Текст книги "Беременная вдова"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Верно – раньше я так говорил. – Он действительно раньше так говорил. В конце концов, Фрейд писал, что сексуальные странности – «приватные религии». – Как хочешь, Лили. Потом, если тебе не нравится, то и мне не нравится.

– Ну так вот, мне не нравится.

– Прекрасно… Наверное, можно это просто выкинуть. Рисовать она определенно умеет.

– Бухжопа? Странно, правда? Сначала была вся такая леди. А теперь ходит в своем фиговом листке из секс-шопа.

– М-м. Дело в Йорке. Он тщеславен, когда речь идет о ней.

– Ну да, он, похоже, целый сундук этих обтягивающих черных платьев привез. И юбки с разрезом, и атласные блузки, в которых сиськи подняты к самому подбородку. Причем она ведь и выглядит соответственно.

Еще одно из качеств Глории: теперь, когда ты на нее смотрел, то всегда размышлял, что творится по ту сторону ее одежды. Лили сказала:

– У моей матери для таких, которые так одеваются, есть свое название. Официантка в коктейль-баре.

– Иди сюда, полежи тут немножко, – сказал он. – Возьми тот саронг. И блузку вон там, на стуле. (Ее глаза закатились к небу.) И вон ту шляпу, – добавил он.

Когда все было кончено, он произнес обычный приговор: подлежащее, сказуемое, дополнение. А она ничего не ответила. Ее глаза двинулись к окну – наполовину забаррикадированному туманом и землей в желтом свете низкого солнца.

– Это Мальчик с пальчик так Шехерезаде говорит, – сказала Лили.

– Опять любовь? Не может быть. Ведь Тимми приехал.

– Он серьезен, как никогда. Прекратил свои цветистости. Ей кажется, Адриано собирается объявить о своих чувствах.

– Граф? – спросил Кит безразлично. – Ты точно не крысу имеешь в виду? Да, Лили, а что, если бы крыса объявила о своих чувствах? В смысле, к тебе. Пришлось бы тебе сказать «да». Иначе ты бы ранила ее чувства.

– Очень смешно. Свинья ты. Она переживает. Переживает, как бы Адриано не совершил какой-нибудь безрассудный поступок.

Оставшись в одиночестве, он стал разглядывать рисунок Глории – крысу Адриано. Двух мнений быть не могло. Рука следовала за глазом с необъяснимым умением: слабый насос груди, цилиндрический каркас хвоста. Вот она, эта крыса; однако следовало заметить, что Глория упустила ее этость. У Глории Адриано выглядел куда более достойным – выглядел куда менее недостойным, – нежели та штука в витрине зоомагазина. У Глории Адриано получил повышение в цепи бытия. У Глории крыса была собакой.

Тем плотским днем, во время одной из передышек (Глория переодевалась), Кит полистал ее блокнот для зарисовок: Санта-Мария, по величию не уступающая Святому Петру, деревенские улочки очищены от происшествий и мусора; Лили с надежно угнездившейся в ней красотой, Адриано с лицом Марка Антония, но с обманчиво полноразмерным торсом, Шехерезада без лифчика, не стыдящаяся своих «благородных» грудей, и сам Кит, на скорую руку оснащенный – под Кенрика – старательно выписанными глазами и губами.

Что это было – великодушие или сентиментальность? Или, возможно, даже что-то религиозное – отпущение, обещавшее вознесение? Как бы то ни было, Киту казалось, что эта приукрашенность чужда искусству. Тогда он думал, что искусство должно быть правдивым, а потому непрощающим. И все-таки рука следовала за глазом с необъяснимым умением. Именно такой она была в спальне: феноменальная согласованность руки и глаза. Как бы Глория нарисовала Глорию? – задумался он. Глядясь в зеркало от пола до потолка, обнаженная, с карандашом и блокнотом, как бы она решила это изобразить? Внешность, разумеется, была бы подогнана под стандартную. А лицо было бы честным, нескрытным.

Холодное дыхание цикламенов. Эфемерное, как нынешнее время года, холодное растворение. Это лето было высшей точкой его юности. Оно пришло и ушло, оно кончилось, Лили, его первая любовь, его единственная любовь, вероятно, кончилась. Однако многое было почерпнуто (думалось ему в сентябрьской тишине) из примера Глории Бьютимэн. Теперь ему представлялись Лондон и миллион тамошних девушек.

