Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Я боюсь! – четко ответил Джованни, понимая, что у него не осталось больше предлогов возразить и избежать предложенного Михаэлисом плана действий. – А что будет потом? С нами…

Палач усмехнулся своим мыслям и рубанул по дереву еще раз, разделяя полено на длинные узкие щепы:

– А это – не менее важное, о чём я с тобой хотел бы поговорить! Ты со мной? Или с братом Домиником? Или сам по себе?

– Конечно с тобой! – воодушевлённо воскликнул Джованни. – Иначе не приехал бы… не выторговал седмицу свободы… – он запнулся, понимая, что уже болтнул лишнего. Михаэлис бросил в его сторону злой и недовольный взгляд. – Тут всё без греха! – постарался оправдаться флорентиец, зарделся и выдавил из себя: – без проникновения…

Палач закатил глаза к небу и тяжело вздохнул, усмиряя своего внутреннего дракона:

– Это сейчас, – сурово произнёс он, еле разжимая губы.

– Я не позволю!

– Давай так, – ответил Михаэлис спокойным тоном. – Если ты со мной, то мы продолжим наш разговор дальше. Если сам по себе, то отправляйся обратно в Авиньон и больше не приезжай! Выбор за тобой. Я не хочу расставаться с тобой, Джованни, я люблю тебя, теряю разум, когда ты рядом, но я не хочу быть одним из… череды тех, с кем ты… трахаешься. Де Мезьер не в счет – ты тогда спасал мою жизнь.

Джованни, побелевший от проглоченной обиды, решительно встал и подошел к Михаэлису:

– Я больше ни с кем не трахаюсь! Ты единственный, кого я люблю до безумия. Да, я в своём прошлом продавал своё тело за деньги, привилегии, красивую одежду, сытную похлёбку. Если тебя это настолько волнует… если ты будешь поминать мне об этом каждый раз, когда тебя начинает ослеплять ревность, то лучше мне будет уехать и никогда не вернуться!

– Нет! – Михаэлис решительно схватил его за ворот камизы и притянул к себе. – Ты всё не так понял! – он кратко поцеловал Джованни в губы. – Я хочу именно того, чтобы ты остался со мной и не выторговывал ни у кого разрешения отправиться в Агд. Я хочу, чтобы ты учился, стал магистром медицины и вернулся в Агд. Вот моя главная цель! А не то, чтобы все последующие годы ты провёл в седле между Авиньоном и Агдом. Теперь скажи, хочешь ли ты того же?

– Всем сердцем! – прошептал флорентиец, тая от всего лишь легкого соприкосновения с телом любимого. Но разум отказывался верить в то, что есть возможность осуществить это желание. – Но как?

– Весь следующий год ты будешь готовиться к экзаменам, – быстро заговорил Михаэлис. – Через два дня отправимся в университет Монпелье, узнаем, что для этого необходимо. Я тебе помогу и знаниями, и деньгами. А следующим летом уедешь в Болонью, там преподаёт мой брат. Он тебе поможет. Но тебе больше не следует приезжать в Агд – это не только опасно из-за Понче, но и потому что в следующий раз брат Доминик захочет от тебя большего или напишет донос, чтобы власти схватили содомитов, если ты ему в чём-то не угодишь. Теперь ты понял, почему я затеял весь наш разговор?

– И я больше не увижу тебя? – голос Джованни предательски дрогнул.

– Нет, не здесь, – обречённо покачал головой Михаэлис. – Мы будем писать друг другу. Я к тебе обязательно приеду, но сейчас слишком сложное и неспокойное время, чтобы жить так, как мы жили раньше, – он поднял голову, примечая беспокойный полёт ласточек над их головами. – К дождю, видно… Мне тоже страшно, Джованни.

