Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"
Автор книги: Марко Гальярди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Известие, передаваемое из уст в уста, всколыхнуло весь город. И неслись уже по улицам мальчишки, радостно вопя каждому из прохожих:
– Вернулся!
Медленно расступаясь, люди довели его до самых ворот тюрьмы, где в дверном проёме маячил Бертран, которого наняли обслуживать тюрьму еще два года назад, поэтому и Михаэлис, и Джованни были ему знакомы. Он подхватил лошадь под уздцы, обнялся со спешившимся палачом, махнул рукой, приглашая, а сам направился к воротам, чтобы завести животное во внутренний двор.
– Ты к нам надолго? – с надеждой в голосе спросил Бертран.
– Навсегда, – ответил Михаэлис, скрывая грусть под сенью опущенных ресниц, но наполняя радостью сердце Бертрана своим ответом.
– Пойдём! Я только ключ достану, – Бертран заметался за спиной Михаэлиса, начавшего своё восхождение по лестнице, в поисках ключа, пытаясь припомнить, какой подходит – из тех, что у него на связке, или тех, что лежат в комнате дознаний.
Палач остановился у двери в свою комнату. В ИХ комнату, не решаясь тронуть потемневшую от времени деревянную дверь. Только в кончиках пальцев, протянутых, почти касающихся, пробегали маленькие молнии, заставляя дрожать.
– Нашел! – сообщил улыбающийся Бертран за спиной палача. – Кстати, Жан был у нас недавно, я думал вы вместе…
Небо обрушилось всей своей тяжестью на плечи, не позволяя вздохнуть, сжав горло в надёжные тиски. Бертран продолжал болтать:
– Заходил, дня три назад. Сказал, что вещи свои хочет забрать. Работу нашел в другом городе, но где – скрыл. Говорит: у епископа Бернарда спрашивайте. Но точно не в нашем диоцезе!
– Он просил открыть эту… мою комнату? – пересохшим горлом спросил Михаэлис, и голос показался ему чужим.
– Нет, – удивлённо пожал плечами Бертран, – только его комнату. У него там одежда осталась. Немного. Вот её и забрал. Он здесь не задержался, сложил всё, в узел замотал и ушел. Мы даже не попрощались: я отвлёкся, а он уже исчез. Держи ключ! А мне вниз нужно.
Михаэлис вставил ключ в замочную скважину с третьей попытки. Или руки дрожали и немели, или ключ был слишком гладким и выскальзывал всякий раз, со звоном падая на пол. Палач наклонялся, подбирал со вздохом, и снова пристраивался к двери. А во рту стояла горечь.
Михаэлис толкнул жалобно скрипнувшую дверь, оказавшись на пороге погруженной во тьму комнаты, из-за плотно прикрытых ставен. Небрежно скинул суму с плеча прямо на пол, направился к окну и широко распахнул его, впуская яркий солнечный свет.
Его взгляд упал на застеленную кровать. Посередине неё лежал высохший цветок розы, почти утративший свои краски. Перед глазами пронеслось видение, как собранный в дорогу Джованни держит свежий цветок двумя пальцами. Его губы шевелятся, запечатывая в розе слова любви и надежды, потом касаются лепестков, слегка прихватывая в прощальном поцелуе.
Чувство невосполнимой потери внезапно затопило тело Михаэлиса, и он обессиленно опустился на пол, давая волю слезам. Здесь было все, что хранилось в ярких воспоминаниях – жадные поцелуи, нежнейшие ласки, объятия, прижимающие крепко к телу, жажда наслаждения, мерцающее удовольствие дрожащих от желания тел, сладчайшая истома, капли солёного пота на коже живота. Утопая в любви, они жили наяву, но будто во сне…
И эта роза… являя бренности черты, напоминала о том, каким проходящим может быть сон. Хрупким, разбивающимся неосторожно брошенным словом, неверно истолкованным взглядом.
– Жан, моё сокровище, неужели я навсегда потерял тебя? – шептал Михаэлис, стоя на коленях перед кроватью, обнимая её, касаясь губами жесткой ткани покрывала, утопая лицом в обильной влаге текущих по щекам нескончаемым потоком слёз.
