап прошел. Его знаки внимания сделались более нерешительными (он протягивал руку), затем негромко-вокальными, затем по-импотентски телепатическими. Противоположности притягиваются – такого закона в любовной физике нет. В 71-м, а затем опять, в 73-м, ему удалось завести связи с двумя особами с расшатанной нервной системой из Общества поэзии (за утлом от его промозглой квартирки в Эрлс-корте): с его казначеем, Джой, а потом с Пейшенс, самой рассеянной и упорной посетительницей чтений, которые устраивались Обществом два раза в неделю. В 72-м, а затем опять, в 73-м, он познакомился с узкой лестницей, что вела в определенную чердачную квартиру на Фулэм-бродвей. Внутри находилась сотрудница издательства определенного возраста по имени Уинифред со своим жакетом, своим сладким шерри, своим Джоном Купером Повисом [102]102
Джон Купер Повис– английский писатель, поэт, философ (1872–1963).
[Закрыть], своим тиком.
Он, конечно, пытался копаться в своем прошлом, но Ашраф была в Ишафане, Дилькаш – в Исламабаде, а Дорис – в Ислингтоне (и они с ней выпили там в пабе – с ней и ее дружком). Каждые пять или шесть месяцев они с Лили проводили вместе целомудренную ночь (во время ее кратких перерывов между романами). Он, естественно, пытался вернуть ее, а она его жалела; правда, обратно не возвращалась.
Оставалось семь дней до 74-го (стоял канун Рождества), когда впервые произошла его новая встреча с Глорией Бьютимэн.
Это сборище того рода, на какие созывается наиболее богемная часть молодежи при деньгах – сборище того рода, на каких нынче Кита можно встретить крайне редко. Не стану его описывать (влажные омуты бархата и роскошные прически). Глория приходит поздно и отправляется на экскурсию по комнате, пробираясь через как следует освоенную и изученную обстановку. Внешне она напоминает Виолу в «Двенадцатой ночи» или Розалинду в «Как вам это понравится» – девушка, явно и игриво переодетая мальчиком. Волосы забраны под шляпу, заломленную набекрень, обтягивающий шелковый брючный костюм ярко-зеленого цвета.
Он ждет в коридоре. И вот какой приветственный обмен репликами состоится между ними.
– Ты что, делаешь вид, что меня не помнишь? Так, что ли?
– Я тебя не вполне понимаю – что за тон?
– Ты что, мои записки не получала? А письма мои? Может, сходим как-нибудь поужинать? Или пообедать? Не занимай ничем день, а? На это что, нет никаких шансов?
– Нет. Никаких. Если честно, я поражена, что у тебя хватает наглости задавать такие вопросы.
– Ага, где уж мне до твоих знакомых. О'кей. Скажи-ка, а как там мир сыра? – Она отступает на шаг. И в течение четырех или пяти мучительных секунд он чувствует, как ее радар пишетего портрет – не просто изучает, но прямо-таки целит в него. – Погоди, – продолжает он. – Извини. Не надо.
– Господи. На нем лежит проклятье Онана. Господи. Можно сказать, нюхом чую.
Новый костюм Кита (за который он заплатил шесть монет в «Шестерке») обнимает его языками своего пламени.
– О, мне с тобой надо поговорить! – восклицает она. – Не уходи. Это жутко интересно. У меня… у меня такое чувство, как у человека, который тормозит, чтобы поглядеть на автокатастрофу. Ну, понимаешь. Нездоровое любопытство.
Глория поворачивается и отходит… Ну да, она у нее слишком велика , слишкомвелика, как всегда утверждала Лили; однако теперь она кажется его оголодавшему взгляду достижением масштабов эпических и ужасающих, подобных китайской революции, или подъему ислама, или колонизации обеих Америк. Он наблюдает за тем, как она перемещается от гостя к гостю. Нынче мужчины смотрели на Глорию и автоматически задумывались, что происходит по ту сторону ее одежды – впадины и выпуклости по ту сторону ее одежды. Ну да, нынче она астрономически удалена от него, она далеко-далеко за пределами возможностей его невооруженного глаза.
Она все уходит и возвращается, снова и снова, и все-таки в тот вечер она рассказывает ему многое.
– Бог ты мой… А в Италии ты был так мил с девушками. Потому что девушки были так милы с тобой. Но все пошло наперекосяк, да? У тебя с девушками. И это только начало.
