Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Братья закивали, соглашаясь и воздавая хвалу Небесам, потемневшим в тлении закатного солнца. И еще большую радость и улыбки вызвало появление вдалеке желанных стен города, в чём они сразу углядели знак свыше.

Джованни же впервые осознал, что никогда внимательно не прислушивался к тому, о чём толкуют меж собой францисканцы, и никогда не заглядывался на них по-особенному. В своих притчах они были сейчас абсолютно правы: смирись с тем, что даруется тебе свыше, каким бы неприятным, трудным, исполненным боли и страдания оно ни казалось. Если сейчас тебе всё мнится неправильным и обидным – прими это, ибо дорога, что ведёт тебя, известна только Всевышнему, и если она терниста и покрыта острыми камнями, то дана для испытания, а не в наказание.

Рассказ брата Симона вселил в сердце флорентийца успокоение по оставленному Агду, исцеляя тоску, и все последующие дни путешествия Джованни шел, поддерживаемый дружескими разговорами, взращивая в своём сердце смирение.

– Пусть и встретит меня в Авиньоне ревнивый брат Доминик, – шептал флорентиец, рассуждая про себя, – я найду средство усмирить его похотливые желания, внушенные дьяволом. Изгоню беса из брата, как это делал святой Франциск.

***

Авиньон встретил их солнечным днём, и Джованни с сожалением расстался с уже полюбившимися ему братьями-миноритами, клятвенно пообещав не оставить их прошения без внимания. Архиепископский дворец встретил его молчаливым спокойствием и размеренной жизнью снующих везде монахов в рясах разного цвета. Перед воротами с утра выстроилась длинная очередь просителей, но флорентиец легко миновал ее, как и в прошлый раз, сославшись на прямое указание брата Доминика и помахав перед носом стражи письмом с печатью архиепископа Агда.

Быть может брат Доминик, встретивший его посередине двора, и был готов к жесткой отповеди за своё письмо, сохраняя суровость на лице, но Джованни лучезарно улыбнулся ему в ответ, опустился на колени, целуя руку, украшенную большим перстнем, и потом спокойно принял объятия и целомудренные поцелуи.

– Я ждал вас, Мональдески, – важно обронил повеселевший брат Доминик. – Надеюсь, что обратный путь в Авиньонский дворец был для вас нетруден и не сильно утомил.

– Напротив, – вежливо ответил Джованни, – я вам очень благодарен за покровительство, которое вы мне оказали, ускорив его.

– Я намерен оказывать его вам и в дальнейшем, – на губах брата-доминиканца заиграла довольная улыбка, – пойдёмте со мной, я расскажу вам о будущих обязанностях, – он тронул флорентийца за плечо, как бы невзначай и ощутимо огладив его.

Пока они проходили по коридору и поднимались на второй этаж, Джованни с интересом оглядывался и примечал особенности дома, где ему теперь придётся проводить большую часть времени. «Бывшая шлюха в папском дворце! Воистину это змеиное гнездо назвали Вавилоном и пристанищем блудниц», – в голове внезапно промелькнули грешные мысли, что проповедовали еретики.

Дворец представлял собой старинное здание, многократно перестраивающееся. Покрытые трещинами потолки постоянно белились, росписи на стенах перекрывали друг друга облупившейся штукатуркой и занавешивались ткаными гобеленами, чтобы сохранить тепло. Подвалы постоянно подтапливались весной, когда река разливалась. Поэтому папский двор не спешил переезжать в Авиньон, вынашивая планы по полному уничтожению старого строения и возведению нового дворца-крепости.

Отец Доминик, не устыдившись никого, привёл Джованни прямиком в свои личные покои. Тот уже был в этих комнатах, когда доминиканец, сраженный болезнью, своей мертвенной бледностью сливался с цветом льняных простыней на кровати. Теперь же глава канцелярии хорошо подготовился к приёму гостя и выгородил узкую комнату с окном по соседству со своей спальней. Размерами и обстановкой она очень походила на парижское обиталище Джованни в доме де Мезьера. Крепкая дверь выходила в общую гостиную и запиралась изнутри на крепкий засов, что должно было, по всей видимости, послужить надёжным доказательством чистоты и непорочности намерений брата Доминика. Купальня находилась рядом, но необходимо было пройти из общей комнаты в крытый коридор, представляющий собой длинный балкон второго этажа.