Флорентиец осторожно коснулся губами изгиба любимых губ, осторожно поглаживая их кончиком языка, исследуя полураскрытый рот. Михаэлис издал стонущий вздох и обнял Джованни, вытаскивая подол его камизы из-за пояса, потянул за собой подальше, в тень рощи, за сложенные толстые брёвна, притащенные лесорубами для дальнейшей рубки на более мелкие поленья. Уложил спиной на мягкую листву, накрывая своим телом:

– Любимый! – произнёс он на языке мавров, продолжая терзать губы краткими поцелуями. – Как же тяжело быть с тобой в разлуке! – его тёплая ладонь забралась к Джованни под камизу, огладила живот, поднялась выше, пальцы тёрли соски, пока те не затвердели. Флорентиец закинул ноги, скрещивая их на спине своего любимого, активно водя вожделеющим членом, скрытым за кожаным гульфиком, вдоль откликающегося паха Михаэлиса. Они быстро справились с завязками, являя друг другу влажные от смазки розово-лиловые головки членов, взращенные бутонами из-под кожицы крайней плоти. Палач подался назад, вобрал в рот чувствительный, подрагивающий и нежный цветок, ясно ощущая, как его желание дать удовольствие откликается во всём теле, пламенеющем под его руками. В этой ласке Джованни стал когда-то замечательным учителем, убедив Михаэлиса, что работа ртом не является исключительной особенностью шлюхи или действием, заглаживающим некую вину, а частью постижения истинного удовольствия.

Брэ были также легко развязаны, и теперь обвисшие шоссы легко болтались на середине бедер широко раздвинутых в стороны ног Джованни. Губы Михаэлиса двигались в единой связке с пальцами, готовящими кольцо полусжатых мышц ануса к проникновению. Увлажнение слюной многообещающе настраивало на то, что флорентиец будет купаться в боли и наслаждении одновременно. Это обстоятельство будоражило кровь, затапливало и так затуманенную голову ожиданием мучительного удовольствия, которое нравилось именно своим долгим послевкусием.

– Свяжешь? – шепнул поднимающийся с земли Джованни, побуждаемый своим любовником опереться о ствол дерева и прогнуться в пояснице.

Михаэлис лишь хищно улыбнулся, сходил на опушку рощи за заранее приготовленными для дров веревками. Он распял Джованни между двух деревьев, привязав за запястья.

– Люблю тебя! Расслабляйся и обвисай! – выдохнул в ухо палач, медленно и болезненно входя в тело флорентийца, поглаживая по бедрам и ягодицам, не давая зажиматься.

Мучил Михаэлис долго и умело, до полной потери контроля в теле и разуме, напряжение в теле то поднималось, то исчезало, как и дрожь в сведенных мышцах ног и рук. Джованни несколько раз подходил к грани собственного удовольствия, почти изливаясь в умелые пальцы, скользящие по налитому кровью стволу, но Михаэлис отступал, тяжело дышал в затылок, прикусывал до боли плечи, в часы растягивая свои чувства, не желая выпускать «пойманную добычу», как он выразился, из рук.

А после Джованни приходил в себя, лежа в расслабленных объятиях своего палача, пока не начал накрапывать дождь, грозивший перерасти в ливень. Вот тогда-то они и начали спешно собираться, собирая наколотые дрова в вязанки и взгромождая их на лошадей.

– Муж хозяйки, что ты встретил у дома на краю поля – лесоруб, – объяснил наконец Михаэлис происхождение дров. – Я ему сломанные пальцы на ноге лечил. Неудачно уронил бревно, сейчас отлёживается в доме, – он натянул на себя мокрую камизу и сверху накинул плащ.

Дождь был тёплым, да и ехать было недалеко. Раймунда встретила с радостью на пороге, накормила горячей мясной похлёбкой, похвасталась перед Джованни тем, что крыша в доме больше не течёт и дети не голодают, восхищенно поглядывая в сторону Михаэлиса, невозмутимо сидящего за столом.

– Да, – согласился флорентиец, вгоняя женщину в краску, – в доме всегда должен быть мужчина, хозяин. Я так рад за тебя, Раймунда, что с Божьей помощью, у тебя всё налаживается. А то я обещал помогать, да редко бываю теперь в этих краях, – он задумчиво повернул голову с сторону окна, за закрытыми ставнями которого шумел сильный дождь. В доме было тепло и уютно. И вот за это ощущение – благой безопасности, желанности, покоя и умиротворения еще очень дорого придётся заплатить. Хотелось вернуться сюда вновь. Только когда?

