Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"
Автор книги: Марко Гальярди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Когда цена дошла до пятидесяти солидов, Джованни перевернулся на спину, широко и бесстыдно раздвигая прямые ноги, обхватывая их руками за лодыжки, приподнимая таз. Заставил себя наклонить голову вперед и открыть глаза, опять обратиться лицом к невидимым клиентам.
Цену доброго коня в сто двадцать солидов не смог перебить никто. От второго и третьего клиента они получали девяносто и восемьдесят пять соответственно. Джованни присел на кровати, напряженно всматриваясь в темноту перед собой, но клиенты уже двинулись к выходу, а Антуан постарался накинуть на его тело расшитое покрывало и занялся передвижением ширм и свечей. Он поставил на прикроватный стол большую колбу песочных часов и тронул флорентийца за плечо, выводя из оцепенения. Тот очнулся и жалобно на него посмотрел:
– Кто первый?
– Мавр… только у них сейчас есть такие деньги на красивых шлюх, – он чуть помедлил, прикидывая, что ещё мог бы сказать в качестве утешения. – Ты его только не пугайся, такие черные очень редко попадаются в наших краях. Второй – купец из Фессалоник, грек, а третий – венецианец, что приехал с ним на одном корабле, молодой, каких-то благородных кровей.
– Даже не знаю, что из трёх зол наименьшее, – Джованни опустился на подушки, натянув покрывало до подбородка.
***
Таких мавров Джованни не видел никогда в своей жизни, испугался сначала, вскрикнув и решив, что исчадие Ада выплыло из темноты, с которой сливалось, на свет. Но потом осадил себя, уговаривая, что это человек, только с кожей черной, как ночь, лысым черепом, с которого он аккуратно снял странную шапку, свитую из кусков тканей, короткой черной бородой и усами, темными зрачками, вокруг которых сверкали белки глаз. Ростом он не уступал де Мезьеру, но Джованни понял это лишь тогда, когда заставил себя откинуть спасительное покрывало и податься навстречу. «Мне конец! Грек с венецианцем не дождутся. У Готье сил поменьше, потому что он себя распустил, а этот…». Он протянул руку к песочным часам и отметил начало часа.
Первое, что сделал мавр – его обнюхал, и, видимо, удовлетворившись, что вином не пахнет, кратко поцеловал в губы. Затем извлёк из складок одежды маленький флакон и, откупорив пробку, сунул под нос. Джованни ощутил, как диковинный цветочный аромат поплыл по комнате. «Это масло», – сказал мавр на арабском и поставил флакон рядом с колбой часов, развязал пояс и снял халат, оставшись в длинной, до самых пят, камизе. Потом снял и ее, представ обнаженным, прихватывая рукой свой наливающийся силой член с открытой головкой. Джованни уже знал, что такое обрезание, и обреченно представлял, насколько долго этот мавр будет терзать его тело, пока не изольётся с чувством полного удовлетворения. И совершенно не зря принёс с собой масло. «Я хочу взять тебя еще раз, сладость моих очей, не на этом варварском ложе, а на шкуре благородного животного», – шептал он, не подозревая, что стонущий под ним Джованни прекрасно понимает его речь. И продолжал говорить еще много нежного и заставляющего краснеть, затуманивая голову своими речами, наполняя тело болью и наслаждением, так что флорентиец, пришедший в себя уже в горячей ванне под неусыпным взором Антуана, не мог вспомнить, на каком языке отвечал этому мавру.
С греком всё было по-другому: тот требовал активности от самого Джованни, поскольку большой живот, символ богатства и процветания, совершенно не располагал к самостоятельным действиям, и флорентиец здорово намучился с тем, чтобы сначала поднять вялое древко эллинского копья из небытия, а потом привести его в боевой вид и отскакать на нём оставшуюся половину часа, заботясь о лишь том, чтобы клиент, выложивший немалые деньги, покинул увеселительный дом Донатти удовлетворённым.