***
Палач так бы и просидел вечность, не ощущая ни дня, ни ночи, ни голода, ни иной нужды, если бы в дверь настойчиво не начали стучать, и громкий высокий голос Обертана Николя – этого маленького городского воробушка, уважаемого нотария и просто давнего друга – не вернул из небытия. Михаэлис поднялся с пола, утерев слёзы.
– Привет! Ну, наконец-то! – Обертан приобнял его, почти дыша в пупок. – Я уже решил, что мы навсегда потеряли лекаря, и Господь прибрал твою душу. А ты, оказывается, живой! Где же ты был? Почему исчез?
– Дела у меня были на родине, – Михаэлис решил, что будет придерживаться именно этой легенды. – Нужно было срочно уехать, не теряя и часа. Я послание оставил, но Жан, видно, его проглядел, вот и разыскивать начал.
– Ох уж этот Жан! – всплеснул руками Обертан, проходя вслед за Михаэлисом в комнату и усаживаясь на стул. – Сам где-то всю зиму скрывался, занимаясь непонятными делишками, а потом заявился как ни в чём не бывало. Странно, что вы не встретились! Он только позавчера уехал. Всё такой же весёлый, улыбчивый…
– А с чего же весёлый? – удивился Михаэлис, присаживаясь за стол напротив нотария и вслушиваясь в его непринуждённую болтовню.
– А что же ему не радоваться? – продолжил разглагольствовать Обертан. – По слухам… это мне сам секретарь епископа поведал… Помнишь отца Доминика, что был у нас инквизитором? Вот он теперь у самого понтифика канцелярией заведует. И Жан – при нём.
– Как? – Михаэлис замер, точно пораженный молнией, не в силах понять, осознать, правильно объяснить себе умственными усилиями такое сочетание как Жан и отец Доминик. «Значит, инквизитор всё знает! И то, как Жан выжил. И то, что именно я его спас. Вот как оно повернулось! Но почему же Жан молчал об этом? Это первое, о чём должен был сказать, предупредить!»
– Вот так! – повёл руками в стороны нотарий. – Позвал меня к себе во дворец отец наш епископ Бернард, третьего дня это было. Показывает пальцем на Жана, который сидит у него за столом в приёмной, вот как мы сейчас, и говорит: господин Николя, вы правда все эти годы были наставником господина… как он его назвал, – Обертан обратил свой взор на червлёные балки потолка, будто именно там оно было начертано, – Мональдески из Флоренции? Я так ему осторожно отвечаю: да, я учил господина Жана своему ремеслу. Вы довольны его успехами? Да, доволен. А почему до сих пор не представили его гильдии нотариев и не выдали сертификат?
Маленький воробушек так увлечённо передавал свой разговор с епископом, что Михаэлис даже засмотрелся, забыв о тяжких думах, расплылся в улыбке, представляя…
– И вот, а я смотрю, Жан сидит злой, нервный, только губами шевелит, как рыбка. Видно, не нравился ему наш разговор, не по душе. Он же добрый, честный, ни разу меня ни о чём таком не просил, чтобы вот так ему и без экзаменов, и без оплаты что-то дали. А отец Бернард на своём настаивает: чтобы к завтрашнему утру всё было – и диплом, и рекомендательное письмо от гильдии.
– И просьбу епископа пришлось уважить… – медленно, растягивая слова, подытожил Михаэлис.
– Да, поскольку просьба эта пришла не просто так, а на скреплённой папской печатью бумаге. И отправился наш Жан теперь прямо в Авиньон к отцу Доминику.
– К волку в пасть! – невольно вырвалось возмущение из уст Михаэлиса.
– Почему же? – удивился Обертан. – Жан парень способный, да и в Авиньоне ему хорошо платить будут.
– Значит, говоришь, дня два назад уехал, – нахмурился Михаэлис. – Чего-то я его по дороге не встретил!
