Текст книги "Когда море сливается с небом (СИ)"
Автор книги: Марко Гальярди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Джованни тряхнул головой, прогоняя сон. Телу было тепло и приятно, и оно уже просило о свежих простынях и подушках, на которых можно было бы распластаться и преклонить голову. И почему бы не попробовать всё переиначить и отдаться ласковым рукам, что огладят его, вызывая трепет? Он прикрыл глаза, почувствовав губы, накрывающие его рот, позволил языку обвести их, проникнуть внутрь, а потом, дрогнув, сам откликнулся на этот призыв, срывая, вбирая в себя поцелуй.
– Пошли наверх, – сильные руки продолжали скользить по спине, сминая ткань камизы, перебирая мышцы, будто хотели исследовать и отметить каждую из них. Джованни не сопротивлялся, растворяясь сознанием, подчиняясь – подобно расплавленному воску, стекающему мягкой застывающей каплей, лишь прикоснувшись к жару пламени свечи.
Горячее дыхание ласкало его тело, вырванное из плена одежд; поцелуи, будто легкие укусы, покрыли живот и ребра, заставляли со стоном выгибаться навстречу, раскрываться, подставляя нежную кожу боков, подмышек, внутренней стороны бёдер под ласки.
Оказывается, волосы Готье были мягкими на ощупь, хоть он и стриг их коротко, кое-где серебристыми нитями пробивалась седина. Плечи и шея были покрыты россыпью рыжих конопушек, ярко выделяющихся на бледной коже. А шрам на спине от арбалетного болта постоянно попадался под ладонь: приподнятый над кожей, бесформенный, с жесткими узловатыми краями и мягкой серединой. Как же он раньше этого не замечал?
Член, захваченный шершавой ладонью, скользившей по нему вверх и вниз, возбужденно стоял, выделяя капли сока. Де Мезьер отвлекся, полив себе в руки масла, одной рукой принялся оглаживать поджатое отверстие входа, а второй опять вернулся к ласкам члена Джованни, уже более уверенным и размашистым. Сначала один, потом второй палец вошли в подготовленный анус, раздвигая стенки, задерживаясь надолго внутри, проворачиваясь. Флорентиец невольно сжался при первом проникновении, потом расслабился и раскрылся навстречу, еще шире раздвигая бедра. Но его любовник обладал недюжинной силой, поэтому резко подхватил под ягодицы, задирая вверх – так, что точкой опоры теперь стали только затылок, плечи и руки, упертые в ложе. Джованни распахнул глаза от удивления: Готье стоял перед ним на коленях, вытянувшись, подпирая собственными бедрами, а потом насадил на себя, ворвавшись внутрь, и принялся двигаться, удерживая тело любовника в подвешенном состоянии.
– А-а-а-ах! – волна наслаждения заставила вздрогнуть до судорог в икрах и пальцах стоп. Пальцы рук сжали простыни, застывая в цепком захвате. Де Мезьер вбивался на всю длину, каждый раз задевая узел удовольствия, улыбался, вглядываясь в мятущегося под ним Джованни, теряющего разум, покрывающегося обильным потом. Одного прикосновения было достаточно, чтобы излиться, а свою вершину удовольствия Готье уже довершил рукой, нависая над подрагивающим от затухающего возбуждения телом любовника.
– Сладко? – прошептал прямо в ухо, укладываясь рядом, встречаясь с благодарным взглядом и тянущимися за поцелуем губами. Хоть флорентиец и мало что соображал в тот момент, но его тело теперь будет помнить до утра, а с лучами солнца эти чары, что он навлёк на себя черными мыслями, будут развеяны воспоминаниями о сегодняшней ночи. Готье торжествовал внутри собственного сердца: ему удалось сломать тщательно выстроенные стены вокруг внушенного мифа об удовольствии, и теперь Джованни, почувствовав иной вкус, не будет сопротивляться, превращая себя в кусок льда.
