Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Красиво? Притягательно? Разжигает страсть? – глаза де Мезьера изучающе сузились.

– Да, – честно, не задумываясь, ответил Джованни.

Готье чуть не подавился вином, закашлявшись. Ученик палача сорвался с места и принялся хлопать его по спине, начав виновато оправдываться:

– Ну правда, господин советник, как же может прийти лекарь к больному и пустить кровь, если рука его будет при этом дрожать? А если стрела застряла или щепка, да что я уж там – топор себе в ногу кто-то воткнул… я что, рассуждать буду, резать мне человека по живому или не резать? А роды принять, если младенец застрял? Прямо туда руки и запускаешь…

– Ты еще и этим занимаешься? – ошарашенно повернулся к нему де Мезьер, не веря словам, которые сейчас услышал.

– Да, – всхлипнул Джованни, да так жалобно, будто боялся, что теперь окончательно разонравился советнику короля. – Лекарь это делает. А я – хороший лекарь!

Готье усмехнулся, приводя свои чувства в порядок, зря затеяв этот длинный разговор, лучше бы сразу обо всём сказал:

– Ладно, сядь обратно. Я понял, что вы с Михаэлисом друг друга стоите. Но вот дружки его или враги – точно такие же беспредельщики. Ты прибыл как раз вовремя, я получил сегодня письма: одно из Тулузы, другое из Агда. И знаешь, я уже верю, что Господь тебя для чего-то хранит!

У Джованни всё захолодело изнутри, он непроизвольно сжал руки в кулаки:

– Что случилось?

– То, что из Агда, – спокойно продолжил де Мезьер, – написал известный тебе Арнальд, цирюльник, отец твоей тайной почитательницы. Да, не смотри на меня так! Он еще с момента моего первого появления в вашем городе вызвался обо всём рассказывать. А знаешь, сколько стоит вот так письмо отослать, если просто гонца нанять, а не ждать того, кто занимается почтой? Не меньше ста турских денье в день на всадника и фураж для лошади [2], вот и посчитай! Так вот, пишет он, что в Агде наступили тяжелые времена: сначала пропал Михаэлис из Кордобы, потом, с началом поста, его ученик Джованни Мональдески, но не успел тот уехать, как дней через пять в своем доме был убит Стефанус Виталис, которого перед смертью жестоко пытали. И этот Стефанус был… – на Джованни было страшно смотреть, он сидел неподвижно, будто замер, только раскрывал рот, как рыба, ловя им воздух. Потом всё-таки сделал вздох и задрожал всем телом, всхлипывая и утирая слёзы:

– Господи, за что? За что? – запричитал он, обратившись к Небесам.

– Так, – Готье привстал и насильно влил в его рот вино из кубка, – соберись, не время сейчас по усопшим страдать! Только что мне про бесчувственность у лекарей говорил. Или ты так по каждому умирающему стонешь? Успокоился?

Горячительное вино быстро заполнило внутренности теплом, заставляя сведенные горем мышцы тела расслабиться. Джованни схватил ладонь де Мезьера и сжал, взглядом ища поддержки в его лице, в его холодных глазах:

– Что это означает для меня?

Готье опять сел на свой стул, но не отдернул руку, а положил на стол, позволяя ученику палача продолжать за неё держаться:

– Многое. Сегодня утром мы говорили о том, что слишком мало людей знают о вашей с Михаэлисом глубокой привязанности друг к другу. Ты же своими неуёмными поисками навёл кого-то на правильные мысли, но исчез раньше, чем тебя посетили эти гости. Значит, Михаэлис жив, от него что-то хотят, думают получить это через тебя.

– А при чём здесь Стефанус? Его – за что?

– Чтобы ты поплакал и испугался, – Готье говорил об этом, как о вещах обыденных. – Не думаю, что Стефанус стал бы отпираться или что-то скрывать. У него же жена, дети… Он рассказал о вас с Михаэлисом всё, что мог знать…

– Но зачем пытать? – всхлипнул Джованни и прикусил губу.

– Ну, он же не знал, куда ты уехал! Ты никому не сказал. Единственное предположение было – Тулуза, раз там тоже решили тебя поискать.