Внезапно в дверь раздался настойчивый стук: на пороге стоял Бертран, промокший до нитки, кутаясь в широкий плащ:

– Привет тебе, Раймунда. Михаэлис у тебя? Отец Гийом послал за ним, сказал, чтобы зашел к ним в доминиканский конвент.

– Как за лекарем или как за палачом? – со своего места, не утаивая насмешки, выкрикнул Михаэлис.

========== Глава 10. Признание ==========

Оказалось, что как за лекарем: монастырский келарь [1] упал с лестницы, когда осматривал состояние черепицы крыши, и весь побился об обмостку двора. Келарь – человек незаменимый в жизни братии, поэтому забота о его здоровье являлась превыше всех обычных нужд, поэтому аббат, он же и инквизитор, назначенный Святым Престолом, отец Гийом, будучи человеком просвещенным, сразу послал за лекарем, а своим братьям приказал молиться.

Доминиканский монастырь располагался вне стен города, на выезде в сторону Безье, и был новым строением: во времена короля Филиппа, когда местное население зверьём смотрело на людей в черно-белых одеждах, собирать средства на строительство очередного конвента было сложным делом. И сами братья-доминиканцы больше тяготели к Тулузе, чем к захваченному влиянием францисканцев восточному побережью французского королевства.

– Раймунда, – распорядился Михаэлис, – дай нам с Джованни сухие камизы и плащи. И сумку мою лекарскую, что я у тебя оставил. Бертран, зайдешь обсохнуть?

Тот замотал головой и сказал, что уж лучше обратно в здание тюрьмы побежит, там охранники как раз камин у себя разожгли, у которого можно обсохнуть. Пока Михаэлис и Джованни, сидевшие до тех пор обнаженные по пояс за обеденным столом, надевали рубашки, принесенные Раймундой, флорентиец почувствовал укол ревности в сердце. Злосчастная сумка, с которой лекарь никогда не расставался, почему-то оказалась в доме вдовы Виталис, а не в комнате под крышей здания тюрьмы. А значит, Михаэлис ночевал сегодня не у себя дома! Что за крамольные мысли? Джованни закусил губу, в надежде отрезвить свою смущенную подозрением голову.

Ладонь Михаэлиса легла на лекарскую сумку, но флорентиец мгновенно накрыл ее своей – разгоряченной нахлынувшими страстями. Пристально посмотрел в глаза своему любимому.

– Нет! – твердо ответил тот, прекрасно читая во взгляде, какие мысли сейчас беспокоят его любовника. Михаэлис коснулся губами порозовевшего от стыда уха Джованни и прошептал.

– У нас уговор. Я спасаю ее от нового замужества, а она от всех остальных… Я иногда ночую в этом доме, чтобы не вызвать подозрений.

– Ты ей нравишься.

– Знаю. Но я виноват в гибели отца её детей. Пойдём! Ты помнишь о нашем разговоре? Сейчас прекрасная возможность…

– Подписать признание? Знаю! – из груди Джованни вырвался тяжелый вздох.

– Не медли! – Михаэлис с трудом оторвал от его лица испытующий взгляд и сделал шаг по направлению к двери.

– Михаэлис, – Джованни почувствовал, как у него внезапно пересохло в горле, слова подбирались с трудом. – Я сделаю признание. Но лишь потому, что безмерно тебе доверяю.

Палач повернулся к нему, быстрым шагом подошел и крепко обнял, будто желая слить тела воедино:

– Да, доверься мне! – Михаэлис резко выпустил его из объятий, поспешил накинуть на голову капюшон и выйти наружу, под дождь, который не стихал, а только погружал притихший город во тьму, занавешивая небо тёмными тучами.

Келарь лежал на жестком ложе, одетый в замаранную грязью рясу, как его принесли и положили, протяжно стонал, но был в сознании. Лекарь и его помощник раздели келаря донага, разрезав одежду. Михаэлис принялся осматривать своего нового подопечного, нажимая на кости таза, бедер и рук, порой вызывая болезненные вскрики и обращения к Богу о спасении. Установил, что доминиканцу теперь придётся пролежать не менее четырёх седмиц, не вставая с постели, пока поломанные кости не срастутся, примотал длинными полосами ткани фиксирующие дощечки к левому бедру, наложил повязку на руку, над которой была сломана ключица.