За определенной чертой сексуальных неудач, поясняет она дальше, часть мужского сознания настраивается на то, чтобы ненавидеть женщин. И женщины это чувствуют. Это, говорит она, как пророчество, которое само себя воплощает. А ему это и так было известно. Ларкинленд – эта страна воплощает самое себя, увековечивает самое себя, побеждает самое себя.
– А дальше будет только хуже. Ага. Видишь вон того прекрасного юношу, который только вошел, высокого, с золотыми волосами? Это Хью. Тот, у которого замок в Уэльсе.
– Типичная история. Ну да. Экономическая основа общества.
– Ты ведь ничего не можешь с собой поделать. Ты только говоришьтак, как будто нарочно изображаешь из себя исчадие ада. Сразу инстинктивно хочется отойти. Мои ноги хотят отойти. Но сейчас праздники. В человеках благоволение. Готов ты выслушать совет?
Он стоит, курит, опустив голову.
– Говори. Помоги мне.
– Ладно. Сделай-ка круг по комнате. Пооколачивайся рядом с девушками, которые тебе больше всего нравятся. Я пойду поцелую своего суженого, а сама буду за тобой наблюдать.
Спустя десять минут она говорит ему нечто такое, что, по крайней мере, кажется относительно симметричным: чем симпатичнее девушки, тем уродливее выглядит он – более скрытный, более озлобленный.
– Рядом с Петронеллой ты казался совершенно в своей тарелке. С той, что в платье с портвейновым пятном. И с Моникой. С той, у которой что-то вроде заячьей губы. М-м. Глаза у тебя не такие шипучие, как были, зато что-то произошло с твоим ртом.
– Покажи, – просит он. Она показывает. – Господи. Глория, как мне выкарабкаться?
– Понимаешь, ты слишком далеко зашел, в том-то и проблема. Ты еще учишься? Нет? Тогда извини, но мне остается предположить, что в смысле работы ты – полный неудачник.
На самом деле это было далеко не так. По окончании университета Кит со своим отличным дипломом трудоустраивался более или менее случайным образом: работал в антикварной лавке, в художественной галерее; два месяца проработал в рекламном агентстве, «Дервент и Дигби», на Беркли-сквер. Потом он ушел из практикантов-рекламщиков и сделался практикантом-ассистентом в «Литературном приложении». Теперь он был там настоящим редактором и одновременно печатал необъяснимо зрелые статьи по теории критики в «Обсервере», «Лиснере» и в «Стейтсмен энд нейшен». Около десятка его стихотворений вышли в различных периодических изданиях, он получил обнадеживающую записку от Нила Дарлингтона, редактора «Журнальчика» и соиздателя серии брошюр под названием «Тонкие томики»…
– Ну, все понятно. Никакой надежды, – говорит она. – Тебе, Кит, надо побольше зарабатывать. И избавиться от этого сырого вида. Исключения бывают, но в этом мире девушки хотят подняться повыше, а не опуститься пониже. Помнишь эту трогательную балладу? «Если б плотником я был, а ты – моей возлюбленной».
– «Пошла бы за меня? Родила бы мне ребенка?» [103]103
Строчки из песни Тима Хардина «If I Were A Carpenter». Перевод В. Писигина.
[Закрыть].
– Так вот, ответ на этот вопрос такой: «ни в коем случае». Забавно то, что тебе нужна только одна симпатичная подружка, остальные потянутся следом.
Он спрашивает, почему это так.
– Почему? Потому что с девушками законы привлекательности более расплывчаты. Потому что внешность мужчины значит не так уж много. Так что мы высматриваем дымовые сигналы. Слушаем тамтамы. Если одна из нас – симпатичная – считает, что ты подходящий парень, мы берем это на заметку. Я могла бы сделать тебя наполовину привлекательным прямо здесь и сейчас. Достаточно было бы пройтись вокруг комнаты.
Он вздыхает.
– О, Робин Гуд. В шервудской зелени. Отбираешь у богатых, отдаешь бедным. Проведи меня кругом… Заплачу тебе сотню.
А Глория, удивительная как всегда, говорит:
– У тебя при себе есть? М-м. Нет. Это целое представление, а Хью может разозлиться.
– Тогда я пошел домой. Значит, счастливец – это Хью, так, что ли?
– Вероятно. Он идеально подходит. Если не считать мамаши-ведьмы. Которая меня ненавидит… Знаешь, мне двадцать шесть. Часы идут: тик-так.
