Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Когда Арнальд, medicus famosus vocatus magister [1], связался с францисканцами-спиритуалами, заговорив об Иоахиме Флорском и своих новых друзьях, Мигель только посмеялся, отнеся это к тщеславию, что учитель его хочет обрести величие ещё в одном деле, прославляя себя в делах божественных. И не обратил внимания, занятый собственными делами мести и разбирательства с орденом Калатрава, насколько далеко продвинулся Арнальд в своих сочинениях, заявляя, что «божественная благодать представлена в страстях Христовых и в святости алтаря», что «человеческая природа сама по себе является благой и делом Господа, возвысившего ее до чудесного, и тоже может творить чудеса», что «священная месса не является делом прославления Господа, а лишь молитвой» [2] и многое другое, что ужаснуло. Но не только тем, что любимый учитель впал в ересь, но и тем, что перечеркнул судьбы всех своих учеников: можно было примкнуть к заблуждениям и встать рядом, поддерживая Арнальда, или отойти в тень, потеряв всё, что было достигнуто многолетней учёбой. Лекарь, «ученик Арнальда из Виллановы», уже начало ложиться тяжелым клеймом.

И он стал палачом. Это было слишком… лицемерно, но практично. Все знали о словах понтифика, что Арнальд лучший из лекарей, но худший из интеллектуалов, осмелившихся рассуждать о божественном. И с радостью готовы были принять целебные снадобья из рук палача, а не «ученика того самого Арнальда».

Жить, наблюдая, как учитель, помешавшийся на диалоге с Богом, тщеславно ощутивший себя богоизбранным, все больше погружается душой в черное болото ереси – было невыносимым. Он написал ему множество писем, увещевая, указывая на ошибки… В ответ учитель присылал свой очередной трактат, заведомо зная, что Мигель прочтёт его внимательно и опять вступит в полемику.

О спазмах, о венах, о сердце, о гигиене и санитарии, о ядах и противоядиях, о свойствах растений – имеющему острый ум и знающему чужие языки открывался океан невычерпанных знаний. А теперь то, что он позволил себе перевернуть первый лист каждого сочинения: Introductio in librum Ioachim de semine Scripturarum, Tractatus de tempore adventus Antichristi, писем, трактатов и даже работ по медицине, в которых Арнальд переосмыслял Галена, Аверроэса, арабских лекарей, формируя собственное учение, – послужило причиной обвинить Мигеля в «восхищении» ересью.

В Тулузе они остановились только на краткий ночлег, направившись дальше по дороге на север, в Монтобан, затем в Лимож, Пуатье и в Тур. Весь их путь занял почти три седмицы. Мигель Нуньес не мог понять, что до сих пор поддерживает в нём жизнь и желание двигаться. Каждый день, проведенный в седле, выматывал настолько, что даже крепкий ночной сон полностью не наполнял его силами. Боль во всём теле продолжала быть его вечной спутницей, хоть и кашель, еще недавно разрывавший грудь напополам, удалось вылечить: приступы стали редкими, но интенсивными настолько, что доводили до рвоты.

Человек, который предстал перед глазами Химено Мартинеса де Луна под сводами архиепископского дворца в Туре, показался бесплотным призраком и еще раз убедил в мысли, что решение отдать Нуньеса советнику короля Готье де Мезьеру и избежать скандала было правильным. Еще в коридоре он услышал мучительный кашель, который сотряс Нуньеса, а когда тот вошел в комнату, где ожидал его архиепископ, поддерживаемый за руки стражниками, то Химено Мартинес понял, что до судебного процесса в Таррагоне Нуньес, худой и изможденный до костей, просто бы не дожил. «А сеньор Понче еще хотел со мной торговаться!»

– Данной мне властью я снимаю с тебя, Мигель Фернандес Нуньес из Кордобы, обвинение в адорации ереси Арнальдо из Виллановы. Ты свободен, – архиепископ уже повернулся было спиной, как услышал позади себя довольно четкий хрипловатый голос, в котором, на удивление, зазвенело крепкое железо:

– Мне нужно свидетельство с вашей подписью, святой отец.