Не ощутив в себе никаких мук совести перед стертыми в прах чувствами двух связанных единой душой людей, Готье еще долго лежал без сна и раздумывал над тем, что будет говорить и делать дальше, прижимая к себе спящего в глубоких грёзах Джованни. Он получил то, чем стремился обладать и властвовать безраздельно. Не хватало лишь малости: любви. Преданной и безусловной. Но до окончания договора еще с лихвой оставалось времени.
Однако пребывая в мечтах о полном сокрушении соперника, он и не подозревал, что за рукав прекрасной Дамы, венчающий копье победителя турнира, с ним схлестнутся другие силы, что затаились, теперь выжидая свой час, чтобы вступить в бой.
Достигнув Орлеана и заметив, что человек, посланный де Мезьером, прекратил его преследовать, Михаэлис развернул коня в обратном направлении и через пять дней вернулся в Париж, сняв комнату в доме напротив дома советника короля, и теперь их разделял только приток Сены. Он приготовился ждать и наблюдать. Не зная, что…
Разобравшись в хитросплетениях интриги, созданной советником короля Готье де Мезьером и архиепископом Таррагоны, поцеловав запертые перед ним ворота отцовского замка, который он так и не смог заполучить, Алонсо Хуан Понче умно рассудил, что эта отсрочка всего лишь временная, и у него есть предмет для торга, который осталось только пленить. Более того, Господь явно был на его стороне: король Арагона торопился создать новый, послушный лишь ему орден Монтессы, куда по замыслу должны были влиться оставшиеся в живых тамплиеры, что продолжали прятаться от осуждения, но не хотели снимать с себя обеты, вступая в ряды госпитальеров, иоаннитов или Калатраву, переживающую не лучшие времена, наполненные распрями. Поэтому собрать сторонников, готовых следовать его приказу, не составило труда. Двое из них уже отправились в Париж.
А брат Доминик, знаток богословия и права, глава папской канцелярии в Авиньоне, спасенный от смерти чудесным образом золотоволосым ангелом, которого он потом еще успел подержать за руку, не отпуская от себя, уверяя, что лишь он способен вернуть утраченное здоровье, постоянно думал о письме. Своём письме, что забрал с остальными для доставки в Париж Джованни Мональдески на обратном пути из Флоренции и поклялся на распятии доставить в руки епископу Агда, получив хорошие деньги на долгую дорогу.
***
От автора: на этом часть закончена. Следующую часть буду писать пока «в стол», потому что она должна быть более серьезной и не такой «слэшевой» как первые две. В принципе, можно было бы на главах 10 и 11 части II и закончить повествование: Готье де Мезьер великодушно простил бы долг, а Джованни с Михаэлисом отправились бы «в закат». Но, как я пишу в «шапке» своего произведения, мне не только важен слэш, но и важны исторические события, на фоне которых происходит всё действие.
Поэтому автор очень будет благодарен за комментарии, оценки и прочие «поглаживания», которые стимулируют творческий процесс.
========== Часть III. Глава 1. Когда бессилен архангел ==========
Обман – это грех, что, случившись однажды, начинает отравлять душу, не давая ей очиститься, и только искреннее покаяние может вернуть ей первозданную чистоту. Но еще хуже – отвечать обманом на обман или обманывать самого себя, тогда одно нанизывается на другое, как черные иссохшие горошины на грубую нитку, и уже не счесть им числа. И свет твоей души блекнет и слабеет под тяжестью обмотанных вокруг нее бус, крепких, подобно железным оковам. Разум же, потерявший связь с душой, все больше наполняется страхом и смущением, не дает волевому решению набраться сил и прекратить потворствовать греху, а тело… это бедное тело, каждое движение которого порождает боль, не наполненную усладой, покорно следует за чужими похотливыми желаниями.
И уже пятый день ты просыпаешься с рассветом – на краткий миг, со страхом ожидая удара соборного колокола, извещающего о начале нового дня, потом зажмуриваешь глаза и вновь призываешь сон. Успокоенно нашептывая собственной душе, что ничего плохого не случится и день не наступит. И громкий звук, исторгнутый железом, не вырвется наружу за пределы каменных церковных стен. И время для молитв никогда не начнется.