– Кстати, вспомнил. – И он слабым голосом рассказывает ей про Шехерезаду. Уже замужем (за Тимми), уже мать двоих детей (Джимми и Милли), уже благочестивая (по словам Лили). Она пожимает плечами, а он продолжает: – Мне пора. – Его внутренний голос (господи, ну и карканье) вносит предложение. Киту оно не кажется особенно удачным, но он говорит: – Ладно, с праздником. Есть, это самое, такая традиция – оставлять что-то для Деда Мороза. Бог с ними, со сладкими пирожками. Просто подари ему прекрасное зрелище. Как ты молишься на коленях, голая.
Ее цвет лица, ее затененная бронза, делается темнее.
– Откуда ты знаешь, что я молюсь голая?
– Ты мне рассказала. В ванной.
– В какой ванной?
– Ты что, не помнишь? Ты повернулась с голубым платьем в руках. А я сказал: «А где же укус пчелы?»
– Ой, глупости какие! А потом что?
– Ты перегнулась через вешалку для полотенец и сказала: «Вообще-то он довольно глубоко».
– Так ты что, до сих пор думаешь, что это произошло на самом деле? Нет, Кит, тебе это приснилось. Хотя укус пчелы я помню. Разве его забудешь? А развалины я действительно на самом деле ненавижу – это тоже правда. Удачи. Знаешь, все эти дела вроде игры в каштаны. Помнишь игру в каштаны? Обычная однушка побивает двадцатьпятку и раз – превращается в двадцать шесть. Понимаешь, симпатичную подружку не завести, пока не заведешь симпатичную подружку. Знаю. Такая вот невезуха.
– Да, действительно. А как твоя тайна? Все в порядке?
– С Рождеством тебя.
Он пошел по заснеженной Кенсингтон-хай-стрит. Каким поэтом был Кит Ниринг на данный момент? Он был мелким представителем шутливого самоуничижения (была ли на земле еще какая-нибудь цивилизация, этим увлекавшаяся?). Он не был акмеистом или сюрреалистом. Он принадлежал к школе сексуальных неудачников, пугал, уродов, лауреатом которых и героем был, разумеется, Филип Ларкин. Знаменитые поэты могли заводить девушек, порой много девушек (встречались поэты с внешностью Квазимодо, которые вели себя как Казанова), однако симпатичных мордашек они, казалось, избегали или сторонились, поскольку иначе их намерения были бы просто слишком очевидны. У женщин Ларкина был свой мир,
Итак, Ларкин с неким ленивым героизмом обитал в Ларкинленде и писал стихи, в которых его воспевал. А я этого делать не собираюсь, решил Кит, повернув налево к Эрлс-корту. Потому что иначе мне не о чем будет подумать, когда состарюсь. Да и вообще, он не хотелбыть поэтом такого сорта. Он хотел быть романтиком, вроде Нила Дарлингтона («Ты открываешь рот, и сквозь меня несется шторм» [105]105
Из стихотворения «Шторм» английского поэта Иэна Хамильтона, выведенного Эмисом под именем Нила Дарлингтона.
[Закрыть]). Да только повода для романтизма у Кита не было.
В те времена столица в канун Рождества закрывалась на неделю, начиная с полуночи. Она становилась черной.Господь держал руку над выключателем в полной готовности – свет вот-вот должен был выключиться с тем, чтобы не включаться до самого 1974-го.
Одно событие в 1975-м
Кит прощается со своим помощником, потом со своей секретаршей и в беззвучном зеркальном кубе едет вниз с четырнадцатого этажа, где находится контора «Дервент и Дигби». На плоской равнине атриума Дигби в своей кожаной куртке и Дервент в своем шелковом пончо ждут машину. Дервент и Дигби – двоюродные братья, написали, давно, каждый по первому роману…
– Нет, не могу, – говорит Кит. – Встречаюсь с симпатичной девушкой. Со своей сестрой Вайолет. В «Хартуме».
– Ты мудер. «Зомби» их попробуй.
И Кит выходит на улицу, в скудость и человеческое бесцветье лондонского часа пик 1975-го.
Когда он подал заявление об уходе из «Дервент и Дигби», в начале 1972-го, то сперва Дигби, а потом Дервент водили его обедать и говорили о том, как печально для них потерять человека «столь исключительно одаренного» – то есть человека столь умелого в этом деле – толкать всякие неважности. «В „Лит. приложении“ зарплата такая же», – сказал он, чтобы что-то сказать. «Поверь мне, – сказал Дервент, а за ним Дигби, – долго так продолжаться не будет». В этом была доля истины. Теперь у Кита была ссуда на внушительных размеров квартирку в Ноттинг-хилле, ездил он на немецкой машине, одет был – тем вечером – в шарф и пальто черного кашемира.