– Тоже кого-то убили? – упавшим голосом спросил ученик палача. – Гумилиату?

– Ну уж нет! – усмехнулся Готье. – Эта маленькая шлюха любой член вывернет так, что никто ее и пальцем тронуть не посмеет! Письмо написала именно она, по старой дружбе. Новости две: во-первых, крутились вокруг доминиканского монастыря, брат Беренгарий был сильно избит, но выжил, а во-вторых, зашли и к Гумилиате. Но она сказала, что ты приходил как клиент, поскольку у нее особый мальчик на эти услуги имеется.

– Ничего себе мальчик, – хмыкнул Джованни и чуть повеселел, – за то, чтобы она про ваши правила рассказала, меня между собой и своим любовником разложила и трахала до полного удовлетворения!

– По крайней мере, мадам знает себе цену… Поэтому сразу и уведомила, и теперь у меня есть подробное описание тех, кто к ней приходил. Ты прав, нужно искать в прошлом Михаэлиса из Кордобы, а точнее – Мигеля Фернандеса Нуньеса из Кордобы, бывшего подданного королевства Кастилия, потому что приходили к ней рыцари, по говору – кастильцы, а по манерам – те, что всю жизнь сражались с маврами [3], то есть – грабили, убивали, насиловали. Таких там полно, только молиться не забывают по нескольку раз в день, а в остальном – у них нет сдерживающих их оков.

– Но Михаэлис, – Джованни нахмурил брови, – Ми…гель? У него родной язык – мавританский, он говорил, что родители христиане, но они жили среди мавров. Как он может быть с этими рыцарями?

– Я не знаю, какие он тебе там куртуазности пел про своё прошлое, но он из знатной семьи, а значит – рыцарь. Как он оказался палачом в Агде? Интересно! Но мы обсудим эти дела завтра.

Комментарий к Глава 7. Как игра в шахматы

[1] Господи, помоги мне. Господи, поспеши мне на помощь. Господи, мои уста открыты. И уста мои будут провозглашать тебе похвалу. Господи, мои уста открыты. И уста мои будут провозглашать тебе похвалу. Господи, мои уста открыты. И уста мои будут провозглашать тебе похвалу. Помилуй, нас, Господи! Христос помилуй! Помилуй, нас, Господи! Господи, сущий на небесах, да святится Имя Твое, да прибудет воля Твоя на земле и на небе. Хлеб наш насущный дай нам днесь, и прости нам долги наши, как и мы прощаем их должникам нашим. Не приведи нас во искушение, но избавь от лукавого. Аминь.

[2] в интернете можно встретить разные тексты о стоимости продуктов и услуг, но я опираюсь на документы. В отчёте Рено де Сен Бев, нормандского рыцаря, путешествующего из своего замка в Лион в составе 8 конных человек, средняя дневная трата на еду, постой и фураж равнялась 60 солидам парижским. Соответственно, на одного всадника приходилось в день 7,5 солидов парижских. Из расчета, что 1 парижский солид = 1,25 турских солидов = 15 турских денье, то один рыцарь тратил 112,5 турских денье в день, из которых треть уходила на еду.

[3] буду их все же называть «маврами», поскольку на латыни и на испанском «Moros»

========== Глава 8. Умеешь ли ты прощать? ==========

От автора: извините, но я влетаю в какое-то «порно», поскольку герои честно выполняют свой договор. И рука не поднимается написать: «а поутру они проснулись…», как будто ничего и не было.

***

– Coplas! [1] – Джованни яростно растирал собственное тело влажной тряпицей, совершая вечернее омовение. Злые слёзы текли по его лицу. «Готье, видно, решил смутить мой разум! Бедный Стефанус!». Он опустился на свою кровать и уткнулся носом в костяшки пальцев, всё ещё сжимающих тряпицу. Страшное известие о гибели друга было невероятным, неосознаваемым, пугающим. Немалую долю своей жизни Джованни наблюдал за ним: как они вместе работали в тюрьме Агда, как хорошо у него дома в праздники, как рождаются и растут его дети. Стефанус был первым человеком, которого увидел ученик палача, когда вернулся из небытия, и последним, с кем попрощался, уезжая из города.