Джованни и Михаэлис трудились над телом своего больного слаженно, порой угадывая мысли друг друга, поэтому управились довольно быстро. Отдав присутствующей братии необходимые указания, как именно следует в дальнейшем ухаживать за келарем, собрав обратно свои инструменты, они вышли из кельи в узкий и тёмный коридор. Палач поймал ладонь флорентийца и крепко сжал:

– Нам туда, – еле слышно прошептал, кивком головы указывая направление. Джованни обреченно вздохнул, ведомый палачом вдоль галереи внутреннего двора на встречу с отцом Гийомом.

Внешне инквизитор выглядел совсем не страшно: по возрасту был не старше брата Доминика или Михаэлиса, полноват, с круглым гладко выбритым лицом, и ничем особым во внешности не выдавался среди других монахов, которых Джованни перевидал немало на своём жизненном пути. Отец Гийом, окруженный тремя сотоварищами, сидел в трапезной и рассматривал расчетные книги, с волнением стараясь разобраться и определить, кем заменить занедужившего келаря. Он открыто улыбнулся вошедшим, надеясь получить благие вести.

Однако Михаэлис не был столь радостно настроен, объяснив, что внешними повреждениями тела келаря, о которых была явлена забота, могут быть и внутренние, поэтому стоит молиться Господу чаще и звать, если больному станет хуже.

– Поите вином, оно снимает боль, но в первую седмицу лишь Бог будет решать о душе келаря, а не лекарь, – с важностью сообщил Михаэлис, снимая с себя всякую ответственность за жизнь больного, – а потом я уже присмотрю за вашим братом.

Отец Гийом тяжко вздохнул: семь дней без брата, который надзирал за провизией и хозяйственными нуждами, на первый взгляд казались невыносимыми.

– Святой отец, – продолжил Михаэлис, – нам нужен ваш совет еще в одном деле: моему помощнику нужно облегчить душу и сделать тайное признание, – он сдвинулся в сторону, выводя Джованни под свет лампад. – Дело касается ереси, которой мой помощник стал свидетелем.

Джованни не мог поймать выражение тёмных глаз отца Гийома при таком скудном свете, но тот рассматривал его достаточно долго, как показалось флорентийцу, целую вечность. Потом сделал приглашающий жест рукой – присесть на табурет, стоящий перед столом напротив места, где расположился инквизитор. Приказал двум братьям принести письменные принадлежности и остаться. Джованни пробирала дрожь сверху донизу, он то краснел, то бледнел, если бы не твердая ладонь Михаэлиса, упирающаяся ему в спину. Палач тоже сел рядом на табурет, больше развернувшись к своему ученику, слегка касаясь коленом его бедра, обратил внимание на закушенную губу и устремлённый в пол взгляд, повернулся лицом к инквизитору:

– Мой ученик, Джованни Мональдески, очень страшится этих людей, – Михаэлис придвинул табурет ближе и уже мог спокойно скользить рукой вдоль спины флорентийца, успокаивающе поглаживая. – У него уже был такой опыт в юности, когда за свидетельства против тамплиеров его чуть не лишили жизни. Теперь же на его опыт и достоверность рассказа можно положиться: Джованни тесно общается с инквизитором Тулузы отцом Бернардом Гвидонисом, работает при канцелярии понтифика в Авиньоне, имеет полномочия возить письма нашему епископу Бернарду и архиепископу в Нарбонну… надеюсь, вы понимаете, насколько твердо можно верить его официальному свидетельству?

Отец Гийом кивнул. Установившаяся тишина нарушалась лишь скрипом перьев писцов, аккуратно записывающих каждое произнесенное слово.

– И вот, – продолжил свою речь Михаэлис, – имея при себе письмо понтифика нашему епископу, Джованни был выкраден тамплиерами, избежавшими осуждения, из дома королевского советника в Париже и, будучи пленником, стал свидетелем тому, как эти люди провезли через всё королевство – через Тур, Овернь, Монпелье и Агд, – на последнем слове палач сделал ударение, – по направлению в Нарбонну еретических проповедников и их книги.