– Здесь ваша комната, господин Мональдески, располагайтесь, – отец Доминик держал себя подчеркнуто официально, обозначая новый статус Джованни – приглашенного нотария, который будет проверять правильность составленных документов и скреплять их удостоверяющей подписью.

Всего действующих нотариев при дворце было двое, но они также вели и светские дела в городе, Джованни же всегда должен был находиться поблизости. Жалование полагалось выплачивать меньше, чем обычным нотариусам, поскольку флорентиец проживал во дворце и питался на кухне. Эти условия были весьма почетными, большинство монахов работало за послушание, порой выполняя обязанности слуг.

Архиепископа в это время во дворце не было, и его крыло с личными комнатами оказалось закрытым. Отец Доминик провёл Джованни по всем доступным коридорам, показал кухню и просторный скрипторий, где ему теперь будет выделено место для письма и полки для хранения документов.

– Я вам буду помогать, подсказывать, – многообещающе несколько раз повторил бывший инквизитор. – Предполагаю, что вам, Мональдески, не составит большого труда понять весь процесс обращения документов, тем более, что вы занимались этим ранее.

– Хотел бы уточнить, святой отец, – флорентиец коснулся пальцами связки отточенных перьев, поправил лежащую на столе стопку листов бумаги, размышляя над тем, что увидел, пытаясь внутри и душой, и телом ощутить новую для себя атмосферу жизни среди братии. Безусловно, его появление, светского среди монахов, вызывало жгучий интерес, легким холодком сквозивший через ресницы опущенных в пол глаз, как бы случайные повороты головы, невыразительные лица, и гулко ударяющий в спину, стоило им с братом Домиником развернуться к выходу из очередной комнаты или зала. – Я занимался в Агде делами городского совета и судебными документами, но не личной перепиской. Вы полагаете, я справлюсь?

– Конечно! – убеждённо заверил доминиканец. – Вы – умный юноша, способный, внушающий доверие. Вы беспокоитесь о том, что вы – не монах?

– И это тоже, – щеки Джованни тронул румянец. Так и хотелось высказать брату Доминику истинное предположение, зачем он призвал его в Авиньон, да и поселил по соседству. – Вы находите для себя приятным моё общество?

Брат Доминик немного рассеяно посмотрел на него, не решаясь ответить, но потом довольно живо произнёс, не преминув цепко ухватить за локоть:

– Пойдёмте дальше, я еще вам не показал конюшни.

Там он подвёл его к высокой крапчатой лошади, которую любовно погладил по крупу, потом запустил пальцы в хорошо расчесанную гриву, принимая ответное фырканье. Кобыла ткнулась губами в его пустую ладонь, требуя угощения.

– Это моя Стрела, – доминиканец приобнял лошадь, нашептывая ей что-то в ухо. – Я люблю окружать себя красивыми вещами, они дарят мне радость. И вас, Мональдески, я пригласил сюда за тем, чтобы получать удовольствие от общения и созерцания вас рядом с собой, – он оглянулся, примечая, что рядом с ними никого нет. – Когда я смотрю на вас, – он понизил голос до шепота, – вы представляетесь мне в сладких грёзах…

Джованни напрягся, слегка отшатнувшись.

– …вы это знаете, – брат Доминик чуть повысил голос. – Давно знаете, с нашей первой встречи. В той роще, у моста, на границе диоцезов. Не скрою, что я… хотел бы иного, но я давал обеты, от которых не хочу отступать. Но в вашем облике есть нечто, что заставляет меня… вам покровительствовать.

– Так значит, теперь… – Джованни невольно облизнул пересохшие губы. Брата Доминика в буквальном смысле затрясло от желания к нему прикоснуться. – Вы мой покровитель? И что же требуется от меня взамен?