– Coplas! – возмущенно повторил он еще раз и покачал головой в ответ своим мыслям. Неважно, что за имя носил Михаэлис до их встречи: ну не мог он солгать о своём родном языке – его слова шли от сердца, от его души! Наверно, в их дальнем королевстве вся жизнь устроена по-другому: эти сеньоры, хоть и сражаются с маврами, но прекрасно знают их язык. «Михаэлис!» – выдохнул Джованни, обращая затуманенный взор вверх, надеясь, что невидимые нити, связывающие их души, откликнутся как струны кифары, завибрируют, задрожат, рождая музыку, услаждающую истерзанное невзгодами сердце.

– Джованни! Спускайся! – раздался снизу голос де Мезьера, заставивший вздрогнуть и тяжело вздохнуть. Сегодня Готье уж слишком обленился: даже не стал за ним подниматься и к делам своим, королевским, притрагиваться не стал. Только и думает о своём коротком лете, хотя… Джованни упрекнул себя в несправедливости к советнику короля – он по-настоящему помогает, направляет, открывает глаза на те обстоятельства, что неизощрённый ум не в силах понять – потому он и стал советником короля, а не сидит в забвении в своём дальнем замке.

– Уже иду! – крикнул он в ответ и огляделся в поисках камизы, отмечая, что, поддавшись своему горю, даже не заметил, что начинает дрожать от холода. Омовение слишком затянулось, а обнаженная кожа начала покрываться пупырышками.

– Плакал? – де Мезьер держал в руках лампаду, встречая у двери своей спальни, и сразу заметил покрасневшие глаза Джованни. Хмыкнул и пожал плечами, отодвинулся, пропуская вперёд. – Сними с меня одежду.

Он поставил лампу на стол рядом с кроватью и сел, обратившись лицом к ученику палача. Из-за скудости света камиза Джованни казалась светлым облаком, нависшим над полом, и только блестели глаза, метавшие взоры по спальне, лишь бы не встречаться взглядом с советником короля.

– Подходи ближе, легче будет руками тянуться. Прояви обо мне заботу! А то привык, что только тебя и раздевают.

Джованни покорно склонился, потом присел напротив на колени, расстёгивая пояс на верхней тунике де Мезьера, взялся за завязки на шоссах. Советник короля сидел спокойно, позволяя себя раздевать, только смотрел жадно, ловя каждое движение рук, каждый взгляд, брошенный из-под полуопущенных ресниц, пару раз коснулся кончиками пальцев щеки, поощряя продолжать движение. Когда же остался полностью обнаженным, притянул к себе, взявшись за подбородок, целуя в губы, нежно прихватывая, сплетаясь языком, посасывая и долго смакуя вкус. Почувствовал, что Джованни полностью отдался в его власть, тронул за камизу, приподнимая край и обнажая упругий живот и торс, приятный на ощупь, покрытый мягкими волосками, как спина новорожденного ягнёнка. Левая рука Готье проскользнула на спину, сминая невольное сопротивление, притянула ещё ближе, усаживая Джованни верхом на колени, правая же продолжила оглаживать грудь, вызывая трепет в таком желанном теле. Руки ученика палача, до сего момента безвольно висевшие, проснулись в движении, обхватывая плечи де Мезьера, потом сошлись на затылке, ощутимо поглаживая и разминая позвонки шеи, забираясь за кромку коротко постриженных волос, отчего вызывали приятное чувство щекотки.

Наконец советник короля разорвал поцелуй, отстраняя от себя уже порядком возбужденного любовника:

– Открой глаза.

Джованни вздрогнул, возвращая себе чувство реальности происходящего. «Это ремесло шлюхи, ничего большего!» Он облизнул губы, расцепил руки и самостоятельно снял с себя камизу, де Мезьер не препятствовал. Потом подался назад, расслабляя завязки на штанах, позволив им свободно, скользнув по бёдрам, упасть на пол. Готье ничего не говорил, только рассматривал его, казавшегося под мягким светом лампады собранным из густого золотисто-коричневого мёда, а потом подтянулся на руках, забираясь с ногами на кровать, и улёгся спиной на подушки у изголовья в весьма расслабленной позе. Поймал вопросительный взгляд Джованни и красноречиво перевёл его на свой вставший член:

– Только спиной повернись ко мне так, чтобы я мог приласкать твой зад.