– Ты его получишь у нотария. Оно готово, – Химено Мартинес опять повернулся. – И да… я обещал доставить тебя живым и здоровым в Париж. Не хочу нарушать договор: сколько тебе нужно дней на отдых и выздоровление?

– Двух дней будет достаточно, чтобы я снова смог сесть в седло, – Мигель стоял, пошатываясь, но всё еще пытался храбриться. Конечно, весть, что с него снимают все обвинения, прозвучала словно благодатный гром среди ясного неба. «Париж? Почему туда? Неужели Джованни удалось добраться до короля Франции и какими-то неведомыми посулами повлиять на инквизицию, которая слушалась только решений понтифика?» Звучало дико, нереально, невозможно, невероятно.

Три дня он проспал глубоким сном на гостевой кровати во дворце архиепископа, прерываясь только на еду и на отправление естественных нужд. Ранним утром четвертого дня его разбудил знакомый светлоусый стражник, что оказался доверенным лицом архиепископа Таррагоны, и сказал, что у них осталось слишком мало времени, нужно двигаться в путь:

– Нам дали всего восемь седмиц, чтобы доставить тебя в Париж!

– Кто дал? – допытывался Мигель.

– Не знаю… – просто ответил его стражник. – У меня есть только название улицы и описание дома, куда тебя привести, и запечатанное письмо.

Дорога в Париж отняла еще пять дней. Мигель был уверен, что первым, кто его встретит за дверью загадочного дома, будет Джованни. Сердце, исполненное томлением, пело внутри, заглушая все прочие голоса. Перед внутренним взором постоянно восставал образ любимого, в ушах звенел его ясный голос: «Михаэлис!». «Я думал, что потерял тебя, моё сокровище, моя роза… – отвечал он. – Но Господь благоволит нам, грешным!».

Париж встретил их ясным небом, но холодным ветром, заставившим горожан запереться в теплых домах. Михаэлис уже один раз бывал в этом городе много лет назад, сопровождая своего учителя Арнальда в его поездке, когда обвинения в ереси прозвучали впервые с кафедры богословия парижского Университета. С тех пор город манил его в тёплое время года, но отталкивал в холодное. Он любил наблюдать за снегом, лежащим на вершинах высоких гор, а не ощущать его серой смрадной массой под своими ногами.

Они остановили коней у мрачного здания с наглухо заложенными окнами первого этажа, что было бы крайне непрактичным для парижан: этаж всегда можно было сдать под лавку. Дом походил на тюрьму всё больше, когда Михаэлис, задрав голову вверх, увидел решетки на окнах второго и третьего этажей. Что-то не складывалось, стражник архиепископа долго общался с привратником, убеждая открыть ворота, тот же отвечал, что пока указаний не дадут, он никому открывать не будет. Наконец створка отворилась, и Михаэлис, уложив ремень сумы на плечо, обернувшись и махнув на прощание своему стражу, уверенно вошел во двор и замер…

Перед ним стоял Готье де Мезьер, высверливая его своим ледяным взглядом.

– А где Джованни? – Михаэлису с трудом удалось справиться с захлестнувшей его волной непонимания и гнева из-за разбитых ожиданий.

– Должен вернуться через три дня. Может быть, – де Мезьер пожал плечами, и его губы сложились в самодовольной усмешке, говорящей о многом: «Если спать со мной захочет!».

«Джованни, любовь моя, как ты мог?»

***

От автора: следующая глава будет писаться медленно, поскольку Флоренция – город многогранный, и хочется рассмотреть его со всех сторон.

Комментарий к Глава 7. Возвращение лекаря

[1] известный врач, называемый мастером

[2] цитируется по Н. Эймериху. В оригинале описывается 15 ошибок. Но рукопись, с которой у меня есть скан – старинная, поэтому тяжело разбирать все ошибки построчно и в подробностях.