* * *

Уиттэкер расставлял белые фигуры на столике в салоне. Делал он это по доброте душевной, поскольку Кит не играл больше в шахматы с Уиттэкером. Уиттэкер воспринял это с облегчением, и сам Кит поначалу тоже. Но теперь Кит играл с Тимми.

– Знаешь, кто я такой? Я – расстроенный родитель. Даже не педик. Папик. Амин. Произошли кое-какие изменения.

Кит поднял глаза: Уиттэкер, который так часто, казалось, занимал пространство, отведенное его брату Николасу. Пройдет семьдесят два часа, и Кит окажется в объятиях брата и расскажет ему все…

– Амин влюбился – по-своему. Не в меня, разумеется. Это страсть из разряда безнадежных. И знаешь что? Я тронут донельзя. Кормлю его с ложечки и ухаживаю за ним. А он так мил со мной. Я – расстроенный родитель.

– В кого он влюбился?

– По сути, это здорово, – сказал Уиттэкер. – Три дня тому назад он отвез Руаа к автобусу. Я думал, он ее будет сопровождать до Неаполя, как всегда. Но нет – просто закинул ее в машину и сразу же вернулся. Чтобы быть рядом с любимым человеком. Это – любовь, которая не смеет назвать своего имени. Глория.

Сомнений больше не оставалось. Киту необходимо было вернуться к каким-нибудь нормальным людям. Причем поскорее.

– Глория?

– Глория. Говорит: Глорию – в задницу.

– Как ты сказал?

– Уточняю. Амин хочет поиметь Глорию в задницу.

– А у него на… это самое большие планы?

– Нет. Он для этого слишком возбужден. Хочет сменить ориентацию во имя Глориной задницы. С целью почтить Глорину задницу.

– Кажется, понял.

– Ее лицо и все прочее ему не нравится. И ее характер тоже. И ее сноровка в обращении с карандашом. Только ее задница.

– Только ее задница.

– Только ее задница. Хотя ее волосы ему скорее нравятся.

Кит закурил.

– Вообще-то, я заметил, что он внезапно стал тут постоянно появляться. – Амин у бассейна, одна нога аккуратно закинута на другую, в директорском кресле, темные очки до странности выпирают, словно антенны. – Я тут размышлял. Интересно, с Шехерезадиными сиськами он примирился?

– Отнюдь нет. Он считает их более вопиющими, чем когда бы то ни было. Однако готов отважно противостоять сиськам Шехерезады – ради задницы Глории. А сейчас он пребывает в каком-то нежном отчаянии. Сделался от этого робким. Впал в отчаяние. Говорит, никогда не найдет парня с такой задницей, как эта.

– Это точно, что не найдет, – с уверенностью заявил Кит. – Я имею в виду, это очень женственная задница.

– Такая же женственная, как и Шехерезадины сиськи. Причем странное дело. Задницы, которые нам нравятся, мускулистые – вроде как кубические. А у Глории…

«Как помидор, получивший приз на выставке», —провозгласила в тот раз Шехерезада – имея в виду красные вельветовые брюки, атака которых произвела такой переполох среди молодых людей Офанто. В тот же день, позднее, раскладывая пасьянс, Кит придумал точную визуальную аналогию: туз червей. В двух, стало быть, измерениях. И черви – сердечки. Не та масть.

– Тогда я не понимаю, Уиттэкер. Почему задница – это нормально? Задница да, а сиськи – нет?

– Тут существует кардинальное различие.

– Ах ты господи. Прошу прощения, секундочку. В чем же это кардинальное различие?

– У мальчиков есть задницы.

* * *

Напоминать о том, что у мальчиков есть задницы, Киту было не надо. Все медленное жжение у него внутри, вспыхивания и перестановки – словно дрова, уступающие перемене в сердцевине пламени, – все это заставляло его внутренности переворачиваться. К отдающему холодным потом привкусу подвального этажа он добавил запах – не своих мертвых забот, не ушедшего вчера; казалось, он опорожнялся от своего настоящего, своей доли в нем. Он затаился. Он ждал. Последнее тягучее напоминание о боли. Она уходила прочь… А куда, размышлял он, уходит боль, когда она уходит прочь? Исчезает ли, уходит ли куда-то еще? Знаю, подумал он. Она уходит в колодец твоей слабости – и ждет.