Через некоторое время советник короля, меланхолично поглядывая на активно трудящегося ртом Джованни, не прерывая своего занимательного дела: как учила когда-то Гумилиата, медленно вводя пальцы внутрь раскрытого перед ним любовника, каждый раз вызывая внутри него стон, произнёс:

– Послезавтра мы уезжаем в Реймс на коронацию. Портной обещал, что твоя одежда будет готова через два дня, значит завтра? – получив в ответ только движение бедрами, он продолжил: – Сходим к брадобрею, делать это в пути будет не слишком удобно. Едем втроём – я, ты и Жоффруа. Поэтому, к моему сожалению, на ближайшую неделю ты будешь избавлен от качественного выполнения нашего договора, если и удастся улучить момент, то сможешь приласкать меня только ртом. В Реймсе я буду представлять тебя как моего личного лекаря, поэтому держи себя скромно и постарайся ни с кем дружбу не заводить, там найдется достаточно желающих оказать тебе покровительство. Много гостей съедутся туда. Будут посланники и от Папы, и от разных королей. Надеюсь, никаких своих знакомцев из прошлого ты там не встретишь. Да… раз уж я сегодня выступаю печальным вестником, то в Милане теперь правит Висконти, и уже прошло четыре года, как никого из семьи делла Торре нет в живых, – Джованни застонал, поднимая голову. – Вот такие дела творят злые люди! Ну, что? Губ уже не чувствуешь? – де Мезьер потянул его к себе, переворачивая на спину и подминая.

Как же его неожиданный любовник был волнующе прекрасен! Готье не мог оторваться от его губ. Кожа шеи, обнаженной узлом из скрученных на затылке волос, была гладкой и уже чуть солоноватой на вкус, упругие мышцы, начинаясь с обеих сторон позади ушей, нежных и бархатистых на ощупь, если их ласкать кончиком языка, сходились книзу, являя глубокую ложбинку между ключицами, а те, в свою очередь, ложились над выступающими сильными грудными мышцами, только кажущимися похожими на крепкий щит, однако… Если прихватить губами сосок – такой маленький, как молочная горошина по размеру, но темный в контрасте с золотистой кожей – поиграть с ним языком, то это сильное тело откликалось, становилось податливее воска, теряя свою неприступную броню. А живот? Он начинал сжиматься и вибрировать, стоило коснуться его пальцами или прочертить ими линии от боков – вдоль рёбер, спускаясь по центру, обводя кругами выпуклые мышцы и не менее чувствительный пупок.

Готье продолжал целовать, не в силах полностью насладиться тем чудесным богатством, что ему досталось во временное пользование и по доброй воле. Он опять приподнял любовника, обратив к себе спиной, помогая присесть на бедрах:

– А теперь ты как ягнёнок на вертеле! – советник короля не нашел лучшего сравнения.

Джованни выгнулся назад, опираясь на вытянутые руки. Де Мезьер поцеловал его в спину, между лопатками, вызывая дрожь, потом перехватил одной рукой поперек живота, а второй взялся за молчащий член и начал медленно его возбуждать, не прекращая поступательных движений своими бедрами, насаживая на себя и так же с лёгкостью выходя до половины, радуясь исторгаемым полувздохам-полустонам.

– Не зажимайся, никаких обид не причиню, буду обращаться бережно, как со своим…

– Ты такой красивый, ты такой желанный… – Готье уже не сдерживал собственных эмоций. Тело под его ласками начинало распаляться жарким огнём, частило сердце, что особенно чувствовалось под пальцами, скользящими спереди по влажной от пота коже, Джованни выравнивал дыхание, приноравливаясь к каждому толчку, и запала бы его хватило надолго, но де Мезьер начал сдаваться первым: перевернулся вместе с ним на бок, закинул одну руку себе на шею, выворачивая верхнюю часть тела, крепко прижимая своей рукой, согнутой в локте, притягивая для поцелуев. Другой рукой убрал со лба любовника залипшие и выбившиеся из узла пряди волос и натолкнулся на взгляд, полный неприкрытой ярости.