========== Глава 8. Семья ==========

От автора: по сюжету мой герой добирается до Флоренции. Какой же была жизнь в этом городе в 1317 г.? По причине скудости доступных мне источников в своём описании я буду опираться на перевод книги Пьера Антонетти «Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте», хотя после ее прочтения не могу принять на веру всё, что в ней написано: некоторые факты и выводы не совпадают с моими знаниями. Таким образом, буду следовать больше за ощущениями моего героя, добавляя интересные примеры для понимания повседневной жизни в средневековом итальянском городе.

***

Рано утром спустившийся в нутро корабля капитан объявил, что они приближаются к Пизе. Те, кто не страдал морской болезнью, поспешили подняться наверх и глотнуть свежего воздуха, жадно рассматривая приближающийся берег. Джованни, крепко ухватив обеими руками мокрый, просоленный морем борт, тоже молился о скорейшем окончании путешествия. Корабль медленно переваливался через волны, моряки, усевшиеся за вёсла, уверенно вели его к берегу, где уже показались хорошо различимые для глаз носы разнообразных лодок и дома с черепичными крышами, облепившие берега широкого входа в портовую гавань.

Сердце затрепетало, заныло в груди, вызывая нетерпеливую дрожь: он вернулся домой, пусть и не добрался еще до родного города, но вокруг его будут люди, с которыми он будет разговаривать на родном языке! Спустившись на пристань, Джованни на мгновение прикрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям: мир вокруг был тёплым, ласковым, приглашающим. Даже серые тучи разошлись над морем, явив лучи пока холодного предвесеннего солнца. Почесав бок, куда был укушен блохой, флорентиец поспешил переместиться ближе к центру города и найти подходящую купальню, совмещенную с цирюльней.

Отдав всю свою одежду прачкам, которые ее отстирают и прогладят горячими утюгами, Джованни залез в бочку с горячей водой, окунулся несколько раз с головой, нанёс на волосы дурно пахнущий мыльный раствор, который должен был уничтожить следы насекомых, обработал воспалённые расчёсы на теле мазями, что всегда хранил при себе, отправившись в путь. Среди них была даже маленькая бутылка с дистиллятом брата Беренгария, чудодейственный раствор которого не раз выручал в его практике в Агде и входил в состав некоторых целебных снадобий.

Флорентиец выкупил лошадь с условием, что хозяин примет ее обратно по возвращении, посетил вечернюю мессу, переночевал на постоялом дворе и рано утром, чуть забрезжил рассвет и открыли городские ворота, выехал в сторону Флоренции, поспешая достигнуть ее к вечеру, чтобы успеть въехать в город до темноты. Все города жили в одинаковом размеренном ритме, отмечаемом звоном церковного колокола на главном соборе и длиной светового дня. С наступлением ночи города надёжно запирали свои ворота, и жизнь в них замирала. Освещение улиц было скудным и осуществлялось за счет жителей квартала, а вот ночной страже, патрулирующей улицы, платил городской совет.

При въезде Джованни с удивлением отметил, что стены Флоренции укреплены и надстроены. Из разговора одного из торговцев со стражником, неспешно принимающим плату за проезд, он узнал, что пространство города увеличилось: появилось трое новых ворот, а та земля, что была «за Арно» и где селилась беднота, тоже вошла как квартал, и там была построена мощная оборонительная стена. Флорентиец поспешил добраться до главной площади, а уже от нее свернуть в знакомые боковые улицы. Баптистерий, основной святой центр городской жизни, стоял, возвышаясь, на своем месте, а вот церковь святой Репаты, находившаяся рядом, была разрушена, и на ее месте возводились стены нового собора.

Странноприимный дом, принадлежавший семье Мональдески, стоял всё там же, на родной улице. Чего было не сказать о некоторых домах горожан, высоких башнях, что накрепко врезались в память детства. Видно, за эти годы Флоренция претерпела немало потрясений, и обычай разрушать дома политических изгнанников сохранился, как и в стародавние времена.

Привязав узду лошади к специальному кольцу, вмурованному в стену внутри маленького открытого хлева, предназначенного для животных постояльцев, Джованни уверенно толкнул дверь внутрь просторного помещения нижнего этажа, которое служило и таверной, и местом входа в гостиницу. Оно было освещено масляными лампами, расставленными по столам или подвешенными на крюки под потолком. Посетителей почти не было: три торговца за одним столом доедали свой ужин, и двое мужчин, то ли ученик с мастером, то ли отец с сыном в небогатой одежде, пили хмельной напиток у стойки, отгораживающей зал от хозяйских шкафов с посудой и бочонков с пивом и вином.