– Так он сначала в Нарбонну. Не одному же путешествовать. Там как раз францисканцы собираются, чтобы идти к понтифику с прошением, вот он к ним, как говорят, и примкнул. Подожди немного, когда они мимо Агда проходить будут, то Жана увидишь.
«Запру! В цепи закую в пыточной! Не позволю его забрать! Мой!» – пронеслось в голове Михаэлиса, вселяя в него безмерную радость.
– А ты? – Обертан смотрел на палача с хитрым прищуром. – Опять за старое? Палача у нас так и нет. Бертран за него. Инквизиторов тоже нет, хоть и обещали поставить к лету.
Михаэлис с нескрываемым торжеством поднялся и извлёк из своей сумы тесно свернутый пергамент, замотанный в тряпки, развернул на всю длину и положил на стол прямо перед нотарием:
– Мигель Фернандес Нуньес – действующий и полноправный магистр медицины с правом практиковать в диоцезе Агд.
– Ух ты! – Обертан восхищенно воззрился на бывшего палача и нынешнего лекаря. – Значит, я к тебе вторым… после епископа!
Михаэлис снисходительно улыбнулся:
– Я никуда теперь из Агда не уеду! Пойдём, прогуляемся по городу, мне нужно еще многих повидать. Заодно и моё возвращение отметим.
Столько счастливых улыбок, искренних пожеланий долгой жизни, хвалебных отзывов о своих достоинствах Михаэлис не получал еще никогда, казалось, весь город радуется его возвращению. Конечно, первым делом он одарил своим визитом епископа Бернарда, который принял его ласково и даже соизволил рассказать о подробностях письма из Авиньона, которое привёз Джованни Мональдески. Он подтвердил подозрения Михаэлиса насчет того, что автором письма был не кто иной, как отец Доминик из Йорка, который повстречал ученика палача в Авиньоне и, восхитившись его безмерными талантами в письме, решил предоставить тому место среди нотариев и секретарей в папской канцелярии. А чтобы назначение это не выглядело неприкрытым непотизмом [1], то убедительно попросил отца Бернарда оказать содействие: от имени диоцеза Агд выдать диплом нотария с правом практиковать.
Михаэлис про себя ещё раз удивился, насколько неисповедимы пути Господни, что столкнули Жана с инквизитором, который его пытал и осудил посмертно. «Который его возжелал своей прогнившей похотливой душонкой, насилуя в грёзах в разных позах, и от того получающий удовлетворение». Палач прекрасно помнил тот день, когда отец Доминик застыл, тяжело дыша по причине вожделения плоти, которое явственно проступило бугром под рясой, в то время как не менее возбуждённый Михаэлис прикасался к Джованни, медленно раздевая его напоказ, как бы невзначай касаясь груди, сосков, запуская пальцы в щель между ягодицами, поглаживая нежную кожу вокруг крепко сжатого ануса. Тогда всё казалось игрой и дьявольским наваждением.
А теперь брат Доминик появился из небытия, властно прибирая «чужое», считая его своим по праву, прекрасно понимая, что желанию канцелярии Авиньона подчинится епископ Агда, а значит, у Джованни тоже не будет никакой возможности отказаться и не подчиниться, поскольку в диоцезе правит епископ, чьё пожелание – закон. И теперь, пока Авиньон не насытится и не освободит флорентийца из-под своей власти, работать и жить в Агде он не сможет. Это была хорошо и тонко просчитанная месть лично Михаэлису за ложь и сладость, что вкушал он все эти годы со спасённым им Мональдески.
***
Жена Стефануса Виталиса хлопотала по дому, старший их сын возился с дощечками на крыльце. Михаэлис ласково потрепал макушку мальчика, в котором уже начали проступать незаметные черты его погибшего друга. Ребёнок, которого он собственными руками когда-то принимал, вытягивая из материнской утробы, совсем не испугался, вспомнил, обнял, прижимаясь к бедру. Получил медовую сладость на палочке, что сразу же засунул себе за щёку.
– Здравствуй, Раймунда! – та не смогла сдержать вскрика, положила ладонь на грудь, успокаивая дыхание.