– Скажи, что я похотливый козёл! – в предвкушении замурлыкал де Мезьер, ласково проводя большим пальцем по припухшим губам Джованни. – А ты – чудо расчудесное!

– Не смей… в меня… влюбляться! – четко проговорил, будто выплёвывая слова, ученик палача.

– Да как ты смеешь мне указывать? – взревел Готье, для которого эти слова послужили спусковым арбалетным крючком даже похлеще всех ругательств, которые он ожидал услышать. Злость заполнила его разум, он уже перестал замечать, что сильно сжимает в руках трепещущее тело, грубо обхватив ладонью ствол возбужденного члена любовника, вминаясь тыльной частью ладони в мошонку, как чужие пальцы рук впиваются ему в спину и в предплечье, что насилуемый им Джованни уже хрипит и молит о милосердии:

– Остановись, Готье, мне больно!

И, увлечённо двигаясь в запале, еле успел спасти свою губу: намертво прикушенной оказалась мясистая часть большого пальца, упиравшаяся в щеку, рядом со ртом. Боль разорвалась внутри головы, отрезвляя, заставив разжать удушающие объятья. Тело Джованни изогнулось в сладостной неге, сжимая изнутри член де Мезьера, заставляя излиться, а потом резко опало и расслабилось. Ученик палача не подавал признаков сознания, зубы выпустили руку Готье из плена.

– Вот дела, – рассеянно пробормотал советник короля и легонько стукнул Джованни по щеке, потом еще раз, на что ресницы уже дрогнули, и тот замотал головой, с трудом приходя в себя и фокусируя взгляд. – Это что? – де Мезьер поднёс свою кровоточащую ладонь к глазам любовника.

– Я кусаюсь! – с каким-то затаённым злорадством ответствовал он. – А вы уж слишком переусердствовали, господин советник!

– А зачем?

– Привычка… – если бы мог, Джованни пожал бы плечами, ибо сейчас произошло то, что было для него обыденным. – Михаэлису нравится, да и вам, вроде, понравилось… – он потрогал пальцами вход в свой истерзанный зад и принялся изучать вытекшую из него сперму де Мезьера на свет. Взгляд его посерьёзнел, он быстро поднялся, усаживаясь напротив де Мезьера: – То, что произошло – насилие. А мы договорились заранее, что вы так делать не будете, вам это не позволено! Но вы оказываетесь слепы и глухи к просьбам, когда похоть затмевает разум, – он обхватил руками колени, пряча в них раскрасневшееся лицо: – мне больно и обидно! Так не может дальше продолжаться…

Готье, было успокоившись болью в своей руке, опять почувствовал, как гнев переполняет его: он не любил признавать ошибки, ведь всё, что он делает – в наивысшей степени правильно и не требует рассуждений. И это его величайшая ошибка, что, поддавшись сердечным чувствам, он утратил холодность крови. Кто сейчас сидит перед ним? Всего лишь красивая шлюха, которая имеет наглость открыть рот и еще в чём-то упрекать! Насилие? Да, вся твоя жизнь сплошное насилие и разврат, которому ты предаёшься, раздвинув ноги или открыв свой манящий рот!

– А мне плевать на твои чувства! – холодно и вкрадчиво произнёс де Мезьер. – И на твой порванный зад тоже – плевать! Завтра утром ты отправишься обратно в свой Агд. А теперь убирайся из моей спальни, чтобы и духу твоего тут не было!

Джованни только смерил его презрительным взглядом, проглотив колючий комок – предвестник скорых слёз, подальше в горло. Осторожно поднялся, нагибаясь за камизой, и вышел решительно, не оглянувшись назад.

За дверью спальни де Мезьера было темно и холодно. Ученик палача на ощупь поднялся по лестнице в своё временное жилище. Приложил руку к стене, где проходил дымоход от очага, она была ещё теплой. Потом в темноте разыскал кресало и зажег лампу. Вода в котелке для умывания была обжигающе ледяной, но это и было как раз необходимо, чтобы остудить пыл разгоряченного тела, смыть с себя пот и слёзы, очистить изнутри и снаружи, а потом наложить целебную мазь. Плакать и стенать от горя уже расхотелось: если приступы отчаяния и захватывали сердце в тиски, то теперь разум воспринял всё, что произошло, как свершившееся.