Он лежал в светло-зеленой ванне, в зимнем подвальном пространстве размером с сад. Это место предназначалось для боли, для мучений и травм – эти свисающие мясные крюки, каналы для слива, ведра, настилы, огромное бездомное семейство резиновых сапог с запекшейся грязью. Ванная в облачной башне была местом для наслаждений (смотри на человеческие очертания в зеркале), местом, где он тем не менее узнал, что наслаждение способно жечь и жалить, пульсировать и колоть.

Его разговор с Уиттэкером вновь открыл полосу беспокойства – контринтуитивное ощущение, что его день с Глорией Бьютимэн был в некотором смысле гомоэротическим.И свидетельства в пользу этого по-прежнему нарастали. Во-первых, Глория в сексуальном плане была мальчишкой-сорванцом: она любила забираться на все деревья и обдирать и пачкать коленки. Потом, это обстоятельство (немаловажное), то, что она – петушок. «У Йоркиля хватает наглости называть меня кокеткой, – сказала она, как ему показалось, с неподдельным возмущением. – Знаешь, что это слово означает? Смешно. Во мне пять футов восемь дюймов, если надеть шпильки».И с этими словами она встала с постели и голышом вышла из комнаты; а Киту представились ее ягодицы в виде пары гигантских яичек (от лат. testiculus – букв, «свидетель», свидетель мужской силы), не овальные, а идеально круглые, идущие под углом кверху, переходящие в стояк ее торса и шлем ее головы. В-третьих, ее имя – Бьютимэн. В-четвертых, и это было самое очевидное, – чудовище об одной спине. Плюс этот зловещий изыск. Ему приходилось слышать и читать о том, что женщины бывают мазохистками. Но это порождало один вопрос. Может ли женщина быть мизогинисткой – в постели?

Присутствовал тут и шестой элемент; он был революционным и потому, возможно, покуда не давался Киту… Ее тайна. Ее середина, ее омфал, подобный сплавленной выпуклости в центре щита.

* * *

Тимми, играя белыми, пошел d2—d4; черные ответили: d7—d5. Белые пошли c2—c4. Жертва пешки – так называемый ферзевый гамбит. Длинные и хорошо вылепленные пальцы Тимми, словно ведущие каждый независимую жизнь, на этот раз отпрянули и выбрали два предмета, журнал и брошюру, из стопки чтива возле его стула. Брошюра называлась «Божий росток»; журнал назывался «Меткий стрелок». Эти издания до поры до времени остались нераскрытыми у него на колене.

– Так что, как там в Иерусалиме – как работа? – спросил Кит, который уже начал тянуть время. В их предпоследней партии он согласился на ферзевый гамбит; а после того как Тимми подтолкнул свою королевскую пешку на четвертую горизонталь, у Кита мгновенно исчез центр; а через пять ходов его позиция – его игрушечное королевство лежало в руинах. Сейчас он робко пошел e7—e6 и сказал: – Получилось что-нибудь?

Тимми пошел Kb1—c3.

– Не понял?

– С обращением евреев.

– Ну, если судить по цифрам, тут мы немножко прокололись. Понимаешь, наша первоочередная задача – заполучить этих ребят, ну, знаешь, этих ребят, у которых беретики на голове. И смешные бакенбарды. А они, знаешь, очень узко мыслят.

Кит спросил, в каком смысле.

– Ну, в общем, к ним подходишь и говоришь, ну, в общем, есть и другой путь. Есть и другой путь! А они просто смотрят на тебя, как на… Ты уверен, что так хочешь?

– Тронул – ходи.

– Знаешь, они такузко мыслят. Поразительно. Просто не верится.

И все бы хорошо. Да только Кит, уже пятый раз подряд, терпел страшные мучения на шахматной доске; да только Тимми тем же летом получил диплом с отличием в Кембриджском университете; да только эти его длинные пальцы прошлым вечером носились и извивались по стволу его виолончели, в то время как другая рука выпиливала до невозможности страдальческую фугу (композитор – И.-С. Бах; Уна слушала ее со слезами, сочившимися из прикрытых глаз).

– Ого, как хитро, – сказал Кит.

– И слон у тебя en prise [87]87
  Под боем (фр.).