– Что именно говорили эти люди, сын мой? – обратился отец Гийом к Джованни. – Какие речи вели?

Ладонь Михаэлиса застыла, красноречиво предупреждая об осторожности. Джованни с трудом разлепил губы, но с твердостью смотрел на инквизитора:

– Точно сказать не смогу, что говорили промеж собой, лишь о том, что публично выкрикивали на площадях. Я всегда держал себя от них отдельно: не пил и не ел с ними, не слушал, но видел, как каждый вечер, окруженный толпой своих почитателей, их главный учитель, брат Май, как он себя называл, открывал ту или иную книгу, но не Евангелие, и о чем-то рассказывал. А на площадях – про то, что наступило время Святого Духа и скоро явит себя Антихрист, что только верные, собравшись вместе, смогут спастись, возводил хулу на святую нашу Римскую церковь, уничижая священников и монахов.

– Ты сможешь назвать имена тех, кто был с этим еретиком? – продолжил допрос отец Гийом.

– Да, святой отец! – Джованни поразился сам себе, с какой лёгкостью он сейчас готов перечислить всех тех, с кем путешествовал этой весной. Он рассказал о Раймунде и Бриане, Агате и ее дочери, паломниках, что присоединились в Туре. Его признание тщательно записывалось, открывая разверзшуюся адскую бездну, в которой сейчас сгорала, терзаясь муками, его человеческая душа, но приобщение к вере и церкви обещало спасение на Небесах.

– И еще с ними был Змей.

– Змей? – брови инквизитора устремились к переносице. Михаэлис тоже удивленно повернул лицо к Джованни: тот ничего не рассказывал ему про Змея.

– Он так себя называл, – проблеял смущенный флорентиец. – Что-то говорил мне про ангела, которого потерял. Филадельфийского…

Отец Гийом явно знал, о чём речь – вскочил со своего места и нервно прошелся по комнате. Будучи уроженцем Монпелье и сведущим в местных воззрениях, бродящих в умах жителей Лангедока, он прекрасно уложил рассказ Джованни на свои собственные цели и нужды, по причине которых и был поставлен инквизитором в Агд. Он уже слышал о «филадельфийском ангеле», сожженном в Париже семь лет назад [2]. И о том, чья могила до сих пор почиталась в Нарбонне [3]. Знал, что именно его сейчас называют «ангелом, чье лицо сияет как солнце», как когда-то величали Франциска Ассизского, предвосхищая шестого ангела из «Откровения» именно в нём.

– Теперь понятно, зачем им понадобился ангел, – загадочно проронил отец Гийом.

– Я только как уличный фигляр, ради денег… – забормотал Джованни, оправдываясь, поскольку не понимал сейчас слов инквизитора и исполнился страхом. Теплая рука Михаэлиса опять умиротворяюще погладила его по мокрой от пота спине. – Простите меня, святой отец, я не знал тогда в Туре, что эти люди – опасные еретики!

– Успокойся, – умиротворённо ответил инквизитор, усаживаясь обратно на место с очень довольным видом. Неожиданное признание было очень кстати: оно дало в руки отца Гийома мощное оружие и повод для начала расследования. В своей голове он уже составил план, как напишет письма в Тулузу к отцу Бернарду Гвидонису и в Памье к влиятельному, но еще слишком молодому епископу – Жаку Фурнье [4].

Два дня назад епископ Агда Бернард собрал в своей резиденции многих влиятельных и доверенных людей. Ссылаясь на буллу из Авиньона, видно, привезенную этим самым Мональдески, что сейчас сделал признание, святой отец предупредил о будущем решении понтифика жестко разрешить конфликт в рядах францисканцев и усмирить ту волну, что поднимется после принятия некоторых мер, о которых епископ пока умолчал.

– Наш диоцез, – довершил свою речь отец Бернард, – находится на прямом пути из Нарбонны и Безье в Монпелье. Именно по этой дороге пройдут те, кто начнет открыто проповедовать еретические идеи, защищая не умиротворённых спиритуалов. В Лангедоке немало тех мирян, которые причисляют себя к братьям Третьего ордена и поддерживают вздорные идеи иоахимитов и осужденного во Вьенне учения Петра Иоанна Оливи. Мы должны быть готовы поддержать Святую матерь Римскую церковь и Святой престол.