Наихудшей частью этого перехода был разговор с Николасом. О нет, больше проходить через такое Кит не станет. Проблема отчасти состояла в том, что он не мог в точности объяснить Николасу почему.«Что ж. Ты все равно остаешься мне братом», – сказал Николас в четыре утра. Кит и теперь продолжал писать критические статьи, однако стихи перестали приходить почти сразу же – он знал, что так будет. Он по-прежнему оставался своего рода рифмоплетом. Передохни – «Кит-Кэт» отломи. Да, «Фрутелла» – это дело. Зарплата его за девятнадцать месяцев выросла в восемь раз. Единственный поэт, который еще уделял ему время, был очаровательный, красивый, склочный, пропитанный алкоголем, изъеденный долгами, зачумленный женщинами Нил Дарлингтон, редактор «Журнальчика». Нилу Кит объяснил почему.В любом случае на Николаса почемувряд ли произвело бы впечатление.
Появились девушки. Какая-нибудь девушка была почти всегда. Коллеги: практикантка, специалист по исследованиям рынка, машинистка, младший бухгалтер… Этим он оставался обязан Глории, изобразившей его (или его рот) в канун Рождества 73-го – клюв вернулся. Теперь клюва снова не стало. Он постепенно всплывал на поверхность из королевства «пугал», превращаясь в низшее «может быть», однако «может быть», оснащенное терпением, смирением и деньгами.
Ларкинленд он покинул. Порой он чувствовал себя словно ошалевший от счастья беженец. Он искал пристанища и нашел его. Длительный это был процесс, отъезд из Ларкинленда (он раздал много взяток). Месяцы в лагере для перемещенных лиц на границе, враждебные допросы и медосмотры; его документы и визу рассматривали, нахмурившись, много часов. Он прошел в ворота под вышкой охраны, прожекторами и колючей проволокой. Собак было слышно до сих пор. Кто-то засвистел в свисток, и он обернулся. Зашагал дальше. Вышел.
Его целомудренные ночи с Лили переросли в выходные – не то чтобы распутные, но и не монашеские – в Брайтоне, Париже, Амстердаме.
Проходя по Мэйферу и дальше, через безмашинную Пиккадилли и мимо «Ритца», к Сент-Джеймсу, помахивая парой мягких кожаных перчаток в правой руке (стоит начало октября), он обнаруживает, что искренне ждет встречи с младшей сестрой. Он – скорее в сердце, нежели в себе самом – все это время соблюдал отмеренную, геометрическую дистанцию, в отличие от своего брата, который вообще привез Вайолет жить к себе, в двухкомнатную квартирку в Паддингтоне, на три жутких месяца в 1973-м.
– Каждое утро – рычаг, – говорил Николас.
Иными словами, первое, что приходилось делать каждый день, – это вытаскивать ее из-под мастера/сантехника/охранника/карманника (или – последняя стадия – таксиста), приведенного ею домой прошлой ночью. Вайолет как будто начинала отходить от пролетариата и двигалась в сторону деклассированных (или, как их некогда называли, остаточных) элементов. Потом, в начале лета, которое только что закончилось, она сделалась вся цвета английской горчицы (желтуха). За госпитализацией последовало дорогостоящее выздоровление в «Пасторстве», доме отдыха для просушки в Кенте; заплатил за это Кит. Вдобавок Кит платил за всех психоаналитиков и психотерапевтов (пока Вайолет не стукнула кулаком по столу и не сказала, что это потеря времени). Он постоянно давал Вайолет деньги. Делал он это искренне. На то, чтобы выписать чек, уходило всего несколько секунд, и это ничем не грозило.
Он ездил навестить ее в сентябре: поезд, поля, неподвижные коровы, словно кусочки головоломки, ждущей, когда ее соберут, усадьба с зелеными коньками крыш, Вайолет в столовой, играющая в виселицу с товарищем по выздоровлению, прогулка по парку под тревожащей синевой, во время которой она взяла его за руку, как, разумеется, у них заведено было в детстве… Если минимальную внешнюю привлекательность Кита полностью стерли голодные времена (годы нехватки), то красота Вайолет полностью восстановилась: нос, рот, подбородок, плавно стирающиеся, переходя друг в дружку. Шли даже разговоры о возможном браке – с человеком вдвое ее старше (сорок три года), поклоннике, защитнике, спасителе.