Венецианец оказался совсем молодым, не так давно начавшим брить бороду. И ввязался в торги, скорее, по недалёкости ума и доступу к неограниченному количеству денег, которыми он мог разбрасываться во все стороны. Он довольно решительно зашел в комнату, повелительным жестом приказал Джованни слезть с кровати и встать перед ним на колени. Не раздеваясь, долго не мог совладать с завязками на гульфике, потом вывалил свой торчащий член из тесноты, ткнув им в губы купленной шлюхи. И кончил… Джованни поднял глаза вверх и заметил, как совсем по-детски скривилось от обиды лицо венецианца. Видно, он так долго ждал своего часа, что сильно перенервничал. И теперь, казалось, вот-вот заплачет.
– Главная цель, чтобы клиент получил удовольствие, – Джованни, еще не решивший, что делать, повторил слова мадам Донатти, въевшиеся с память. – А каким способом – неважно. Посмотрите на меня, синьор, – он перешел на итальянский, – я найду, чем вас утешить, пока силы возвращаются… – он поднялся с колен, отер лицо о край простыни, подошел к песочным часам и положил их набок, показывая венецианцу, что время для него остановилось. – Не будем спешить. Позвольте мне вас сначала раздеть…
Джованни не ошибся в главном – молодому венецианцу требовались ласки иного рода, а не самоутверждение в качестве активного партнера. Наблюдая, как тот стонет и выгибается, когда пальцы ласкают его вход, а губы – давно восставший напряженный член, как он кричит и просит дать ему кончить, когда крепко зажатые яички и ствол не дают этого сделать, флорентиец ощутил гордость за собственную догадливость и умение в таких делах.
У вконец измотанного венецианца не осталось даже мысли залезть на него сверху, хотя Джованни честно попытался ему напомнить об основной цели покупки шлюхи для утех:
– Давайте, синьор, тогда я в вас сам войду? – наконец предложил он. Но венецианец пока был не готов окончательно принять на веру свои собственные желания и оказаться внизу и наконец решился исчезнуть за дверью, шепча себе под нос слова благодарности.
Оставшийся один в комнате, Джованни сладостно потянулся на постели, прислушиваясь к ощущениям тела, которое медленно расставалось с возбуждением, уступая место боли. Он пощупал свои губы – они потеряли чувствительность, нижняя челюсть болела, и рот открывался с трудом. «Как же мне нужны деньги!». Глаза самопроизвольно закрылись, и сознание растворилось в темноте грёз, но ненадолго.
Над ним стояла Фина и толкала в плечо.
– Кровать занимаю? – Джованни открыл глаза, недовольно мазнул взглядом, а потом закрыл их вновь: – Сейчас куда-нибудь уползу…
– Нет, мальчик мой, – Фина обняла его за шею, – понимаю, что требую невозможного, но поразмысли сам…
Недоверчивый взгляд Джованни упёрся в тёмный цвет ее глаз:
– Не тяни…
– Мавр вернулся, шкуру какую-то огромную с собой притащил. Предложил столько же. Я уж как его не уговаривала повременить! Ты же совсем устал, бедняжечка…
– И он согласен поиметь меня такого? Я же двинуться не могу, – Джованни начал сомневаться во вменяемости клиента. Что за странные желания: разложить именно на шкуре?
– Он сказал, что тебе ничего не нужно делать! Он всё сам: и вертеть, и трахать, ты только лежи спокойно и не сопротивляйся. Сто двадцать солидов, Джованни. И из них целый ливр – мой! Девочки тебя сейчас и искупают, и мазями разотрут… ты только полежи. А потом можешь отдыхать, спать, а мы о тебе позаботимся.
– Ладно. Потом мне отсосёте… всем борделем, я сегодня удовольствия не получил.
– Всё, что пожелаешь, мой сладкий! – Фина нежно поцеловала его в край рта, Джованни дернулся. – Знаю, знаю… – она осыпала поцелуями его щеки и лоб. – Вставай, вставай…
***
Как же много чувств заложено в простом движении вперед!