[Закрыть]… Ничего, ты не против? А то некоторые обижаются.

– Нет, я не против.

И Тимми снова откинулся – и с внезапным ворчанием, означающим интерес, открыл «Меткого стрелка»… Кит, после долгих нерешительных раздумий, поставил перед своим королем еще одного беспомощного телохранителя. После чего Тимми поднял глаза и мгновенно сделал ему жуткий подарок – представил жуткого друга – свой следующий ход.

Они услышали, как зовут к ужину.

– Ничья? – предложил Тимми.

Кит в последний раз взглянул на свою позицию. Черные фигуры были скучены или разбросаны; у всех были переломаны крылья. Тогда как белые стояли в полном сборе, словно собравшиеся вместе хранители рая, горящие красой и мощью.

– Сдаюсь, – ответил он.

Тимми пожал плечами и склонился, чтобы восстановить согласованность в стопке периодических изданий. Периодических изданий, представляющих непосредственный интерес для кучки заново рожденных, для сообщества охотников и рыболовов… Шахматы, математика, музыка – только в этих сферах, некогда прочел Кит, попадались вундеркинды.Иначе говоря, человеческие существа, способные к созидательной оригинальности до наступления отрочества. Больше вундеркиндов не было нигде. Ибо эти замкнутые системы не зависели от жизни – от опыта жизни. Может быть, религия тоже порождала вундеркиндов, когда дети со всей своей неподдельной силой мечтали о Деде Морозе и его санях.

Пришла Шехерезада за Тимминой рукой и увела его – ее величественная поступь, его нескладно-элегантная походочка. Уна, Прентисс и Глория Бьютимэн просочились из комнаты последними.

– Как «Чувства и чувственность», продвигается дело? – спросил Кит.

– Нет, – ответила Глория (в расшитых черных бархатных брюках, в приталенной шелковой рубашке). – Бросила на восьмой странице.

– Что так?

– Я из-за нее чувствую себя ребенком. Сплошная правда. Меня это пугает. То, что ей известно.

Уна, отходя от них, по-прежнему слушала вполуха, поэтому Кит сказал:

– Представляешь, она была моложе тебя, когда это написала. Полагают, что первые три романа она написала, когда ей еще и двадцати одного не сравнялось. Первый – в восемнадцать.

– Невероятно.

– С таким малым жизненным опытом. Зачем ты вот так вот щиплешь свои сиськи? – продолжал он. – В зеркале. Зачем ты это делаешь? Приятное ощущение возникает?

– Нет. Приятный видвозникает. Комната горничной, – сказала она будничным тоном. – Для нас вполне идеально подходит. Можно было бы туда проскользнуть, и я бы сделала ту штуку, о которой мы говорили. Когда их вместе сдвигаешь. Или ты меня боишься? И правильно делаешь.

– Да нет, не особенно.

– Да, так вот, с комнатой горничной только один замот. – Она улыбнулась. – В ней горничная. Мадонна. Так что считай, что тебе повезло. Представь себе, что ты Адриано, а я – Рита. Свой подарок ко дню рождения ты получил.

Он смотрел, как она уходит – в обтягивающем черном, на этот раз – туз пик. Только теперь туз был перевернут вверх ногами…

Многосерийная, на весь день вакханалия с Глорией не напомнила ему ни о чем из прошлого – за исключением того момента разрывности, в начале, в ванной, когда подступило головокружение («Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами»)и он почувствовал, как вся его храбрость улетучивается. Всего на миг он оказался не в состоянии встретить то, что должно было наступить. Это напомнило ему об одном эпизоде, над которым он много размышлял, в другой ванной, в 62-м году, с некоей Лиззибу, чудесно-грешной дочерью одной из старших подруг его матери. Ему было тринадцать, а Лиззибу была тех же лет, что и начинающая Джейн Остин, звезда которой только восходила. И она заперла дверь изнутри и сказала, что собирается раздеть его догола перед душем. Малыш Кит плакал и хихикал, когда она накинулась на его пуговицы – похоже было, будто тебя хотят защекотать насмерть. Потом Лиззибу сунула ключ в V-образный вырез своего свитера и наклонилась к нему: «Если тебе так не терпится убежать, можешь залезть и взять его».Он посылал свою руку на задание – ее заданием было войти в будущее, – она же не шла. Рука его была рукой мима, когда та натыкается на стену невидимого стекла. Тогда ему было тринадцать; она пощадила его (ему было дозволено бежать). А теперь ему был двадцать один год.