Хозяин как раз и был занят тем, что рылся в недрах своего шкафа, и подошедшему Джованни была видна только его крепкая спина и короткие светлые волосы, постриженные полукругом выше плеч. Наконец мужчина развернулся и уставился на него непонимающим взглядом небесно-голубых глаз – точно таких же, каковыми наградили Джованни его предки.

– Я хотел бы снять комнату на несколько дней, – ученик палача постарался сохранить деловитое спокойствие в голосе, еле сдерживая радость и желание зайти за стойку и обнять хозяина.

– Джованни? – неуверенно произнёс тот. – Джованни! – громко воскликнул Райнерий, невидяще подался вперед, натолкнулся на стойку, метнулся в сторону, огибая. – Джованни… – блаженно произнёс брат, заключая в теплые объятия.

– Брат… – прошептал Джованни отвечая с не меньшей страстью на его порыв. Райнерий мял его плечи, не решаясь поверить, что видит перед собой живого человека, а не призрак.

– Отец, Джованни вернулся! – закричал Райнерий, увлекая за руку во внутренние комнаты нижнего этажа, отделенные от пространства таверны крепкой дверью. Райнерий Мональдески-старший уже успел подготовиться ко сну, встретив их на пороге хозяйской спальни в ночной камизе и колпаке, с лампадой в руках. Сзади к нему жалась мать. Пронзительно вскрикнув, она проскочила под рукой мужа и уткнулась в грудь Джованни, оросив ее слезами и благодарностями, обращенными к Господу. Ученик палача нежно обнял ее, поцеловал в макушку и поднял глаза на своего отца. Те лучились счастьем, и не было в них ни тени сомнения, что блудный сын в этом доме – желанный гость. Сзади на шум подошли молодой юноша и женщина на сносях, придерживая огромный живот: «Тише, детей разбудите!» – обратилась она негромко к Райнерию-младшему.

Райнерий-старший сделал шаг вперед, оттеснив Фиданзолу, погладил ладонью по одной щеке, к другой прижался своей щекой, поцеловал в висок с любовью. «С возвращением, мой сын», – шепнул на ухо.

– Давайте все разойдемся, – уже предложил так, чтобы все услышали, – а завтра утром займемся расспросами. Пьетро, – обратился Райнерий-старший к молодому юноше, – забери Джованни в свою комнату!

– Мальчик может быть голоден! – с заботой перебила мужа Фиданзола.

– Я отведу на кухню, – подал голос Пьетро. – Пойдем, Джованни.

***

– Знаешь, я совсем тебя не помню, – Пьетро поставил перед ним миску с еще теплой мясной похлёбкой, положил рядом уже затвердевший утренний хлеб. Вкус домашней еды показался таким сладким!

– Сколько же тебе тогда было лет: восемь, девять? – начал вспоминать Джованни.

– Помню только, что ты перед исчезновением болел, долго лежал в постели, не вставая, – продолжил Пьетро, – но мне так никто и не объяснил, в чём дело. Я подумал, что ты умер. Просил отвести на могилу, но мать сказала, что ты уехал далеко-далеко, но обязательно вернёшься, поэтому не стоит лить слёз, только молить Господа, – он немного помолчал, потом сел напротив. Джованни поднял голову, оторвавшись от еды, раздумывая, что ответить брату? Он казался таким трогательно-юным, невинным и чистым. – Что тогда произошло?

Их разговор был прерван стремительно вошедшим Райнерием:

– Гости разошлись, я запер дверь, – он тоже сел на скамью напротив, рядом с Пьетро. – Ты не успел ему еще ничего рассказать?

– Нет, – покачал головой Джованни. Появление старшего брата, наследника семьи, вызвало в нем ответное чувство напряженного ожидания, недоверия, заставившего слегка подобраться, не выпускать наружу чувства: – если ты решишь, что не нужно, я промолчу. Он слишком невинен.