– Ничего греховного! – попытался развеять его опасения церковник. – Я ни к чему вас не принуждаю такому, что называлось бы грехом содомским. Не бойтесь! Вы же приложили столько усилий, чтобы очистить своё имя от подобных обвинений, хотя сомнения всегда будут преследовать вас… Я вижу вас насквозь, Мональдески, и представляю, сколько непристойных предложений вам приходится отметать. Флорентиец… с такими чувственными губами… может быть только порочен…

– Любезный брат, вам вредны подобные переживания, подумайте о своём сердце! – Джованни скрестил руки на груди и нахмурил брови. Брат Доминик говорил правду, пусть скрытую витиеватостью слов, но в нём кипели страсти, и флорентиец с некоторым страхом осознавал, сколько раз в грезах этого монаха он был уже покрыт поцелуями, обласкан и принужден к соитию во всевозможных постыдных позах. У него самого уже горело тело и невольно сжимались ягодицы под пристальным и замутнённым взглядом доминиканца, витающего сейчас в красочных и чудесных мечтах.

– Это лишь сны, Мональдески, внушенные вами сны! – с некой горечью в голосе прошептал брат Доминик, продолжая вожделенно оглаживать свою лошадь. – Это грех, но вам понятны мои чувства. Вы даже не попытались что-либо возразить! Вы хотите знать, что взамен? – он выпустил из рук гриву лошади и приблизился к Джованни на полшага, почти касаясь его одеждой. – Вы чувствуете моё тепло, дыхание, слышите мой голос и биение сердца, видите, как моё тело откликается на вас… Так и я – всё это чувствую. И в этом-то и состоит моя каждодневная радость, то, что делает счастливым и полным сил.

– Вы любите меня, брат Доминик? – их взгляды встретились, смешавшись в одну прозрачную и сильную волну, что омывает теплые берега шелестя песчинками, перебирая белые звенящие ракушки.

– Да, всем сердцем!

– А я вас – нет!

– Это не важно! – откликнулся, почему-то улыбаясь его ответу, отец Доминик. – Мне важны лишь мои чувства, не ваши, Мональдески! И никуда вас от себя я не отпущу, поскольку созерцание вас, такого живого рядом – для меня та самая отдушина посреди серых дней. Вы моя совершенная радость!

Комментарий к Глава 5. Радость совершенная

[1] первая церковь св. Франциска у подножия Ассизи. Santa Maria dei Angeli.

Автор в отпуске, где нет вай-фая, до самого католического Рождества.

========== Глава 6. Ex parte (в пользу одной стороны) ==========

В первую седмицу пребывания в Авиньоне внимание со стороны брата Доминика навязчиво тяготило и раздражало Джованни настолько, что он невольно вздрагивал, стоило доминиканцу объявиться на пороге скриптория с очередным черновым документом. А потом он привык к пристальному взгляду, ласкающему его тело, незаметным порывам движения рук, как бы ощупывающих его на расстоянии, просьбам сесть напротив и почитать при свече, легким вздохам, затаенным в груди днем, и более шумным и глубоким ночью, проникающим сквозь тонкую перегородку отделяющей их комнаты стены.

К светскому платью Джованни, которое поначалу вызывало интерес и недоумение монахов, вскоре все привыкли, а отношения между флорентийцем и другими работниками скриптория заметно потеплели. По крайней мере, ему теперь не приходилось самому натачивать перья – объявившиеся тайные воздыхатели делали это за него. Джованни лишь усмехался про себя, но неизменно по утрам ласковым взглядом обводил комнату, задерживаясь на каждом из присутствующих, и желал доброго дня. Для него было важным удержать благожелательное к себе отношение в месте, где еще неизвестно сколько предстоит пребывать.

Литургические часы здесь строго соблюдались, и братия стройными рядами шла в сторону часовни, оставляя Джованни в одиночестве. Трапеза же проходила в общей столовой, но флорентийца сажали отдельно на кухне, чтобы не смущать ревнителей благочестия. Каждую пятницу соблюдалось воздержание.