– Тимми собирается произнести молитву, – сказала с порога Лили. – Смотри не пропусти.

Отношение Кита к религии как будто менялось. Теперь у него была причина благодарить Бога – благодарить религию. Ah, mille grazie, Dio. Aw, tantissime grazie, religione [88]88
  Ах, Господи, большое спасибо. Ох, религия, огромное спасибо (ит.).


[Закрыть]. Глория в своих фантазиях на разные темы неоднократно возвращалась к идее богохульства. «Через полчаса меня ведут в церковь, – декламировала она свой монолог, натягивая белое хлопковое платье. – Я выхожу замуж за человека старше меня. Какое счастье, что я все еще девственница. Только бы мне сейчас не расколоться. О, здрасте! А я и не видела, что ты здесь лежишь…»И потом еще раз, в самом конце, в ванной, перед зеркалом. Религия Глорию Бьютимэн возбуждала. А раз так, то разве можно с ней, религией, спорить?

По дороге в столовую он вспомнил еще кое-что про Лиззибу. Что, по-видимому, не имело никакого отношения ни к чему; хотя и было правдой. Она обладала особыми способностями, которые продемонстрировала раза три-четыре родственникам и прочим гостям, а однажды на вечеринке (студенты, университетская публика, профессора социологии и истории) – ко всеобщему восхищению и под аплодисменты. Сидя на ковре, сложив руки на уровне плеч, с поднятыми и согнутыми ногами, Лиззибу могла резво проскакать всю комнату на заду, используя лишь силу своих мышц. Все остальные девушки тоже пытались – ни одной из них не удалось даже оторваться от пола. У Лиззибу были другие взаимоотношения с тяготением – тяготением, желание которого – затащить тебя вниз, в центр Земли.

Покачивая головой (опыт жизни, жизнь!), Кит занял свое место за столом между Глорией и Кончитой, напротив Йоркиля, Лили и Адриано.

3. Кабинка для переодевания

При всем своем загадочном равнодушии в отношении Фриды (а позже – в отношении людей вроде Шехерезады, Риты, Глории Бьютимэн), полиция всегда проявляла аномальный интерес к Д.-Г. Лоуренсу. Внимание их привлекала не только «Леди Чаттерли» – то же было и с «Радугой» (непристойность), то же и с «Женщинами в любви» (клевета). То же и с совсем поздней книгой стихов (вульгарной и непристойной, согласно министру внутренних дел; тошнотворной и отвратительной, согласно главному прокурору). Будучи в глубине души педерастом в степени достаточной, чтобы его бросили за решетку уже за одно это, Лоуренс тем не менее проигнорировал насмешки друзей и назвал свой сборник «Pansies» [89]89
  Анютины глазки, также – гомосексуалисты (англ).


[Закрыть]– как говорили, каламбур, основанный на созвучии с pensées [90]90
  Мысли (фр.).


[Закрыть]. Существовало два издания «Pansies» – с купюрами и без; в полном были сохранены одиннадцать самых неприличных стихотворений.

Кит, разумеется, искал вариант без купюр – и нашел его в бесконечной библиотеке, на самом верху. Внизу, под ним, на диване сидела Кончита со своими книжками-раскрасками. Он оглядел ее: тугой черный пучок волос, круглые плечи, одна рука распластана по склону кожаной обивки, другая тянется к простой призме с цветными карандашами и мелками. Книжки-раскраски – морские побережья, бальные платья, цветы.

– Нашел… Как там в Берлине?

Пожав плечами, она сказала:

– Мы ходили к Стене.

Кончита, в отличие от всех остальных, за лето помолодела. Не по годам ранний блеск прошел, и теперь все это больше не выглядело странно – когда она торопилась к своим книжкам-раскраскам или когда, с улыбкой нежнейшей и милосерднейшей, занималась утенком и барашком, Патитой и Кордерито.

Он слез со словами:

– А в Копенгагене как? Я там был.

– Холодно. И недешево. Так она – так Прентисс сказала.

– Скажи еще раз «недешево».

– Недешево.

– Два месяца назад ты бы сказала «недесево». Скажи «журналы».