– Если и есть на то воля Твоя, то так тому и быть! – прошептал Джованни небесам. – Вернусь в Агд, буду думать, что делать дальше. Может быть, это и к лучшему, что де Мезьер оказался таким сукиным сыном сейчас, а не позднее, и я не сильно увяз в этих отношениях. Конечно, без него будет очень сложно… но, пока я жив, я буду искать тебя, amore mio!

Он сдвинул с места сундук, открывая доступ к спасительной стене, стащил с постели холодное одеяло, укутался с ног до головы и забылся беспокойным сном, иногда распахивая глаза, поглядывал на окно – не забрезжил ли за ним рассвет нового дня?

***

– Прощайте, господин советник! – Джованни стоял на пороге столовой – в старой одежде, в которой и прибыл в Париж, поправляя свою суму, висящую на плече. Он не взял с собой ничего лишнего – с чем приехал, с тем и уезжал.

Де Мезьер, мрачно взиравший на приготовленные, но нетронутые блюда, поднял голову, устремляя на своего гостя немигающий холодный взгляд. Потом медленно поднялся из-за стола, проследовал, пропускаемый вперед Джованни, к входной двери, запертой изнутри на надёжные засовы, но неожиданно развернулся, схватил ученика палача за плечи и вдавил спиной в стену:

– Я не умею извиняться.

– Этому нужно учиться, господин королевский советник! – Джованни нахмурил брови.

– А ты умеешь прощать?

– Да, – ответил он, беспокойно подняв голову, встретившись глазами с Готье де Мезьером. Казалось, что по лицу того промелькнула слабая улыбка:

– Тогда смени платье и спускайся к завтраку.

Комментарий к Глава 8. Умеешь ли ты прощать?

[1] песенки, частушки, куртуазные стишки.

========== Глава 9. Дело Нельской башни ==========

От автора: многое из изложенного в этой главе – моё авторское видение, поэтому пишу дисклеймер специально для любителей Парижа начала XIV века и фанатов «Проклятых королей»: мнение автора может не совпадать с вашим, каждый видит по-своему.

***

Не успели хозяин дома и его гость в молчании закончить утреннюю трапезу, как от портного доставили одежду для Джованни, с любовью сложенную в большой сундук, и занесли его наверх, прямо в гостевую комнату. Де Мезьер не преминул выразить свой интерес и появился в дверях комнаты, где италиец, покусывая от волнения губы, рассматривал богатое облачение. Ему казалось постыдным принимать такие щедрые дары от своего временного покровителя, который в любой момент может поддаться настроению и прогнать надоевшую ему шлюху. Зачем же ввергать себя в соблазн?

– Я вижу, портной проникся твоей красотой, – Готье сделал шаг вперед и тоже склонился над сундуком, – поэтому постарался подобрать цвета тканей поярче. Смотри, какого глубокого синего цвета теплое верхнее платье, с кожаными вставками и мехом на воротнике. Оно очень подойдёт к твоим глазам. Надень его сегодня для прогулки по городу.

– Господин советник… – Джованни стушевался в смущении, – …Готье. Я слишком… отвык от этой роскоши. Не знаю, как принять подарки, что ты мне делаешь…

Де Мезьер выпрямился и сложил руки на груди:

– Ты надень, а я посмотрю! Прямо сейчас! – он кивком головы показал на одежду синего цвета, что так ему понравилась.

Джованни медленно просунул голову в ворот, выпуская в боковые прорези руки, сокрытые рукавами, крепящимися к верхней тунике. Развязал пояс и переместил его на верхнее платье.

– Теперь шапку, – де Мезьер вытянул из сундука берет из такой же бархатистой и синей ткани. – А сверху плащ, – он помог застегнуть золочёные застёжки. – Вот теперь ты одет! Только сменишь простую обувь на сапоги, – он положил обе руки на плечи Джованни и заставил обратить на себя взгляд. – Запомни! Я получаю удовольствие от созерцания прекрасного, поэтому, будь добр, не скрывай от меня своих завораживающих глаз. Скромность сегодня – не для тебя! Я тоже пойду оденусь, встретимся внизу.