Удар колокола проникает в сознание, возвещая, что время пришло. Рядом с тобой просыпается чужое тело, кровать вздрагивает и слегка поскрипывает под его тяжестью. Советник короля всегда следует установленному им порядку, не меняя ничего: утром он подтверждает свои права и власть, призывает своё лето. Сначала смотрит, как ты спишь, скользя взглядом по расслабленным чертам лица, подрагивающим во сне ресницам, полураскрытым, манящим к поцелую губам. Даже если ты спишь, уткнувшись в подушку или отвернувшись, он всё равно найдет, что обласкать своим взором – гладкую кожу шеи, где пробегает синеватая вена, или изгиб, плавно переходящий в мышцы плеча. Созерцание совершенства подкрепляет в де Мезьере желание, и он распаляет себя, скользя губами и языком по расслабленному и горячему сонному телу, осторожно и частями сдергивает одеяло, открывая всё новые и новые соблазнительные рельефы. Затем ладонь Готье ложится на его возбужденный член, скользит по нему, ускоряясь. Поцелуи становятся всё более жесткими, требовательными, нетерпеливыми.
Де Мезьер сам решает, в какой позе он сегодня будет утолять свою страсть, поворачивая на спину или на живот. Джованни не сопротивляется, для него в любом положении то, что произойдет, будет насилием не только над привыкшим к подобному соитию телом, но и над душой, что сопротивляется всем своим естеством. Разуму лишь остается настойчиво уговаривать, призывая к терпению и покорности, проявлению таланта лицедейства, оправдывая свой собственный обман.
Похоже, что де Мезьер оставил его сегодня отдыхать, не позвав к утренней трапезе. Приятно было лежать укутанным в толстое одеяло – наподобие кокона. Тепло расслабляло, забирая боль, напоминающую о себе при любом, даже незначительном движении. Усердное выполнение договора грозило болезнью. Джованни с тоской представил, что ему нужно двинуться, выбираясь из уютной постели в прохладу комнаты, натянуть на себя камизу и шоссы, спуститься по лестнице на этаж ниже, выйти во двор, пересечь его и дойти до купальни. Приготовленная с утра вода уже остыла, а значит, нужно сначала завладеть вниманием Филиппы и дождаться, пока вода в ведре, поставленном на раскалённый очаг, закипит. Потом взять толстые рукавицы и донести обеими руками ведро до купальни, не расплескав. Раздеться, забраться в лохань… И, если повезет и горячей воды окажется достаточно, блаженно закрыть глаза, насладившись покоем расслабленного тела и чистотой.
Стоило представить себя в ласкающей воде, как воспоминания унесли прочь из холодного и чужого Парижа в ставший родным Агд. Соединившись вместе после возвращения из Лаграсса, Джованни и Михаэлис начали обустраивать свою жизнь внутри тюрьмы Агда, где они правили уже безраздельно. Один исполнял обязанности писаря и работника, следившего за питанием заключенных и чистотой в камерах, другой – палача, а вместе – они продолжали совершенствовать свою науку врачевания. Если совместное проживание двух мужчин в одной комнате в холодное время года могло быть объяснимо экономией дров, то с началом весны приходилось готовить отдельную комнату для Джованни и поддерживать ее в жилом виде, чтобы не поползли ненужные слухи о палаче и его помощнике. Оснований для подозрений и так было достаточно: начиная с соблазнительного облика молодого флорентийца и заканчивая тем, что стоны страсти в жарком соитии невозможно приглушить даже толстыми каменными стенами и удержать плотными ставнями. Но жители Агда становились глухи к любым звукам, доносящимся со стороны тюрьмы: там пытали и наказывали, не будешь же ты утверждать, что расслышал страсть в случайном вскрике!
Для обустройства своей купальни они с Михаэлисом заняли помещение рядом с охранницкой, переложили очаг, чтобы дым в трубу можно было пускать, разжигая печи с обеих сторон разделяющей комнаты стены. Выгородили каменной кладкой часть коридора, увеличив пространство. Охранников удалось переселить в подвал ратуши. Теперь вечером можно было закрыть дверь со стороны внутреннего двора и полностью изолировать здание тюрьмы. Конечно, существовала опасность, что кто-то из заключенных попытается сбежать, но Агд не был большим городом, чтобы здесь содержались те, чей побег опасен. Более того, всех разбойников и убийц дополнительно приковывали тяжелыми цепями к стенам.