– Журналы.

– Ты изменилась. Стала американкой. И похудела. Тебе идет.

Пример апоплексической Додо, как ему представлялось, научил Кончитин аппетит осторожности (она больше не просила добавки за едой). Однако потеря веса, подумал он, означала еще и потерю забот, внутренней тяжести – она не носила больше траура; Кончита была в белом.

– Спасибо… Ты тоже изменился.

– Неужели? В лучшую сторону или в худшую? В худшую, да? В каком смысле?

Кивая головой, она улыбалась.

– У тебя глаза странные.

– Ах да. Кончита. Там, наверху, в башне. Шехерезада забывает иногда запереть дверь в ванную?

– Постоянно.

Вскоре Кит покинул библиотеку и вышел в сад. Пчел уже не было, и бабочек тоже почти не осталось. Лягушки не булькали больше в своем болоте. Овец на было, но лошади, проявив верность, остались. Кит приподнял бровь. За выгоном, на верхнем склоне, виднелась фигура Адриано, который шел медленно, согнув шею и соединив руки за поясницей.

– «Зачем, о рыцарь, бродишь ты…» – прошептал Кит.

 
Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.
 

«Смотри: как лилия в росе // Твой влажен лоб, ты занемог» [91]91
  Дж. Китс, «Прекрасная дама, не знающая милосердия». Перевод В. Левика.


[Закрыть]. Лозы были голы, лимонные рощи опустошены. Беличьи закрома полны.

* * *

– Ничего в этом нет зловещего, – сказала Глория – Это все твоя одержимость.

– Нет, не одержимость. Я отметил это тогда и теперь говорю.

– У тебя какие-то заморочки на этот счет. Что с тобой?

– По-моему , у меняникаких заморочек на этот счет нет.

– Ага, а у меня, значит, есть? Господи, ну и зануда же ты… Много кто из девушек этим занимается.

– Мой ограниченный опыт подсказывает, – ответил Кит, с ужасом подумав о том, как восприняла бы подобный изыск,ну, скажем, Лили, – что этим занимается мало кто из девушек.

– Что ж, это, видимо, чистой воды невежество с их стороны. И если им об этом неизвестно, значит, они дуры. Дуры они. Ты этим одержим. Ладно. Эякулят, – сказала она, закатив глаза до предела, – содер…

– Погоди. Эякулят – это ты о чем?

– Есть такое слово – эякулят спермы. Дурак ты. Меня со всех сторон одни дураки окружают…

Вполне вероятно, что это была правда. Впрочем, верно было одно: Глорию окружали итальянцы – причем итальянцы из провинциальной буржуазии. Кит был в Монтале, в casa signorile [92]92
  Особняк (ит.).


[Закрыть]местного sindaco [93]93
  Мэр (ит.).


[Закрыть], иными словами – в особняке мэра. Давали обед на пятьдесят или шестьдесят персон. Уна уговорила их обеспечить явку (Прентисс и Йоркиль в паре находились на расстоянии примерно двадцати итальянцев от них). Они только что прослушали две длинные речи, одну произнес седовласый почетный гость (чей подбородок был размером с бороду средней длины), одну – толстый солдат в полной форме (чьи усы в форме бычьего ярма доходили до белков глаз). Голос Глории звучал страшно устало.

– Эякулят…содержит в себе многие из ингредиентов, которые есть в креме для лица. Причем я имею в виду дорогой крем для лица. Липиды, аминокислоты, белки, которые делают кожу более упругой. Увлажнитель это не самый лучший, поэтому я его смываю минут через десять-пятнадцать. Но как эксфолиант он очень хорош. А что означает «эксфолиант»?

– Точно не знаю. То, что снимает листы?

– Опять неправильно. Опять наш ходячий словарь ошибся. Эксфолиант – это то, что удаляет мертвые клетки. Эякуляция – секрет вечной юности.

– Пожалуй, в этом есть своя логика.

Она мстительно продолжала:

– Теперь-то ты удовлетворен? Ох, ты только посмотри! Ну зачем! Он рыбу заказал. – И она постучала ладонью по скатерти. – Я больше не могу. Этот мудак опять заказал рыбу!

Кит бросил взгляд через стол. На другом конце по диагонали Йорк, одобрительно потряхивая подбородком, наблюдал, как официант с помощью ложки и вилки кладет на его тарелку ломоть лосося.