Выйдя из ворот дома, они свернули налево и прошли почти до главной улицы, пересекающей город от моста Богоматери. Там, справа на углу, была цирюльня, в которой им начисто обрили щеки перед дальней поездкой. Затем де Мезьер потянул своего спутника дальше к центру города, и, свернув налево по улице, они достигли маленькой площади перед главным Собором. Там шла бойкая торговля, несмотря на близость ко входу в храм и мрачную значимость самого места. Здесь стоял позорный столб, перед которым зачитывали приговоры, зачастую к смерти, а уже потом осужденных вели на Гревскую площадь, где могли поставить к столбу и сжечь, как проделали с еретичкой Маргаритой Поретанской, или за город – к знаменитой висельнице Монфокон, как с Ангерраном де Мариньи.

– Ты скорбишь по нему? – спросил Джованни как будто между прочим, прерывая рассказ господина де Мезьера о городе.

– Да, – коротко ответил Готье. – Он был умён и талантлив. Прекрасно и изощрённо воплощал в жизнь замыслы нашего доброго короля Филиппа, но… у него было слишком много завистников. И как король не мог существовать без своего советника, так и Ангерран не смог существовать без своего короля.

– А ты? – они свернули на боковую улицу и пошли, огибая собор по направлению к реке.

– Что я? – де Мезьер будто очнулся от своих мрачных мыслей.

– Ты же смог остаться на службе и перейти от отца к его сыну!

– Смог, – согласился Готье, – когда король Людовик отдал Богу душу. Но неизвестно, что со мной будет, если умрёт и нынешний король-регент Филипп. Новый король может предпочесть окружить себя придворными льстецами, а мой король… – он сделал ударение на слове «мой», – привлекал и отбирал себе на службу людей талантливых и неглупых. Иначе не смог бы осуществить всех своих замыслов… Спускайся!

Они оказались на берегу реки у каменных ступеней, ведущих вниз к воде на маленькую пристань, возле которой стояло несколько лодок. К ним сразу подскочил один из лодочников, принявший советника короля как давнего знакомца, и жестом пригласил пройти в одну из лодок, предназначенную для прогулок по реке.

– Это Петр, – сказал Готье, присаживаясь на заднюю скамью. Лодка под ним ощутимо просела, но казалась крепкой. – Я часто беру его лодку, – он протянул руку Джованни, усаживая его рядом, и, полуобняв, крепко прижал к себе. – Он может быть слепым и глухим, но главная его ценность в том, что он немой! – Петр улыбнулся им щербатым ртом и взялся за весла.

Лодка заскользила против течения по направлению к мосту Богородицы, проплывая под его сводами, а потом направилась к мосту Менял.

– А вот мой дом, но со стороны реки, – Джованни узнал окно, из которого иногда выглядывал наружу. Готье взял его ладони в свои.

– Тебе не холодно? Разве? А пальцы холодные.

У Джованни порозовели щеки. Руки де Мезьера были такими согревающе-теплыми, что он поймал себя на мысли – как же хорошо, что они помирились с Готье! Вчера ночью оба были хороши: советник короля со своими страстями и представлениями об исключительной власти, да и Джованни тоже поддался эмоциям – сначала из-за вести о гибели Стефануса, потом о смерти Франческо делла Торре. Он испугался, что Господь разгневался и забирает теперь жизни тех, кто был ему дорог. Может, и Михаэлису предначертана та же участь? Поэтому и сорвался – мог же подыграть желаниям де Мезьера и не злить его лишний раз проявлением собственной непокорности, не играть его чувствами…

Джованни обратил лицо к де Мезьеру, выразив взглядом безмерную благодарность и удовлетворение. Солнечный луч, вырвавшись из-за темных рваных туч, позолотил прядь его волос, выскользнувшую из-под шапки. Де Мезьер с нежностью протянул руку и убрал ее, завернув за ухо.