– Невинен… – Райнерий внезапно вскочил с места, поставил перед всеми кружки и разлил вино, вернувшись обратно: – невинен, потому что всеми оберегаем, – он сделал глоток, жестом предлагая братьям испить из своих кружек. – Но раз ты вернулся, то лучше, если мы поговорим сейчас как братья, чем ему растолкует кто-нибудь из соседей…

– Что растолкует? – Пьетро залился возмущенным румянцем. – Я уже не ребёнок! Я знаю, почему сбежал из дома Стефан.

– Стефан тоже? – Джованни нахмурился, невольно сжав руки в кулаки.

– А ты о чём думал, когда сам сбежал? – вскинулся Райнерий. – Думаешь, легко отказаться от такого удобного и приятного золотого дождя, что приносил с собой ты? Конечно, следующим стал Стефан!

– А потом Пьетро? – упавшим голосом промолвил Джованни, переводя ошарашенный взгляд на младшего брата.

– Нет. Пьетро невинен. Я уже был достаточно взрослым, чтобы его защитить, да и гостиница начала приносить хороший доход.

– О чем вы говорите? – взмолился Пьетро. – Я не понимаю!

– Ты скажешь? – Джованни упёрся взглядом в старшего брата.

– Сам скажи. Раз он не ребёнок, то щадить не стоит, – ответил решительно Райнерий.

– Хорошо, – Джовании выдержал на нем красноречивый взгляд и обратился к младшему: – Пьетро, ты, наверно, слышал, что богатые и властные люди иногда приглашают в свои дома не только падших женщин, но и красивых молоденьких мальчиков. Вижу, что слышал. Эти мальчики продают им своё тело, как женщины. Это греховно, очень постыдно и… больно. Делают они так не потому, что им нравится, а потому, что им и их семьям нечего есть. И нам было нечего есть, мы голодали, когда ты и Стефан были еще маленькими, – Джованни вздохнул, собираясь с силами, хлебнул вина, чтобы найти в этом глотке смелость. – Поэтому мы и выжили, я продавал своё тело Моцци, Велутти, Альберти и другим. Позорно ли мне тогда было? Да, я чувствовал себя как изгой. Неграмотный и невежественный мальчишка, который не был приучен ни к какому ремеслу, кроме ремесла продажной шлюхи. Осуждаю ли я себя сейчас, чувствую ли собственную греховность? И да и нет. Потому что даже сейчас, когда я уже чего-то добился в своей жизни: могу читать, писать, знаю другие языки, овладел искусством лекаря, прошлое не отпускает меня. И буду откровенным… – Джованни перевёл свой взгляд с раскрасневшегося лица Пьетро, искусавшего себе все губы, на сосредоточенного и сурового Райнерия, – иногда, мне приходится вспоминать это позорное ремесло. Как мне сказал однажды инквизитор отец Бернард: «Внешность твоя, как Божий дар, данный нам для искушения»…

– Где же ты был все эти годы? – в голосе Райнерия чувствовалась забота, смешанная со страхом, видно, он боялся услышать подтверждение своим нерадостным мыслям: – В публичном доме?

Джованни улыбнулся, угадав, какие мрачные мысли сейчас терзают разум и душу его старшего брата, а теперь уже и младшего. И куда подевался Стефан?

– Где я только не был, – рассмеялся ученик палача, пролистывая собственную память, как книгу, – и там, и в тюрьме в Париже вместе с тамплиерами, и смотрите, – он вытянул вперёд кисти рук тыльной частью, – видите шрамы в виде точек, сюда палач по приказу инквизитора вбил гвозди, когда пытал меня. Меня отлучили от церкви, потом вернули обратно доброе имя. Хорошие люди, которые поверили в мою невиновность, научили меня грамоте и многому другому, и пусть нет у меня диплома университета, но я могу с честью исполнять обязанности нотария и лекаря, поскольку учился у лучших.