– Господь с тобой, Михаэлис! А я поначалу не поверила, что ты вернулся. Ну, что же я стою, – она схватилась за голову, заметалась по кухне. В углу было отгорожено одеялами пространство: там увлечённо лепили пирожки из глины две маленькие девчушки. Лекарь огляделся: из всех щелей выпирала нищета. При Стефанусе дом был чистым, крепким, а сейчас Раймунда явно не справлялась, хоть и выложила на стол перед Михаэлисом буханку белого душистого хлеба.
– Тебе кто-нибудь помогает? – Михаэлис поймал ее руку, заставляя усесться на скамью перед собой.
Раймунда покраснела, смутившись:
– Отец звал к себе, сказал, что хочет вновь выдать замуж [2], – она смахнула слезу. – Я не хочу. Выделил небольшое содержание, пока не одумаюсь. Стефанус же был сиротой. Вот и кручусь. А хлеб, – она кивком указала на стол, – Жан заходил, денег оставил, сказал, что чем сможет, тем и будет помогать.
– Раймунда, – Михаэлис не отпускал ее ладонь, сжал, заставляя поднять на себя взгляд, – я буду тебе помогать. Всегда! Детей помогу вырастить. Защищать буду, не дам никому в обиду. Буду другом. Ничего иного.
– Ох, забыла! – внезапно подскочила женщина, достаточно длительное время просидев в оцепенении, доверчиво вглядываясь в глаза Михаэлиса и размышляя об искренности сделанного ей предложения. Она протянула лекарю небольшой свёрток. – Жан просил тебе передать. Подарок.
На ладони Михаэлиса, осторожно развернувшего тонкую выбеленную ткань, символом клятв в вечной любви красовалась кованая роза.
***
[1] раздача знакомым и родственникам церковных должностей.
[2] после смерти мужа, если родственники мужа не брали на содержание, женщину могли отправить к отцу, который вновь мог ее выдать замуж. Дети от первого брака оставались в семье родни мужа.
========== Глава 2. Разлука ==========
Кто знал, кто бы мог предположить, что в дорожной суме через все земли французского королевства он провезёт чуму похлеще ереси брата Мая! Епископ Бернард был столь любезен, что прочитал вслух выдержки из письма брата Доминика, касающиеся непосредственно Джованни.
Разговор епископа и Обертана Николя пронёсся над флорентийцем, чуть задев край сознания, заставив безбожно усомниться в том, нужно ли было спасать жизнь инквизитора. Конечно, тот и в Авиньоне не сможет иметь над ним власть, но он накрепко закрыл двери Агда, скрепив печатью понтифика. На какой срок рассчитывает брат Доминик? Год, два, навечно или пока сам не испустит дух, освободив от своих невидимых оков? Свою просьбу глава канцелярии приправил словами заботы и искреннего участия в судьбе «небезызвестного вам, Ваше святейшество, Джованни Мональдески, о смерти которого было объявлено намеренно, дабы уберечь испорченную репутацию инквизитора брата Франциска и не допустить вмешательства светской власти в дела церковные».
Епископ Бернард имел долгую память, иначе не достиг бы своих высот, поэтому учинил серьёзный допрос Джованни, напомнив тому про fuoco volatio, от которой он якобы скоропостижно скончался. Но поняв из пространных объяснений, что слишком много уважаемых людей прикрыли свои задницы, получив при этом удовлетворение собственных интересов, отступился в надежде, что дело о трёх тамплиерах и похищенном золоте будет навечно предано забвению.
Также глава Агда никогда не забывал и о церковных делах: с нынешним архиепископом Нарбонны Бернардом из Фаргиса, как и с прошлым Жилем Ослином из Монтагю, ныне пребывающем в Руане, он состоял в дружественной переписке, поэтому знал о пожеланиях Папы Иоанна как-то решить вопрос с отпавшими от ордена францисканцев братьями, называющими себя спиритуалами. Авиньон пока бездействовал, занимая тактическую и выжидательную позицию, но тучи сгущались, и проницательный епископ Бернард это чувствовал. Поэтому желал держать руку на пульсе или на горле внутрицерковных дел, чтобы не упустить изменения в окружающем мире.