Купальня стала одним из приятных и памятных мест, в котором можно было уединиться и заняться любовью, а после смыть следы страсти с переполненных наслаждением тел. Джованни закрыл глаза, прислушиваясь к себе… Вспомнил нежные кончики пальцев, рисующие узоры вокруг его пупка. Щекотно и приятно, до дрожи.
Никогда… Никогда Михаэлис не довёл бы тело своего любимого до такого плачевного состояния, никогда бы не оставил в одиночестве стирать следы утолённой страсти, не ответил бы на твёрдое «нет» – «а я хочу». Прошлым вечером они с Готье опять совершили обоюдную попытку сблизиться, но с разными целями. Джованни вытянул из-под одеяла руки, пытаясь на пальцах сосчитать, сколько дней ему еще предстоит провести в заключении. Выходило, что семнадцать, включая и этот день. Он понял, что столько не выдержит, находясь в подобном положении. Готье опять всё испортил своим полным непониманием потребностей тела того, в кого он пытался впихнуть с утра свой смоченный слюной член. Откуда только силы черпал? Из расслабленного сна душу Джованни мгновенно вышибло ощущение острого ножа, который воткнули в нутро и начали им двигать. Его насильник не сразу понял, что стоны, застывшие в глазах слёзы и просьбы прекратить пытку не наигранны, а вполне реальны. Вышел, довел себя рукой и оставил одного, скрыв под маской гнева свою беспомощность и незнание, как правильно поступить.
Джованни нуждался в отдыхе, а это означало новую отсрочку исполнения договора. Подаваясь навстречу желаниям Готье, он всего лишь пытался обмануть его, притворяясь, что полностью сломлен расставанием с любимым. Однако, получалось, что и обманывал себя, насильно изменяя собственные чувства к советнику короля, собирая крохи теплоты в душе и сердце, надеясь на милосердие и взаимность. Чего было не под силу де Мезьеру, так это понять, что Михаэлис никогда не нарушал данного обещания. Мог вспылить, обидеть, но чувства свои выплёскивал сразу, а когда его внутренний дракон насыщался, то разум начинал превалировать над чувствами. И трезвость его, и рассудительность всегда поражали Джованни, чаще общавшегося сердцем с окружающим миром, чем умом.
Эмоции хитроумного в делах политики советника короля – в деле любви и ревности – разгадывались достаточно просто. В начале – напряжение, вызванное недоверием к истинности разрушенных чувств, потом успокоение при получении вести об отъезде Михаэлиса, да и Джованни вел себя так, будто тяжело переживает вероломное предательство своего любовника. А прошлым вечером произошла попытка сыграть на чувстве утраты: куда же ты теперь пойдёшь? Оставайся со мной! Только я тебя люблю так, как ты этого заслуживаешь!
Джованни не сомневался, что очень скоро Михаэлис даст о себе знать: хоть вязью газели в лазурном небе, но обязательно напомнит о своих чувствах. Нужно только подождать.
Попробовал повернуться на бок, но не смог, задохнувшись от боли. Только поджал колени к животу, свернувшись калачиком. Если бы был кто-то рядом! Звать де Мезьера? Стыдно… Он же сказал в тот памятный день, что «заботиться о себе будешь сам». И не волнует его, что на теле Джованни – следы его похоти и изнутри, и снаружи. А Михаэлис всегда чувствовал, если его возлюбленному другу становилось больно, сидел рядом, выхаживал, разговаривал, спрашивал.
«Что происходит с моей душой? – недоумевал Джованни. – Я сравниваю двух разных людей и опять ищу утешение в собственном выборе!». Он обратился с тихой молитвой к Господу так надолго, покаянно и ревностно, пока опять не начал глотать слезы, утопив лицо в подушке. Если бы знал наперед, что Михаэлиса освободят, то остался бы во Флоренции, как и хотел Готье. Не отдал своё тело в пользование клиентам Фины ради денег. Не позволил бы совершить над собой нечестивый колдовской обряд. И не испытал бы стыда и унижения, когда бесстрастные губы Готье заговорили о договоре, а родные губы любимого ответили осуждением.