Когда пошатывающийся от усталости Джованни опять оказался в комнате для гостей заведения Донатти, то не мог поверить глазам: как многое в ней изменилось. Широкая кровать уже не была центральным местом, будто уменьшилась, отодвинулась в полутьму, а основной свет сосредоточился в толстых свечах, что были расставлены в железных подсвечниках полукругом, направив движение своего мерцающего пламени на то, что было разложено на полу. Огромная шкура диковинного зверя, сотканная из чередования черных и светло-коричневых полос. Темные силуэты слуг, приготовившие это ложе, исчезли за дверью, повинуясь легкому и размашистому мановению руки своего хозяина, который стоял сейчас полностью одетым посередине комнаты. Он еще раз взмахнул рукой, призывая застывшего на месте Джованни к себе:
– Иди сюда, ложись на спину.
Флорентиец медленно приблизился. Босые ступни коснулись густого меха, в ноздри ударил запах мертвого зверя, дикого и опасного, но сейчас полностью побежденного сильным человеком и распластанного, покоренного. Джованни опустился на мех, ощутив его мягкость спиной, не отрывая настороженного взгляда от мавра, пытаясь предугадать его желания. Мавр опустился рядом на колени, протянул руку, проводя ладонью по щеке, успокаивая:
– Смотри на меня!
Глаза его были необычными: тогда, на постели, они казались просто черными в неясном свете, только блестели, а сейчас заставили Джованни невольно вздрогнуть от испуга: два живых слитка потемневшего золота наблюдали за ним. Мавр снова погладил его щеку, призывая к доверию. Подобно вдохновлённому художнику он принялся расправлять волосы флорентийца, укладывая пряди позади головы по типу короны, пока все они не оказались наверху, обнажив шею и плечи. Мавр отстранился, любуясь своим произведением. Затем медленно, взяв обе безвольные руки Джованни за запястья, завел их вверх, оставив лежать полусогнутыми в локтях и заведенными за голову. Опять отстранился, с жадностью рассматривая вытянувшееся перед ним тело. Под этим взглядом Джованни инстинктивно втянул в себя живот, чем сорвал легкий вздох с губ мавра. Он коснулся кончиками пальцев напряженных мышц, заставив флорентийца замереть на вздохе, будоражащие нервы дорожки протянулись ниже, очертив пупок до самого паха. Выдох – и опять замерший вдох: шершавые, натруженные морем пальцы отерли чувствительный набухший анус, но без проникновения.
Видно, творение не было еще оконченным и совершенным, раз мавр не спешил к соитию, продолжая оставаться наглухо завернутым в свою одежду и сосредотачивая Джованни на чувствах. Повинуясь сильным пальцам, флорентиец развел полусогнутые ноги в стороны, завершая тот образ прекрасного поверженного светлокожего и золотоволосого зверя, что хотел видеть в нём в своих грезах этот странный, черный как смола язычник, уложив на шкуру.
Это было похожим на колдовство: флорентиец смотрел широко распахнутыми глазами, не мигая, а мавр стоял у него в ногах в полный рост и пожирал взглядом, вбирая в себя лишь ему ведомые силы, что рождались сейчас в этом пространстве, отграниченном полукружием свечного пламени.
========== Глава 6. Наконец одуматься? ==========
Как же много чувств заложено в простом движении вперед! Вначале тугая горячая волна движется вперед, наплывая, раздвигая, заполняя пространство вокруг расходящейся болью, сильной и тупой. Перекатывается внутри, вызывая вибрации мышц, задевает оголенный узел, порождающий ее сестру, пламенеющую, мерцающую, вливающую свои воды подобно речному притоку, пляшущему в водоворотах, смешивающих два сорта чувств: боли и наслаждения. На краткие мгновения они начинают царствовать над телом, что трепещет в мучительной пытке. Грудь внутри сжимается, требуя выдоха, проталкивает воздух вперед, стон рождается глубоко в горле и прорывается наружу, через полуоткрытые подрагивающие губы. Вздрагивают веки, и глаза, смотрящие перед собой, распахиваются еще шире. Воздух опять затапливает грудь вслед за медленно откатывающейся обратно волной, оставляющей тело, чтобы вновь, собравшись с силами, ворваться. И так с каждым разом. Бессчётное количество раз. Медленно вперёд до предела и назад почти на три четверти.