Отправив Обертана Николя хлопотать о данных поручениях, епископ обратил всё своё внимание на притихшего Мональдески:
– Мы с тобой не прощаемся Джованни, – он начал издалека. – Я тебе сочувствую, ведь тоска по Агду, с которым ты сросся душой, будет терзать твоё сердце в далёком Авиньоне. А посему я всегда готов раскрыть свои братские объятия, сын мой, и принять тебя обратно…
Но для этого стоило немало потрудиться. Хотя Джованни и не был даже послушником, но представлялся фигурой независимой и очень заинтересованной в устроении собственной судьбы. Поэтому флорентийцу предстало стать глазами и ушами епископа Бернарда, как в Авиньоне, так и повсюду. И первым делом стоило предложить свои услуги Нарбонне, ведь именно там делались первые шаги по усмирению вольной францисканской братии.
– Мне известно, – продолжал свою витиеватую речь епископ Бернард, – что скоро из Нарбонны в Авиньон отправится группа францисканцев, ретивых поборников евангелической бедности. Ты должен к ним присоединиться, не скрывая свою близость к канцелярии понтифика. Пусть они считают, что ты чем-то сможешь им помочь. Архиепископ Нарбонны окажет тебе всяческое содействие.
Джованни молчал, внимательно вслушиваясь в смысл слов епископа Бернарда и всё прекрасно понимая, что именно от него ждут церковники. «Я дам надежду, а епископ даёт надежду мне, как это знакомо! Меня опять втягивают в политические игры». Но оставалось только соглашаться, кивать головой, топить внутреннюю горечь, разлившуюся по сердцу, и лелеять призрачные надежды на волю Господа, который не оставит без своей благодати. «Я – лекарь! Мне нужно учиться!» – кричала душа Джованни, не решаясь вырваться наружу даже в немом крике. Однако слова епископа капали и падали ледяными градинами, подтачивая последние силы.
– Я исполню ваше поручение, Ваше святейшество, это честь для меня, – хрипло ответил флорентиец, чьё горло душили спазмы-предвестники слёз, когда епископ, наконец, смолк. – Но у меня тоже будет к вам просьба.
– Я слушаю тебя, Мональдески!
– Когда я вернусь в Агд… после всего, то хочу стать лекарем, а не нотарием.
Отец Бернард был очень удивлён, но ответил, не раздумывая:
– Кем захочешь! Тем более, что мы очень нуждаемся в хороших лекарях… а после того как пропал Михаэлис из Кордобы.
Джованни впервые улыбнулся. Неужели он будет первым, кто принесёт благую весть?
– Мигель Нуньес скоро вернётся и уже не будет прятаться. Его полностью оправдали властью Папы.
Епископ расплылся в ответной улыбке, ясно припомнив приступ болей в животе, что скрутил его зимой: пришлось лекаря просить приехать из Монпелье.
– Я хочу работать с ним, как и раньше, – более уверенно продолжил флорентиец, выдыхая жесткий комок, мешающий ему говорить.
– Будешь. Продолжишь, – уверил епископ. – Но после того как послужишь мне в Авиньоне.
– Да, Ваше святейшество, – согласился Джованни, но ни на малость не поверил в искренность отца Бернарда. Если уж в него вцепились церковники, то хватка будет железной, как у клеща.
***
Нарбонна встретила теплом и солнцем, а дворец архиепископа настороженностью, пока Джованни не отдал письмо отца Бернарда. Архиепископ общался с ним через секретаря, но высказал общую заинтересованность, поэтому распорядился вызвать расторопного брата-францисканца Эгидия и передал флорентийца ему на попечение. Однако предварительно долго с этим Эгидием совещался за закрытыми дверьми. Так Джованни, не будучи монахом и даже послушником, не имея ни капли благочестия в сердце, оказался во францисканском конвенте. Был принят с радушием как паломник и обласкан вниманием [1].