И все же боль тогда была безмерной: конечно, с утра были найдены правильные слова, ласковые поцелуи покрыли лицо, знакомые руки заставили вернуться к приятным воспоминаниям, но ночь была ужасной. И вспоминая ее с отвращением, Джованни внезапно понял, что именно истончилось, дало трещины и разбилось: его незыблемая уверенность, что Михаэлис – это его архангел, который всегда хранит и защищает. Высшее божественное создание отказалось от него, осудив, будто выразило свою волю как божественную, безжалостно обрекая грешника на адовы муки. Несчастного грешника… который и не впадал бы в грех, а шел бы собственным покаянным путём.
«Как только избавлюсь от договора, пойду с Антуаном до Компостеллы, – решил Джованни, – и простятся мне все мои грехи!». В сердце его возрастало желание оставить и Михаэлиса, и Готье, поскольку они вступили на путь борьбы между собой, а страдает при этом один Джованни – хоть каждый из них и уверяет в своей любви.
Желание порождало злость: прежде всего на себя, а потом на двух мужчин, которые немилосердно терзают его душу и тело. А если отрешиться от них обоих? Принадлежать только себе и выбирать самому собственный путь? Ведь сколько новых забот принесло посещение родного города и семьи: брат Стефан, нуждающийся в его помощи, оставленный на хранение матери вексель на оплату учёбы. Будь Джованни дома, то непременно выбрал бы Болонью, оттуда из университета приезжали лучшие учёные мужи. Именно там всё осталось незыблемо реальным. А здесь – соткано из иллюзий и сладкой патоки обещаний: Готье лишь поманил Парижским университетом, а сам не пускает за стены своего дома. А Михаэлис? Знает ли он сам, какие руины ожидают его в Агде? Что делать? Какое решение принять?
Джованни еще теснее завернулся в одеяло, испытывая холод, коснулся ледяной ладонью разгоряченного лба, не находя в себе сил подняться, решил остаться в постели, спрятав взгляд под отяжелевшими веками. «Не сдвинусь с места! Пусть Готье за мной поухаживает!» – легкая улыбка пробежала по губам флорентийца, и он провалился в сон.
========== Глава 2. Когда нужен лекарь ==========
Джованни хорошо помнил свои руки, лежащие поверх белоснежного скапулярия доминиканца и вдавливающие грудину внутрь тела, чтобы достичь сердца. Он накрыл своими губами рот брата Доминика и, зажав ему нос, вдохнул внутрь его тела воздух, потом еще раз, еще… Монах приоткрыл бледно-серые глаза, и по его лицу растеклась благодарная улыбка. Эти воспоминания показались Джованни такими реальными…
Кожа на лице монаха была слишком тонкой, помертвевшей и бледной, лишь на скулах, поросших короткой рыжей щетиной, слегка проявился румянец. Волосы брата Доминика были золотисто-рыжими, и обликом своим он напоминал флорентийцу Жака Тренкавеля, только более изможденного длительными молитвами и постами.
– Ты из плоти и крови? – прошептал монах, хватаясь за одежду Джованни и притягивая к себе.
– Я сейчас позову помощь, – прошипел флорентиец и попытался отстраниться, но брат держался крепко.
– Зови! – торжествующе откликнулся бывший инквизитор, продолжая удерживать. – Но я запрещаю тебе отходить от меня и на шаг!
Образы подернулись рябью, исчезая, затемняясь, а потом запульсировали ярким светом.
***
– Михаэлис… – чуть слышно простонал Джованни.