День Святой Троицы пришелся на начало лета. Брат Доминик, вдохновлённый тем, что Джованни перестал сверлить его настороженным взглядом и однажды одарил улыбкой, когда брат, одеваясь в утренней полутьме, вышел в надетом наизнанку скапулярии, решил осторожно предпринять некоторые шаги к сближению. Так, за совместной вечерней игрой в шахматы последовало предложение конной прогулки по окрестностям Авиньона, и, несмотря на жаркий день, Джованни согласился, поскольку городские улицы, изученные им вдоль и поперёк, порядком поднадоели.

Брат Доминик сменил рясу на светское платье, более подходящее для верховой езды, и выглядел сейчас как богатый синьор, а не монах, скрыв тонзуру под шапкой. Искусство доминиканца управлять лошадью намного превосходило знания Джованни, поэтому он иногда, пришпорив коня, вырывался далеко вперед, оставляя флорентийца позади. Попеременно брат Доминик начинал рассказывать о своём детстве, проведённом в замке в далёкой стране англов, о своём переезде во французские земли, учёбе в университете. И если за игрой он в основном рассуждал о казусах права, то сейчас раскрывался полностью в своих воспоминаниях о прошлом.

На обратном пути они остановились у лесного ручья, чтобы дать отдых коням. Кроны деревьев защищали от солнца, но под ними воздух становился жарким и тягучим. Влажные капли пота делали одежду мокрой, налипающей на тело. По вискам катились соленые струйки, собираясь на подбородке. Мошкара, жужжащая над ними, так и норовила сесть на открытые части тела, чтобы напиться горячей крови.

Вода была слишком студёной, чтобы ее пить, но ей было приятно умываться. Ладони немели раньше, чем удавалось донести эту обжигающую хрустальную чистоту до лица и шеи. Прикрывший на миг глаза Джованни, почувствовал, как чужая крепкая рука, охолодевшая от набранной в ладонь воды, провела по его щеке и будто нечаянно очертила кончиками пальцев нижнюю губу. Он замер, силясь понять собственные ощущения: было приятно, щекотно, освежающе… Потом та же рука нежно провела линию вдоль шеи и замерла над ключицей.

– Брат Доминик, – твердым шепотом произнёс Джованни не открывая глаз, – вы не платите мне за посмотреть или потрогать. Вы говорили, что я вам нужен на расстоянии.

– Чего ты хочешь? – таким же шепотом ответили губы монаха, касаясь мочки его уха.

– Грехом заниматься не буду! – заявил Джованни, потом подумал и добавил. – Целоваться в губы тоже. А за то, что вы будете касаться моего тела там, где вам заблагорассудится или просить снять перед вами одежду, вы дадите мне возможность один раз в два месяца возить любые письма из канцелярии Авиньона в Нарбонну. Даже если писем не будет, я всё равно на это время буду покидать Авиньон, – он открыл глаза и встретился взглядом с братом Домиником.

– Я дам тебе на седмицу больше, но я хочу целовать твои губы, Джованни…

– Брат Доминик… – у флорентийца перехватило горло, он судорожно сглотнул.

– Ричард… так звали меня в миру в моём далёком Йорке, – прошептал монах, касаясь своими губами его напрягшихся от прикосновения губ. – Зови меня так, когда мы будем одни, – он впился пальцами в плечи Джованни, еще теснее прижимая его к себе и принялся требовательно терзать помертвевший рот, получая при этом удовольствие, сразу отозвавшееся в его разгоряченном паху. Джованни не двигался, подставляясь под ласку, и от неожиданности такого быстрого договора не знал, что предпринять. Закрыл глаза, прислушиваясь к откликам тела.

Это было сродни его прошлому занятию, когда клиент говорил: «не трогай меня, я буду всё делать сам», что превращало тело в каменную статую, послушно следовавшую движениям, но не испытывающую желания. Но ради обещанной свободы можно было и перетерпеть прикосновения чужих рук.