– Это же два самых уважаемых ремесла после судьи! – вырвалось у Пьетро, он был взволнован: – Я уже несколько лет изучаю искусства с учителями. А почему ты до сих пор не сдал экзамены?

– Пьетро прав, – деловито заметил Райнерий, скрестив руки на груди, – имей ты хоть один диплом, то стал бы полноценным и уважаемым гражданином, никто бы и не вспомнил о твоём прошлом. Неужели ты оставил науки?

– Вовсе нет! – страстно возразил ему Джованни, подчищая хлебом опустошенную миску с похлёбкой. – У меня всё еще впереди: вот вернётся мой учитель… из путешествия. Сразу займусь подготовкой!

– Значит, что мне говорить, когда люди спросят? – Райнерий опять нахмурился, что-то решая в собственной голове. – Что мой брат учится и готовится сдать экзамен?

– Да, – кивнул Джованни, который уже прекрасно понимал, к чему клонит брат. Внезапно объявившегося родственника нужно было как-то представить соседям, сестьере [1], цеху, – по медицине. На магистра. А если кто спросит, как я очутился здесь, то можно сказать – проезжал мимо, и это правда – я сейчас выполняю миссию почтового гонца короля Франции Филиппа: был при дворе герцогства Бургундского, в канцелярии Его Святейшества в Авиньоне, да и на коронации в Реймсе стоял внутри, в соборе, и всё видел своими глазами! Поэтому никто, взглянув на мою внешность и прельстившись, не посмеет сказать, что Джованни Мональдески – продажная шлюха, позорящая имя своего отца. Ты меня понял, Райнерий, и ты – Пьетро, – он оглядел притихших братьев, пораженных известием о том, как высоко теперь «летает» их собственный брат. – И я рыцарь перед людьми и Богом. А теперь рассказывайте, что приключилось со Стефаном?

Райнерий прикусил губу и свел брови, показав, что ему беспокойно и неприятно то, что он сейчас скажет:

– Он принял постриг и стал францисканцем.

– Он здесь? – уточнил Джованни. – В конвенте Санта Кроче?

– В том-то и дело! Он примкнул к тем, что возводит бедность в высшую добродетель, кто спорит со своими же братьями о собственности ордена и…

– Нужно возвращать! – прервал его Джованни, рубанув рукой воздух. – Пусть в конвент, путь в монастырь, но всем, кто сейчас называет себя спиритуалами, вскорости грозит беда. Уж поверьте, хоть я и не монах или священник, но многое знаю, что скрыто: не минует и две Пасхи, как их осудят. Нынешний понтифик, хоть и стар, но скор на расправу и не будет выслушивать доводов в защиту.

Во сне Пьетро, спавший с ним на одной кровати, обнимал его с такой нежностью, что проснувшийся внезапно Джованни наполнился тихой радостью, будто осознавая, что очутился в далеком детстве, когда мир вокруг был наполнен безопасностью и любовью.

Комментарий к Глава 8. Семья

[1] городской округ, приход, возглавляемый магистратом.

========== Глава 9. Следуя за призванием ==========

Следующее утро встретило его лучащимися счастьем глазами матери. Она сидела рядом, напевая или молясь про себя, тихо-тихо. Увидев, что он проснулся, потянулась вперед, покрыв поцелуями лицо:

– Вернулся, мой мальчик, сыночек, я тебя ждала…

– Прости, не мог раньше.

– Райнерий сегодня утром всё отцу рассказал, что с тобой приключилось. Настрадался…

– Он не обо всём знает… – с грустью прошептал Джованни. Его рассказ был долгим, подробным, иногда сбивался, когда он пытался словами объяснить собственные чувства.

Мать умела слушать не осуждая, как на исповеди, и каким бы отвратительным и чудовищным ни казался самому себе Джованни, он чувствовал, что ничто не может поколебать веру матери, что Господь одарил ее самым прелестным ребёнком, с самой чистой и незапятнанной душой. А ему нужно было выговориться, он поймал себя на мысли, что последний раз был настолько искренним только с де Мезьером, и улыбнулся краешками губ. Да, Готье обладал даром располагать к себе людей, вызывая на откровенность.