Михаэлис из Кордобы, присутствовавший тогда в епископском дворце, очень кстати привел нужного свидетеля, назвавшего имена. Теперь можно было осторожно выявить все связи, определить дома, где собираются для обсуждения вздорных мыслей, подготовиться, а потом… когда настанет время и будет отдан приказ из Авиньона – исполнить свой долг и отделить заблудших овец от здорового стада.

Отец Гийом радушно поблагодарил своих посетителей, и поскольку время уже приближалось к полуночи и ворота Агда были закрыты, любезно предложил им остаться на ночь в гостевой келье.

***

[1] заведующий монастырским столом, кладовой со съестными припасами и их отпуском на монастырскую кухню. В его обязанности входило ведение строгой отчётности поступающих и отпускаемых им продуктов.

[2] Гайярд из Крессонсака, дело Маргариты Поретанской, 1310 г.

[3] Петр Иоанн Оливи, ум. 1289 г.

[4] Жак Фурнье – будущий Папа Бенедикт XII с 1334 г.

========== Глава 11. Донос ==========

– Ну, что ты, Жан, голубка моя, всё закончилось! Уверяю тебя, ты теперь никому не интересен, даже имя твое будут скрывать… – горячечный шепот Михаэлиса едва достигал сознания флорентийца.

Джованни неподвижно лежал ничком на лежанке, замерший, оглушенный, затаивая всхлипы внутри груди, и только вздыхал тяжело, когда чувствовал, что воздуха уже не хватает. Общение с инквизитором сказалось на его умственном здоровье: из-за испытанного страха вспомнилось всё – и злорадное равнодушие брата Доминика, распорядившегося о насилии, и раскрасневшееся азартом лицо брата Франциска, придумавшего очередную пытку, и грозная фигура отца Бернарда, нависающая в своей неумолимой мощи над ним.

Михаэлис силой заставил его перевернуться, подхватил за плечи, усаживая, обнимая и прижимая к себе:

– Всё закончилось, любовь моя! – глаза Джованни были закрыты, он безвольно позволял себя тормошить, вновь и вновь убеждая. – Обними меня! – наконец он больно ущипнул его за бок, приведя тем самым в сознание.

Джованни охнул, распахнул наполненные солоноватой влагой глаза, обнял за шею и мгновенно вспыхнул всем телом:

– Господь, помилуй меня! – выдохнул он множество раз, пока не успокоился и не обнаружил себя лежащим поверх Михаэлиса, который всё это время обнимал его и нежно целовал в разгоряченные щеки, умытые слезами.

– Не переживай так, ты обещал мне довериться, – пальцы палача играли прядями волос флорентийца. – Скоро ты уедешь в Авиньон, а в следующем году будешь уже далеко отсюда. Когда вернёшься, то всё будет закончено, и мы снова будем вместе, как раньше.

– А Понче?

– Сюда не сунется, побоится, что и его захотят допросить местные инквизиторы.

– Хотелось бы в это верить!

– Верь, что Господь на нашей стороне, – Михаэлис осторожно освободил руку из-под плеча Джованни, положил его на бок на лежанку, погладил ладонью по голове, затем подтянул к себе одеяло, любезно оставленное братией в ногах. – Сейчас поспим немного, а утром вернёмся в город. Я приготовлю тебе лохань с горячей водой, согрею и обласкаю так, что ты всё забудешь, будто дурной сон.

Тихий голос Михаэлиса, произносящий слова на провансальском, но часто срывающийся на родной мавританский, успокаивал и убаюкивал. Палач словно извинялся за то, что своей волей нарушил душевный покой, заставил совершить поступок: праведный с одной стороны, поскольку соответствовал требованиям власти, данной Богом, но с другой – обрекающих оступившихся людей, обольщённых рассуждениями о божественном и смутными откровениями, на смерть или мучительное заключение.