С письмами в канцелярии было всё просто. Они накапливались, распределялись по городам, а потом их увозили гонцы в разных направлениях. Джованни уже успел сам воспользоваться такой почтой и отправить послание семье во Флоренцию. Писать Михаэлису в Агд он не решался: ведь в каждую строку была бы вложена такая нежность и любовь, что было бы стыдно, если бы чужие глаза волею случая наткнулись на эти строки. Но еще два письма он написал: одно – отцу Бернарду в Тулузу, о том, что готов продолжить работу над его книгой, а второе – де Мезьеру.

Хотя Михаэлис и упрашивал Джованни забыть про договор, но образ Готье никак не выходил из его головы. Их отношения были настолько личными, что флорентиец считал себя не в праве просто так взять и исчезнуть, не сказав «прощай».

Пока Джованни увлекал себя мыслями о письмах, брат Доминик ухитрился два раза излиться, ощупывая и обцеловывая его тело с ног до головы. И если бы не маленькие кровососы, которых постоянно приходилось смахивать с обнаженных плеч Джованни, то он увлеченно занимался бы этим делом до самого вечера. С трудом оторвавшись от поцелуев, Ричард из Йорка помог флорентийцу натянуть мокрую от пота камизу и верхнюю тунику, застегнул пояс.

– Ты мне очень нравишься! – пробормотал он напоследок, приглашая вновь сесть на коня и вернуться в Авиньон.

В самом же архиепископском дворце брат Доминик вёл себя очень благопристойно, по ночам в дверь комнаты не ломился. Только в шахматы теперь Джованни играл обнаженным по пояс, а перед сном, в темноте передней комнаты, Ричард долго ласкал его со стороны спины, заставляя опираться руками о стену, терся возбужденным членом между ягодиц, но без проникновения, пока не кончал, роняя на бедра капли теплого и густого семени. Следы своего греха он потом тщательно вытирал тряпицей с пола, пока Джованни держал перед ним зажженную лампаду. На этом они расходились по своим комнатам, не прощаясь.

Верховые прогулки были редким исключением в размеренной жизни дворца. Брат Доминик был очень осторожен в своих устремлениях и более того – достаточно много времени уделял чтению, разбору личной переписки, написанию собственных сочинений и лекциям по церковному праву, поэтому скоро успокоился и не сильно досаждал Джованни своими любовными устремлениями, получая удовольствие и от простого общения. Доминиканец говорил, а флорентиец слушал, будто студент, попавший случайно на частную лекцию университетского профессора.

Так прошло два месяца, но брат Доминик попросил задержаться еще на неделю, обещая учесть ее в будущем, поскольку папские переписчики готовили текст очередной весьма важной буллы, которую нужно было незамедлительно разослать по всем городам.

Папа Иоанн XXII продолжил борьбу с францисканцами-спиритуалами буллой «Ex parte…», в которой он призвал инквизиторов, архиепископов и епископов Франции обратить пристальное внимание на «еретиков, подозреваемых в ереси и иудеев, отвернувшихся от католического братства, а также отступников, как угодно убегающих от Церкви» [1].

Эти письма упреждали его дальнейшие действия, направленные на упорядочение ордена францисканцев и преодоление раскола между братией. Более существенные решения планировалось издать позднее, осенью, а пока шла напряженная подготовка. Джованни писал матери и отцу во Флоренцию, умоляя приглядеть за братом Стефаном и не допустить того, чтобы тот оказался на другой стороне и погубил себя.

С такими письмами и сведениями о планах понтифика Джованни был вынужден так распланировать свой путь, чтобы осталось время не только на визит к епископу Агда, но и на то, чтобы предстать лично перед архиепископом Нарбонны. А это – лишние пять дней, украденные от того времени, что можно было провести вместе с Михаэлисом в Агде.

Брат Доминик держал своё слово и достаточно легко отпустил Джованни, снабдив всем необходимым как папского гонца – провизией на первые три дня и деньгами. Сначала флорентиец заехал в Ним, потом в Монпелье, и уже по проторенной древней дороге достиг Агда.