– Сил никаких нет. Он же не слушает.

Чувствуя, как на лице у него образуется хмурая гримаса, Кит сказал:

– Рыба. А что?..

– Ты что, ничего не знаешь? От рыбы эякулят пахнет просто ужасно.Ну вот. Ты и этого не знал, да? Вот, пожалуйста.

– Господи. Вспомнил. « Я уверена, что рыба абсолютно свежая. Но мы с Китом вполне готовы удовольствоваться бараниной».

– Ну, и о чем ты теперь заладил?

– Ты и эту часть подстроила. В тот вечер накануне моего дня рождения. Ты все подстроила.

– Конечно подстроила. Иначе ты бы стал есть рыбу. Конечно, я это подстроила.

– Что ж, строить планы – вещь очень важная, – сказал он. – Ты мне это продемонстрировала.

– Естественно, все контролировать невозможно. – Голос ее звучал сонно (и еще менее эмоционально, чем обычно). – Считать по-другому было бы ошибкой. Знаешь, я выхожу из себя, просто выхожу из себя, когда иду на ужин, а там подают рыбу. И выбора никакого нет. Это означает, что все мужчины hors de combat [94]94
  Вне игры (фр.).


[Закрыть]. Практически. А сказать, конечно, ничего нельзя. Приходится просто сидеть и кипеть. Такая наглость – это поразительно. Тебе не кажется?

– Ты заставляешь меня взглянуть на это по-новому. Ты часто заставляешь меня смотреть на вещи по-новому.

– Господи Иисусе. Всеблагий и милосердный. Он добавку берет.

Кит допил бокал шампанского и сказал:

– Послушай, Глория, тебе обязательно надо попробовать капельку вот этого. Потом можно будет пойти вон в ту комнату.

– Да. Да, ты на верном пути. Ты на верном пути к тому, чтобы стать всесторонне отталкивающим молодчиком. И эти твои шипучие новые глаза.

– Ты тайный агент ЦРУ или КГБ?

– Нет.

– Ты тайный инопланетянин?

– Нет.

– Ты тайный мальчик?

– Нет. Я тайный петушок… В будущем все девушки будут как я. Я просто опережаю время.

– Каждая девушка будет петушком?

– О нет. Это дано очень немногим – быть петушком, – ответила она. – А теперь заткнись и ешь свое мясо.

– Кабинка для переодевания, – сказал он.

– Заткнись и ешь свое мясо.

Позже, за кофе, он обратился к ней:

– Это был лучший из подарков, какие я когда-либо получал на день рождения. – Проговорив минут пять, он закончил: – Это было незабываемо прекрасно. Спасибо тебе.

– А, наконец-то хоть намек на благодарность… Кабинка для переодевания, говоришь? М-м. Надо, чтобы дождь пошел.

* * *

Множество вещей, которыми страдала Додо (Додо представляла собой хороший пример), вряд ли включало в себя нарциссизм, размышлял Кит, сидя у женского фонтана с «Pansies» на коленях. За всю свою сознательную жизнь Лоуренс ни разу не вздохнул без боли, его легкие задушили его насмерть в возрасте сорока четырех лет (последние слова: «Смотрите, это он– там, на кровати!»). Поздние стихи в сборнике «Pansies» были о противоположности нарциссизма, о конце нарциссизма – его человеческом завершении. О саморастворении и о чувстве, что собственная его плоть перестала быть достойной того, чтобы ее касались.

Некогда Лоуренс был красив. Некогда Лоуренс был молод. Но скольким из нас дана способность стоять нагишом перед зеркалом и говорить пылко: «Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю»– скольким?

Теперь Лили спрашивала, можно ли ей снять форму (к тому же ей пришелся не по душе свет, в полную силу горевший над головой). Форма – платье французской горничной – во многих отношениях оказалась хорошей идеей. Однако в чем-то она оставляла желать лучшего. В чем? Вот в чем. В новом мире не важно было, любит ли Лили Кита Ниринга. Важно было, любит ли Лили саму Лили. А она ее не любила – по крайней мере, недостаточно.

– Ну ладно, валяй, – сказал он.

– Ты, как я погляжу, решил себя не утруждать, – заметила Лили, отбрасывая пушистую метелку для пыли и теребя бантик своего белого передника. – Не стал переодеваться в дворецкого или лакея.