– Ответь мне откровенно, Михаэлис: тебе уже приходилось делать признание? Ты так уверенно говоришь, – пробормотал Джованни, сквозь сон.

Палач вздохнул, завёл руку под камизу флорентийца, почти невесомо заскользил подушечками пальцев по ровному изгибу бока вверх, пока не уткнулся в преграду согнутой в локте руки, прижатой к груди, затем спустился вниз, примечая, что черты лица Джованни расслабляются и дыхание становится ровным.

– Пришлось, – прошептал Михаэлис, понимая, что его слова всё равно не будут услышаны, но будут произнесены вслух, подобно признанию, вытащенному на свет из дальних закоулков памяти. – Пришлось, – повторил палач, вспоминая то время, когда он еще не знал, что станет пытать и наказывать людей вместо того, чтобы их лечить и спасать. – Когда мой учитель Арнольд был осуждён за еретические высказывания и скрылся под защитой короля Фредериго, то всем его ученикам пришлось несладко. Я забыл свое имя и стал Михаэлисом из Кордобы, палачом, что сам искореняет ересь по указанию судей. И моё признание об отношениях с Арнольдом из Виллановы хранится где-то в архивах города Монпелье. Сделав его, я сохранил себе жизнь, смог в тайне продолжать заниматься искусством лекаря и помог многим. Если бы понтификом был избран другой, не Жак д’Юэз, изучавший медицину в Монпелье, то о моём погибшем учителе бы не вспомнили. Если бы не ненависть ко мне Алонсо Хуана Понче и похищение, всё моё дело закончилось бы прочтением старого признания и подтверждением, что от опасных мыслей я давно отрёкся…

Михаэлис замолчал, вглядываясь как в тусклом свете лампады чуть поднимается и опускается плечо спящего рядом с ним Джованни. Ему вдруг вспомнился рассказ о турском ангеле, и палач в красках представил флорентийца с длинными, распущенными по плечам волосами, в белоснежной длинной рубашке на голое тело. Знакомо и томительно потяжелело в паху. Джованни будто был создан Всевышним для любви, пусть и запретной, но искренней, сладострастной, вожделеющей, сминающей все границы условностей и правил. Однако сейчас каждое прикосновение к его телу кричало черной тоской, что оно может стать последним. Джованни уедет… навсегда.

– Господи, – взмолился Михаэлис, – отними у меня всё, но только не позволяй этому случиться! Мы твои верные слуги, что помогают детям твоим переносить наказания, происходящие по воле Твоей. Почему же ты создаёшь совершенство в каждой вещи? Неужели лишь ради соблазна, а не ради возвышенной любви?

На следующий день Михаэлис исполнил то, что обещал – оставил Джованни наслаждаться наполненной горячей водой лоханью, обязанности призвали его в комнату дознаний, где отец Гийом выспрашивал трех уроженцев города Безье, оказавшихся проездом в Агде, о книге Откровений святого Иоанна, переведённой на народный язык и случайно найденной у них в поклаже. Пытать не пришлось – торговцы рассказали, что книгу им оставил бедный брат-францисканец, решивший, что именно таким способом она безопасно попадёт в руки адресата из Монпелье.

На выходе в коридоре палач случайно столкнулся с Бертраном, пришедшим убираться в комнате после дознания.

– Это ты закрыл ставни на окне в моей комнате? – тихо проронил Михаэлис.

– Да, я, – Бертран остановился, перед ним, но прятал взгляд, будто что-то высматривал в длинном полутёмном проходе.

Михаэлис затаил молчание, раздумывая:

– Я понял. Мы сейчас с Джованни пойдём к вдове Виталис, уберём дрова, что оставили вчера. А ночевать будем здесь. Завтра я уеду в Монпелье, хочу немного проводить Джованни по дороге в Авиньон.

В жилой комнате Михаэлиса было два окна – одно выходило наружу, на узкую городскую улочку со стороны входа в здание тюрьмы, второе – во внутренний двор. И вот оно как раз оказалось этим утром закрытым ставнями. Осторожный палач старался всегда оставлять его открытым: любой, кто бы вознамерился пересечь тюремный двор ночью, должен был иметь при себе светильник. И этот свет указал бы на непрошеного гостя.