Тело уже стало нечувствительным к ласкам, только принимало в себя и подрагивало в напряжении. И казалось, что созерцание подобной покорности и являлось целью мавра. Сначала он говорил на арабском, обращаясь к духам своих предков, потом и вовсе перешел на незнакомый язык, проговаривая свой внутренний монолог с кем-то еще, невидимым, но тем, чью тень сейчас видел в глазах Джованни.
Флорентийцу, лежавшему неподвижно, казалось, что язычник его околдовал – столь необычными были вещи, окружавшие его: звериная шкура, красноватые свечи, огромный черный человек, так и не снявший с себя одежд и шапки, только поднявший подол камизы, чтобы приставить свой возбужденный член ко входу и войти, чужой язык и слова, вырывающиеся напевным речитативом.
А когда мавр до крови укусил его в губу – Джованни даже не ощутил, заметил лишь кровь на чужих губах, но возразить уже не было сил, казалось, что «этот» демон из Ада, черный лицом, с золотыми глазами, завладел его телом полностью. Затем он почувствовал, что мавр, словно завершая ритуал, задвигался быстрее внутри него, натужное дыхание становилось тяжелее и ощутимее, его член вбивался, насаживая на себя до предела. Воздуха не хватало, флорентиец попробовал чаще вздыхать, но стоны срывались на крик. «Уже скоро», – услышал он сквозь вязкую пелену, завладевшую разумом, волевым усилием уговаривая себя ещё потерпеть.
Он повернул голову и похолодел: песочные часы лежали в том же положении, в каком он их и оставил, когда занимался венецианцем, а это означало, что… время остановилось. «Сволочи!». Ни Фина, ни Антуан, ни кто-либо еще не озаботились о том, чтобы отсчитать положенные часы для мавра, а у Джованни не хватило сил сообразить. Почувствовал, что мавр излился и отстранился, постарался усилиями внутренних мышц вытолкнуть из себя его отравляющие грехом соки. «Зачем мне все это нужно? Так ли я люблю эти проклятые деньги?» Мавр опустил его затекшие руки, позволив им спокойно лежать вдоль тела, и растёр, разгоняя кровь. Покалывание в мышцах и суставах возвращало чувствительность.
– Я знаю, что ты понимаешь мой язык и можешь на нем говорить, – голос клиента над ухом вернул окунувшийся в телесные чувства разум. Большая теплая ладонь ласково повела по груди, мавр лежал рядом на боку, почти касаясь одеждой. Джованни постарался раскрыть пошире глаза и отогнать сон:
– Да…
– Кто твой хозяин? Фина Донатти?
Джованни нахмурился:
– Я ей не принадлежу, я свободный человек.
– Я не понимаю… – большой палец потёр навершие соска, что сразу отозвалось молнией наслаждения, пронёсшейся по телу и замершей в паху. Джованни уже не мог сдерживаться, положил ладонь на свой член, превращая молнии в удовольствие:
– Хозяйка этого борделя – моя старая подруга. Мне нужно было заработать денег, я их заработал. Но это не моё ремесло, я этим не занимаюсь.
– Как? – изумился мавр и даже чуть привстал на локте. – Ты меня обманываешь, зачем тебе такое красивое тело, если ты не услаждаешь им чужие взоры?
– Я услаждаю! – бесхитростно ответил Джованни. – Но только одного человека… хотя, теперь двух.
– Два хозяина? Я не понимаю…
– Не два… – терпеливо отозвался Джованни: – один постоянный, а один – временный. У нас с ним договор на месяц, я одну седмицу отработал. Возвращусь из путешествия, отработаю ещё три, а потом вернусь обратно к своему прежнему… – он завороженно обратился к образу, вставшему внезапно перед внутренним взором – глазам, цвет которых переливался, подобно предгрозовому морю, от темно-серого до насыщенного синего, глазам, обрамленным чернотой густых ресниц и бровей, чуть смуглой, иногда уставшей кожей.