Стены города уже казались родными, слишком многое связывало их с судьбой Джованни. Он прибыл к вечеру, но солнце еще не зашло за холмы, хотя у городских ворот стража зажгла лампады. На настойчивый стук в дверь долго не было ответа, но потом она распахнулась, и сильная рука Михаэлиса втянула его внутрь. Лошадь и поклажа остались снаружи, пока двое любовников окончательно не насладились поцелуями в кромешной тьме.

– Мне не верится, мне не верится… – повторял Михаэлис, сжимая в объятиях Джованни, крепко, до хруста в костях, так что у того закружилась голова и ноги в коленях стали расслабленными и неспособными удерживать тело.

Ласки и поцелуи Михаэлиса принесли долгожданное наслаждение, хотя Джованни и было поначалу больно из-за длительного отсутствия отношений с проникновением, но его любимый, как всегда, был внимателен и не торопил события, упиваясь уже тем фактом, что флорентиец вернулся и с радостью принимает его.

Время на разговоры появилось лишь на рассвете, когда, утомленные наполненной любовью ночью, они лежали на кровати в объятиях друг друга, не желая расцеплять рук. Джованни кратко рассказал о своей жизни в Авиньоне, но не упомянул про тайный договор с братом Домиником, а лишь объяснил, что желание монаха видеть его подле себя продиктовано нереализуемой из-за устава похотью.

– Он сказал, что любит тебя? – ревниво допытывался Михаэлис.

– Да, но не может нарушить обеты. Первое время он досаждал мне тем, что хотел увидеть меня обнаженным, но сейчас уже подостыл. Отпустил легко, хотя прекрасно знает, что я уехал к тебе, – недосказанность нельзя было принять за ложь. Да и Джованни никоим образом не хотел ранить сердце своего возлюбленного. – А как дела в Агде?

– По-старому… – Михаэлис продолжал принимать больных, внушил мысль о своей незаменимости епископу Бернарду, но и ремесло палача тоже не оставил. В начале лета в город были назначены два инквизитора, которые очень слаженно начали расследовать новую ересь, что появилась в Лангедоке и была связана с последователями учения о Святом Духе и апокалитическими откровениями. – Они пока очень осторожны в своих делах, – продолжил палач, – только собирают сведения, допрашивают людей, но немногих. В самом городе ереси нет, но проповеди читают.

– Мне кажется, что это только начало, – задумчиво промолвил Джованни. «Если инквизиция поймает брата Мая, Раймунда, Бриана или Змея, вспомнят ли они об ангеле, что сидел на площади Тура, а потом ехал с ними до Агда?» Он невольно провел рукой по своим коротким волосам и затаил надежду, что не будет узнан, а если что – заученно повторит фразу Антуана и скажет, что шел рядом, не вслушивался и всегда еретиков осуждал. – Мне нужно будет уехать в Нарбонну, потом еще вернусь.

В Нарбонне, помимо архиепископа, Джованни хотел встретиться с дьяконом Понцием Роша и более подробно расспросить его о ереси, с которой еще предстоит столкнуться. Этот францисканец-спиритуал, как показалось флорентийцу при первом знакомстве, был более чем открыт для простого общения, многое знал из того, что терзало своей недосказанностью.

– Понтифик принял решение относительно спиритуалов, – поделился своими мыслями Джованни. – Если они не примирятся, то будут осуждены.

– Какое дело тебе до братии? – Михаэлис одарил его поцелуем в уголок рта. – Перестань так за них волноваться! Мы сейчас с тобой… вместе…

– Я беспокоюсь за своего брата, – прошептал Джованни. – Как бы глупостей не натворил. Я не смогу ему помочь, если их осудят.