***
И опять он сидел подле доминиканца. Только теперь брат Доминик лежал в своей комнате, которую можно было назвать кельей весьма условно: он занимал небольшую кровать с мягким тюфяком, льняными простынями и свисающим с потолка балдахином. Напротив нее стояла лежанка поскромнее, и сейчас там сидели с испуганным видом два молодых монашка, что помогли доставить сюда обессиленного болезнью главу папской канцелярии. А брат Доминик не выпускал руку Джованни, вынужденно присевшего рядом:
– Как ты ожил? Господи, перед лицом твоим говорю, я раскаивался каждый день за то, что совершил! – монах обратил свой взгляд наверх, стараясь найти Бога в расписных балках потолка, а потом опять повернул голову к Джованни. – Но я же отлучил тебя от церкви! Посмертно!
Оба монашка, услышав эти слова, испуганно вскочили и начали креститься, принявшись таращиться на флорентийца полными ужаса глазами.
– Нет, брат Доминик, – спокойным голосом отвечал Джованни, нисколько не смутившись. – Твоя ошибка была исправлена. Мне снова вернули имя и приняли в лоно Матери нашей пресвятой католической церкви.
– Но как ты ожил? – голос доминиканца прозвучал в голове гулким эхом, и перед глазами опять всё потемнело.
***
– Михаэлис, amore mio…
***
Он опять сидел на кровати рядом с братом Домиником, но за окном уже потемнело. Рядом на принесенном столе был разложен нетронутый ужин. Они были одни, монашки куда-то исчезли.
– …я раскаиваюсь, я так искренне раскаиваюсь в содеянном… – монах продолжал тихо причитать. – А ты? Простил ли ты меня?
– Давно простил, – миролюбиво ответил Джованни. Потом добавил: – Иначе не получил бы своего прощения.
– Как там в Агде? – немного помолчав, неожиданно спросил брат Доминик. – Миндаль еще цветет?
– А куда ему деться? – Джованни удивлялся в своих мыслях. Странно, что бывшего инквизитора больше заботило состояние благополучия города, чем общие знакомые: он ни разу не упомянул имени Михаэлиса из Кордобы. – А почему вы не спросите, как дела у палача?
Он почувствовал, как пальцы, вложенные в его ладонь, сжались, а тело монаха заметно напряглось. Брат Доминик бросил на него беспокойный взгляд из-под полуопущенных век:
– А разве он ещё не осуждён?
Джованни невольно закусил губу, призывая себя к спокойствию. Ничто не совершалось в божьем мире, минуя папскую канцелярию. Он решительно посмотрел в лицо бывшему инквизитору:
– И не будет осуждён! Вы его друг и этого не допустите, раз уж стремитесь к покаянию.
***
– Михаэлис… – уже голос Джованни отдается у него же в ушах, пробиваясь сквозь вязкую патоку мерцающего света. Очень жарко и хочется пить. Его трясут и требуют открыть глаза.
– Джованни!
Взгляд с трудом фокусируется на лице де Мезьера. За окном темно, в комнате горят светильники. «Наверно, уже ночь, и Готье пришел требовать своего лета»:
– Хочешь меня трахнуть? Приступай! Только не буди… – прошептал Джованни пересохшим ртом. Казалось, что внутри него язык распух так, что занял всё пространство.
***
Хорошо, что он тогда приехал в Авиньон и не потерял день, чтобы добраться пешком до Карпантра, хотя и быстрее было бы на лошади – церковный час [1]. Но это лишние деньги. То, что понтифик теперь пребывает в Авиньоне, это были лишь громкие слова!
Папа Климент все годы своего понтификата прожил в доминиканском монастыре в Карпантре. Там же собирался и церковный собор, начавший избирать нового понтифика после его смерти и довершившийся в Лионе. Новый Папа Иоанн XXII решил, что Авиньон, стоящий на излучине реки на водном и пешем торговых путях, очень подойдет, чтобы перенести туда свою резиденцию. Архиепископский дворец только готовили к принятию всего папского двора, планируя расширение и новые постройки, но канцелярия уже переехала из Карпантра в Авиньон.
Дворец красивый, чего только стоит дивный узор на потолках и стенах! Очень похож на родные палаццо…
***
– Джованни!
– Ну, что опять? Задница моя не устраивает? Ртом теперь приласкать? – только переполнивший его внезапный гнев позволил произнести такую длинную фразу.