Сегодня вечером их ждали фруктовые коктейли, представление (она обожала представления, а у него были хорошие билеты на «Друга детства»), затем ужин в «Трейдер-вик».
И вот Кит заходит в «Хартум», толкая тонированную стеклянную дверь. Вечер их – как событие знакомое и внятное – будет длиться одну-единственную минуту. А одна-единственная минута – куда это годится. Впрочем, неверно, нечестно – совершенно прекрасны начальные три секунды, когда он замечает ее мягкую светловолосую фигуру (одетый в белое профиль) на высоком стуле у идущей по кругу стальной стойки.
Что происходит с ее лицом? Что происходит с его жилами и сухожилиями? Тут он видит, что она, оказывается, занята более или менее узнаваемой человеческой деятельностью. Первое слово, что приходит ему в голову, – это прилагательное: бесталанная. Второе служит для усиления – фантастически. Ибо то, чего достигает – или ей кажется, что достигает, – Вайолет, есть следующее: сексуальное околдовывание бармена.
Тот, со своим хвостом, в своей черной футболке без рукавов, со своими уродливыми мышцами, то и дело поворачивается на нее взглянуть – не с ответным вниманием, а с недоверием. Чтобы посмотреть, не закончила ли она. А она не закончила, она по-прежнему этим занимается, по-прежнему прикрывает глаза, и щерится, и ухмыляется, и облизывает губы. Кит делает шаг вперед:
– Вайолет.
– Привет, Ки. – С этими словами она соскальзывает со стула.
– Ох, Ви!
Подобно шарику желтка и белка, высвобожденному из скорлупы, Вайолет моментально падает и лежит, образуя круговую лужицу: яичный белок уже размазан по сковородке, а в середине – ее желтая голова. Спустя пять минут, когда ему наконец удалось усадить ее в кожаное кресло, она говорит:
– Домой. Домой.
Кит идет звонить Николасу, который дает ему три разных, находящихся на большом расстоянии друг от друга адреса. Расплачиваясь по счету («А вы точно не ошиблись?»), он замечает, что кожаное кресло пусто. Бармен показывает пальцем. Кит рывком распахивает стеклянную дверь, и Вайолет оказывается у него под ногами, на четвереньках, с уткнутой вниз головой; ее бурно и шумно тошнит.
Вскоре после этого они едут в одном такси за другим, направляются на Колд-блоу-лейн на Айл-оф-догс, направляются на Майл-энд-роуд, направляются на Орпингтон-авеню, N19 [106]106
Почтовый индекс района на окраине Лондона.
[Закрыть]. Ей страшно необходимо к себе в кровать, ей страшно необходимо к соседке по квартире, Веронике. Но, прежде чем попасть туда, ей нужен ключ, им нужно найти ключ.
Счет за выпивку в «Хартуме» – сумма была из тех, что он мог уплатить после двух часов с Николасом или даже с Кенриком. «А вы точно не ошиблись?» Бармен расширил глаза (а после показал пальцем). Вайолет выпила семь мартини за неполные полчаса.
Ложась в постель в своей милой квартирке, он отвел в сторону ирландские волосы Айрис (похожие на густой джем) сзади на шее – чтобы можно было приложиться щекой к ее ржавому пушку.
Если не считать Вайолет (тени Вайолет в его сознании), был ли он счастлив? Ему хотелось сказать да. Но два его сердца, верхнее (закрепленное или находящееся в стабильном состоянии) и нижнее (растяжимое – по крайней мере, так предполагалось), не были сбалансированы. Эрос его сделался предательским. То был, прискорбно сказать, вопрос вставания– у него не вставал, а если вставал, то не держался. А ведь он не любил их, своих девушек. А некогда любил их всех. Скажу без ложной скромности (думал он): в спальне я больше не террорист, я больше не пытаюсь заставить девушек идти против своей натуры. Для этого требуется, чтобы стоял как следует. Тем он и жил, со своей кровью, запутавшейся в противоречиях.
Сколько цветов: ирисы, анютины глазки, лилии, фиалки [107]107
Названия цветов по-английски соответствуют именам девушек: Айрис, Пэнси, Лили, Вайолет.
[Закрыть]. И сам он – и роза его юности. О роза, ты больна…
…Кит перевернулся на спину. В тот вечер, гуляя по Лондону, им с Вайолет надо было что-то найти. Им надо было найти ключ Вайолет. На это ушло все время до половины первого ночи. Они выяснили, где ключ, они нашли ключ. Дальше им надо было выяснить, от чего этот ключ.