Ее ласковые руки перебирали кольца волос на его голове, выражение лица менялось, являя сопереживания, которые Фиданзола испытывала, вслушиваясь в слова сына:

– А этот Михаэлис и вправду хороший человек? Любит тебя? А как любишь его ты?

– Я не знаю, как любят, но не так… я видел множество супругов, слышал песни о куртуазной любви. Нет меж нами такого… У нас – будто душа одна на двоих. Тяжело дышать, когда нет его рядом.

***

Спустя три дня пребывания во Флоренции Джованни решился разыскать своего друга Луциано. Он пересек реку по мосту Рубаконте, поглазел на восстановленный мост Каррайя, обрушившийся под тяжестью зрителей, собравшихся на нем во время Майского праздника за год до того, как он покинул родной город, опробовал мощение набережной между этими двумя мостами и углубился в кварталы «за Арно». Постройка стены и мощение улиц благостно сказались на развитии этой части города: появились новые дома, более крепкие, ведь разрушительные наводнения – основной бич бедных кварталов – редко, но продолжали затапливать улицы и сносить мосты.

Он нашел памятный трактир, где знали всё и вся, где они с Луциано когда-то разыскивали Антуана. Толстая женщина, его хозяйка, будто совсем не изменилась, продолжала протирать и расставлять по местам кружки.

– Я ищу Луциано. Луциано Амманати. Он жил здесь неподалёку с семьёй десять лет назад.

Женщина оглядела его с ног до головы с подозрением, но будто вспомнила:

– Это тот, у кого красильня на Муньоне и постоялый двор? Амманати – шесть детей, оставшихся сиротами на попечении старшего, Луциано? А ты дружок его по ремеслу?

Последний, уже слишком откровенный вопрос, заставил Джованни покраснеть и опять возвести хулу на собственное прошлое. Всем здесь было известно, чем зарабатывал на хлеб Луциано, да и слова про постоялый двор казались откровенной завуалированной ссылкой на публичный дом, что вопрос о благообразности этого заведения даже не стоило уточнять:

– Бывший.

– Ну, тогда тебе от входа налево, пересечёшь две улицы и свернёшь направо, дойдёшь до конца, там тупик и вывеска с красным петухом. Но только стучи подольше, они спят все до полудня.

Джованни ругался про себя на протяжении пути: негоже человеку из достопочтенной семьи быть замеченным рядом с таким домом! Но соблазн встречи со старинным другом был велик. Тогда, в Агде, что-то шевельнулось в его памяти, он верно определил, что Луциано – флорентийская шлюха. Видно, так и не забросил своё ремесло. Хоть в уме ему было не отказать: остался и нашел возможность зарабатывать деньги, семью поднял и устроил, красильню приобрел… Ученик палача громко постучал в дверь, потом в закрытые ставни первого этажа, и огляделся. Дом на тупиковой улице очень напоминал заведение Гумилиаты в Тулузе, вот только рядом было ни души, и голые каменные стены задних дворов, лишенные каких-либо украшений в виде цветов. Только два грубо сколоченных стола, поставленных друг на друга, и длинные лавки к ним являлись уродливым нагромождением, прикрывающим обзор с внешней улицы.

Дверь наконец открыл взлохмаченный молодой парень, завернутый в покрывало, недовольный, будто разбуженный ото сна, и не знавший, чем прикрыть свою наготу.

– Луциано Амманати здесь живёт? – вежливо поинтересовался Джованни, оглядев парня с ног до головы, отмечая про себя, что тот вполне сгодился бы для работника борделя.

– А ты кто? Он тебе должник?

– Нет. Я его друг детства, – Джованни многозначительно повёл глазами вверх.

– Проходи тогда, – внутри было темно. Парень тщательно запер засовы на двери и, чуть прикоснувшись к плечу, поманил пройти наверх по лестнице.

Луциано он сразу узнал со спины, но тот был слишком занят… стоял перед кроватью и тщательно и увлеченно двигался внутри какого-то своего любовника. Джованни были только видны расставленные ноги с небольшого размера ступнями и слышны стоны, полные страсти. Ему вдруг стало весело, он подошел к Луциано сзади, прижавшись телом к его обнаженной спине, скользнув ладонями по груди, прихватил пальцами соски.