Комментарий к Глава 6. Ex parte (в пользу одной стороны)

[1] Contra haereticos vel de haeresi suspectos et iudeos a fidem catholicam converses, ab eaque apostates, quamvis ad Ecclesiam confugiant, esse procedentum… «Ex parte…» Авиньон, 13 августа, 1317 г. Bullarum Diplomatum et Privilegiorum Sanctorum Romanorum Pontificum, Taurinensis Editio, Aloysius Tomassetti, Francisco Gaude ed., 1859. т. IV, стр. 250-251

========== Глава 7. Семь времён истории ==========

От автора: еще одна «сложная» глава, объясняющая суть апокалиптических ожиданий на рубеже XIII–XIV веков, и откуда взялась идея о пришествии Святого Духа, который изменит общий миропорядок. Из учения вышли все ереси, в которых идёт общение с этой ипостасью божественного.

***

Нарбонна встретила холодным ветром и проливным дождём, что было не совсем обычным для конца лета, но море штормило, заставляя рыбацкие судёнышки прижиматься к берегу в спокойных заводях. Их мачты испуганно вздрагивали каждый раз, когда порывы ветра вбивались в их сложенные паруса. Птицы прятались в гнездах, а крестьяне шептались о грядущем конце мира, раз времена года так переворачиваются.

Джованни покинул теплую постель на рассвете, перебрав припухшими от поцелуев губами множество ласковых имён, которыми наградил своего возлюбленного на прощание. Их разлука не предвещала быть долгой: всего на три дня, которые можно было провести в любовном томлении и ожидании новой встречи.

Михаэлис вышел за ворота, чтобы проводить его. В одной рубахе, завернутый в длинный плащ, он стоял посреди улицы, провожая долгим взглядом. Ветер играл всклокоченными после сна волосами палача, и сердце Джованни было охвачено трогательным восторгом. Он взмахнул рукой в воздухе, лаская пальцами фигуру Михаэлиса на расстоянии, и увидел, что тот ответно послал свою нежность сквозь пространство.

– Люблю… – согревало губы Джованни всю дорогу.

На выезде из Безье серые тучи, пришедшие со стороны моря и игравшие в догонялки с солнцем до полудня, полностью закрыли небосвод и ударили ливнем. Камни на дороге стали скользкими, пришлось осадить лошадь и сбавить темп езды. Редкие пешеходы и груженые повозки, попавшие под власть стихии, также страдали от дождя и холода. Джованни даже пришлось остановиться в придорожном трактире, чтобы пропустить стакан горячего вина и согреться.

В Нарбонну он приехал поздно и решил попросить приюта у францисканцев. Понций Роша узнал его и приветливо принял не как паломника, а как гостя, усадив возле очага в общей кухне. Он осторожно расспрашивал о братии, покинувшей Нарбонну вместе с Джованни в начале лета. Из спиритуалов обратно вернулись только двое, рассказав, что понтифик оказался глух к их просьбам, но оставшиеся будут продолжать борьбу.

– Об этом я и хотел с тобой поговорить, – отомкнул свои уста Джованни, укладываясь рядом с Понцием на ночлег. – Но буду просить тебя об услуге: закончи свой рассказ о спиритуалах! Ты называл имена Анжело Кларено и Умбертино из Казале, но так и не упомянул о Петре Иоанне Оливи. Что с ним? Ведь некоторые почитают его как святого и приходят поклониться его могиле в вашей церкви посередине хора.

– Неблагодарное это дело – в нынешние времена упоминать его имя, – с сомнением ответил Понций, – опасное, но я расскажу…

Петр Иоанн Оливи был одним из примечательных мыслителей своего поколения. Его благословляли и проклинали в течение жизни и посмертно.