– Бредит… – произнес голос Готье прямо над ним.
– Безусловно… – он распознал голос Жоффруа.
***
Глаза брата Доминика, исполненного святого покаяния, источают безмерную любовь и заботу. Видно, он очень рад снова увидеть Джованни перед его обратной поездкой в Париж:
– Ну, вот, – доминиканец протянул два кожаных футляра для писем. «Красивые!» – отметил про себя Джованни, оглаживая подушечками пальцев узорное тиснение. – А это письмо нужно доставить епископу в Агд. Оно от меня лично, хоть и с печатью понтифика, – монах протянул уже простой футляр. – А этого тебе с лихвой хватит на дорогу и до Парижа, и до Агда, и еще… на обратный путь хватит, – увесистый кошель с золотыми монетами перекочевал в дорожную суму флорентийца.
***
– Джованни! Я тебе приказываю, открой глаза!
«Откуда в Авиньоне взялся де Мезьер? И Жоффруа? Может быть, они еще едут в Реймс или возвращаются?»
– Лекаря нужно звать…
– Да он сам – лекарь!
– Правильно… лекаря, – соглашается с голосами Джованни, – Михаэлис из Кордобы лучший лекарь.
– Михаэлис давно уехал в Агд! – возражает голос де Мезьера. – Кого бы позвать? Может, мастера медицины из университета?
– Неправда, – упорствует Джованни, пытаясь открыть глаза, наконец ему удается сфокусировать взгляд на собеседниках. – Михаэлис здесь и никуда не уехал! Он меня любит и никогда не оставит наедине с таким похотливым козлом, как ты, Готье! – но силы опять покидают его, утягивая за собой в теплое синее море. «А люди там гуляют в красивых садах, и песни им поют ангелы…»
– Бредит!
– Полностью согласен с Вами, господин советник, но срочно нужен лекарь.
– Да я не о том! – раздраженно возразил де Мезьер. – Сколько постоялых дворов у нас в округе? Три? А чтобы наблюдать за входом или окнами этого дома?
– Я сейчас все узнаю, не беспокойтесь! Филиппа ещё не ушла, может быть, напоит его чем-нибудь или оботрёт? Горячка у него. Даже камин не нужно растапливать.
***
По темным вечерним улицам Парижа уже мало кто гулял. Студенты обычно веселились за рекой, не покидая квартала университета. Жоффруа жил рядом, снимая комнату, а Филиппу каждый день встречал и провожал до дома взрослый сын: она зарабатывала достаточно, чтобы все семейство к ней относилось с трепетом и заботой.
Немного поразмыслив, запирая за собой ворота дома на ключ – ведь привратник уже давно ушел – Жоффруа выбрал верное направление, начав с постоялого двора на другом берегу реки, но окнами выходившего прямо на дом советника короля. Там ему сказали, что постоялец, очень подходящий под описание, заселился примерно с час назад, оплатив проживание на седмицу вперед.
– Как ты узнал, что я вернулся? – Михаэлис, прямо с порога, недовольным взглядом окинул помощника де Мезьера. Палач из Агда был уже полураздет и готовился ко сну. – Твой хозяин догадался?
– Вы правы, – вежливо ответил Жоффруа, общавшийся всегда и со всеми одним и тем же ровным тоном.
– Я не уеду!
– Все верно, вы не уедете, потому что сейчас очень нужны вашему ученику Джованни. Он заболел и нуждается в помощи хорошего лекаря.
– Что с ним? – Михаэлис вытянул руку вперед, намереваясь схватить Жоффруа за одежду и притянуть к себе, но вовремя опомнился.
– И правильно, – отметил помощник советника, даже не отшатнувшись. – Возьмите свои снадобья и пойдёмте. Я не лекарь, не могу сказать ничего определенного.
***
– И как… – дракон внутри шипел, расправляя крылья, – как долго он в таком состоянии? – Михаэлис, стоя на коленях у постели, поворачивал голову Джованни то вправо, то влево, надеясь найти отклик.