Лодка уже миновала мост Мельников, выйдя на простор всей ширины реки, являя взгляду своих путников королевский дворец и сады, окруженные высокой стеной. Она сходилась под углом с такой же стеной, обрамляя остров, на котором расположился город. А перед стеной можно было увидеть два пустынных, образованных наносами реки островка. Лодка причалила к развалившимся сходням на одном из них, но де Мезьер не захотел выходить: лишь сидел и смотрел с этого места на раскинувшийся перед ним Париж. Посередине высились строения королевского дворца, за ним в отдалении можно было разглядеть башни собора Богородицы. По обоим берегам реки возвышались башни с крепкими стенами: слева Луврский замок, а справа – Нельская башня, так что вся столица великого королевства Франции представала как на ладони, заявляя о своём могуществе.

– Здесь их и сожгли, – Готье де Мезьер заговорил вновь. – Прямо на этом острове. Мы с Гийомом стояли вон там! – он указал рукой на островок рядом. – И смотрели, как двух магистров ордена Тамплиеров, скованных вместе, поставили к столбу, обложили дровами и хворостом и сожгли.

– Они что-нибудь говорили? – тихо спросил Джованни.

– Ты о тех пущенных в народ слухах о проклятии? – Готье презрительно скривил губы в усмешке. – Нет. Только молились. Да разве остаётся у человека способность говорить, когда горит хворост, которым он обложен [1]?

– И как Гийом де Шарне воспринял такую смерть собственного дяди? Он ничего мне не рассказывал! – ученик палача нахмурил лоб, ощущая сопереживание другу в своём сердце.

– Надеялся до последнего, но увы! – Готье тяжело вздохнул. – Участь их была предрешена заранее. Наверно, еще до того, как тебя приметили в Марселе. Но этим занимался Гийом де Ногаре. Это был целиком его план. Он, как и ты, оказался тогда отлучённым от церкви, но нашел в себе силы – с одобрения короля Филиппа – сдвинуть такую огромную гору: подчинив понтифика и весь святой престол королевской власти, а не наоборот… Да, ушли те времена, – добавил советник короля с грустью. – Для меня – король Филипп, прозванный в народе Красивым, является воплощением наивысшей власти, примером, какой она должна быть.

В год последнего понтификата Папы Климента [2] – в тот страшный для многих год – случилось слишком многое, что можно было назвать как Божьим промыслом, так и карой. Тот год был для короля Филиппа верхом его могущества и его бесстрашия, ведь именно тогда он довершил дело всех многих лет своей жизни: расправился с тамплиерами, полностью подчинил себе Святой престол и уже ничего не боялся.

Готье де Мезьер заставил Джованни обратить взор на другой берег реки.

– А это – знаменитая Нельская башня. До ваших краёв не могла не дойти весть о том, как жены принцев были уличены в измене и приговорены к заключению.

– О, да! – оживился Джованни. – Слухи дошли очень быстро, только и обсуждали, какой у принцессы Маргариты был любовник. А когда принц Людовик стал королём, его «рогоносцем» только и называли!

Готье погладил его по щеке, и тот невольно зарделся, бросив нервный взгляд в сторону лодочника, который нарочно сел к ним спиной.

– А этот рыцарь был не старше тебя, Джованни. Такой же красивый и ладный, весёлый и недалёкого ума, – продолжил де Мезьер и убрал руку от его лица. – Но разве такой король, как Филипп, стал бы выносить своё грязное бельё на потеху народу, если бы не преследовал какие-то цели? Ведь весь его путь состоял из расчетливого продумывания каждого шага и его последствий, длительной подготовки и точных ударов. Разве совершил бы король, пусть поддавшись слухам и гневу, такой шаг, что лишил сразу трех его сыновей законных жен? Да и кровь рожденных детей подставил под сомнение? Это позор его сыновьям-рогоносцам! Неужели наш добрый король стал бы так жесток к своим детям? Нет! Даже если бы эти бургундские принцессы и нагрешили с половиной двора, то знал бы об этом лишь узкий круг лиц. А тут – какое веселье для народа: дамы самой благородной крови, в простых рубахах, обритые налысо, едут в железных клетках по городу, а на Монфоконе висят обезображенные тела их полюбовников: оскоплённых, с содранной кожей, перебитыми на колесе костями.