Джованни скосил взгляд, мавр усмехнулся в усы и сверкнул белоснежными зубами:
– Тогда я тоже тебе временный хозяин: заплатил деньги и использую твоё тело как хочу.
Краска стыда окрасила щеки, подтверждая правоту этих слов. Покрывая его, мавр слишком походил на Готье де Мезьера, если закрыть глаза, не видеть цвета кожи… А Михаэлис?
– Нет, один… – прошептал Джованни, – самый важный и любимый. Который может… слушать и говорить…
О, голубки, на ветках араки, обнявшейся с ивой!
О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!
О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,
Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.
О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицы
На тихом восходе и в час, когда солнце садится!
Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,
Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.
Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,
Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.
О, кто мне поможет пылать без угара и дыма
В слиянье немом, в единении с вечно любимой! [1]
– Как прекрасно! – восхищенно воскликнул мавр. – Мне странно слышать такую замечательную газель [2] из уст христианина. Воистину твой хозяин – учёный человек, что смог обучить тебя таким вещам.
Слово «хозяин» резало слух, но Джованни сдержался, не стал доказывать, что хозяин приказывает, а слуга – подчиняется. Любовники же равны в своих желаниях, действиях, пристрастиях, договариваются каждый раз. Заныло в груди и стало тоскливо: ученик палача выругал себя за собственную трусость – как можно говорить о любви и не доверять? Разве важно, где оказаться с любимым – в Раю или в Аду, главное – вместе!
– Не понимаю, – продолжил мавр, – как смог твой хозяин отпустить тебя в этот дом греха и позволить продавать своё тело? Или ему нравится подобная нечистота и распущенность?
– Он сейчас… – Джованни запнулся, подбирая слова, – в плену. И никогда не узнает об этой ночи. «Идиот! Я по собственной воле раздвигаю ту пропасть, которой страшусь: обиделся на Михаэлиса за его тайны, а сам пложу еще больше».
– Так, значит, на этот час – ты мой раб, а я твой хозяин?
Джованни вздрогнул всем телом, отрешаясь от размышлений, связанных с Михаэлисом. «Сколько еще раз мне нужно продать себя, чтобы, наконец, одуматься?» Но вслух произнёс привычную формулу:
– Как будет вам угодно, господин.
– Хочу еще раз взять тебя со спины, но орган мой пока недостаточно твёрд и требует поцелуев и ласк.
Мавр отказался разоблачаться, сказав, что одежда ему ничем не помешает, а после того, как коснулся тела шлюхи в первый раз, успел очиститься, а на шкуре он сейчас вбирает силу древнего зверя и занимается соитием, посредством которого эта сила проявляется через тело Джованни. Флорентиец уже не сомневался, что мавр – колдун, но уплаченные деньги жгли адским пламенем, заставляя выполнять договор. Черный человек пил свою силу медленно, глотками, опять превратив в пытку, сводящую с ума. Джованни показалось, что сознание покидало его тело несколько раз, но мавра это не останавливало. Испив до последней капли, иссушив, переведя за грань между реальностью и вымыслом, колдун опять наполнил его тело своими соками, потом перевернул, скатил на дощатый пол, словно бесплотную оболочку, оставив в покое, и исчез вместе со шкурой и свечами.
Фина лицемерно охала и только раздражала, пока Антуан затаскивал тело Джованни в приготовленную ванну. Флорентиец на несколько мгновений разлепил веки:
– Антуан, у меня завтра утром корабль в Пизу. Мне нужно на него попасть. Фина, – Джованни обратился к мадам с застывшей маской на лице и просветлевшим взглядом, – ты обещала мне отсосать и обеспечить уход.
– Сладкий мой, засыпай спокойно, мы всё сделаем в лучшем виде.