Родился он лет семьдесят назад в деревне Сериньян, что близ Безье и в тысяче шагов от берега моря. Вступил во францисканский орден в возрасте двадцати лет и был отправлен учиться в Париж; но сомнения профессоров в правильности его веры помешали ему стать магистром. Он был осужден [1] за трактат «Usus pauper» о бедности и покинул свою учительскую должность, пока не был восстановлен через четыре года и не получил должность лектора в конвенте францисканцев во Флоренции, что было достаточно престижным местом. За два года Оливи укрепил отношения между итальянскими и южно-французскими реформаторами францисканского ордена, и этот союз в последующем повлёк за собой множество бедствий для его лидеров. Затем Оливи был отправлен обратно в южную Францию, где провёл остальное время своей жизни, выступая лектором в конвентах францисканцев в Монпелье и Нарбонне. После его смерти [2] бурно развивающийся культ Оливи распространился вокруг его гробницы в Нарбонне. Пилигримами были не только миряне, но и клирики, включая кардиналов.

И чудилось некоторым из них в дни праздников, что на этом месте Господом совершались чудеса: дары слез и плача, сильный запах благовоний, которых они не слышали ранее, или нежное, услаждающее тепло, будто плащ был брошен им на плечи и обернут вокруг тела. И лишь на малую часть истинно верующих нисходил Святой Дух [3].

Но и сам благословенный брат Иоанн в конце своего пути, после того как получил священное помазание елеем и перед целым сообществом братьев-миноритов из Нарбонны, стоящих вокруг него, сказал, что получил все свои знания, которые послал ему Бог, и что в церкви в Париже в третий час он был неожиданно озарен Господом Иисусом Христом [4].

– В основе нашей веры лежит не только Евангелие и послания церквям, но и книга Откровения Иоанна Богослова – Апокалипсис. Самая таинственная и от того желанная упражнениям ума для разгадывания смыслов всего сущего, что сотворено и видят глаза наши телесные, и всё, что скрыто на Небесах и обозревается глазами нашими духовными.

Вначале Господь послал откровение скромному брату Иоахиму Флорскому [5], цистерианцу, основавшему обитель близ Калабрийских гор, и приказал разделить всю историю человечества на три периода: Отца, а именно – от Авраама до Иоанна Крестителя, Сына – от воплощения Сына Божия до 1260-го года от Рождества Христова, и Святого Духа, который начнется с одна тысяча двести шестидесятого года, ибо в книге Откровений говорится о «тысяче двухсот шестидесяти днях» [6].

Но мало кто помнил об Иоахиме и вложенных в его стило словах Господа, кроме недругов, что его осудили за то, что вся история католической церкви была им отнесена ко второму периоду, в третьем же – он предрекал обновлённую церковь без недостатков прежней. С третьим периодом Иоахим Флорский связывал и установление тысячелетнего царства Божьего на земле. Так и зародились идеи о грядущем царствии Святого Духа и мысли среди множества проповедников и защитников апостольской веры, что ждут нас всех дела трагические. И увидим мы Зверя…

Но получил свои знания Петр Иоанн Оливи от Святого Духа, и напомнил нам, несведущим, о грядущих временах, коим мы все потом явились свидетелями, и явилась книга «Комментарии к Апокалипсису», где святой отец правдиво говорит нам о временах.

Он пишет, что всю историю нашего мира и церкви можно оценить двумя способами. Во-первых, есть семь периодов из Нового Завета, параллельные семи периодам из Ветхого Завета. События не просто происходят в точно такой же форме, а достаточно приближенно, так, что любой мог взглянуть на то, что происходило во время Ветхого Завета, и догадаться, чего можно ожидать в будущем.

Другими словами, если Оливи считал себя стоящим на точке перехода между пятым и шестым периодами времени Нового Завета, то обратившись к Ветхому Завету, мог увидеть, что могут привнести шестой и седьмой периоды. В развитии своего учения он также обращался к Апокалипсису, который рассматривал как некий путеводитель о направлении церковной истории.

Семь периодов или «веков» Оливи предлагают образ церкви как понемногу развивающийся, с периодами спада. В пятый период, который начался примерно через восемьсот лет после рождения Христа, церковь стала большой и могущественной, но в результате постепенного морального разложения, которое происходило пока – «в конце пятого периода практически вся церковь была заражена с головы до пят, озадачена и превратилась в новый Вавилон». Однако, поскольку церковь отступилась от веры, новый век пришел, чтобы возродить ее.