***
Михаэлис ждал. Даже предупредил стражника у ворот – сообщить, как только в городе появится группа францисканцев, и при возможности – высмотреть Джованни среди них. Прошли долгие семь дней, полные визитов к людям, жаждущим искусства лекаря, и семь ночей изматывающего одиночества в широкой постели, слишком пустой для того, кто мыслями и чувствами устремлялся далеко, отгоняя сон.
Джованни удалось упредить появление мальчика, посланного городским стражником и появиться раньше. Бертран впустил его во внутренний двор, и когда Михаэлис вернулся в здание тюрьмы под вечер, то сразу увидел своё сокровище, мирно прикорнувшее на старом табурете у колодца. Джованни спал, подложив ладони под щёку и облокотившись на каменную кладку, и казался таким умиротворённым, как тогда – в неясном свете лампады, стоявшей у постели де Мезьера.
Михаэлис стоял совсем близко, затаивая вздохи, не решаясь потревожить столь сладкий сон:
– Жан! – чуть слышно позвал он, и сердце в груди радостно затрепетало, ловя знакомые мгновения пробуждения. – Жан!
Джованни распахнул глаза, непонимающе озираясь, потом всё вспомнил, повернулся на зов и застыл, словно очарованный. Сколько уже раз он представлял их встречу, свои слова, но сейчас горло сомкнулось, а голова помутилась, бессовестно отказывая и предавая.
– Жан! – пальцы Михалиса ласкали его щёку, возвращая способность говорить, а синие глаза казались темнее ночи, жаркой, призывной и страстной, наполняющей тело дрожью.
– Что произошло той ночью? Почему я проснулся между тобой и Готье?
– Ты был болен. Я лечил тебя.
Яркий румянец залил щеки Джованни, заставив отпрянуть и коснуться рукой губ, чтобы не слетело с них постыдное признание в ложных и несправедливых мыслях.
– Я испугал тебя? – Михаэлис облёк его признание в ту форму, что как можно мягче отражала потаённые чувства. Джованни кивнул. – Сколько у нас времени?
– Ночь.
– Единственная ночь, проклятие! – на лице Михаэлиса отразилась отчаянная мука. Он подхватил с земли большой мешок с вещами, что приготовил для своих странствий Джованни. – Я не хочу потерять и мгновения, Жан! Я получил твою розу. Она прекрасна, – Михаэлис прижал ладонь к груди. Потом сомнение засквозило в его взгляде. – Мы же вместе, Жан? Правда?
– Всегда! – с жаром откликнулся Джованни, вставая с места, устремляясь вслед за Михаэлисом по лестнице наверх, краем глаза отмечая всполохи догорающего заката. «Ночь. Единственная ночь, – пронеслось в сознании стаей испуганно кричащих птиц. – Как же „щедро“ одаривает нас Господь за наши молитвы! Чтобы за тенью любовного наслаждения мы не забывали о важности любви к Нему [2]!»
Михаэлис задвинул дверной засов, потом заскользил по комнате, плотно прикрывая ставни, зажигая лампады. Он ждал и готовился к их встрече. Комната наполнилась мягким светом, бельё на кровати было разложено, стол чист от посторонних предметов. Наблюдая за неспешной суетой своего любимого, Джованни замирал от предвкушения: сегодня они будут любить и ласкать друг друга так, как уже давно не делали. Чтобы каждый запомнил эту ночь как последний прощальный подарок, щедрый на утонченные удовольствия.
– Я сейчас… потерпи немного, – Михаэлис накрыл его губы своими, вжимая всем телом в стену, от чего так сладостно потянуло и запылало удовольствием в паху. Потом лекарь отпрянул и быстрым взмахом отбросил крышку плоского сундука, где хранил свои мази и бальзамы.
– Наш любимый состав? – улыбнулся Джованни, включаясь в игру. – Я буду кусаться! – уверенно пообещал он Михаэлису, доставшему горшок, покрытый сине-зелёной глазурью. Мазь, содержащаяся в нём, всасываясь местно в ткани, усиливала чувствительность, возбуждала, и в то же время удлиняла время удовольствия, препятствуя быстрому достижению высшей степени удовлетворения.