Неудачное падение келаря с лестницы отсрочило нечто, что касалось сейчас Михаэлиса лично. О чём знал Бертран, но не мог высказать вслух. «Донос!» – пронеслось в мыслях палача, и он злорадно усмехнулся. – «Они думают, что все грешные дела творятся только в ночной темноте! Кто совершил? Доминик, Понче или еще кто-то?». Гадать – не имело смысла, но и отказывать себе в соблазне тоже.

Обо всём этом Михаэлис рассказал Джованни уже после того, как они вновь соединили свои разгоряченные тела в доме Раймунды. Вдова Стефануса ушла с детьми в гости к соседям, палач с флорентийцем, быстро управившись со сложением дров, уединились там же – в полутемной клети.

Михаэлис будто был настроен на длительную встречу, старательно выводя своего любовника из сил: стоя ему показалось недостаточным, и он притащил короткую лавку из кухни, попеременно то укладывая на неё Джованни, то ложась сам, пристраивая флорентийца сверху. Наконец, когда любовник оказался окончательно вымотанным и испускал стон после каждого прикосновения, поделился своими мыслями.

– И ты только сейчас мне об этом говоришь! – возмутился Джованни, уже опустошенный и переполненный наслаждением, принимая в себя крепкие удары члена Михаэлиса, зажавшего его тело в железные объятия. Флорентиец не имел возможности пошевелиться, пока его любовник не довершил своё дело рукой и не высвободил из пут. – Сукин ты сын, а если меня осмотрят?

– Не осмотрят! – уверенно заявил Михаэлис, смывая водой следы страсти с их тел. – Чтобы явить свету твою «дырку», брат Доминик, как ты помнишь, приказывал насиловать тебя несколько раз на дню.

– Кто мог рассказать? – Джованни спрятал сгорающее от стыда лицо в ладонях.

– Не знаю. Может, ты стал не нужен брату Доминику? Это же он любитель писать письма!

Джованни отрицающе закрутил головой:

– Нет! Он еще не окончательно насладился мной, чтобы вот так запросто отдать в руки инквизиции и тебя, и меня. Это точно – Понче! Наверно, проследил за мной или за тобой. Только покойный Стефанус мог рассказать, что мы спим вместе в одной кровати и именно в здании тюрьмы.

– Может быть, в этом ты прав, – Михаэлис присел на лавку рядом с ним. – Если бы так пристально следили, то уже окружили бы этот дом.

– Что будем делать? – Джованни поднял голову, пристально посмотрел на палача. – Может быть, мне прямо сейчас уехать?

– И дать повод утвердиться в подозрениях? Нет, встретим их как невиновные люди. А наши планы менять не будем.

– А если пытать начнут, чтобы подтвердить обвинения? – с сомнением покачал головой флорентиец.

– У епископа Бернарда колики внутри живота. Пытать он не позволит. На грех содомии нужны свидетели, не меньше трех. А без них – любого честного человека обвинить можно. Даже монаха, спящего под одним одеялом со своим братом.

Безлунной ночью тюремный двор украсился светом тусклых лампад. Михаэлис заметил светлые всполохи на потолке и закрыл глаза, притворяясь спящим. Лестница, ведущая наверх, тихо заскрипела под тяжестью ног городских стражников, осторожно, стараясь не шуметь, поднимавшихся к заветной двери. Присланного с ними помощника судьи они пропустили вперед и рассредоточились по всей длине коридора, в которые выходили запертые двери в другие комнаты. Тяжелое бревно, чтобы одним ударом сбить кованый засов, они принесли с собой.

– Открываем! – помощник судьи отдал краткий приказ. Железная скоба засова с грохотом отлетела к противоположной стене и люди ворвались внутрь, подсвечивая себе лампадами.

Михаэлис лежал в кровати в длинной камизе, на его голове белел каль. Он сразу же подскочил, потянувшись за мечом, лежавшим рядом на табурете, но ему не дали до него дотронуться, приставив лезвие кинжала к шее. Стражники принялись обыскивать комнату, заглядывая под кровать, в сундуки, распахнув нутро шкафа с одеждой.