***
Старые друзья не подвели, хоть Джованни и не доверял им полностью, ожидая подвоха: мадам бы не продержалась столько лет, сохраняя своё заведение от любых нападок и обвинений, если бы была честна со всеми. Ложь давалась ей легко, но, по-видимому, к тем, кого она искренне любила, она не проявляла излишней жестокости в обмане. И лишь только потому, что капитан «Святого Януария» оказался знакомым мадам Донатти, Джованни, казавшийся сильно больным, был перепроведен на корабль и устроен на жестком тюфяке в трюме. Заработанное серебро – надежно зашито на поясе. Еда, вещи Джованни, меч Михаэлиса и лечебные мази в трех запечатанных воском горшочках – сложены в дорожные сумки.
На этом тюфяке Джованни и провалялся всю дорогу, иногда выходя на палубу, пошатываясь от усталости, чтобы справить нужду или попросить воды, которую пил, только смешивая с припасенным вином. Конец января был не лучшим временем для плавания по морю: пронизывающие ветра, холодные солёные брызги на сырой одежде, постоянная качка, страх перед штормами, хоть и берег был всегда на расстоянии видимости. Внутри корабля никто не топил печи, не разжигал угли. Согреться можно было только теплом собственного тела, засыпая в одежде, что сразу становилась рассадником для блох, которые так и льнули к любым теплокровным животным, спасаясь от холода.
Еду хранили в подвешенном состоянии: в трюмах, занятых товаром, постоянно множились крысы. Эти твари не стеснялись совокупляться прилюдно, делая это с повизгиванием и слишком довольными мордами. Наблюдение за ними было единственным развлечением.
Пассажиры почти не вступали в разговоры друг с другом, многие беспрестанно молились. Джованни тоже пробовал молиться, но мысли сбивались, роясь в голове как разбуженные пчелы. Большей частью они касались Михаэлиса, убеждая, что следует оставить домыслы – решать сердцем, и если любовь эта, подтверждаемая каждый раз в течение многих лет, сильна, то не следует испытывать беспричинный страх ее потерять. Потом грёзы неслись, подобно резвым коням, вперед: как встретит его родной город? И что влечёт его туда вернуться? Так ли важны подросшие братья и прощение отца? По возрасту Райнерий уже утратил свою власть над сыном по всем городским законам [3], поэтому насилия его воли, а несгибаемость своего отца и сложное переплетение представлений о собственной благородной крови, которая временно должна терпеть грязную работу и обиды от власть имущих «безродных выскочек», Джованни уже не ожидал. Скорее, хотел с гордостью показать, что второй сын, обреченный на греховную жизнь ради куска хлеба, не сдох где-то в сточной канаве, а кое-чего добился… хотя его задница для осуществления этого была использована не раз.
Однако самое страшное, о чём не хотелось вспоминать – а любое обращение памяти вызывало содрогание и боль – то, что произошло в Авиньоне, точнее, встреча с человеком, с которым он никогда не должен был встретиться.
С квадратного двора архиепископского дворца его проводили в канцелярию, где следовало передать королевские письма. Джованни бодро вошел в комнату и некоторое время разглядывал блестящую тонзуру на голове того, кто, склонившись над письмами, даже не сразу понял, что перед его столом появился очередной посетитель. Поднял глаза и замер, сраженный будто молнией небесной. Ученик палача не сразу узнал брата Доминика, только когда увидел, что изумлённый монах в светлом облачении, полуоткрыв рот, поднимается со своего места, испытывая нехватку воздуха, начинает задыхаться, положив руку на грудь и сгибаясь от пронзающей боли.
И только природная доброта позволила Джованни сделать несколько шагов к столу, зайти за него, подхватить на руки хрипящего доминиканца, положить на пол и несколькими рывками, вдавливающими грудину внутрь тела, заставить сердце, что когда-то обрекло его на муки, биться вновь.
Комментарий к Глава 6. Наконец одуматься?