– Угадай кто? – шепнул на ухо, лизнул языком по шее и прижался к ней губами, зарываясь носом в распущенные волосы.

– Дай подумать! – Луциано ни на миг не прекратил вбиваться своим членом в нутро молодого юноши, лежащего перед ним. – Эй, Дино, перестань стонать, лучше посмотри, что за хрен меня там сзади обнимает.

– Крас-сивый… глаза… голубые… – простонал Дино, приоткрыв свои глаза и мазнув взглядом.

– Ты бы такому отсосал бесплатно?

– Да…а…

– Вот черт, кого же к нам принесло? – Луциано повернул наконец голову, встретившись взглядом с Джованни. Вздрогнул, удивившись своему открытию. Вышел из любовника, распрямился. Потом быстро охватил рукой Джованни за затылок и поцеловал, потом еще раз, еще, смакуя вкус забытых губ. Судя по возне, что устроил Дино, Луциано излился, и его любовник поспешил ухватить ртом его слабеющий член.

– Джованни… – Луциано мягко выпустил его из захвата. – Радость моя, неужели ты излечил свою память? Мне так было обидно, что ты не захотел меня узнать!

– Я действительно был болен! – ответил Джованни, отстраняясь. Он сел на постель рядом с трудящимся изо всех сил Дино. – Может быть, ты отпустишь мальчика? Дальше мы с тобой только наедине сможем поговорить.

Они провалялись на постели с Луциано почти до начала вечерни, попивая вино, рассказывая друг другу смешные истории, упоминая былых знакомцев. Еду им приносил хмурый парень, что встретил утром на пороге.

– Это Гвидо, мой второй работник, – объяснил Луциано. Все заработанные за эти годы деньги ушли на благо семьи: братья получили возможность учиться ремёслам, всех четырех сестёр удалось выдать замуж, присовокупив хорошее приданное. Все полагали, что Луциано Амманати – хозяин красильни и давно завязал с прошлым, а юноши, которых иногда замечают в его обществе, это те, кому он оказывает покровительство, памятуя о своём голодном и сиротском прошлом. Но на самом деле не изменилось ничего: те денежные мешки, что имели пристрастие к хорошеньким мальчикам, ничуть не поменяли своих вкусов, немного лишь сменился их состав – старая родовитая знать уходила в прошлое, а новые приезжие деловые выскочки из более низких слоёв всё больше набирали политический вес. Ну, и набивали сундуки золотыми флоринами! И Луциано теперь управлялся с пристрастиями этих синьоров, которым требовались образованные и обученные шлюхи.

– А не как мы! Два полуголодных ребёнка, – в сердцах подытожил Луциано. – Кстати, Вано Моцци о тебе спрашивал.

– Когда? – удивился Джованни.

– Вчера, – расслаблено отозвался Луциано, – этому старому пауку сразу доложили, что ты во Флоренции, он и мне весточку послал, чтобы я тебе передал приглашение. Так что – твоё неожиданное появление для меня не было столь неожиданным.

– Но я же уже не шлюха! – возмущенно простонал Джованни. – Считаешь, что нужно пойти?

– Конечно. Он тут многим правит. Но ты не бойся: он болен и стар. И стручок у него не встаёт. Перестал он быть моим клиентом… – Луциано тяжело вздохнул, прерываясь на тяжелые раздумья.

***

Вано Моцци был первым, кто сорвал цветок невинности Джованни, кто помог преодолеть страх и заложил основы для чувственности. Хотя… что мог тогда чувствовать тринадцатилетний мальчишка, насаженный на крепкий член, кроме боли? Но этот человек первым готовил для себя искусного любовника, оказав покровительство, щедро осыпая подарками, чтобы смутить юную душу.

Вступив под изящные расписанные своды его палаццо, Джованни невольно ощутил слабый сквознячок, пробежавший по спине, такой знакомый, появлявшийся каждый раз, как наступал день седмицы, отведенный для Моцци.