– Нет, – согласился он. – Я нормальный.

Что хорошего в форме?

Две вещи, – сказала Глория. – В ней чувствуешь себя менее индивидуально. Я не Глория Бьютимэн. Я стюардесса. Я медсестра. Лучше всего монахини, но на это уходит много сил, и потом, без туфель с пряжками и платка ничего не выйдет.

– Лили. Давай я расскажу тебе про Пэнси. Суди сама, нормально такоеили нет. Мне нужно твое мнение как юриста. – Пэнси с купюрами или без купюр? Там видно будет. – А в ответ, – продолжал он, – ты мне можешь рассказать про то, как перешла на клевые трусы. Чье это было предложение? Гарри? Тома?

А еще чем хороша форма?

Понимаешь, она же должна заниматься своим делом. Она и так уже провинилась – тем, что с тобой разговаривает. Ты отвлекаешь ее от работы.

– Ничье, – произнесла Лили в темноте. – Я сама решила.

– Значит, ты просто подумала, ага, знаю – перейду-ка я на клевые трусы.

Во время полового акта Лили (в своей подтянутой кверху черной юбке, в своих черных чулках) немного повздыхала. Не высокие вздохи, не низкие вздохи – вздохи на уровне земли. Теперь же она вздыхала на уровне подвального этажа. Она сказала:

– Ну, знаешь, если уж ложиться в постель просто так, черт знает с кем… Если уж вести себя как мужчина. Надо показать, что все продумано. Трусы подают некий сигнал.

– И сигнал этот: мы снимаемся, – подхватил он. – Не снимаются только неклевые трусы. – Но это, как он теперь понимал, было не совсем верно. Сама Глория познакомила его с новой техникой – отказ от устранения поясного нижнего белья во время полноценного акта. И Пэнси (в версии без купюр) тоже нарушала это правило. – Бывает еще склонность баловать себя, – сказал он. – Сигнал любви к себе. Это хорошо.

– Смешно, – заметила Лили, – что Шехерезаде пришлось рассказать про клевые трусы.

– Что она не просто взяла и приняла мудрое решение их носить. Как сделала ты, Лили. И Пэнси, наверное, тоже пришлось рассказать про клевые трусы. Это сделала Рита.

– Она симпатичная была, Пэнси?

– В традиционном смысле нет. Но милая. Длинные каштановые волосы и милое лицо. Похожа на лесное существо. – И мощное тело, Лили. С длинными коричневыми ногами в невероятно коротких платьях и мини-юбках, утвержденных Ритой. – И знаешь, Лили, это был самый поразительный момент. Во всей этой… – Он имел в виду революцию или перемену ветра. – Во всей этой штуке это был самый поразительный момент из всех.

Лили вздохнула:

– Ладно, давай рассказывай.

– Так вот. Арн привел меня к ним домой. И во время третьего свидания, Лили, я помог Пэнси раздеться. И вот, когда я стягивал с нее трусы – она выгнула спину, а я их стянул, и знаешь что?

– Я так и знала. Это у нее никогда не было волос на лобке.

– Нет,Лили… Странно было вот что: я видел, что ей не хочется. Даже когда она выгибала спину. Она готова была. Но не хотела. Никакого желания. Никакого «я хочу».

– И все равно она… Почему?

– Она… не знаю. Не хотела изменять духу времени.

– И ты пошел до конца? – спросила Лили.

– Конечно, я пошел до конца. – Честно говоря, Лили, у меня вышло весьма плохо. И этому суждено было повториться – с Дилькаш, а потом с Дорис. – О'кей. Получилось не идеально. Но, конечно, я пошел до конца.

– И как оно было?

– Обыкновенно. – А потом мы, Лили, часа три лежали. И слушали, как в соседней комнате Рита мучает Арна. – Обыкновенно.

– То, что ты сделал. Это что-то вроде нарушения доверия. Таково мое мнение как юриста. Тебе следовало с ней поговорить… Удивляюсь, как ты смог.

– Ой, Лили, да иди ты знаешь куда. Поговорить? – Попытки добиться, чтобы девушки сделали то, что идет дальше, – на это у меня ушло полжизни. – Не стану же я говорить Пэнси, чтобы надела трусы.