[1] Ибн аль-Араби (1165-1240). “О, голубки на ветках араки…” (Перевод З. Миркиной). Исламский богослов, уроженец Андалусии, крупнейший представитель и теоретик суфизма. Его сочинения могли быть известны просвещенным людям не только в исламском мире, но и в Андалузии после Реконкисты.
[2] вид стиха в арабской поэзии.
[3] отец имел власть над сыном до исполнения ему 25 лет. До этого срока, он имел право наложить на него любое наказание или приказать сделать что-либо, например, ограничить в передвижениях. Сейчас же Джованни по возрасту уже 26 лет, что послужило дополнительной причиной «увидеть семью».
========== Глава 7. Возвращение лекаря ==========
Поначалу чувство обреченности таится глубоко в душе, не показываясь, прячась за ложной надеждой на внезапное чудо, верой в божественное провидение, отчаянием, играми разума, изобретающего всё новые и новые пути спасения, и только потом, когда все средства исчерпаны, затопляет тело и душу черной пустотой, спокойной и совершенной в своём постоянстве. Голос разума притупляется, иногда подавая знаки, отсчитывающие дни и часы до того момента, когда он замолчит навсегда.
Но тяжелее всего признать, что твои губы больше никогда не ощутят вкус губ любимого, пальцы не коснутся податливого, раскрытого тебе навстречу тела, а глаза, в которых отражается вся высь и глубина неба, не устремятся тебе навстречу, обожая и обожествляя.
При дневном свете через решётчатое окно не видно ничего, кроме неба – синего, голубого, предзакатного или предрассветного, или затянутого в свинцовые тучи. А когда они опускаются ниже, то в комнату проникает сырой клубящийся туман, приносящий в себе ещё больший – злой, смертельный холод. А ночью, если небо чистое, то можно наблюдать, как путешествует Луна, зарождаясь узким серпом, каждый раз увеличивается в своей полноте, достигая идеальной окружности и яркости, а потом – потухает, превращаясь вновь в узкий ободок, и вновь исчезает на несколько дней.
У него не было недостатка в писчей бумаге и чернилах, его мучители надеялись, что он, теряя разум, начнет излагать своё признание, очернив себя еще больше, давая им в руки еще более страшное оружие против себя. А он принялся писать собственный трактат о медицине, понимая бесполезность своего труда: всё равно никто не прочитает и, скорее, после его смерти растопит им печь.
Дни шли, он чувствовал, что тело слабеет, уже с трудом оно подчиняется ему в упражнениях, сил не хватает, хочется лежать без движения, иногда растирая сведенные холодом мышцы, долго приходя в себя после приступов затяжного кашля. А еженедельное наказание плетьми, что наложил на него безумный цистерианец, оставленный следить за ним с тремя стражниками из свиты епископа Урхеля, еще быстрее приближает к порогу беспамятства, как и обязательные ежедневные молитвы, согласно уставу ордена, который он давно покинул, но орден не счел нужным оставить его, обвинив в предательстве обетов.
Боль и холод, навечно замкнувшиеся внутри тела, стали привычными спутниками, терзавшими своим присутствием и днем, и ночью, стоило прийти в сознание и ощутить собственное существование. Пустое. Бессмысленное.
Что-то изменилось внутри стен замка, возвышающегося над ним, сломалась привычная череда звуков, рождая беспокойство. Скрипнула дверь, ведущая в подземелье, но, возможно, пленника решили накормить? По лестнице спускались как минимум трое. Быстро, в спешке. Тяжелый замок сбит одним ударом, а засов на двери отодвинут. Вошли трое незнакомцев в дорожной одежде, будто недавно только слезшие со взмыленных коней. Арагонцы. Рыцари. При оружии. Первый – высокий, с золотистыми усами, в более дорогом доспехе. Заговорил, приблизившись почти вплотную к ложу, застилая свет:
– Вы – Мигель Фернандес Нуньес? Ходить можете?
– Я. Могу.
– Если вы мне поклянётесь своей рыцарской честью, что не будете пытаться сбежать раньше, чем мы достигнем конечной цели нашего путешествия, то я прикажу снять с вас цепи.