– Я с тебя до утра не слезу, – с усмешкой ответил ему лекарь, подходя ближе, запуская пальцы в волосы, пока только оглаживая затылок, но чтобы потом обхватить крепко и притянуть к себе, обездвиживая.
– Давай! Мне, колченогому, завтра милостыню будут подавать охотнее! – нашелся, что сказать Джованни, начиная распалять воображение Михаэлиса. – И наши сдержанные в похоти монашествующие братья начнут шептаться, откуда я такой красивый, весь в следах страсти, выполз. А я отвечу: связали и разложили как цыплёнка на столе и…
Михаэлис впился в его уста пламенным поцелуем, до боли потянув за волосы. Большим пальцем поводил по кадыку, слегка прижал, отстранился, соприкасаясь кончиком своего носа с его носом:
– Есть нечто важное, что нужно сказать: мне хотелось тебя запереть, связать, не дать уйти. Но я понимаю, что не имею на это права. Ты идёшь по своему предначертанному пути. А я буду ждать. Помнить и ждать дня твоего возвращения.
Они целовались и не могли насытиться друг другом, совсем как в тот раз, в доме де Мезьера в Париже. Пальцы скользили по коже над мышцами, улавливая привычные, знакомые до дрожи ответы. Если бы каждому из них сейчас в руки дали большой кусок глины, то они сотворили бы статуи друг друга с закрытыми глазами.
– Хочу чувствовать тебя рядом, смотреть в твои глаза и напитываться любовью ответно… – шептал Джованни, содрогаясь от наслаждения, всем телом, до кончиков пальцев. Михаэлис лишь постанывал, ответно обнимая, казалось, пытаясь забраться глубоко под кожу.
– Как же далеко от меня ты завтра окажешься, моё сокровище! Долой сон! Я вдохну в тебя ещё силы, и ещё…
– Десять дней пути. Не так уж много, как до… – «Парижа» превратилось в стон. Палач был неутомим в своих желаниях, и член его уже опять наливался кровью, становясь упругим.
На рассвете Михаэлис выкупал Джованни в лохани, стирая с тела следы ночной страсти, обмазал целебными мазями с ног до головы. Помог одеться. Взвесил на руке заплечный мешок:
– Ты как себя чувствуешь? Не упадёшь под ним? Если не сможешь продолжить путь с францисканцами, обязательно остановись на отдых. Береги здоровье!
– Ну, ты как моя мать! – деланно возмутился Джованни, хотя ему было приятно слышать такие заботливые слова.
– Скучаешь по родным?
Джованни кивнул. И решился задать вопрос:
– А у тебя кто есть?
– Брат… – Михаэлис замялся, смутившись. – Точнее два брата. Но тот, которого зовут Мигелем, как и меня, намного ближе.
– Вы родные братья и оба Мигели? – удивился Джованни.
– Почти близнецы. Но это – тайна! – Лекарь принялся ласкать языком опухшие от поцелуев губы флорентийца, пораженного услышанным откровением до глубины души. И тут раздался голос церковного колокола, возвещавшего, что пора отправляться в путь.
***
[1] с появлением в рассказе францисканцев начнётся догматическая часть, которую не хочу никак смешивать, и начну с новой главы.
[2] тут я немного намекаю, что мысли Джованни были смущены ежедневными проповедями брата Мая, хотя и в католичестве любовь к Богу является первостепенной.
========== Глава 3. Лилии, что не сеют и не прядут ==========
От автора: как я уже неоднократно писал, мое повествование создаётся не только в развлекательных целях, но и в образовательных. Итак, францисканцы-спиритуалы…
***
Христос сказал: убогие блаженны,
Завиден рок слепцов, калек и нищих,
Я их возьму в надзвездные селенья,
Я сделаю их рыцарями неба
И назову славнейшими из славных… [1]
– Итак, как сказал наш великий святой брат Франциск, повторяя слова Иисуса Христа в своём Правиле: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною [2]. Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною [3]. Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником [4]. И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную [5]. Ведь удобнее верблюду пройти и сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное [6]. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания [7]», – этими словами брат Понций Роша [8], дьякон из Нарбонны, всегда начинал свои проповеди.