– Я не знаю, – де Мезьер, опираясь одной рукой о стойку кровати, покачивался на ватных ногах. Он был в замешательстве, и стыдно было признаться, что с самого утра он даже не удосужился справиться о том, встал ли Джованни с постели, позавтракал ли, полностью погрузившись в свои бумаги. Советник короля спохватился только к ужину, когда пошел запирать дверь за Жоффруа. – С утра не вставал.
– Целый день? – воскликнул изумлённый Михаэлис. – Ты забрал у меня моего… – он покосился на Жоффруа, – моего ученика, заставил меня уехать и за пять дней довел его до болезни? Мы можем говорить откровенно?
Готье бросил испытывающий взгляд на Жоффруа, но тот спокойным тоном ответил:
– Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите. И готов помочь, если потребуется. Я подожду дальнейших распоряжений в столовой.
Он вышел, прикрыв за собой дверь.
– Ты бесчувственная скотина! Сволочь! – прошипел дракон Михаэлиса в сторону де Мезьера. Палач сдернул одеяло с Джованни, оставив того полностью обнаженным. Проверил сначала шею – нет ли опухлостей, свойственных простуде. Отметил про себя свежие синяки на бедрах. – Когда в последний раз ты… утолял свою похоть? – Михаэлис старался не смотреть на советника короля, уставившись в пол под своими коленями.
– Сегодня утром.
– И как? Джованни был в сознании, или ты его вот в таком виде трахал?
– Да, всё было… – де Мезьер отошел от стойки и устало растер лицо ладонями. Он чувствовал себя очень неуютно: хотелось выйти из комнаты, сбежать, лишь бы не быть сейчас пристыженным, как мальчишка, который ничего не знает и не умеет. Готье с трудом заставил себя отвечать. – Как обычно. Да, он спал, но проснулся. Жаловался, что ему больно. Но он часто так… я же его просил готовить себя… так, чтобы не было…
– И вчера вечером… ты тоже заставил его лечь в кровать и принять тебя?
– Ну, да! – Готье обошел кровать, встав с другой стороны. Так от Михаэлиса его отделяло достаточное пространство: на тот случай, если тому придёт в голову накинуться с кулаками. Де Мезьер чувствовал свою вину за здоровье Джованни, вот только понять не мог, что он сделал неправильно. – Так что с ним?
Михаэлис поднял голову, не отвечая Готье, приподнялся, обнял недвижимое и расслабленное тело Джованни, прижимая к себе. Начал целовать и нежить в собственных руках:
– Бедный мой, почему же ты не сопротивлялся? Почему дал себя так мучить?.. Готье, – палач из Агда наконец повернулся к притихшему де Мезьеру, но обратился уже другим голосом, в котором звенело железо: – для начала его нужно искупать. Ты давал ему возможность омывать тело, или он только тряпицами обтирался?
– Купальня в доме есть, – ответил де Мезьер, скрывая волнение в голосе. Та сцена, которую он сейчас увидел, расставляла всё на свои места: Михаэлис любил Джованни настолько, что внутри Готье не хватило бы чувств и способностей, чтобы проявить и сотую долю подобной нежности. – Я сейчас приготовлю.
Комментарий к Глава 2. Когда нужен лекарь
[1] Расстояние между Авиньоном и Карпантром примерно 30 километров. Церковный час – это 3 современных часа.
========== Глава 3. Бегство от реальности ==========
На столе рядом с кроватью стояли кувшин с разбавленным водой вином [1] и наполовину наполненная кружка. Видно, кто-то попытался напоить Джованни, находящегося без сознания, но не смог. Михаэлис пристроил голову своего любимого себе на плечо, крепко удерживая расслабленное тело в сидячем положении, осторожно влил вино в рот на маленький глоток, погладил по кадыку:
– Ну, давай, давай… – ему удалось получить ответ: долгожданная волна пробежала вниз, явственно ощутимая под его ладонью. Дальше было уже проще: Джованни пил, медленно заглатывая, но постепенно его мышцы наливались силой и упругостью. После третьей кружки, его кожа стала мокрой от пота, и жар снизился, хоть сознание пока и не возвращалось.