– Клянусь, – Мигель постарался придать твердость голосу. «Это конец. Меня забирают на суд в Таррагону». По крайней мере Алонсо Хуан Понче больше не имеет власти над ним. Не удалось договориться с новым архиепископом?
Немногочисленные слуги замка считали именно Нуньеса своим сеньором, вынужденно подчиняясь приказам Понче и его людей, хотя не так уж они и были зависимы от незваных гостей: все эти земли находились еще и под властью епископа Урхеля, который сразу дал понять, что не потерпит произвола в пустующем замке, прислав трех своих стражников. На данный момент три силы считали себя вправе претендовать на душу Нуньеса: архиепископство Таррагоны, чья кафедра пока пустовала, орден Калатрава в лице Алонсо Понче и епископ Урхеля, каждый по своим причинам – но избрание нового понтифика, решившего свести счеты с Арнальдом из Виллановы, развязало руки, хотя решающим во всей этой троице был голос нового архиепископа, чье прибытие ожидалось весной.
Воины, присланные новым архиепископом, помогли Мигелю подняться, он не преминул выхватить из-под тюфяка листы с трактатом и спрятать на груди, вызвав удивленные взгляды. Его вывели наверх, сразу позвали кузнеца с инструментом, чтобы снять кандалы, в которые его заключил Понче. Затем его передали в руки замковым слугам с наказом: отмыть, обработать раны, привести в порядок волосы и бороду, одеть, накормить и собрать вещи в дорогу. На всё это давалась половина церковного часа. Рыцари очень спешили.
Слуги возбужденно рассказывали странные вещи: рыцари приехали утром с письмом от нового архиепископа Таррагоны – Химено Мартинеса де Луна. Ненавистного всем цистерианца, что попытался возражать, скрутили и увезли слуги епископа Урхеля, внимательно ознакомившиеся с полномочиями слуг архиепископа. Сил возражать у Мигеля не было, и всё, что с ним происходило сейчас, он обреченно воспринимал как должное, откликаясь на те радости, что приносили телу горячая вода, сытная мясная похлебка, лёгкость, что испытала обритая кожа щек и остриженная коротко голова, прикосновение к коже прохладных целебных бальзамов и чистой ткани камизы. Немалый восторг принесло и то, что его сумку с лечебными снадобьями удалось сохранить. Теперь, по крайней мере, можно было излечиться от мучительного кашля, что сотрясал его тело постоянно, обессиливая, лишая способности мыслить и чувствовать.
Выехав из ворот замка, они спустились вниз по склону, достигнув дороги, вьющейся меж высоких гор по дну узкой долины, но на перекрестье пути выбрали иную дорогу. «Мы не едем в Таррагону? Тогда куда?» Захотелось нервно захохотать, обратиться с молитвой к Господу, окрикнуть светлоусого арагонца, что не назвал своего имени, но стоило ли сейчас тешить себя какой-то надеждой? Может быть, в горах завал, поэтому они его просто объезжают? Или рыцарям милее чувствовать морской бриз, а не петлять по горам, поэтому они выбрали другой путь? Но он всё равно приведёт в Таррагону!
Однако через три дня молчаливого пути, прерываемого редкими остановками на отдых в заброшенных хижинах пастухов, редких на этих высокогорных склонах, но столь необходимых путешествующим, стало понятно, что они вступили на земли Наварры, а за дальней грядой гор, белыми снеговыми шапками разрывавших горизонт, простирается королевство Франция. Они ехали по направлению к Тулузе, а не в Таррагону.
Мигель Нуньес предпочел хранить молчание и не заниматься расспросами, столь неожиданную искру надежды на изменение судьбы можно было запросто перечеркнуть ответом: что суд над ним – по определенным причинам – перенесён в другой город, и инквизиция вовсе не собирается выпускать его из своих цепких объятий. В Тулузе, например, его бы с радостью принял отец Бернард и осудил бы на костёр, не моргнув и глазом: только за то, что он был учеником Арнальда, близким и доверенным.