Он присаживался на ступени каждой из церквей, что встречались им по дороге, прикрывал глаза, будто желая отдохнуть от трудов, сморённый полуденным солнцем, что с каждым днём припекало всё сильнее, и начинал говорить.
Для Джованни близкое знакомство с францисканцами стало новой вехой в познании иного братства изнутри. В отличие от сдержанных, предпочитающих большую часть времени молчать доминиканцев, эти люди были намного словоохотливей и эмоциональней, их глаза источали вселенскую любовь, поэтому их речи захватывали воображение и были столь любимы простым людом.
И многие из народа, не находившие в себе столь возвышенного благочестия – волевым усилием отвернуть предначертанное свыше, но всем сердцем стремящиеся к нему, становились братьями «третьего» ордена, или терциариями, живущими в миру [9].
Но то, что говорил брат Понций окружающим его слушателям, было совсем не тем, о чём этот худой и убелённый сединами человек вещал на диспутах внутри братии или доверительно рассказывал идущему рядом с ним Джованни, считая флорентийца не простым мирянином, а неким «посвященным» в скрытые тайны и смыслы, тщательно оберегаемые папской канцелярией. А поскольку Папа Климент уже пытался всеми силами примирить орденскую братию не только между собой, но и с Римской церковью, то теперь подобные надежды были связаны с Папой Иоанном.
Брат Симон из Оффиды, земляк Джованни, тоже полюбился ему с первого взгляда, не только тем, как, стараясь говорить по-провански, часто переходил на родной италийский, что выглядело забавным, но и тем, что знал множество историй о жизни святого Франциска и его братьев, поэтому получил послушание нести их в виде благой вести братьям Нарбонны и Тулузы. Он знал их на латыни, но для большей близости к народу старательно переводил свои рассказы на окситан, и братья охотно помогали ему.
Обучение и самообучение шло в среде францисканцев постоянно: они не только совершали положенные уставом молитвы, но живо интересовались окружающим миром, вплетая его краски в подтверждение собственных идей.
Легенды о Франциске были немаловажной частью самого существования францисканского ордена или братьев «меньших», братьев-«миноритов», как они называли себя сами, старательно принижая и уничижая собственную значимость, чтобы не давать волю гордыне. Поэтому расколы и недопонимания случались, а со временем превращались между орденской братией в глубокие пропасти, усеянные камнями и обломками скал. Сама жизнь святого и «правильная» легенда о нём становились предметами спора [10].
И мостом, ведущим в Рай, стал вопрос о «собственности»: если Иисус говорил – отриньте всё, то что же означало это «всё»? Он не был гол и был обут, носил с собой суму, равно как и другие апостолы. Можно ли при этом утверждать, что у Иисуса были «собственные» вещи? Или как считают некоторые братья: одеждой и сандалиями он пользовался временно, отрекаясь от любой формы владения. А посему: могут ли братья-францисканцы, следуя примеру своего лидера и духовного учителя, иметь хоть что-то в собственности, а не пользоваться этим через доверенных лиц?
Искренние проповеди братьев-миноритов о бедности и возрастающее богатство Римской церкви порождали вопросы: тем ли путём следуют священники? Тому ли учат свою паству? И эти разногласия неизбежно привели к выделению из орденской среды тех, кто посчитал себя «духовнее», кто стал называть себя «духовными мужами», «духовно» соблюдающими устав, а значит, призванными управлять «духовной церковью», которая непременно появится. В высказанные пророчества в те времена очень верили.
Таких называли «спиритуалами», и их выдвижение произошло на церковном соборе в Лионе [11]. Слухи о готовящемся соборе и о том, что именно на нём понтифик собирается разрешить иметь собственность, всколыхнули тогда всю братию, и многие отправились в путь. В основном оппозиция происходила с восточного побережья Италии – Анконы, Фермо, Оффиды, Асколи. Большинство братии одобрило это будущее решение, а меньшая часть на диспуте заявила, что такое решение принесет вред общему делу и тогда они откажутся от своих клятв во всем подчиняться Папе и власти Собора, за что была наказана как схизматики и еретики.
